Сполиарум

Никогда еще бег не был так приятен мне. Голова моя находилась непривычно низко над землей, ноги не успевающих отпрыгнуть, падающих от неожиданности людей проносились мимо и я, радостно взвизгивая, скользил между этими неповоротливыми существами, недосягаемый и недоступный.

Я всегда знал, что мой мозг — драгоценный камень, но только теперь знание то было подтверждено самим моим естеством. Мысли скользили сквозь него с проворством безупречного хищника, не встречая преград, не ведая затмения и каждая была двуполой и каждая отливала яростным стремлением к выживанию, какое знают только самые слабые и притом самые злые.

Зрение мое изменилось, цвета обрели незнакомую насыщенную чистоту, но стали при этом чуть более блеклыми и едва не срывающимися с углов. Запахи кружились возле меня девственными соблазнительницами, манили кровавым дурманом, увлекали безрассудным

голодом, очаровывали нестерпимым великолепием тех удивительных фруктов, о которых знали лишь тогда, когда их не существовало. Я едва не увлекся ими, и, как бывает с хрупкими юношами, чуть не поддался лживому опьянению простоты, чуть не свернул со своего пути в сторону, к темным маленьким дворам, где в смердящих остатках сугробов, в обрамлении тающих собачьих фекалий притаились полусгнившие кошачьи и птичьи тела. Кожей я чувствовал трупный холод, но внутри моего наполненного ядовитым, жгучим жаром тела спокойная сила крутилась неостановимым маховиком, ускоряясь и подгоняя меня, отчего все быстрее бежал я и все большим было счастье мое.

Мне больше никогда не придется прятаться, меня больше никто не найдет, я больше никогда не буду играть ни в одну игру, кроме этой. Я так долго искал все эти чудеса, что теперь ни за что не откажусь от них.

Прежде почувствовав, чем увидев, я замедлил свой бег, пытаясь понять, что насторожило меня среди отпрыгивающих в удивлении, разбегающихся людей, из которых лишь единицы видели когда-либо гиену и далеко не все могли опознать ее. Думается мне, многие принимали меня тогда за собаку.

Она спряталась за деревом, но мое усилившееся обоняние узнало знакомый запах через сотни тех, что ранее, слишком тонкие, склонные к опасным увлечениям, были мне недоступны. Я знал теперь, как пахнет каждая часть ее тела, чувствовал, сквозь белье и одежду, что она возбуждена, мог с точностью назвать духи и туалетную воду, которыми она пользовалась последнюю неделю. Все ее ароматы скользили в моем сознании подобно лучистым волнам северного сияния и я остановился невдалеке от наклонившегося коричневого клена и протяжно взвыл, призывно взвизгнул так, что если и были на нем насекомые, то все они спрятались немедля под чешуйки его сухой омертвелой коры.

Никогда ранее я не видел на ней такой омерзительной, такой бесвкусной одежды. Голубая куртка с таким же ярким мехом и красные брюки, черные высокие сапоги на платформе и пистолет в тонких пальцах с длинными накладными ногтями, черные цветы на красном поле которых слишком похожи были на мак.

Направив оружие на меня, она улыбается. От нее я не смогу убежать, ее взгляд такой же, как мой. Опустив взор, она снова поднимает их на меня, закрыв глаза черными веками, она возвращает их мне, отведя взгляд в сторону, вновь отравляет им меня и я уже не могу пошевелиться, не могу сдвинуться с места, чувствуя слабость в лапах своих. Мой хвост дрожит, шерсть на загривке поднимается и я издаю рычащий рев, срывающийся в визгливый лай как альпинист в вожделенную пропасть. В это мгновение я сильнее чем когда-либо желаю убить мою старшую сестру.

Но она улыбается и пистолет дергается в ее руках. Даже в тире она очень редко промахивалась, всегда сожалея после точного попадания, что картонные мишени не чувствуют боли и не истекают кровью.

8.

Мое тело лежало на каменном холодном возвышении и точно такие же видел я вокруг себя. Лишь чуть холоднее самого воздуха был камень и только немногого яда недоставало сумраку, чтобы стать темнотой. Лежа на левом боку, вытянув бессильные лапы, я видел перед собой белого тигра со вспоротым животом, из которого вывалились белесые кишки, чуть дальше, лишившись передних лап, нашел успокоение молодой лев. Сваленные в углу тела, должно быть, принадлежали волкам и длинные, потрескавшиеся слоновьи бивни свалены были возле стены.

Я был единственной гиеной здесь и это радовало меня, ведь означало, что прочие подобные мне избежали участи моей, но и печалило, поскольку последнее пристанище мое становилось распутным одиночеством.

Открылась, заскрипев, дверь и шумный уличный свет ворвался ко мне. Я услышал презрительные выкрики торговцев, праздничный звон мечей, насмешливые голоса гладиаторов, сожалея лишь о том, что не могу подняться и наброситься на них.

Моя младшая сестренка, одетая так же, как в последний раз, когда я наслаждался ею, подошла ко мне и прохладные ее руки опустились на мою шею, коснулись того места между передних лап, куда вошла пуля. Склонившись надо мной, она всматривалась в мои глаза, ее груди с золотистыми сосками покачивались, волосы закрывали лицо, но серьги пробивались сквозь них сияющим отрицанием жизни. Наклонив голову, она всматривалась в меня неморгающими глазами, яркие золотистые тени блестели вокруг ее глаз, ослепляли искристым невежеством и я не мог понять, какую выгоду надеется она получить из всего произошедшего, несмотря на то, что чувствовал расчет и жадную страсть в каждом ее поступке, прошлом и будущем. Она обошла вокруг меня, исчезла для моего зрения и я только слышал ее точные шаги, отбивающие желание жить, чувствовал ее запахи, от которых насекомые раньше времени пробуждаются в своих коконах. Вернувшись, она встала передо мной и я воззрился на ее золотое сияние, чувствуя, как от вида того сладкая ненависть пробудилась во мне. Я пожалел о том, что не могу вонзить свои всесокрушающие клыки в ее запястья, раздробить кости, заставить ее мучительную кровь течь на камень, только о ней и мечтающий, насладиться тоскливым зрелищем ее смерти лишь для того, чтобы знать, что ничто не ускользнуло от меня.

Она присела и глаза ее, слишком прозрачные для того, чтобы привлечь пираний, воззрились на меня с безразличной и спокойной нежностью. Не моргая и не двигаясь, она смотрела на меня, напоминая мне те минуты, когда мать с лукавой улыбкой упрекала меня в том, что я совершаю ошибку за ошибкой и успокаивалась только тогда, когда я уверял ее, что все содеянное доставило мне немало удовольствия.

Поднявшись, она тяжело вздохнула, признавая неотвратимое, соглашаясь с непоправимым. Ее пальцы коснулись моего лба, я почувствовал острые их ногти, я мечтал об одном, только одном движении моих челюстей.

-Ничто не могло быть другим, — она бесчувственно улыбается, она прекрасна и легка, как последний осенний дождь, но я не склоняюсь перед ее властью. До того самого мгновения, когда дверь закрывается за ней, я продолжаю неистовствовать, я пытаюсь встать, согнуть конечности, поднять голову, вдохнуть, проклясть.

Когда ее нет рядом со мной, ничего не существует для меня.

9.

Улыбаясь, он вошел в мою палату, потирая мускулистые волосатые руки. Закатанные белые рукава являли мне расплывчатые татуировки на загорелой коже и я не мог вообразить иного музыкального инструмента, кроме барабана, для которого могли быть пригодны эти короткие и толстые пальцы с неровно подстриженными грязными ногтями.

-К тебе пришли. — он кивнул в сторону коридора обритой маленькой головой. Его мерзкая ухмылка, еще более отвратительная в исполнении полных бледных губ кажется мне предвестником многих потерь.

Под зеленым, в белую клетку, одеялом тепло и уютно, оно пропиталось ароматами моих сновидений, оно давит на мою грудь подобно могильной плите и руки мои ослабли, они уже с трудом переворачивают страницы книг, мне больно сгибать их после капельниц, оставивших желтые пятна последним напоминанием о цвете для моей отрекшейся от него кожи. Я мечтал только о том, чтобы навсегда остаться здесь, чтобы ничто не менялось в окружающем меня мире, где сознание мое медленно и неслышно растворялось в язвительном электрическом свете и лунном дурмане и я был счастлив от того, ведь не столько умирал, сколько исчезал, не чувствуя себя при этом больным или некрасивым. У меня нет желания шевелиться, совершать какие-либо движения, книга потому и приятна мне, что требует меньше всего усилий для того, чтобы насладиться ею, намного меньше, чем фильм, для которого нужны устройства и напряженные мысли о сложности их. Я читаю о великих деяниях, в то время для меня самого таким является перевернутая страница и мечтаю, чтобы все оставалось неизменным до самого последнего дня. Пусть другие, персонажи этих странных книг, частные детективы и могучие воители, гениальные любовники и смертельно больные поэты, беспокоятся и суетятся, пусть их поступки восхищают и завораживают, кажутся удивительными и невероятными, достойными подражания и повторения даже в том случае, если ведут к страданиям и гибели. Я с наслаждением наблюдал за их приключениями, успехами и наслаждениями, ни одного из них желая себе. В моем чудесном мире не было ни одного повода для беспокойства, да и сам он представлял собой нечто настолько рассыпчатое, что я уже почти ничего не помнил о нем. Временами воспоминания врывались в мои мысли, как правило, происходило то в первые минуты после пробуждения, я вспоминал мужчин и женщин, нелепые солнечные времена и блестящую, кажущуюся ядовитой воду, но я не придавал им значение, я ничего не чувствовал в образах тех, они были для меня во всем подобны всему остальному, прочтенному или увиденному на экране телевизора, возникшему по вине здравых размышлений или благодаря болезни. Не было ни одной действительной причины, по которой один человек должен был бы заговорить друг с другом, ни одного повода для знакомства или общения, все надуманные и мелочные необходимости существовали только для того, чтобы в извечной борьбе между доминированием и выгодой одна из них одержала верх и с радостной легкостью подчинила себе слова и поступки, прикрываясь тысячей вдохновенных иллюзий, сотнями отборнейших, самых изощренных , изобретательных и неожиданных наркотических оправданий. Они находили выгоду в подчинении, подавляли слабостью, считали разговором обмен одинаковыми мнениями о том, чему суждено было исчезнуть в следующее мгновение и мне оставалось только улыбаться, пребывая в сладкой отрешенности, сквозь чьи воздушные стены не могла пробиться ни одна мирская волна. Злобные игры потаенного соблазна и стыдливого возбуждения уже не увлекали меня, ведь у меня были приготовлены для них крапленые карты и утяжеленные кости.

-Вставай, вставай, — он подошел ко мне, наклонился, откинул одеяло, схватил меня за руку, -Доктор сказал, тебе это пойдет на пользу.

Он потянул меня со всей своей силы, я был безобидным насекомым в его могучих руках и ничего не имел против этого. Ему не составляло труда убить меня, но, к моему удивлению, вместо этого он подхватил меня, поднял и увлек из моей уютной комнаты вдаль по светлому коридору, где мои ноги в мягких тапочках растерянно шуршали по синему линолеуму, а цветы в черных блестящих горшках издавали ароматы, напоминавшие мне о масляных красках на потеющей от страсти коже.

Если бы не его сила, я не сделал бы и десятка шагов. Благословенные таблетки, небесные растворы были восхитительны и безжалостны. Голова моя кружилась и запрокидывалась, горькая слюна заполняла рот, слезы текли из неустанно моргающих глаз, не позволяя мне рассмотреть, чем были тени и вспышки, встреченные мной на пути. Я казался самому себе бесплотной нелетающей птицей, подставляющей крошечные крылья попутному ветру, я был голоден и готов к страху, любая встреча с кем бы то ни было представлялась мне катастрофой, должна была закончиться ею, несла в себе плод, зачатый смятением и разрушением. Какими бы глупыми и необоснованными ни выглядели подобные чувства, они оказались верными в моем случае, ведь когда я смог успокоить глаза и смятение, то обнаружил, что старшая моя сестра сидит напротив меня.

Память врывается ко мне от вида ее плоти, ее обнаженных рук и тонкой шеи, я вспоминаю, кто она есть, что мы совершили вместе, какими могли быть наши совместные самоубийства.

Покачивая ногой, сияя лаком высоких каблука и платформы, держа в пальцах левой руки незажженную сигарету, она смотрела на меня тем насмешливым и высокомерным взором, каким обычно наделяла оставивших ее любовников.

-Как ты себя чувствуешь, братик? — она положила локти на край пластикового светло-зеленого стола и я смутился от ее вопроса, опустил взор, положил руки на свои колени, чувствуя, как приятна пальцам грубая ткань старых джинсов.

-Доктор сказал мне, что тебе намного лучше, — она приблизила сигарету к черным губам, -Он говорит, что если все будет и дальше идти так, как сейчас, когда-нибудь мы сможем забрать тебя отсюда.

Я смотрел на то, как движется из стороны в сторону стальная набойка на черном каблуке. Во всей вселенной не было ничего прекраснее, но от вида той солнечной вспышки я почувствовал холод и спрятал ладони в рукавах красного джемпера, когда-то подаренного мне кем-то.

На ней была черная майка с головой золотого пуделя на груди и короткие белые шорты, все в треугольных заклепках. За этими стенами было лето. Я не обращал внимания на него или успел забыл о нем с тех пор, как в последний раз смотрел в окно и это рассмешило меня.

От моего смеха глаза ее стали злобными. Откинувшись на спинку стального, прикрученного к полу кресла, она сжала сигарету зубами и некоторое время пристально смотрела на меня, явно подозревая во мне большее безумие, чем я казался.

-Я хочу кое-что показать тебе. — она положила на стол тонкий корпус из серебристого исцарапанного пластика, принадлежащий переносному компьютеру. Я только слышал о таких, видел их в кинофильмах и на страницах журналов, они были слишком дорогими и бесполезными для меня, слишком совершенными и недоступными.

Открыв его, она нажала на одну из кнопок и некоторое время выжидала, посматривая на экран, постукивая о поверхность стола белыми ногтями с черными на них иероглифами. Собранные в хвост волосы стали длиннее и светлые обнаружили в себе пряди, грудь показалась мне увеличившейся, но я так давно не видел женщину, что мог ошибаться и лгать самому себе в самозабвенном преувеличении красоты.

Нажав несколько клавиш, она шаловливо усмехнулась и развернула ко мне драгоценное устройство.

Я видел такое всего лишь несколько раз, но могу опознать, могу различить страницу из электронной сети. Она сохранила ее для меня, чтобы показать мне и я, сощурив снова начавшие слезиться глаза, всматриваюсь в яркие картинки, в белые на черном фоне буквы, составляющие слова нескольких языков.

Здесь все они, обе моих сестры, старшая в сетчатом белье, младшая в золотом, моя нелепая меченосица, в сиреневых с блестками трусиках и катаной в руках, неповоротливая Яна с огромным ярко-красным фаллоимитатором между ее большими грудями, так подходящим к ним, рыжеволосая Вероника в зеленом латексе, светловолосая Татьяна, обвитая черной веревкой.