Поэтому образ преемника рисовался в воображении Кейзерлинга по аналогии с другими царскими фаворитами. Гудовича и Мельгунова, сновавшими через Польшу туда и обратно с дипломатическими миссиями, он видал. И собирался передать дела молодому еще человеку на середине четвертого десятка, с небольшим брюшком, с умными ранними залысинами, добродушному и наглому одновременно.
Баглир явился к дверям русского посольства один, вдоволь нагулявшись по варшавским улицам. От прогулки, кроме эстетического удовольствия, он получил неплохое представление о возможном театре борьбы — в первую очередь политической. И, если придется, военной. Город он осматривал, будучи скрыт под той самой стильной маской. Когда же ему надоело бродить без цели, а, главное, когда вызванный перелетом голод стал совершенно нестерпимым, он стал спрашивать у прохожих на своем лающем немецком языке, где можно найти русское посольство. И после изрядного анабазиса обнаружил нужный дом.
Тут он снял маску, и секретарь посольства, который газеты читывал, немедленно его узнал. Заглянул для проформы в бумаги и проводил к Кейзерлингу. Если бы к тому пришла сменщицей известная старуха с косой, посол был бы потрясен меньше. По крайней мере, эта гостья пришла бы не слишком рано.
Почему старик не помер на месте, неизвестно. Сперва схватился за сердце, потом за пузырек с нашатырем.
— Я-то думал, меня уже все знают, — виновато потупившись, сказал Баглир, — но теперь понимаю — славы пока пожал недостаточно. Хотя с меня уже и лубки печатают. И, что радует, ни одна сволочь в антихристы пока не записала! Может быть, потому, что в церковь хожу исправно. Хотя и вижу — все у меня впереди. А бумаги мои вот...
Кейзерлинг дрожащими руками раздергал аккуратный свиток.
— Я не вижу своего отзыва, — недоуменно сообщил он.
— Это оттого, что его там и нет, — объяснил Баглир, — я прислан не на смену, а в помощь. Дипломатического опыта у меня никакого, но если возникнет необходимость стучать кулаком по столу и показывать зубы — я к вашим услугам.
Кейзерлинг улыбнулся. Этого, собственно, Баглиру и надо было. Почему-то людям, отошедшим от первого испуга, его внешность казалась располагающей. Некоторые дамы находили ее очаровательной. Как у человека вызывают непременно положительные чувства почти все куньи и их дальняя родня — тюлени, киты и дельфины. С другой стороны, люди снова казались ему довольно симпатичными существами. И посол в Варшаве не был редким исключением.
— Мне кажется, с вами можно варить кашу, князь, — сказал этот достойный представитель своего вида.
— Не столько варить, сколько заваривать, — уточнил Баглир, — а это теперь неизбежно. Не могли бы вы мне обрисовать положение в стране и в городе, охарактеризовать людей, влияние которых существенно.
Кейзерлинг поморщился.
— Влияние тут есть у любого депутата на сейме. Заявит свое liberum veto, и все решения сессии побоку. Все прочие делятся не столько на партии, сколько на фамилии. А у тех есть как минутная политика, так и давняя вражда. Сторону России сейчас держат Чарторыйские, род очень богатый, а значит, и сильный. На деле же просто хотят провести своего в короли. Так что вернее будет сказать, что это мы держим за князя Адама. Обсуждали и Станислава Понятовского, он помоложе и позволил бы роду дольше пробыть наверху — да вот только он до сих пор дуется на Россию. Известно, бывший любовник императрицы Екатерины. Князь же Адам хотя бы человек приличный: твердый, проницательный, уважаемый равно друзьями и врагами. Прочие роды побогаче, кого нелегко купить, сбились вокруг молодого саксонского курфюрста. А намекни мы, скажем, гетману Браницкому, что хотели бы видеть королем его — живо отстал бы он от саксонской партии и стал бы за нас. Тогда Чарторыйские подались бы к саксонцам. А на словах, конечно, все почти как в Англии — партия реформ, партия охранителей старины. И еще — голосование ничего не решит все из-за того же veto, так что победит та партия, которая выгонит из страны всех соперников. Франция и Австрия, хоть и поддерживают Саксонию, но не в той форме, чтобы воевать. Потому ограничатся мелкими гадостями. Так что, князь, вы рано приехали. Надо было — к самым выборам, и сразу с солдатами.
— А диссиденты?
Вот тут посол крепко скривился. Да было отчего.
Само слово "диссидент", позже ставшее обозначать просто инакомыслящего, в те времена обозначало человека иной конфессии. Применительно к Польше — некатолика. Это были или православные — таких было побольше, на Украине и в Литве, или протестанты — таких было поменьше, в Померании. Католики почти равно угнетали и тех, и других, время от времени допуская перекосы — во время войн со Швецией доставалось протестантам, во время войн с Россией — православным. Неудивительно, что православные с надеждой смотрели на Россию, а протестанты — на Пруссию и Швецию. Но по прошествии времени Польша ослабла из-за внутренних беспорядков. А ее старые враги вдруг перестали грызться между собой, уладили свои внутренние дела — и полезли в чужие.
И начались гневные окрики. "А ну, перестаньте перекрещивать крестьян в унию и отдавать на откуп наши церкви!" — требовала Россия. "Перестаньте брать с наших единоверцев дополнительный налог!" — требовала Пруссия.
Старому королю еще позволили дожить спокойно. Для нового же условием избрания становились два условия: обеспечить права диссидентов и обеспечить права католиков. Первого требовали соседи, приводя доводы в сотни тысяч штыков и сабель. Второго требовали свои. При этом настрадавшиеся диссиденты считали своим правом открыто служить державам-заступницам, а католики — утеснять диссидентов.
Выйти из такого положения мог бы только человек отчаянно храбрый, обладающий сильной армией. Достаточно сильной для того, чтобы отпугнуть чужих и припугнуть своих. Вот только армии польским королям по статутам не полагалось. Была небольшая гвардия, содержавшаяся на доход от королевских имений — и только. Последнее время Саксония подкармливала за свой счет несколько полков поверх того. Но королю-поляку на эту роскошь денег взять было неоткуда. Только из собственного кармана.
А на собственный карман знатного Пяста уже давило свое удельное войско. При каждом магнате кормились клиенты — безземельная шляхта, помимо сабли и шапки, иных достояний и не имеющая. Радзивиллы, Сапеги, Браницкие и те же Чарторыйские могли в любой момент посадить на коней не один десяток тысяч шляхтичей. Вот только качество этого ополчения оставляло желать лучшего. Нет, рубаки это были отменные и бойцы отчаянные. Но беспорядочная толпа самых отборных рубак никогда не одолеет нормального регулярного войска. Вот и получалось, что воевать поляки могли только сами с собой. А исход усобной борьбы решит один батальон регулярной армии. Например, русской.
Вот и кланялись — одна партия России, другая — Саксонии. Да вот только русский заединщик Фридрих приставил Саксонии к загривку одну свою дивизию — и та уже не смеет ни двинуться, ни пискнуть. А Австрия и Франция ему только что проиграли. И никак не желают получить еще по стольку тумаков.
— Диссиденты — это безнадежно, — сказал наконец Кейзерлинг, — Если, конечно, вам не угодно говорить обтекаемо. В Петербург, я, например, отписал, что почти все диссиденты — народ худородный, а то и вовсе подлый — но там подлый народ теперь называют простым. И требуют действия. А какое действие тут вообще возможно предпринять? Да, я говорил с Чарторыйским. Он хочет убрать это самое дурацкое вето, и уверяет, что таким образом заботится и о иноверцах. На деле замена принципа единогласия принципом большинства это большинство несомненно усилит. Пока одинокий депутат-диссидент может угрозой срыва сейма отклонить какую-нибудь пакость — а вот две трети или даже три четверти голосов католики в Польше наберут легко! И так будет не только в Варшаве, но и на каждом мелком соймике. Тогда остается действовать только королевским указом — а князь Адам не дурак, и править страной, где больше половины населения его ненавидят, не захочет. Все, что я из него выжал, это обещание провести опыт: предложить сейму вопрос о диссидентах. И, если он будет сорван одиноким вето — помочь штыками ввести единогласие. Только будет не вето, а гневная буря.
— Император Иоанн настаивает. Говорит, несовместно с достоинством Нашим и честью поступиться малыми сими. А буря — это хорошо, — раздумчиво заметил Баглир, — когда не на нашем огороде. Буря взмучивает воду. В мутной воде удобнее ловить рыбу. А я, кстати, рыбу люблю. И с утра еще ничего не ел...
Остается добавить: Кейзерлинг действительно знал Польшу, и все было, точно он был оракулом. Голосование партии собирались провести отдельно друг от друга, объявить себя победителями и обнажить сабли. Но на место сбора саксонской партии явились части русского легкого корпуса, казалось, только введенного в страну и пребывающего в районе Гродно. Князь Адам стал королем. И немедленно узаконил вынужденную эмиграцию оппозиции, объявив ее ссылкой.
После чего попытался выжить русские войска. Вежливо так. Мол, функции ваши выполнены, а мы вам тут уже собрали припасов на дорожку... Не тут-то было!
— Надо подождать результатов сейма, — объяснил посол, — мало ли, какой беспорядок. И вреда от нас никакого нет. Мы тихие.
И король Адам был вынужден кормить двенадцать тысяч ртов чужой армии. Тут и рад бы завести свою — а за какие шиши? В коронной казне — медный грош и три грустные мыши.
Чарторыйский был человеком деятельным. Поэтому он немедленно повысил пошлины на ввоз промышленных товаров, как два года назад поступили восточные соседи. Это было удобно — живые деньги в казну, теплые места на таможне для своих людишек, а в потенциале — развитие промышленности.
Вот только если Россия могла выбирать между товаром из Англии или Франции свободно, Польша получала такой товар все больше из Пруссии. И Фридрих Второй разозлился. Нет, воевать он не стал. Он просто решил отобрать свои деньги обратно. Невдалеке от городишки Мариенвердера Пруссия выходила своей восточной границей к Висле.
Пруссаки живо насыпали там земляной бастион, установили батарею тяжелых крепостных орудий — и стали досматривать любой проходящий по Висле корабль под угрозой потопления. Досмотрев судно, прусские таможенники оценивали товары в его трюмах. И требовали пошлину. Ни много, ни мало — пятнадцать процентов.
Судоходство по Висле встало. А польские дороги были никак не лучше русских.
Пришлось Чарторыйскому идти с поклоном к русским послам — а через них императорам. И просить урезонить разбушевавшегося Фридриха. Он, в конце концов, чей союзник?
— Я в своем праве, — настаивал Фридрих, — это мои воды, раз простреливаются из пушек, стоящих на моей земле. А еще вы можете снизить пошлины на прусские товары. На прочие можете оставить. Мне же лучше.
Торговались почти полгода. И вот, наконец, вахта на Висле закончилась.
Королю снова напомнили о диссидентах.
Адам Чарторыйский слово держал. И от званых, но приевшихся гостей спешил избавиться. Правда, сам говорить не стал. Погнушался. Выставил за себя примаса.
Русские послы следили из-за занавесочки. Вот примас Подоский начал речь. Слово, другое — и вот орет весь уже весь сойм, зрители на галереях выхватывают сабли. Сыплются поспешные клятвы умереть за веру.
Баглир тихонько поднялся и пошел вниз, в кипящую залу. Пару раз его останавливали люди с беспокойными умными лицами, уговаривали — не надо туда идти, примас еле спасся. По лицам было видно — об этом жалеют. Подоский был известен как самый продажный говорун королевства. Баглир кивал и шел дальше.
Взошел на покинутое примасом место. Грохнул кулаком по трибуне. Не помогло. Воинственные вопли больно били по ушам.
— Перестаньте кричать! — надрывая глотку, пролаял он, — Перестаньте шуметь, не то я вам сам пошумлю. А мой шум будет погромче вашего.
И правда, стало тише.
— Я не буду говорить о праве, о справедливости, о добрососедстве, — заявил он, — Я скажу грубо и жестоко, как скажет вам не всякий солдат. Любое государство стоит на доверии, а подрывается ненавистью. Любое государство стоит на страхе, а подрывается презрением. И если в некоторых ваших областях такое действие этого сейма отзовется ненавистью и презрением к вашему кликушеству — долго ли они останутся в пределах Речи Посполитой?
И прочитал русское предложение. Оно было весьма умеренным, и требовало для православных не столько даже равенства — сколько спокойствия. Началось голосование. И вопрос шел не так уж плохо — но тут черед дошел до краковского епископа Солтыка. И тот возгласил вето.
Баглир равнодушно пожал плечами и ушел.
— Отменят вето, вот и повторим, — заявил он позже, — не то придется все делать самим. Посредством войска.
Этот срок пришел через неделю. Как только сейм постановил отменить вето, Баглир объявил, что будет настаивать на повторном обсуждении вопроса о правах диссидентов.
Пришлось ему повторить свои прежние угрозы. Но главное — за день до голосования главные крикуны вдруг исчезли. Не то чтобы неизвестно куда — к ним в дома вошли русские солдаты, и увезли оппозицию прочь от города. Епископ Солтык тогда ужинал у маршалка литовского, Мнишка. Услыхав об арестах, пытался остаться на ночь — но был схвачен и в гостях.
Поэтому, едва сейм увидел князя Тембенчинского, зал взорвался негодованием.
— Потише! — прикрикнул на депутатов Баглир, — Я вам уже говорил — на любой шум отвечу большим шумом. Говорите по одному, тихо и учтиво — и я с удовольствием вас выслушаю.
— А говорить тихо, так не услышишь!
— Не беспокойтесь, господа — услышу. Я на ухо силен. Сосед ваш не услышит — а я все разберу.
— Тогда, ксенже Михал, отпустите Солтыка и остальных.
— А зачем? Какое мне дело до каких-то католиков?
Снова волна гнева.
— Еще раз — тише! Да отпустил я с утра вашего Солтыка и всех его конфидентов. Просто хотел им показать нынешнюю ситуацию с другой стороны. Если одного человека можно лишить самых простых прав — то и другие могут тому же подвергнуться.
— А если Солтык на свободе — то где же он?
— А прежде чем отпустить, его отвезли подальше от Варшавы... Так что на сегодняшнее заседание он не успеет. Но ведь кворум есть?
Потом выступал король. И намекнул депутатам — дайте гостям то, чего они хотят. Иначе не уйдут. И большинство согласилось с королем.
Баглир немедленно заявил, что его присутствие пока не требуется — и исчез, по его словам, в отпуск по семейным обстоятельствам.
Причина у него была самая уважительная — Виа собиралась рожать. Предлагаемых наперебой акушеров и бабок Виа напрочь отвергла, заявив, что тимматская подготовка офицера очистки включает в себя еще не то. Так что если что-то пойдет неправильно — помочь ей может только муж. Ну а если все будет правильно — оближет с ней на пару малыша и посидит с младенцем до тех пор, пока их не станет возможным доверить его нянькам.
— Зачем облизывать-то? — удивилась Елизавета Воронцова.
— Иначе Михель маленького съест, — объяснила Виа, — и ничего не поделаешь — так мы устроены. Зато если оближет, будет сидеть над ним с ятаганом и никого не подпускать, кроме меня. Пока маленький молоком кормиться не перестанет.
