— Каких таких глупостей? — Сосновый Корень тоже выкатывает глаза, уж очень он напоминает сейчас Львиного Хвоста, Режущий Бивень даже усмехается и заранее чувствует, что и здесь не найдёт соучастия. Но всё же говорит:

— Про три копья хочу понять. Почему только три копья можно брать с собой на мамонтов? Почему не больше?.. так ведь и погибнуть не далеко, потому что копья закончатся.

— Вот оно что, — Сосновый Корень тоже усмехается, только по-своему, как-то нехорошо, Режущий Бивень чувствует, что нехорошо, — Разве Режущий Бивень никогда не слышал? Это же всем известно.

— Что известно, Сосновый Корень?

— Про три копья, — Сосновый Корень явно удивлён и как будто даже не замечает, что Режущий Бивень спрашивает всерьёз. Но тот упрямо глядит прямо в глаза, и Сосновый Корень отводит взгляд.

— Ну, три копья нужны, чтобы помнить о духе. Это ведь наш охотничий дух целит копьё. Если будешь много заботиться о копьях, тогда позабудешь о духе. Потому не рассчитывай на свои копья, а помни о духе.

— "Дух целит копьё", — Режущий Бивень словно передразнивает, — а рука Соснового Корня что делает? А его глаз для чего?

Сосновый Корень смутился, как будто даже покраснел:

— Ну, глаз, конечно, видит. И рука держит. Но дух командует.

Сосновый Корень покраснел. Из-за своего покраснел. Ведь он как раз и промахнулся, ему об этом не забыть. Режущий Бивень должен бы это вспомнить. Но в таком возбуждении разве может он заметить чужое? Своё замечает. Замечает, что Сосновый Корень покраснел, и догадывается, почему. Тоже врёт Сосновый Корень. Или отговаривается, чушь говорит. Потому и краснеет. Все они почему-то против Режущего Бивня. Все сговорились против него. Все как один!

— А-а-а! — рука Режущего Бивня рассерженно взлетает и так же опускается. И здесь неудача. Чего ещё ждать? Он резко разворачивается и быстро уходит. Ничего не добился. Совсем ничего.

Львиный Хвост уже рубит мясо, вернулся беглец. Вот заметил, остановился, голову поднял. Сам на вопросы напрашивается.

— А что, Львиный Хвост, для чего нужны людям оргии? Если им отменить непотребство?

Львиный Хвост даже не знает, куда сунуть топор. Из руки в руку переложил, потом вдруг вообще на землю бросил. Голову опустил, глаза прячет. Как будто провинившийся ребёнок, прямо можно расхохотаться, Режущий Бивень как будто хочет расхохотаться и пристыдить, но что-то ему ничуть не хохочется. Только досада внутри. Одна только досада. "С волками жить — по-волчьи выть", — говорит он сам себе. И молча усмехается. Высказался он. До конца высказался. Никто его не поддержит. Мясо надо рубить. Рубить, полосовать. Топор давно ждёт. Заждался.

* * *

Чёрная Ива только что проснулась и сразу пришла на подмогу. Её золотистые волосы словно светятся молодой силой, окутанные призрачной дымкой. В её серых глазах поют светлячки.

Режущий Бивень только взглянул на неё, один только раз, мимоходом, и — мимоходом стало всё остальное. Всё, кроме неё.

— Режущий Бивень, мне приснился радостный сон, — как чудно она улыбается, как раннее солнышко. А голос журчит словно первый весенний ручей.

— Порхала птичка, — продолжает она. — Серый воробейчик, несмышлёныш... — она делает паузу, смеётся, обнажая ровные белые зубы, безупречные, как и всё в ней... — И дальґше видела, будто весной на рассвете родилась девочка. И отец поднимал её высоко к солнцу на вытянутых руках. Отец назвал её Утренней Радугой. Наверное, так и будет на самом деле, — она заканчивает уже с серьёзным видом, её тонкие брови мечтательно хмурятся — Режущий Бивень не может не улыбнуться в ответ:

— Может быть... Но отец всё же надеется на мальчика.

Они оба дружно смеются, как шаловливые дети, суровый охотник и его спутница,.. и смех спутницы звонкий, звонче жаворонка, резными струйками вьётся над лагерем, над натруженными руками и потными согнутыми спинами, над всклокоченными головами. Но Режущий Бивень не может долго смеяться. Ему надо быть начеку. Он ведь ничего не забыл. Есть какой-то заговор против него. А может быть, и против его жены тоже. Ведь они спали — и что-то могут придумать в отместку, он чувствует, как все шепчутся за его спиной. Нужно быть начеку. Не подавать виду, но быть начеку. Чёрная Ива уже взялась за работу, и Режущий Бивень тоже вроде бы режет, но искоса поглядывает на неё. От одного только взгляда на Чёрную Иву его сердце радуется, его сердце живёт. Отступает сразу всё прочее. Суетное. А если бы без неё — нет, без неё он бы сразу умер. Как лосось после нереста, в несколько дней увядает и мёртв. Но... — Режущий Бивень вздрагивает, — всё ли уже закончилось? Много ли он знает? Чёрная Ива такая прекрасная, неужели помимо Чёрного Мамонта больше никто её не желал... Никто не запас мухоморов?.. Никто не ждёт оргий, чтоб одурманить и овладеть? Не может быть. Ведь она самая-самая! Её хотят все. Потому что только больной может её не хотеть. Больной или дряхлый старик. Но он никому её не отдаст. Никому не уступит. Ни одному!

— Отчего Режущий Бивень такой серьёзный? Уж не новую ли охоту затевает? И на кого же? — Чёрная Ива опять рассмеялась, как легко из неё льётся смех, как родник из скалы, когда вокруг зной, как сейчас, когда многие дни не напиться, а тут родничок. Режущий Бивень уже улыбается, от Чёрной Ивы нельзя не улыбаться, её волшебный смех завораживает и не отпускает. Режущий Бивень уже смеётся и сам вместе с нею. Глупости всё. Когда она рядом, всё остальное не существует, исчезло.

Люди работают. Но Кривой Хребет будто о чём-то задумался. Львиный Хвост вроде бы только что отвернулся. Наверное, услышал смех. Колючий Ёрш из рода Сазана рассекает топором тушу. С каждым взмахом острого камня на длинной ручке большой кусок мяса катится по разостланной шкуре. Жена Колючего Ерша подхватывает кусок и кладёт в кучу. А Колючий Ёрш рубит и рубит. Его потное рыбье лицо с водянистыми глазами утыкано бородавками словно нашествием саранчи. Чёрный ряд на щеке, два кружка на носу, на обеих крыльях, и три на шее и ещё на другой щеке. Колючий Ёрш — хороший охотник, и Режущий Бивень знает, что, ежели придётся, они могут отдать жизнь друг за друга... Но Режущий Бивень сейчас представляет другое. Ему уже видится, как на оргиях Колючий Ёрш поймал Чёрную Иву, и противные бородавки трутся о гладкую нежную кожу, а покрытые струпьями руки ласкают места, сладость которых невыразима. И он больше не хочет смеяться, не слышит звонкого смеха жены, над головой померкло солнце, руки сжались в два кулака. Колючий Ёрш рубит мясо как ни в чём не бывало, и его размытые глаза разбирают кости гиганта, но Режущий Бивень уже замечает в этих глазах юркие сальные отблески, его голова начинает кружиться от гнева. Он грубо хватает за руку жену: "Сколько можно смеяться? Пора и работать. Поторопись!"

Они работают молча. Долго-долго работают молча. Режущий Бивень сам не рад своей грубости. Хотел бы загладить вину, сказать что-нибудь доброе, ласковое — да ничего не приходит путного на ум. Переволновался он из-за Чёрного Мамонта и из-за людских шептаний. Чёрная Ива надулась, насупила брови, на мужа не глянет, занята исключительно резкой мяса. Зато работа теперь спорится. Работы по рубке осталось уже не так много, к вечеру вся убоина будет разделана. Но ещё предстоит сушить мясо на солнце, перетирать и смешивать с кислой пастой, много работы для женщин. Часть мяса закоптят и засолят. Специальный отряд ушёл к Солёному озеру за солью и скоро вернётся с тяжёлым грузом. Еды должно хватить на всю зиму, зима будет сытной. Как и положено. Как обычно.

К Чёрной Иве пришла подруга, чтобы пересказать новости. Режущий Бивень забыл про свой давешний гнев, улёгся на травку, заложил руки под голову и мирно дремлет, покуда женщины судачат.

А новости интересные. Встревать в женские разговоры Режущему Бивню негоже, но слушает он внимательно. Похоже, все решили, что это духи наказали Чёрного Мамонта за то, что заманил в ловушку стадо с детёнышем. Пришла, мол, расплата. Режущий Бивень внимательно слушает, даже искоса подглядывает за выражением лица рассказчицы, проговорится ли женщина, будет ли ещё намёк — на него, на них с Чёрной Ивой. Как будто такого нет. Или он не замечает. Или женщина слишком хитрая. Говорит, что весь род Мамонта ужасно напуган. Боятся, что месть на этом не кончится, что и другие люди могут пострадать. Потому род Мамонта устроил сходку, и все их мужчины поклялись отказаться навечно употреблять мясо своих старших братьев и поднимать на них копья. Значит, у остальных этой зимой мяса будет побольше. И работы будет побольше, потому что люди из рода Мамонта теперь не прикоснутся к мамоне, они похоронят своего главного и станут готовиться к пляске Оленя или к пляске Быка, ведь остаться совсем без мяса они не хотят. Им нужно успеть до ловли тайменей хорошо поохотиться, — сообщает подруга Чёрной Иве и бежит дальше по своим делам. А у них дела всё те же, Режущий Бивень кряхтя поднимается. Будет больше работы, но Чёрная Ива уже не хмурится, улыбнулась два раза над его леностью, и от её улыбок даже тяжёлый топор полегчал.

Закат. Солнце, раскисшее, как перезрелое яблоко, испещрено бурыми пятнами. Его длинные красные руки над небосклоном далеко протянулись в сторону бурь, зазывая ветра. Живот охваченной пожаром луны тоже вздулся в сторону бурь в едином сговоре неба — и внизу люди один за другим поднимают глаза. Ни у кого нет сомнений: через два-три восхода заявится стылая осень. Жара теперь всё же закончится.

Режущий Бивень рубит и рубит, взмах за взмахом, рубит и рубит и как будто ни о чём не думает, как будто в камень превратился — но почему ему неспокойно? Опять с ним что-то происходит. Он всё же думает. О чём-то думает. Как поступит шаман? Разве не догадался, что он не сжёг фигурку, разве не знает, что он спал с женой? Догадался и знает. Однако молчит. Почему? Что затеял? Или просто стареет Еохор... Не всё уже может, слабеет, не ведает. Но упрямо цепляется за старое, за пережитки. А ведь можно по-новому, — думает Режущий Бивень. Можно сделать по-новому. Вот как он — взял и сделал с фигуркой, не побоялся, ни шамана, ни духа. Как мог её сжечь? Это как Чёрную Иву обидеть. Нет, ни за что. И пускай Еохор злится, все пускай злятся — ему всё равно. Он не отступится. Он... Он с такой силой взмахнул топором, с такой силой ударил — как много силы, дурной, в якобы раненой мамонтом руке, сломался топор, раскололся, и Режущий Бивень в сердцах его отшвырнул. На что теперь годен? Морщится Режущий Бивень, презрение на губах, как будто топор его подавился, такая позорная смерть.

Чёрная Ива тоже не знает, что стряслось с её мужем. Вдруг бросил топор, голову руками обхватил, удержать хочет, будто боится, что убежит. Голова убежит? Но куда? Как? Впору бы рассмеяться Чёрной Иве, окликнуть, спросить — да вот застыла в изумлении и не понимает. Ничего не понимает.

* * *

По чёрному полю сыпались жёлтые искры. Падали звёзды. За каждой звёздочкой тянулась длинная-длинная жилка, блестящая тенёта, которая на самом своём конце как раз лопалась маленькой звёздочкой.

Эти тенеты плясали, вибрировали, как-то по-пчелиному гудели. По ним бегала сила. Как бегут муравьи по своим тропкам. И как ходят мамонты, если глядеть на них высоко сверху. Выхваченный на миг кусочек силы — это и есть мамонт, и муравей, и всё остальное. Нет разницы, кем они там прикидываются. Сейчас была видна только сама сила, а не её разномастные прикиды.

Потом появилась большая звезда. Длинная и хвостатая. Огромный небесный головастик. Головастик грозил превратиться в рыбу или в лягушку, это было совершенно очевидно, что так и произойдёт. Очевидно и неинтересно. Совсем.

Кто-то сказал, что мир умер. Старая Мамонтиха, наверное. Проурчала низким утробным звуком. Или Густая Шерсть. Их тени немного выделялись на чёрном поле, их и ещё множества мамонтов, и всем им на спины сыпались звёздочки.

А под этими звёздочками, посередине, разговаривали двое — их. Один спокойный, степенный, с рогами и хоботом, с большими ушами, как у осла, а другой в белой шкуре, как у двуногих. Они спорили... или как-то это было иначе, просто они, эти двое, как люди и мамонты. Несовместимые. И от этого было грустно. Тоскливо. Но тот, свой, вдруг подал знак, взглянул опасливо и поднял хобот — и сон тут же рассыпался.

Вогнутый Лоб раскрыл глаза. Перед ним стоял двуногий. Огромный шерстистый двуногий, красновато-коричневого цвета, тянулся вверх, раскинув когтистые руки.

Вогнутый Лоб всегда ненавидел двуногих и даже сейчас ненавидел, когда мир вдруг изменился, когда деревья и кусты светились радужным ореолом, воздух угревался и пузырился, а у двуногого вместо острых палок на руках выросли когти.

Но двуногий вдруг опустился на четыре лапы и стал здорово смахивать на обыкновенного медведя с вытянутой бурой мордой. Похожий на медведя двуногий шумно втягивал воздух раздутыми чёрными ноздрями, и запах от него валил вполне медвежий.

Лежащий на боку мамонт попытался подняться. Подогнул ноги, дёрнулся, крутанул головой — не получалось. Медведь с нескрываемым интересом следил за его выкрутасами.

Он не боялся медведя. Но его поражал валящийся мир. Земля скользила под боком мамонта и не позволяла подняться. Хотя мамонт всегда должен стоять на ногах. Ведь он самый мощный в степи, и ему следует предъявить свою мощь тому же медведю, чтобы не пялился, а убирался прочь.

Вогнутый Лоб затрубил полулёжа. Звук получился солидный, воздушная струя из хобота подняла столбик пыли, нахальный медведь два раза шумно чихнул и попятился. А мамонт, наконец, сумел встать на колени.

Теперь его рост уже заметно превосходил медвежий, и нахал почувствовал себя неуютно. Стал кивать головой, словно трусливая гиена, и понемножку отступать. А когда Вогнутый Лоб затрубил ещё раз и что было сил, медведь попросту развернулся и поковылял в кусты. Гордый мамонт в порыве погони вскочил было на ноги, но обе задние опоры предательски подогнулись, и гигант снова сильно стукнулся о землю, на этот раз своим нехилым задом.

Воздух всё ещё пузырился, сверкающие солнечные жилы сцепляли небо и землю в единую паутину, в этой паутине, как малая мушка, как раз и запутался мамонт. Стоило только пошевелиться, и паутинка начинала дрожать, опутывать голову, в глаза тут же вплывали палевые круги. Ничего плохого в таком состоянии не было, Вогнутому Лбу даже нравилось наблюдать за столь забавным миром, но внезапно он почувствовал сильную жажду. Она прорвалась в его голову откуда-то извне и тут же заполонила всё без остатка. Не осталось никакой паутины, пузырящегося воздуха и радужных кустов. Весь мир одним незаметным движением обернулся нестерпимой жаждой, жёлтой иссушающей пеленой.

Обратно мамонт попробовал встать. И снова ноги его подкосились. И тогда он поґполз на коленях к воде, не замечая колючих кустов, то и дело встречавшихся на пути. Множество колючек запуталось в его шерсти, много царапин осталось на шкуре под шерстью, в довершение всех своих бед обезумевший от жажды зверь едва не выколол глаз об острый сук, но уже у самой реки сумел-таки подняться на ноги. Шатаясь, он вошёл в воду и долго, бесконечно долго пил. Голова его прояснялась, чем больше он пил, и, наконец, он вспомнил о своём маленьком спутнике.