— Ну и представление, — выдохнул, подходя, Сатоши. — Что с ними было-то? Видели, нет? Как будто все разом рехнулись...
— Орали так, словно целый полк на них пер, — задумчиво произнес Исаяма. — Да молотили все больше по кустам да по кокосам...
— Говорят, эту их морскую пехоту из желтых домов комплектуют, — Тайра почесал подбородок. — Вот, видать, и перемкнуло в головах что-то. Ладно, к делу, времени мало. Хватятся этих дурней не просто быстро, а очень быстро...
— Да пускай хватаются, — бросил мехвод. — Катер-то у нас! Не подвел малой!
— Вот уж верно, не подвел, — усмехнулся великан-линейщик, пожимая все еще не до конца пришедшему в себя магу руку своей лапищей. — Не ожидал, признаю.
— Я просто... — онемевшие губы едва шевелились.
— Просто всех спас, — перешагнув через очередное мертвое тело, произнес Сайто. — Знаешь, парень...Хаято, я это...ты прости меня. Все вы простите. Сам знаю, какой из меня командир, только нервы всем крутить...я бы никогда не...ну, может, и додумался бы, план-то несложный... — капрал нервно усмехнулся. — Но вот провернуть бы точно не решился, куда мне там. А ты как-то смог.
— Вот-вот, чего только в солдатне забыл, — подал голос Окаге. — Шел бы в офицеры...хотя тогда мы бы тут легли все.
— А так легли они, — рассмеялся Сайто. — Слушай, парень, я уже сказал...я командиром был, да не справился. Может, тебе теперь...попробовать?
Хаято скользнул взглядом по красному песку, по телам, над многими из которых уже кружили первые мухи. Заглянул в лица, что видел будто бы впервые, в глаза, что смотрели на него так, как не смотрели никогда прежде.
Уставился на упавший в воду флажок — волны уже согнали прочь белую краску, вернув на законное место алый круг с косыми солнечными лучами.
— Ну же, парень, — подтолкнул мага Тайра. — Скажи что-нибудь.
— Рассвет...начинается на востоке, — прошептали, постепенно вливая в слова все больше силы, обветренные, в корке засохшей крови, губы. — Запад же ждет...
5 июля 1951 года. Токио.
"...лишь закат".
Слово повторялось снова и снова, слово ширилось, разбухало, заполняя собою сознание — и, когда места для него более не осталось, взорвалось, разметав сон на клочки. Рука в пятнах ожогов пробудилась будто бы чуть раньше всего остального тела, слепо шаря в поисках винтовки — но под сухие пальцы с отросшими сверх меры ногтями попал только прохудившийся, грязный ботинок. Открыв глаза — солнечный свет не упустил случая резануть по ним побольней — он рывком поднялся, вслушиваясь в собственное дыхание — частое, нервное, перемежающееся неприятными хрипами.
Пара минут, чтобы прийти в себя. Еще две-три — вспомнить, где он вообще находится. Одну, что с легкостью могла сойти за вечность — отдать без остатка мыслям о том, что лучше бы не вспоминал вовсе.
Солнце вновь напомнило о себе, швырнув в глаза пару ярких лучиков. Вздохнув, он поднялся с постели — точнее, с уложенного на дощатый пол драного матраса, пытавшегося исполнять ее функции. Развернул служивший подушкой смятый в комок плащ-накидку, набросил на плечи — знобило его вот уже которое утро, но ни воспаление легких, ни самая завалящая простуда отчего-то не считали должным навещать мага. Порадоваться бы...правда, для того придется сначала вспомнить, как сие действие выполняется. Прокашлявшись в драный, с торчащими нитями, рукав, Фуджо Хаято поплелся в сторону ванной комнаты — той ее части, что уцелела после бомбового удара...
Сверху стекала грязная дождевая вода — остатки крыши, под которыми он проводил ночи, должны были защищать от непогоды или в один прекрасный момент обрушиться на голову, но по сию пору не справились ни с тем, ни с другим. Заплаты из старых газет, налепленные поверх выбитых окон, вовсю трепал ветер, и, в тех местах, где ему удавалось сорвать преграду прочь, радостно врывался внутрь, принося с собою листья, пыль, пепел и мусор всех сортов и расцветок. Недовольное мяуканье из дальнего угла заставило Хаято обернуться — то проснулся его единственный сосед.
— Что, нравится, когда будят ни свет ни заря? — протирая отяжелевшие, желающие вновь закрыться на часок, глаза, бросил он коту — тот лениво потягивался на своей лежанке из газет и тряпок. — Говорил же, будет и моя очередь...
Собственный голос заставил мага вздрогнуть — так далек он был от того, что звучал во снах. Нет, даже не голос вовсе, а хриплое, надорванное карканье — таким только пугать, притаившись в тени, припозднившихся прохожих.
— Жрать иди, скотина шерстяная, — прокашлявшись, ворчливо позвал он, вороша тряпье. — Ну, долго ждать тебя?
Слова должного эффекта не возымели — в отличие от звука, с которым старый штык-нож с деревянной рукоятью начал потрошить припрятанную под ветошью банку консервов. Сосед — неплохо было бы, наверное, дать ему в конце концов имя — оживился почти мгновенно, в пару прыжков подскочив к магу и начав тереться об ноги своей серой свалявшейся шерстью.
— Все, больше нет, — вывалив на пол то, что должно было, по чьему-то разумению, напоминать пару кусков рыбы, замоченных невесть в какой гадости, вздохнул Хаято. — Дальше мы снова на самообеспечении.
Кот не ответил — процесс поглощения еды, к которой обитатель верхнего этажа полуразрушенного дома не притронулся бы и в бреду, интересовал его куда как больше, чем речи хозяина.
— А, черт с тобой... — пробормотал, бросая банку в дальний угол, маг. — И без того дел по горло...
От зеркала уцелел лишь небольшой кусок — впрочем, как и от самой ванной комнаты. Наскоро ополоснувшись из напоминавшего своею формой неразорвавшийся снаряд железного умывальника, Хаято рискнул встретиться с собственным отражением, притаившимся среди разводов, трещин и пятен. Спутанные черные космы, исхудалое, бледное, давно позабывшее о бритве лицо. Взгляд покрасневших, в сеточке полопавшихся сосудов, глаз выглядел напрочь опустевшим, направленным куда-то сквозь зеркало, частично обрушенную стену и дальше, дальше — за пределы реального.
Куда...куда ты его дел?
Смотреть на себя он по возможности избегал — слишком уж часто после этого всплывал в голове крик матери.
Куда...моего Хаято дел?
Слишком часто. Слишком отчетливо.
Не мой сын! Не мой! Прочь! Прочь отсюда! Уведите...прошу...
Глаза, что он помнил с детства, до краев были залиты страхом.
Больше они уже ничего не увидят — и в том только его вина.
Выдернув застрявший в волосах осенний листок, Хаято отвернулся. Человека в зеркале, этого бродягу лет под сорок на вид, он едва ли желал узнавать. Он — кому через пять лет только-только исполнится третий десяток. Если исполнится, конечно...
Старые фотографии давно пущены на растопку — вместе со всем, что только могло гореть. Не жаль, вовсе не жаль — так, по крайней мере, не придется больше вспоминать того парнишку в помятой, на размер больше, форме, что на них обитал. Румянец уступил место шрамам, кудри обернулись грязно-черной, сплошь в колтунах, гривой, и даже седые пряди — спасибо Цепям, из которых он годами немилосердно выдавливал каждую крошку силы — напоминали о себе, спускаясь на бесконечно опустелое, обессмысленное лицо.
Кот, закончив с трапезой, снова улегся спать. Пройдя мимо — шаг его был достаточно тих, чтобы не потревожить соседа — маг остановился у окна, отвернув в сторону бумажную заплату.
Стылое, промозглое утро понемногу вступало в свои права, грязно-серая вата облаков вспухала и ширилась, спеша укрыть солнце от непрошенных взглядов. Холодные капли срывались с битой кровли, скользя вниз по исковерканным обломкам труб и решеток — и с тихим шлепком разбивались насмерть о шершавое дерево подоконника. На улице, как обычно, нельзя было приметить ни единой души, и дело тут было не только в скверной погоде: в квартал, разбомбленный почти до основания, никто не спешил возвращаться даже сейчас, шесть с половиной лет спустя. Редкие бродяги, ютящиеся в оставленных былыми хозяевами домах, расплодившиеся во множестве крысы, гоняемый ветром мусор, пыль да дождевая вода — вот, наверное, и все, кого можно было здесь повстречать.
Его это более чем устраивало.
Протяжный, жалобный скрип разнесся по улице, заставив мага вздрогнуть. Из-за угла превращенного в руины кафе, будто бы в насмешку над недавними мыслями Хаято, выплыла сгорбленная фигура старика с огромной, доверху набитой всевозможным барахлом, тележкой. Под звуки, от которых покончил бы с собой любой обладатель хоть сколько-нибудь тонкого — или, как минимум, не отбитого напрочь артиллерийской канонадой — слуха тележка поползла по изрытой воронками улочке, найдя свою погибель где-то на середине пути. Колесо, угодив в глубокую трещину, издало звук еще более резкий и душераздирающий, чем прежде — и, сорвавшись с оси, отлетело прочь, в заросли сорной травы. Сам не вполне понимая, зачем, маг продолжал наблюдать — и чувствовал, как с каждой новой минутой тягостного зрелища где-то глубоко внутри растет, поднимается все выше и выше, невыносимая горечь.
Знакомый спектакль, знакомый до боли. Вся жизнь его — как та телега: грязная, ржавая, с облупившейся краской. Все, чем он дорожил, все, за что был готов драться до последней капли крови, драться, вцепившись зубами и ногтями...как только раньше ему удавалось усмотреть нечто подобное в простой куче лома? И конечно, он уже весело сыпется прочь...
Хотелось высунуться наружу, бросить в холодный осенний воздух свой страшный, надрывный крик. Хотелось спуститься вниз — не помочь, но единственно лишь сказать, озвучить ту мысль, что терзала ночь за ночью, не давала покоя год за годом.
В жизни есть куда спешить, есть, ради чего надрываться. Есть некая точка, в достижении которой был — просто не мог не быть — великий смысл, оправдывающий все. Точка, где все станет ясно, где на каждый вопрос будет дан ответ, где он получит в награду долгожданное право позабыть то, что было сделано прежде.
Когда-то он тоже так думал. Когда-то он слышал имена, которыми ее награждали. Слышал, как говорили — не всегда словами, но порой лишь взглядом, одной живой мыслью, что так легко прочесть по лицу — что это совсем рядом, это за дверью, это — всегда — на расстоянии протянутой руки.
Когда-то он сумел дотянуться. Когда-то он побывал там.
И больше не верил уже ничему в целом мире.
Его жизнь сорвалась с оси, рассыпалась по мостовой горой никому не нужного мусора — единственного возможного урожая с того, что старательно засеивали отец и мать, учителя в школе, офицеры в казармах. Его жизнь оборвалась, едва успев начаться — фальшивая сладость оболочки соскользнула, сошла на нет, оставляя после себя только бесконечно, безнадежно горькое лекарство.
Его жизнь...
Тогда, четыре года назад, он почти шагнул ее из нее прочь.
Тогда ему почти удалось.
Там, среди могил...
Где-то вдалеке заливались нестройными криками ночные птицы. Разбросанные по темному покрывалу неба искры звезд спешили попрятаться за ползущими в сторону города тучами — к утру ожидался сильный снегопад. Внизу, напротив, огней становилось все больше и больше — невнятно тлеющие костерки на разбомбленных в пыль улицах, отблески электрического света, загнанные в квадраты окон, крохотные, жалкие, едва освещающие путь фонарики у дверей...
Кладбищу не досталось и того. Целиком погруженное во мрак, оно хранило горделивое молчание — в столь поздний час никто не явился бы сюда. Никто не коснулся бы развороченных взрывом ворот, не ступил бы по неприбранной, припорошенной снежком тропинке, не прошел бы мимо разбитых на осколки могильных камней, раскрошенных урн, вырванных с мясом оград.
Никто бы не помешал осуществиться задуманному.
Он лежал там, среди относительно свежих захоронений — лежал на спине, упираясь макушкой в могильную плиту. Неразборчивые трели птиц, тихие, мерные щелчки наручных часов, далекие голоса со столь же далеких улиц — все давно слилось и смялось в один лишенный смысла комок, который мир с усердием, явно достойным лучшего применения, продолжал заталкивать в уши.
Заглушить тех криков, что шли изнутри, он, конечно же, не мог.
Да вы с ума спятили! Мы не можем...здесь каждый человек на счету!
Земля — холодная и твердая, будто камень.
Ознакомьтесь с приказом. И заткнитесь. Он должен быть эвакуирован немедленно. Я не потерплю никаких...
Земля молчит — иногда. Иногда же ему кажется, что голоса исходят именно оттуда.
Да поймите же вы, наконец! Его нельзя никуда перемещать! Хотите, чтобы раны снова открылись? Он истечет кровью, едва вы...
Они никогда не умолкают — стоит только остаться наедине с собой.
Отойдите от него! Вы не можете! Лейтенант, да скажите же им!
Они никогда не дают покоя — стоит только вернуться ночи.
Ни о чем не беспокойтесь. Уж не знаю, для кого в столице вы так важны, но вас сегодня же переправят...
Они никогда не простят. Как не может простить и он.
Я...я не давал...согласия...
Руки дрожат — виной тому не холод, но бессильная, опустошающая злоба. Пальцы скребут землю, обламывая в кровь ногти, выдирая засохшие комки.
Боюсь, ваше согласие роли не играет, лейтенант. Приказ, переданный нам, исходит от более высоких чинов.
Кровь и земля — как тогда, на линии Шури. Кровь и земля — все, что имело значение, когда он последний раз поднял в атаку остатки израненного, выбитого на четверть взвода. Кровь и земля — последнее, что он помнил, прежде чем очнуться в провонявшем насквозь смертью полевом лазарете.
Пустите меня! Пустите! Я не...не хочу...я...я должен...должен с ними...
Пальцы скребут по земле, как скребли, как вцеплялись — то в мольбе, то в попытке добраться до горла — по рукам, по увешанной медалями форме сотрудников военной полиции.
Если бы только был шанс. Если бы только ему сказали, что можно прорыть, прорвать дорогу назад — на Окинаву, под "Стальной ливень", что погреб под собою всех, кроме него. Если бы он только мог — на миг, на самую краткую долю самой ничтожной секунды — вернуться и объяснить, сказать им...
— Я не хотел. Я не хотел, слышите?
Могилы молчат.
— Я не уходил. Не уходил, не уходил...
Земля безмолвна.
— Я вернусь! Я вернусь! Уже скоро!
Никто и ничто в целом мире не желает вознаграждать его ответом.
Но уже скоро. Сегодня. Сегодня.
Существует только один способ смыть позор, изгнать прочь голоса. Продемонстрировать свою решительность. Доказать, что в предательстве была вовсе не его вина.
Все, что имело хоть какое-то значение, давно осталось позади — потонуло в болотах Соломоновых островов, сгинуло в снегах Атты, потерялось в филиппинских песках, было раздавлено танками на Окинаве. Все, ради чего стоило жить, испепелило атомное пламя. Все, что он мог сделать...все, что был должен...
Сегодня. Сегодня.
Ночь за ночью он проводил здесь, ожидая подходящей погоды. Ночь за ночью отдавался своим кошмарам — весь без остатка. Ночь за ночью говорил с мертвыми, с теми, кто не должен был значить для него, для мага, ровным счетом ничего — так, возможно, и было бы, не сбеги он из дому в возрасте достаточно юном, чтобы унести с собой кусочек человеческого.
