Злое Лихо безжалостно трепало Польшу, Богемию, Молдавию и Лифляндию, коронные польские земли прозваны Окраиной. Не обошло оно и московского императора Дмитрия, безжалостной рукой проверив крепость его устоев.

Всем известно, что легче всего навредить человеку, когда он в беде или болеет. Беда, благодаря верности и мужеству царских полководцев обошла стороной московского государя, а вот с болезнью, он разойтись не сумел.

В начале октября, по Москве поползли тревожные слухи, что государь серьезно болен. Вначале, говорили, что царь всего лишь простыл на охоте. Затем заговорили, что серьезно занемог и вот теперь, тихо перешептывались, что слег и не сегодня, завтра отдаст богу душу. Заинтересованные люди во все глаза следили за патриархом Гермогеном, справедливо полагая, что именно его царь призовет во дворец для причащения и исповеди, но патриарха пока не звали.

Другие смотрели за конюшенным Ефимцевым, главным управляющим делами двора. По упорным слухам, что циркулировали по Москве, он имел на руках толи черновик завещание государя, толи готовый его экземпляр, но так им неподписанный. Третьи во все глаза смотрели за головой кремлевских стрельцов Мишкой Самойловым, день и ночь неотлучно находившегося в царском дворце. Обычно важный и веселый, он ходил хмурый и малоразговорчивый и это, навевало определенные размышления. Дворня часто видела, как он переговаривался с князем Ромодановским, который командовал стрельцами Москвы, но о чем говорил эти близкие царю люди, было неизвестно.

Одним словом все следили друг за другом, но ничего конкретного никто ничего не знал. Дополнительный градуса напряжения добавлял тот факт, что царице Ксении предстояло рожать и по всем приметам, роды предстояли тяжелые.

Стоит ли говорить, что так некстати случившаяся болезнь царя вызвала бурные действия среди бояр, находившихся в Кремле. Сразу возникли в Боярской Думе различные группировки, которых объединяло родство и общность интересы. Естественно, первую скрипку в этом играл князь Федор Иванович Мстиславский. На словах выражая озабоченность здоровьем государя и предстоящими родами царицы Ксении, он настоятельно проталкивал мысль о регенте.

— Где как не в нас, высокородных боярах земли Русской найти государю поддержку в трудную минуту. Вот сколько раз я ему говорил, что нужен регент при царевиче Иване, так он все отмахивался и откладывал. А послушал бы меня, и делу польза была бы и нам спокойнее. Разве я не прав? — скорбно вопрошал интриган.

— Прав, батюшка Федор Иванович, прав — послушно соглашался с ним думный дьяк Фрумкин. — И регент должен быть обязательно русской крови, а не басурманской.

— А иначе и быть не может, — незамедлительно подхватывал Мстиславский, — хватит, потешил царь батюшка Грозный народ, посадив на трон Семена Бекбулатовича. Сейчас не то время, да к тому же он ослеп на оба глаза. Какой из него регент.

— Действительно, никакой, — кивал головой ему в ответ князь Воротынский. — Регент должен не только быть русским и обладать крепким здоровьем, но и иметь опыт в государевых и военных делах. Знатен, и любим народом. Иначе никак нельзя.

— Ты это часом не на себя намекаешь, Иван Михайлович? — ревностно уточнил Мстиславский.

— А почему и нет? Знатностью среди бояр я мало кому уступаю, разве только самому царю. Люд московский меня хорошо знает. За мои ратные дела мне перед ним и перед государем не стыдно. Не зря меня его "правой рукой" называют. Будет его воля, справлюсь и с регентством — степенно отвечал Воротынский.

— Это когда тебя "правой рукой" государя люди называли!? Не было этого!! — незамедлительно взвился князь Федор. — Да и по знатности, мы Мстиславские превосходим род Воротынских! Мне регентом быть по праву!

— С каких это пор род Гедиминовичи сталей стал первее рода Рюриковичей!? — возмутился Воротынский, — никогда такого не бывало.

— Со времен великого князя и государя Всея Руси Ивана Васильевича! — гордо отчеканил Мстиславский, имея в виду деда Ивана Грозного, — он приказал нас в Бархатную книгу внести и поставил наш род выше прочих иных Рюриковичей!

— Да же, если это так, то Андрей Иванович Трубецкой выше тебя по столбцам родословной! — гнул свою линию князь Иван Михайлович.

— Неправда, твоя! Наш род выше и знатнее Трубецких! — от волнения и злости князь покрылся пятнами гнева.

— Как же, знатнее и выше — презрительно фыркнул Воротынский.

— Вели принести Столбовые книги! — взвизгнул Мстиславский, обращаясь к Фрумкину. — Пусть все увидят, что мой род выше рода Трубецких!

— Успокойся, князь Федор Иванович! Не хочу я этой родословной тяжбы — запротестовал Андрей Васильевич, — ни к чему это, сейчас.

— Ты не хочешь, так я хочу! — настаивал Мстиславский, — Принеси!!

— Хватит!! — грозно рыкнул на него боярин Оболенский. — Будет воля государя, назначит он регента по своему усмотрению, а пока нечего понапрасну воду в ступе толочь да за него дела решать. Лучше, господа попросил об его выздоровлении!

— Даруй господь здравия и многолетия нашему государю Дмитрию Иоанновичу, — испуганно закрестился Мстиславский, мгновенно поняв, куда его может завести продолжение спора. — Исцели и укрепи его нам на радость и родным на утешение.

— Помоги ему господи одолеть хворь свою и даруй ему силы для долгого и справедливого царствования — вторил ему Воротынский.

— Бог богом, а неплохо бы спросить немца лекаря о состоянии государя, — молвил Трубецкой, обращаясь к Оболенскому, — пусть честно скажет к чему нам готовиться. Мы как Ближняя Боярская дума имеем право, знать — звать священника или нет.

— А черт его знает, — недовольно буркнул боярин. — Все бормочет себе под нос эту свою латынь непонятную, ничего толком не разберешь. Только и разберешь, что — "государь серьезно болен, государь серьезно болен", а больше ничего. Такое впечатление, что сам ничего не знает.

— Не похоже, — усомнился Трубецкой, — Магнус Датчанин сильно его государю расхваливал и рекомендовал. Если не первый, то точно второй после Бога, говорил.

— Говорил, хвалил, а как до дела дошло, так "нихт ферштейн"— передразнил его князь, — деньги брать они горазды, а вот как лечить, так кроме латыни и закатывания глаз ничего путного нет. Погань немецкая, одним словом.

— В баню бы государя, да пропарить его там веничком как следует. Толку куда больше бы было.

— Да, баня хорошо дух поднимает, не то, что эти все ихние кровопускания да примочки — согласился с князем Фрумкин. В этот сложный момент думный дьяк хотел со всеми иметь хорошие отношения.

— А вдруг, болезнь государя — хитрый ход, — обратился к дьяку Мстиславский, — и он как его батюшка проверяет нас на верность к себе? После взятия Казани он якобы заболел и приказал боярам целовать крест сыну своему Дмитрию. А сам говорят, наблюдал в щелочку двери и примечал тех, кто стоял не за Дмитрия, а за князя Владимира Старицкого, чтобы потом им всем припомнить. Что скажешь?

— Так ведь не просил государь бояр крест царевичу Ивану целовать, — не согласился с мыслью князя Фрумкин, подойдя к делу, что называется с чисто технической стороны, не было такого.

— Целовать крест не просил, — недовольно поморщился Мстиславский, — но вот чует мое сердце, что дело тут не чисто. Не чисто и всё.

— Нет, батюшка князь, кажется тебе это, — стал успокаивать собеседника Фрумкин. — Не стал бы государь всякие тайные игры затевать перед родами царицы. Уж очень большое значение они для него имеют, а они, как мне знающие бабы говорят — тяжелые будут. По всем приметам двойня будет.

— Тота Мишка Самойлов сам не свой, смурной ходит, — язвительно усмехнулся князь, — за голову свою боится.

— Это ты верно, Федор Иванович подметил, в самый корень. Случись, что с царицей Ксенией, царь с Самойлова по полной мере спросит.

Думный дьяк знал, что говорил. Царица действительно была беременна двойней и сроки родов стремительно приближались.

Самая тяжелая и трудная часть ночи с полуночи до четырех утра. Именно в этот отрезок времени, по мнению славян, темная сила обретала всю свою мощь и творила свои черные дела. И именно в этот период, у царевны начались роды.

Как и предсказывали бабки повитухи, шли они тяжело и долго. Измученная болями молодая женщина целые сутки металась, стонала и кричала, но плод никак не хотел покидать материнскую утробу. Немец лекарь дважды осматривал роженицу, после чего покачал головой и предложил провести кесарево сечение.

— Я могу достать живой плод из чрева царицы, но за жизнь её ответственности не понесу. Все будет в руках божьих — важно изрек эскулап, столпившимся в предбаннике боярам. Согласно русским обычаям, Ксения рожала в теплой натопленной бане, вот туда и явились лучшие представители Боярской думы.

— То есть, царица от твоей операции может умереть? — быстро уточнил Трубецкой.

— Я, я, может умереть. Очень многие роженицы в Европе умереть, после этого сечения, но может и не умереть. Все в руках господа — ответил врач и замер в ожидании боярского решения.

— Государю, нужен ещё один наследник, — после недолгого раздумья произнес Мстиславский. — Царицу новую он может себе, потом найти, а наследник всем нам нужен сейчас.

Федор Иванович требовательно посмотрел на бояр, ожидая со стороны них поддержки своего предложения.

— Оно, конечно правильно, но как вот так голубушку Ксению Борисовну на заклание отдавать, как-то не по-людски. Грех — это большой — выдавил из себя Воротынский.

— Грехами у нас патриарх занимается. Отмолит, отстоит, а нам дело государево делать надо. Время не ждет. Верно, я говорю, лекарь — обратился Мстиславский к лекарю.

— Я, я, господин князь. Время — деньги. Нельзя медлить, иначе потеряем и мать и дитя — подтвердил доктор.

— Так, что давайте решать, кому жить — наследнику престола или царице? Ну, твое мнение Андрей Васильевич?

— Я как все, — дипломатично вильнул в сторону Трубецкой, скажите резать, значить резать. Скажите, нет, значит — нет.

— Ясно, — махнул рукой Мстиславский, — а ты Борис Михайлович?

— Государю нужен ещё один наследник, значит я за наследника — изрек Оболенский, чем обрадовал князя.

— Трое, за! Решайся Иван Михайлович — обратился Мстиславский к Воротынскому, но тому помешала высказать свое мнение главная царская повитуха Типугина Анисья Антиповна.

— Вы чего ироды удумали, живую бабу жизни лишать! Не бывать этому!! Не бывать!! — решительно заявила морщинистая, сгорбленная повитуха, через руки которой прошла не одна сотня младенцев.

— Так ведь, надо, Антиповна! Врач говорит! — пытался апеллировать к бабке Оболенский, но та была непреклонна.

— Вот пусть он своей бабе брюхо вскрывает и детей на свет божий вытаскивает, а я не дам царицу матушку ножом полосовать! — Анисья наклонила голову, выстави вперед свой большой выпуклый лоб и решительно загородила дверь в баню, откуда доносились приглушенные крики и стоны.

— Да ты в своем уме, старая ведьма!! Государю наследник нужен, а ты тут мешать взялась!! — набросился на неё Мстиславский, но повитуха была не из робкого десятка.

— Вот как помрет царица, так делайте с ней что хотите, а пока она жива, я этого греха не допущу! — решительно отрезала повитуха.

— Да, я тебя запорю!!! — затопал ногами князь, но бабка как стояла, так и осталась стоять, не выказывая ни малейшего признака страха перед Мстиславским.

— Государь лично мне роды велел принимать, вот я их принимать и буду!! А ты господин, мне мешаешь его волю исполнять! — Анисья окатила князя холодным взглядом, от которого тому стало не по себе. Ох, давно на него никто так нехорошо не смотрел.

— А, если так сильно неймется царицу этому мяснику отдать, так иди к государю и принеси мне от него такой приказ, — бабка мазнула нехорошим взглядом всех бояр и промолвила, как припечатала, — идите отсюда и не мешайте мой долг исполнять.

Ради сохранения лица, Мстиславский пытался, что-то буркнуть повитухе, но Никита Колычев решительно ухватил его за рукав и вытащил на свежий воздух.

— Пойдем, Федор Иванович на свежий воздух. Ну, её к черту, эту бабку. Свяжешься с ней греха, потом не оберешься.

В ответ возмущенный князь плюнул от всей души, засопел, пыхтел, забормотал что-то нехорошее, но все, же дал боярину увести себя из предбанника. Связываться с Анисьей Антиповной он, честно говоря, не хотел, боялся её сверлящего взгляда. Тем более что заваренная им каша уже кипела и пыхтела за стенами Кремля.

Точно определив болезнь государя как самый благоприятный момент для своих тайных планов, князь Мстиславский начал свою игру. Через третьи руки, он нанял нужных людей, что принялись пускать по Москве слухи, порочащие царицу Ксению.

— Опоила, навела хворь на царя нашего батюшку, чтобы самой царствовать как аглицкой королеве, — шептали досужливые провокаторы. — Как умрет государь, она себя опекуном при царевиче назначит, и будет жить в свое удовольствие. В его неостывшую постель полюбовников пускать будет. Знамо дело.

Простой люд не очень охотно их слушал, но вот в кабаках и трактирах, за рюмкой хлебного вина слушателей хватало. Да и как не послушать новости о потаенной жизни правителя. Одним словом искры падали на хворост, тлели, но пока ещё не загорались.

Чтобы подтолкнуть мирных обывателей к более энергичным действиям, Мстиславский приказал своим людям подпалить Замоскворечье. Прибегая к столь неординарному и откровенно рискованному шагу, князь твердо держался двух убеждений. Во-первых, Москве наступала дождливая осень и у этого пожара, было мало шансов, превратиться в огромное пожарище, что обычно выжигало всю Москву дотла. Во-вторых, лишенных крова людей гораздо легче убедить в том, что в их бедах виновата дочь Годунова и её недобитые сторонники.

Расчет Мстиславского полностью оправдался. Проливной дождь не дал огню выжечь Замоскворечье, а погорельцы дружной толпой устремились к стенам Кремля, искать у царя правду.

Вот тогда и вышел к ним князь Федор Иванович и скорбно заявил, что государь болен, но он обязательно передаст ему просьбы народа о помощи. И не только передаст, но и начнет разговор об этом в Боярской думе, сразу, как только царица Ксения разродиться.

Столь нечаянной обмолвкой, князь ловко плеснул в огонь масла и тут-то народ вспыхнул. Слушая, сколько грязи и оскорблений полилось в адрес несчастной дочери Годунова, князь ликовал душой. Но на лице его при этом была вселенская скорбь и, призвав людей разойтись, Мстиславский скрылся в воротах Спасской башни.

Обещание князя разобраться как можно скорее погорельцев успокоило, и они стали расходиться, но не тут-то было. Тайные агенты Мстиславского стали уговаривать москвичей не уходить с Красной площади, и они в этом деле хорошо преуспели. Морозов не было, дома сгорели, почему не постоять и не покричать. Вон как князь Федор Иванович их вида испугался. Завертелся, как пескарь на сковородке. Нет, надо стоять и кричать, второй раз князь к ним вряд ли выйдет. Пришлют думного дьяка, скажет, что денег нет и дело с концом. Нет, правы люди, стоять надо.