Царь Дмитрий Иоаннович - Im perator

Царь Дмитрий Иоаннович — Im perator.

Глава I. Сложный выбор царя государя.

Крепки и прочны были стены Вознесенского монастыря, что цепко держали в своих объятьях тех, кто был отдан в них по воле Великого Государя на заточение или пострижение. В числе тех, кто не по своей воле переступил порог монастыря, была царевна Ксения Годунова. В один день, превратившись из царевны в девицу, лишившись любимой матери и брата, претерпев над собой насилие, она была отправлена в монастырь царем Дмитрием, незадолго до приезда в Москву его невесты — Марины Мнишек.

Принимать на постриг для монастыря было делом обыденным, но из-за того, что Ксения была бывшая царевна, возникал довольно опасный нюанс. Настоятельница опасалась, что в самый последний момент, дочь Годунова вдруг откажется принимать монашеский сан. История великой княгине Соломонии Сабуровой совершивший подобный поступок была хорошо знакома матери игумене. Тогда, ради согласия на постриг к жене великого князя пришлось применять жесткие меры, включая и откровенное насилие. В конечном итоге Соломония покорилась воле великого князя, но нелицеприятный "осадочек остался".

Для того чтобы история не повторилась, к Ксении была представлена старица Антонида, которая должна была убедить царевну в необходимости ухода в монастырь и получить её согласие на добровольный постриг. Сморщенная как печеное яблоко, с добрым и ласковым голосом эта, милая на первый взгляд, старушка обладала стальной волей и всегда добивалась поставленной перед ней цели.

— Батюшка твой Борис Федорович страшный грех совершил. Возжелал трон царский и ради этого тайно приказал зарезать невинного младенца царевича. До него такое злодеяние только царь Ирод учинял и никто более. Вот за это господь его и покарал смертью, вместе с матерью твоей и братом Федором. А тебя горемычную женихов лишил и отдал в руки государю истинному как безродную полонянку — сочувственным елейным голосом пела Антонида, при этом нежно поглаживая Ксению по руке.

Умелое передергивание правды в сочетании с сочувствием было старым и безотказным приемом в арсенале старицы, не подвел он её и на этот раз. Вспомнив мученическую смерть матери и брата от рук звероподобного дьяка Шерефединова, и свое унижение на царском ложе, Ксения прерывисто вздохнула, отчаянно пытаясь унять волнение. В уголках её прекрасных черных глазах появились слезы и две из них скатились вниз по румяному белому лику.

— Да, патриарх Игнатий говорил о грехе батюшки и о необходимости его искупления, когда отводил к государю в палаты — чуть слышно произнесла царевна к огромной радости Антониды. Камешек с горки покатился и теперь, им нужно было только умело направлять.

— То, что гордыню смирила, что услышала слово патриарха и, желая искупить отцовский грех, покорилась воле государя — это хорошо. Но только великий грех малым грехом искупить никак нельзя. Несоизмеримы они по своим размерам, — старица для наглядности изобразила руками несоразмерность обсуждаемых ею грехов. — Только молитвами, смирением и покорностью можно попытаться уравнять их и добиться от людей и господа нашего прощения. Поэтому государь и патриарх и отрядили тебя к нам на постриг. И твоя доля полностью этому повиноваться, ибо таковая господня воля.

И снова елейные слова, и сострадание старицы сделали нужное дело. Не справившись с чувствами и прижав ладони к щекам, красавица зарыдала, тихо и обреченно. Плакала она искренне, но повидавшей на своем веку старице этого было мало. Очень могло быть, что слезы царевны были порождены не готовностью продолжить искупление чужих грехов, а невозвратимой утратой былой жизни и положения.

В практике Антониды были и такие случаи и потому, она подобно коту зорко следила за Ксенией. Присев рядом с царевной, она ласково, в утешение гладить её по голове, но при этом, в случае необходимости была готовая вцепиться в густые каштановые волосы несчастной девушки. Внезапное применение силы в сочетании с угрозами часто было более результативным, чем задушевные беседы, однако они не понадобились.

— Поплачь, девонька, поплачь, слезы они душу очищают как вода родниковая, — ворковала Антонида и уверенности в правоте её слов, хватило бы на десятерых человек. — Очистишь душу от греховных помыслов, помолишься господу и примешь постриг. Ничего страшного в нем нет. Ведь не в гроб же ложишься. Среди людей живых жить будешь, да с господом богом напрямую говорить будешь. Видно тебе господь на роду написал чужие грехи искупать да отмаливать. Прими его волю с радостью и честью, как приняли её все мы живущие в этих стенах, коим для многих они стали вторым домом.

В голосе Антониды хрустально зазвенели слезы, и это окончательно сломили царевну. Ещё горше зарыдала она оперевшись своими руками о стол, безропотно позволив старице гладить её прекрасные каштановые кудри. Но теперь, вместо былой ласки, в них появилась сочувственная властность палача к своей жертве, и она заговорила о постриге как о свершенном деле.

— Когда подведут тебя сестры к алтарю, там будет стоять матушка игуменья с ножницами в руках. Трижды она будет протягивать она их тебе, желая проверить твердость твоего желания уйти в монастырь. И трижды ты должна вернуть их ей в руки в знак того, что полностью отрываешь себя от мирского мира и передаешь себя во власть монастыря. И только тогда сказав "Во имя Отца и Сына и Святого Духа" матушка обрежет твои косы и наречет новым именем. Сестры снимут с тебя одежду, облекут в рясу и станешь ты сестрою божью.

Старица перестала гладить Ксению по голове и, положив руку на плечо, требовательно спросила.

— Но перед тем принять постриг, ты должна покаяться и открыть душу будущим сестрам о своих мирских грехах. Если они у тебя такие есть, говори как на духу — потребовала старушка и царевна тотчас залилась ярким румянцем стыда.

Видя её состояние, Антонида не стал давить на Ксению, давая ей возможность созреть до покаяния, но при этом не отводя от неё требовательного взгляда. Она буквально сверлила им несчастную девушку и та сделав глубокий вдох призналась, что беременна.

— От кого!?

— От государя. У меня кроме него никого не было — честно призналась несчастная и вновь залилась слезами.

— Свят, свят. Как Соломония Сабурова, один в один. Ох, не к добру это. Вытравить ей плод от греха подальше и вся недуга — встревожено подумала про себя старица, но уже через мгновение появившийся на лице испуг прошел, и оно приняло свой прежний добродушный вид.

— То, что ты беременна — ничего страшного. Её ведь господь дает и дает не всякому. Надо только об этом тебе матушке игумене сказать и все будет хорошо. До Троицы все сладиться, а пока попей водички и умойся. Негоже на обедню в таком заплаканном виде идти — приказала Антонида и царевна покорно ей повиновалась. Тяжелые испытания обрушившиеся на её голову за последний год сломили её волю и она была готова исполнять волю любого человека. Тем более так ласково и доверительно с ней говорившей старицей.

Неслышно и неторопливо мелит божья мельница людские судьбы, опуская своими спицами одних к самому низу и поднимая других на самый верх. Вчерашняя царевна готовилась принять постриг, в то время как мало кому известная дочь польского воеводы намеривалась занять её место на троне и в постели великого государя.

Брак Марины Мнишек и Дмитрия был браком исключительно по расчету, в котором каждая из сторон имела собственную выгоду и интересы. Так Дмитрий в пору своих скитаний по землям Речи Посполитой, желая получить помощь от одного из польских магнатов, сандомирского воеводы Юрия Мнишека, решил приударять за его дочкой Мариной.

Этот древний как мир способ помогавший многим иным искателям счастья, помог и Дмитрию. Не сильно веря в то, что Дмитрий является сыном русского царя Ивана Грозного, чудом спасшегося от ножей подосланных к нему убийц Борисом Годуновым, Мнишек все же решил поддержать его. Видя в этом прекрасный способ личного обогащения в случае удачного завершения дела.

При этом сандомирский воевода строго обозначил как рамки своей помощи, так и положением своей дочери. Пользуясь личными связями он представил Дмитрия одному из богатейшим людей польского королевства князю Вишневецкому. На которого рассказ беглого царевича произвел нужный эффект и властитель Лубн, публично поклялся сделать все возможное для возвращения Дмитрию отцовского трона.

Не откладывая столь важного дела в долгий ящик, Вишневецкий привез Дмитрия в Варшаву, где представил его королю Сигизмунду и его духовному наставнику Игнатию Стеллецкому. Назначенного на столь важную должность по проекции самого Римского папы.

Король как и сам Вишневецкий пришел в полный восторг от открывающихся перспектив посадить на русский трон свою марионетку. Естественно, Дмитрий был незамедлительно признан законным претендентом на верховную власть в Московии. Король выделил беглецу две тысячи злотых на содержание свиты, а Мнишек и Вишневецкий приступили к вербовки польских дворян для похода на Москву.

Многие из поляков с радостью откликнулись на призыв первого магната королевства и не прошло и полгода как войско было собранно и Дмитрий двинулся в поход, который по своей сути был авантюрой.

Перед тем, как чудом спасенный царевич сел в седло и вставил ногу в стремя, благодетели, начиная от короля до Юрия Мнишека, заставили его подписать целую кипу документов. Согласно которым, он обещал вернуть долги в двойном размере и быть послушным воле короля Сигизмунда и Святого престола.

Вступив в борьбу за царский престол, Дмитрий одерживал победы, терпел поражения, бежал и вновь оказывался на гребне волны, которая могла в любой момент бросить его в небытие, как политическое, так и людское.

От этой несчастливой участи, его спасла внезапная смерть Бориса Годунова и измена воеводы Баскакова Федору Годунову, севшего в осиротевшее кресло государя московского. Именно благодаря этому, Дмитрий беспрепятственно занял Москву, где его всенародно признала вдовствующая царица Мария Нагая.

Ретивые сторонники чудом спасшегося царевича сделали за него всю "грязную работу" по устранению семейства узурпатора Бориса Годунова. Сын его Федор и вместе с матерью приняли мученическую смерть от рук убийц. Присутствующая при этом царевна Ксения от вида гибели своих близких потеряла сознание, что в какой-то мере спасло ей жизнь. Убийцы подумали, что она приняла яд и потому не стали её душить, как это было им приказано.

Когда же они заметили свою оплошность, царевна стала подавать признаки жизни, то разгоряченные своей вседозволенностью, убийцы захотели тела несчастной красавицы перед тем как забрать её жизнь. Они принялись торопливо раздевать Ксению, но стоявший рядом с ними князь Мосальский грозным окриком остановил их.

— Такая красота достойна только государя! — сказал боярин увидав прелести царевны и приказал отнести обессиленную Ксению к себе в дом.

Что было потом, когда красавица царевна оказалась в царских палатах, досужие языки первопрестольной обсуждали с придыханием и сладострастием. Одни говорили, что государь полностью покорен прелостями Борисовой дочки и не выпускает её из кровати. Другие утверждали, что Дмитрий отнесся к царевне как к простой полонянке и перед тем как овладеть Ксенией высек её ремнем, в виде наказания за грехи её отца. Третьи со знанием дела уверяли, что царь получает удовольствие от танцев царевны, которые она исполняет перед ним под музыку в неглиже.

Что в этом было правдой, а что вымысел порожденный буйной фантазией рассказчиков трудно определить, но когда эти слухи достигли ушей Юрия Мнишека, сандомирский воевода не на шутку встревожился. Отбросив в сторону всю сладострастную шелуху, он увидел опасную соперницу для своей дочери. Которая вместо погоста или монастыря оказалась в царской постели и имела хорошие шансы заменить Марину и на троне. Благо своим происхождением Ксения была выше и знатнее маленькой полячки.

Мнишек сразу завалил Дмитрия письма в которых напоминал о его клятвенном обещании жениться на Марине, а заодно стал требовать возмещение былого долга. Когда же деньги были получены, воевода стал требовать средства для приезда в Москву царской невесты. И тут перед Дмитрием стала вопрос, кого из женщин ему стоит предпочесть в качестве царицы.

С одной стороны, Ксения как нельзя лучше подходила на роль жены. Порфирородная православная красавица, была не только прекрасно воспитана и образована, но была полностью покорна воле государя. В отличие от неё, у католички Марины был взбалмошный характер светской паненки, считавшей, что муж должен был быть счастлив от обладания таким как она сокровищем и непременно выполнять все её капризы и прихоти. Кроме этого, Марина категорически отказывалась поменять веру и строила грандиозные планы по изменению царского быта в Кремле, Москве и на всей Руси. О чем она постоянно писала в своих письмах к Дмитрию.

Большим минусом в этом уравнении было принадлежность Ксении к Борису Годунову. Множество советчиков во главе с братьями Шуйскими настойчиво советовали царю как можно скорее избавиться от присутствия в Кремле представителя семейства душегуба и зятя палача Малюты. В пользу Мнишек говорили связи её отца в королевском дворе, а также тот факт, что отказ от брака с ней, являлось оскорблением польской шляхты и самого короля Сигизмунда.

В подобных случаях политика и интересы государства всегда одерживают вверх над личными симпатиями, и после трудных размышлений государь отдал предпочтение Марине. Дмитрий написал, что ждет её приезда в Москву, выслал деньги на дорогу и приказал готовиться к свадьбе. При этом, он до последнего момента не торопился отсылать Ксению в монастырь. Только когда до приезда свадебного поезда оставалась неделя, Дмитрий расстался со своей очаровательной пленницей.

По требованию Марины, в Кремле начали строить новый дворец, так как будущая государыня категорически не желала жить палатах "оскверненных" присутствием узурпаторов Годуновых. Одновременно с этим, она потребовала чтобы на свадьбе был оркестр, дабы сопровождавшие её на свадьбу дамы и кавалеры могли танцевать, как это происходит в Польше и прочих просвещенных европейских столицах.

Что касается отказа от католичества, то будущая царица до самого приезда так и не дала своего согласие на переход в православие. Но при этом настойчиво требовала присутствие на праздничных столах голубей и телятины, что полностью противоречило православным обычаям и традициям.

Одним словом, паненка доставляла много хлопот государю, который одновременно с этим решал важные политические дела. При всех благостных отношениях с польским панством и королем Сигизмундом, Дмитрий не хотел быть заложником отношений с Речи Посполитой и всячески искал себе других союзников.

По этому, он с радостью откликнулся на письмо австрийского государя, а по совместительству императора Священной Римской империи Рудольфа Габсбурга о совместных действиях против турецкого султана. Желая как можно дальше отодвинуть границы турецкой империи от Вены, своей столицы, Рудольф начал войну против осман, но не очень в этом преуспел. Поэтому австрийский император был рад любой помощи со стороны, способной оттянуть на себя часть войск султана.

Польщенный внимание "цесарца", Дмитрий легко дал себя уговорить на совместную борьбу против поганых басурман. Он пообещал Рудольфу на следующий год предпринять поход на Азов, один из главных форпостов восточной границы державы османов, вместе с донскими казаками.

Чтобы Дмитрий по прошествии времени, как это часто бывало среди европейских монархов не отказался от своих слов, ссылаясь на различные непреодолимые обстоятельства, Рудольф предпринял хитрый ход. Он стал именовать в письмах своего нового союзника императором, ставя его тем самым на одну ступень с собой.

Прекрасно понимая, что красивый бумажный титул его августейшему брату может быстро приесться, германский император решил наполнить слова делом. С этой целью, он за определенную сумму получил от Святого престола согласие на возможность титуловать русского царя титулом император.

Со времен появления индульгенции, все вопросы в папской канцелярии решались при помощи денег и потому, обращение австрийского императора было решено положительно. Тем более, что король Сигизмунд видел в московском царе свою послушную марионетку, что клятвенно обещал присоединиться к греко-католической унии. Святой престол, помня, что древне русский князь Даниил принял из рук папу королевскую корону в обмен на поддержку римской церкви, посчитал не разумным вставлять палки императору Рудольфу.

О согласии Папы, германский император немедленно обрадовал Дмитрия и тот с чистой совестью стал в своих письмах ставить титул "император русский". Правда свой новый титул, он писал по-латыни с безграмотной ошибкой: — Im perator.

Занятый большими политическими делами, по своей неопытности, Дмитрий проглядел внутренний заговор, которые составили против него, его вчерашние союзники князь Василий Шуйский, Мосальский и дьяки Шафиров и Битюгов. Видя, что вновь обретенный царь не намерен быть послушной марионеткой в чужих руках, и проводит самостоятельную политику, заговорщики решили его устранить. Благо ходил Дмитрий по Москве свободно и москвичи часто пользовались этим и бросались ему в ноги с челобитными.

По чистой случайности заговор был раскрыт в самый последний момент. Главный заговорщик Шуйский был схвачен, а его подельники дружно бросились в бега. Разбирательство было проведено быстро, Шуйский во всем сознался и суд, определил вчерашнему соратнику и делателю королей смертную казнь. Уже на Лобном месте установили плаху, привезли главного обвиняемого и тут государь совершил роковую ошибку. Вместо того, чтобы покарать злодея, он объявляет ему милость и сохраняет жизнь. Мало того, заговорщик не лишен не имущества, ни звания и оставлен в Москве в свите государя.

Возможно, что этим самым Дмитрий хотел показать боярам свою силу, что любимый народом он не боится их козней, но он плохо знал бояр и в особенности князя Василия Шуйского. Рюрикович, теоретически имевший права на московский трон, с удвоенной силой принялся строить новый заговор. Куда более сильный и опасный, чем прежний.

Если раньше свой основной упор он делал на дьяков и дворян лично ему обязанных, то теперь он стал искать поддержки среди бояр. Которые также как князь Василий были недовольны и излишней на их взгляд самостоятельностью царя и его откровенной дружбой с Польшей. Особенно грядущей свадьбой с Мариной Мнишек.

Именно ею и намеривались воспользоваться заговорщики, разумно предполагая, что появление в Москве многочисленных друзей невесты вызовет недовольство среди москвичей. Поэтому, специально отобранные люди за неделю до приезда царской невесты, стали распространять среди жителей столицы слухи о том, что поляки сопровождавшие Марину чванливы, спесивы и надменны, и видят в каждом русском человеке слугу или холопа.

С порученной работой они справились на отлично и вся Москва перед приездом свадебного поезда затаилась в ожидании чего-то нехорошего и гости не разочаровали. Шумные и величественные они въезжали в русскую столицу не как гости, а как победители. Едущие впереди свиты царской невесты бесцеремонно расталкивали толпу конями, безжалостно давя людей и зазевавшихся ротозеев.

Очень удивили и напугала москвичей сама Марина Мнишек. Хотя она и ехала в закрытой карете, но при этом постоянно смотрела в окно, позволяя простому люду лицезреть её лицо, что строжайше запрещалось русскими канонами. Голова её не была покрыта платком или хотя бы ради приличия кисеей. Марина категорически отказалась скрывать свою сложную прическу, которую с таким трудом сделали её куаферы.

— Я хочу поразить своего жениха своей красотой и мне совершенно безразлично мнение толпы — заявила Мнишек садясь в карету перед въездом в Москву. Желая показать свое милосердие к своим будущим подданным, она приготовили кошель с монетами для раздачи их бедным. Время от времени, Марина высовывалась из окна, окрикивала кучера и когда тот осаживал коней, бросала деньги в толпу.

К несчастью для царской невесты, на пути её кареты оказалась блаженная Варвара, которую многие москвичи почитали за местную святую. Встретившись взглядом с Мариной, когда та в очередной раз высунулась из кареты и стала разбрасывать монеты, блаженная охватила голову руками и замотала ею в разные стороны.

— Что случилось, матушка!? Кто тебя обидел?! — забросали вопросами блаженную обступившие её горожане.

— Не та! — горестно воскликнула Варвара. — Не сужденное ей царствовать на святой Руси!

— А кто будет царствовать, скажи, матушка? — набросились на неё любопытные москвичи, но юродивая только мотала головой, говоря, — не наша она государыня, не наша.

Подобное предсказание вызвало сильный ажиотаж, но сколько москвичи не пытали женщину расспросами, она упорно молчала, явно пугаясь незнакомых ей людей. И только когда к ней обратилась жена мясника, хорошо ей знакомая, Варвара произнесла: — Не родилась ещё наша государыня, — чем в конец озадачила обступивших стеной горожан.

Прибыв в Москву, Марина всеми своими действиями откровенно играла на руку заговорщикам. Несмотря на все уговоры, она так и не дала своего согласия на принятия православной веры. Единственное чего удалось добиться от спесивой полячки, это принять венчание по православному обряду, что было объявлено патриархом Игнатием, венчавших жениха и невесту, как согласие на смену веры.

Когда об этом узнал Шуйский, не получивший приглашение на венчание, князь Василий пришел в восторг.

— Сам господь благоволит нам в святом для нас деле! — говорил он своему брату Дмитрию Шуйскому и поддержавших его заговор князьям Голицыным, Василию и Ивану.

— Да, лучшего и придумать трудно — соглашался с Шуйским младший Голицын. — Не примет простой люд такую царевну, не примет!

— Я приказал полякам вина отправить на второй день свадьбы. Пусть паны повеселятся и покажут москвичам свой гонор. Они и так его не скрывают, а перепьются в драку обязательно полезут.

— А мы именем государя будем их защищать. Гости царские как никак — моментально откликнулся старший Голицын.

— Верно, князюшка, верно, — произнес Шуйский, — обозлиться люд на поляков страшно. Тогда его на них и звать не придется, сами кинутся по набату.

— А что Романовы? Согласны нас поддержать? — спросил брата Дмитрий Шуйский. С их поддержкой выступать веселей.

— Да трусы они, эти Романовы! — скривился от злости князь Василий. — Вы сами по себе, мы сами по себе. Победите, мы вас поддержим, нет, мы сторона.

— Ладно. Сами справимся, без всяких царских родственников! — уверенно заявил Василий Голицын. — Чувствую выгорит у нас дело. Уж сильно москвичи на поляков злы.

Зная любовь простого московского люда к сыну Ивана Грозного а, также, не имея сильного влияния на стрельцов, Шуйский сделал ставку на татей и убийц. По его тайному приказу они должны были быть выпущены из тюрьмы и вооружены. Вместе с оружием им раздали по чарке водки, дабы не было так страшно выступать против законного царя русского Дмитрия Иоанновича.

К осужденным, заговорщики добавили собственных слуг и поручили командованием всем этим воинством Михаилу Татищеву, крепко обиженному государем. Чтобы их действия были успешны, Шуйский обманом сократил немецкую охрану царя со ста человек до тридцати, а тем, кто остался стоять на часах у дворцовых дверей приказал вечером поднести вина.

Сигналом к началу выступления против Дмитрия, был назначен набат в церкви на Ильинке. Перед начало мятежа князья помолились, призывая бога поддержать их справедливое начинание.

Глава II. Испытание на твердость.

Об угрозе заговора бояр царю Дмитрию сообщали неоднократно, но каждый раз он подобно Цезарю отмахивался от доносчиков, неотвратимо идя навстречу притаившейся за углом смертельной опасности. Последними кто попытался предостеречь государя, были немецкие наемники, заявившие, что бояре замышляют против него недоброе, уменьшив число караула у дверей дворца, но все было напрасно. Охваченный куражом праздничного веселья царь недовольно воскликнул: — Это вздор! Я не хочу слышать это — и отправился ночевать в недостроенный дворец царицы Марины.

Даже когда зазвенел набатный колокол, Дмитрий все ещё не понимал опасность всего происходящего. Поверив находившемуся рядом с ним Дмитрию Шуйского, что это звонят по поводу возникшего в Замоскворечье пожара, он с минимальной охраной отправился к себе во дворец, чтобы заслушать доклад думского дьяка отвечающего за борьбу с пожарами в столице. И даже увидав огромную толпу с саблями, рогатинами и ножами обступившую царское крыльцо с криками: "Царя! Царя!" он посчитал, что к нему явились горожане с челобитными на бесчинства приехавших на свадьбу поляков.

Только трагическая судьба воеводы Петра Басманова, который решил выйти на крыльцо, чтобы поговорить с толпой и попытаться решить дело миром, полностью сняла пелену с царских глаз.

Когда Басманов грозно вышел на крыльцо, от одного вида воеводы толпа затрепетала, а когда он властным голосом спросил, что они хотят, и вовсе отступила от крыльца. Один только Татищев нашел в себе силы выкрикнуть, что люд московский хочет получить вора и беглого еретика Гришку Отрепьева и его слова вернули некоторую уверенность толпе. Однако стоило Басманову сказать, что Дмитрий законнорожденный царь, принародно признанный боярами и царицей Марфой, как бунтовщики вновь заколебались и отхлынули от крыльца.

Спасая положение, Татищев выхватил спрятанный за поясом пистолет и выстрелил в воеводу. Крепка была у Басманов броня панциря, который он надел перед выходом на крыльцо к мятежникам. Не одну вражескую пулю отразил он в битвах и сражениях, где принимал участие воевода. Однако коварный дьяк выстрелил в голову Петру Басманову и тот предательски сраженный рухнул с высокого крыльца прямо к ногам своего убийцы.

Смерть воеводы сразу придала силы бунтовщикам. Попирая ногами его бездыханное тело, они поднялись на крыльцо и принялись ломиться в двери, но были остановлены алебардами немецких охранников. Приступ был отбит, но самая главная опасность таилась за спиной Дмитрия.

Не до конца веря в успех действия арестантского сброда, князь Шуйский привлек к заговору дьяка Тимофея Осипова. Все это время он находился рядом с царем и, выбрав удобный момент, когда Дмитрий смотрел в окно, напал на него сзади с ножом в руках.

Дьяк целил точно в сердце, но его предательский удар отразила кольчуга, что была под одеждой у царя. Тогда Осипов попытался ударить Дмитрия в шею, но тот увернулся и нож только её оцарапал.

От острой боли у царя все поплыло перед глазами. Яркая светлая вспышка ослепила его и от страха он пошатнулся. За несколько секунд вся его недолгая жизнь стремительно пронеслась перед ним, а потом страшная непроглядная тьма заволокла его очи, поглотила его сознание, но не надолго.

Когда царь вновь стал способен видеть, он уже был иным человеком. Не обращая внимания на кровь, струящуюся по шее, охваченный яростью Дмитрий бросился на коварного дьяка, что в третий раз замахивался на него ножом.

Сильным стремительным ударом кулака царь опрокинул Осипова на спину и пока дьяк пытался подняться выхватил у растерявшего стражника алебарду и одним ударом заколол его. Затем схватив бездыханное тело за ногу, он подтащил Осипова к дворцовому окну и выбросил его вниз. После чего пригрозив толпе кулаком, Дмитрий грозно прокричал мятежникам: — Пошли прочь холопы! Я вам не Борис!

Столь решительные действия царя вызвали замешательства в рядах бунтовщиков, но вскоре они вновь пошли на приступ. Сабли и топоры громко застучали по массивным дверным створкам. Сделанные на совесть они сдерживали натиск взбунтовавшейся черни, но Дмитрий понимали, что это ненадолго и нужно было бежать за помощью. Приказав немцам защищать вход, он пробрался в заднюю часть дворца и, распахнув окно, попытался спуститься по строительным лесам, которые рабочие не успели убрать.

В этот момент никакого страха или отчаяния в голове у Дмитрия не было и в помине. Позабыв о смертельной опасности, что буквально дышала ему в спину, он принялся осторожно спускаться с высоты 15 саженей. В любой момент, от одного неверного движения он мог упасть вниз и разбиться, но этого не случилось. Проявив максимум осторожности, беглец спустился на житный двор и бросился прочь.

Ночь и множество временных построек вокруг царского дворца помогли Дмитрию скрыться от тех, кто пришел его убивать. Однако счастливо ускользнув от них, он не избавился угрозы смерти в виде погони, которая должна была начаться в самое скорое время, если уже не началась.

Для своего скорейшего спасения, беглецу нужно было как можно скорее добраться до казармы отряда немецких наемников полковника Ротенфельда. Только там, он мог найти защиту и помощь. Путь к казарме наемников был неблизкий. Немцы размещались в самом дальнем углу Кремля возле Боровицких ворот и беглец, в любой момент мог столкнуться с бунтовщиками, чей предводитель Шуйский уже въехал в Кремль, громогласно призывая "народ московский" убить вора и расстригу Гришку Отрепьева, отдавшего Москву на откуп полякам.

Положение было отчаянное и тут, Судьба милостиво даровала Дмитрию шанс. Неизвестно откуда на него выехал конный в красном стрелецком кафтане. В руке у всадника был факел, которым тот освещал себе путь по кремлевским закоулкам.

Где-то далеко в душе, инстинкт самосохранения уговаривал беглеца спрятаться, пропустить конного от греха подальше, но Дмитрий смело вышел вперед и, взметнув руку перед собой, громко выкрикнул:

— Стой! Стой, именем Государя!

Будь в его голосе хоть какой-то намек на неуверенность, конный наверняка бы сбил беглеца с ног, ударил его факелом или того хуже саблей, что висела на его бедре. Однако приказ был отдан голосом человека, привыкшего повелевать и потому, всадник послушно придержал коня и стал удивленно таращить глаза на заступившего ему дорогу человека.

Не давая возможность стрельцу опомниться, Дмитрий накинулся на него с гневным упреком:

— Как перед государем стоишь!? Слезь с коня!!

И вновь, подчиняясь магии голоса, стрелец покорно спрыгнул на землю и испуганно вытянулся перед Дмитрием во весь рост.

— Повод, сюда! — потребовал царь и как только стрелец исполнил его приказ, проворно вскочил в седло.

— Саблю! — стрелец безропотно выполнил и этот приказ царя, смущенно, добавив: — Возьми, государь, не побрезгуй.

Перекинув перевязь с саблей через плечо, Дмитрий развернул коня и в самый последним момент спросил стрельца:

— Как зовут?

— Мишка Самойлов! — с гордостью рапортовал ему тот.

— Не забуду, Мишка Самойлов! — бросил Дмитрий и поскакал прочь от опасного места.

Когда Дмитрий добрался до отряда немецкий наемников, там к его огромной радости никто не спал. Едва в Кремле начались беспорядки, полковник Ротенфельд объявил тревогу и приказал отряду занять круговую оборону на случай нападения "диких московитов". В том, что в царском дворце случилось что-то нехорошее, полковник ни минуты не сомневался. Со стороны кремлевского холма, где находился царский дворец, в ночной тиши до казармы долетали крики многочисленных людей, и было видно множество огней.

Примерно, то же самое творилось и у Знаменских ворот. Там был недостроенный дворец царицы Марины Мнишек, в котором вместе с ней остановилась вся её польская свита. Оттуда, отчетливо были слышны не только громкие крики о помощи, но и яростно звенело оружие.

Пытаясь выяснить, что случилось, Ротенфельд отправил на разведку двух человек, но они не вернулись, чем породили самые мрачные подозрения полковника и его солдат. Многие из наемников принялись хмуро бранить судьбу, что занесла их в эту дикую страну, но когда словно черт из табакерки появился на взмыленном коне Дмитрий, все разом обрадовались.

— Хох! Хох! Хох! Кайзер Дмитрий с нами! — неслось из рядов немцев, когда царь руссов, спрыгнув с коня, и подбежал к Ротенфельду.

— Князь Шуйский поднял против меня мятеж! Я чудом избежал смерти! Постройте солдат и атакуйте заговорщиков, что разоряют мой дворец!

— У меня меньше тысячи человек, государь. Не знаю, хвати ли этого для разгрома мятежников?

— Для разгона толпы — хватит! Стрельцы не примкнули к мятежу, но если будем медлить, Шуйский сможет перетянуть их на свою сторону и тогда они сомнут нас! — Дмитрий замолчал, а затем, видя сомнения наемника, добавил. — Скажите солдатам, что я утрою им жалование, а вам полковник я присваиваю чин генерала и отдаю во владение земли мятежника Шуйского! Действуйте!!

Уверенный тон царя, который не просил и не заискивал перед Ротенфельдом, а требовал от немца выполнения службы, в купе со щедрыми обещаниями сделали свое дело, и отряд полковника без задержки покинул казарму и стал продвигаться к Соборной площади.

Однако, не успели немцы начать движение, как столкнулись со стрельцами под командованием стрелецкого полуголовы Матвея Артамонова, вошедшими в Кремль через Боровицкие ворота. Поднятые посреди ночи звоном колоколов, они были отправлены полковником Кобзевым в Кремль для того, чтобы защитить царя и его гостей от огня на случай возникновения пожара. Москвичи хорошо знали, какую угрозу таила в себе подобная опасность, и были готовы к быстрому противодействию.

Завидев наемников, стрельцы глухо заворчали, и из чувства вредности заступили им дорогу. Не любил русский служивый народ личную гвардию Императора Московского. Так стал громко именовать себя Дмитрий Иоаннович в письмах к польскому и шведскому королю, римскому Папе и крымскому хану, сразу как занял царский престол.

По всему было видно, что шаг этот был не простая блажь, а давно и хорошо продуманный шаг. Правда, никто из соседей не признал нового титула царя московского, который он сам писал с ошибками, но наследник Грозного упрямо стоял на своем, видя в этом свое законное родовое право. Ведь именно так обращался император Священной Римской империи Максимилиан к великому князю московскому Василию III, когда искал помощи в борьбе с османами. Его наследник император Рудольф также нуждался в союзнике в борьбе с ними, и Дмитрий очень надеялся на его поддержку в этом вопросе.

Между стрельцами и немцами сразу возникла яростная перебранка готовая в любой момент перерасти в рукоприкладство, но, не желая дать конфликту, возможность вспыхнуть и разгореться, из рядов наемников не выехал царь Дмитрий. Смело, не боясь, он подскакал к стрельцам и властным голосом приказал им остановиться.

— Стрельцы! Собака князь Шуйский поднял против меня мятеж и, напав как тать, захватил Кремль. Подосланные им люди убили воеводу Басманова и хотели убить меня, но Господь снова спас меня! — говоря это, Дмитрий высоко поднял над собой факел, чтобы стоявшие рядом с ним люди увидели его одежду забрызганную кровью.

— Сейчас я иду наказать изменников князей братьев Шуйских, князя Василия Голицына и думного дворянина Мишку Татищева, и уверен, что вы поможете мне в этом деле. А за службу верную, я отдам вам имущество и поместья боярские, а их семейства станут вашими холопами. Ясно!?

От столь сказочной награды пообещанной царем, у стрельцов перехватило дыхание, и они не смогли ответить государю. Первым, у кого прорезался голос, был стрелецкий пятидесятник Фрол Желобов.

— Не изволь беспокоиться, великий царь! Защитим тебя и Русь Православную от собак боярских, изменников и супостатов! — выкрикнул Желобов и его тут же поддержали сотни глоток.

— Разобьем их головы, надежа царь! Ты только скажи, что нам делать, государь! Все сделаем! Все исполним! Лишь бы на то твоя воля была!

— Стрельцы с тобой, государь! Веди их на врагов твоих! — подскочил к Дмитрию Артамонов, полагая, что царь поведет стрельцов, но государь не торопился этого делать.

— Приказываю тебе ратный воевода идти вместе с отрядом моих гвардейцев и атаковать изменников. Убивайте всех тех, кто будет возводить на меня хулу и милуйте тех, кто будет кричать "Да здравствует царь Дмитрий Иоаннович!". Действуйте — не робейте! Я за вас в ответе перед Господом!! Вперед!! — в последних словах царя было столько решимости, что стрельцы во главе с Артамонова дружно бросились выполнять царский приказ.

Единственное, что несколько задело и обидело стрелков, так это то, что государь двинулся на врагов своих не с ними, а с немцами. Однако на данный момент у Дмитрия на это были свои причины. Как бы хороши не были стрельцы в ратном деле, немецкие солдаты превосходили их в выучке и мастерстве, а сейчас, государю московскому была нужна одна победа и он, не хотел рисковать.

После нападения толпы на дворец, Дмитрий опасался до конца доверять окружавшим его русским, будь то стрельцы или простые москвичи. Тогда как с немецкими наемниками в этот момент его связывали крепкие и прочные узы сюзерена и вассала. Ведь в случае его падения и смерти наемники лишались не только обещанных царем денег, но и собственных голов.

Тем временем, князь Шуйский, не сумев захватить или убить царя, отчаянно пытался сплотить вокруг себя заполонивший Ивановскую площадь народ. Кроме громких клятв на кресте о том, что Дмитрий не законный царь, а самозванцем и монахиня Марфа отказалась признавать его своим сыном, хитрый царедворец стал распалять в москвичах самые низменные страсти.

После того как опьяненная вином, кровью и собственной вседозволенностью толпа разграбила дворцы царя и царицы, Шуйский намеривался вывести её за пределы Кремля и бросить на погром дворов, где остановились приехавшая на царскую свадьбу польская делегация. Призывая громить инородцев, Шуйский не пытался полностью поставить под свой контроль москвичей, но заодно и лишить возможности Дмитрия укрыться среди поляков. Когда брат Дмитрий доложил Василию, что самозванец бежал, князь посчитал, что беглец будет непременно искать защиты у тех, кто помог ему захватить власть в Москве.

Возможно, Шуйский судил Дмитрия по себе. Возможно, так судить ему позволяла та ветреная мягкость, что была в поведении вновь обретенного сына Ивана Грозного, но князь жестоко просчитался. Не успел он закончить свои пламенные призывы, как со стороны Тайницкой башни появились под царским знаменем немецкие наемники, построенные в каре.

Внутри него находились две пушки и группа всадников, среди которых находился московский государь. Об этом москвичей известили барабанщики, что громким голосом требовали дорогу царю Дмитрию Иоанновичу.

Ошеломленные появлением стройных рядов одетой в латы пехоты с алебардами наперевес, бунтовщики стали пятиться, но затем остановились, увидев количество идущих на них наемников. Завязалась энергичная перебранка. Сторонники Шуйского стали кричать, что царь не настоящий. Что он продался полякам, сменил веру и ест телятину, а Марфа Нагая отреклась от него. В ответ барабанщики и русские сторонники Дмитрия кричали, что это все лживые наветы Шуйского, который сам хочет захватить власть и стать боярским царем.

Пытаясь решить дело миром, несмотря на энергичные протесты Ротенфельда, Дмитрий решил подъехать к задним рядам каре и напрямую обратился к толпе.

— Люди московские! Не верьте воровским наветам князя Шуйского, что постоянно строил с боярские козни и заговоры против отца моего царя Ивана, дяди моего царя Федора, Бориса Годунова и меня! Я истинный ваш государь, призванный вами на царство и признанный инокиней Марфой! Все слова о том, что она отреклась ложь, и я призываю в свидетели господа Бога! Если я лгу, пусть он меня покарает!! — царь взметнул руку к небу, как бы призывая верховного владыку к себе на помощь.

Слова и сам торжествующий вид Дмитрия сильно потряс бунтовщиков. Многие из них смиренно потупили головы и стали косо смотреть друг на друга, как бы ища поддержки своих действий. Видя это, вперед выступил боярский сын Григорий Валуев, ярый противник царя Дмитрия. Оказавшись в передних рядах, с криком: — Вот тебе, свистун польский! — он выстрелил в самодержца московского из пистолета.

От неминуемой смерти, царя спасла массивная железная пластина в виде солнца, что украшала его панцирь, а также плотная войлочная подкладка. Именно она ослабила убойную силу пули, которая, в конечном счете, лишь скользнула по ребрам.

Царь остался в живых, но от сильного удара и боли Дмитрий потерял равновесие и пошатнулся в седле. Пытаясь усидеть, он был вынужден припасть к конской гриве, чем вызвал большую радость у Валуева, но она оказалась недолгой.

Не утратив хладнокровия, находившийся рядом с царем Ротенфельд поднял свой пистолет и выстрелил в царского обидчика. Рука и глаз не подвели новоявленного генерала и Валуев, рухнул с простреленной грудью. После чего командир наемников привычно выкинул вперед руку и отрывисто выкрикнул: — Форвертс! — после чего немцы дружно бросились в атаку.

На стороне бунтовщиков был численный перевес и вера в то, что они творят правое дело на благо отчизны. Противостоявшие им немцы были лучше вооружены и лучше обучены, имея за своими плечами не одно выигранное сражение или стычки. Именно благодаря этим двум факторам они смогли с первых минут боя захватить инициативу в свои руки и начали медленно, но верно теснить противника.

Не малую помощь им в этом оказали две легкие пушки — фальконы. Выведенные по приказу Ротенфельда за периметр каре, они произвели по два выстрела по толпе бунтовщиков. Большего они сделать не смогли по причине отсутствия пороха. Хитрый Шуйский изъял его у наемников под предлогом запуска фейерверков, однако и двух залпов хватило, чтобы испугать и сломить боевой дух бунтовщиков.

Выпущенные немцами ядра пробивали глубокие бреши в рядах мятежников, отрывая головы и руки, пробивая тела и калеча ноги. Одновременно с этим вид искореженных и окровавленных тел пугал восставших, так как в основном они были мирными обывателями, не привыкших к подобным оборотам военного дела.

Видя, что толпа вот-вот обратиться в бегство под напором наемников, Шуйский бросился с призывом о помощи к стрельцам охранявших Кремль и все это время придерживавшихся нейтралитета.

— Что вы ребятушки стоите! — в гневе обрушился на них князь Василий. — Немцы русских бьют, а вы и ухом не ведете! Спасайте Русь святую и веру православную от врагов и поганых еретиков! Иначе предадут вас анафеме, и будите гореть в геенне огненной до скончания веков!

Услышав столь громкие проклятия в свой адрес, пристыженные стрельцы заколебались. К этому моменту раненый Дмитрий был вынужден сойти с коня, и это было расценено ими как плохой знак. Многие из стрельцов уже были готовы примкнуть к бунтовщикам и ударить по немцам, которых сильно недолюбливали, но тут, по приказу царя в схватку вступили стрельцы Матвея Артамонова. Все это время стоявшие отдельно от немцев в резерве и наблюдавшие за боем со стороны.

С развернутыми знаменами и барабанным боем, они обрушились на бунтовщиков с криками: — Да здравствует царь Дмитрий! Да здравствует Государь Московский! — яростно круша их бердышами налево и направо.

Не выдержавшие флангового удара стрельцов мятежники дрогнули и обратились в бегство. Бежали они столь стремительно и проворно, что смяли и опрокинули сидевших на лошадях князя Василия и Дмитрия Шуйских, а также пытавшегося их остановить боярина Ивана Голицына. Избитые и окровавленные, они были взяты в плен немцами, спасших заговорщиков от сабель и бердышей стрельцов победителей.

Глава III. Кровавая тризна.

Все шесть дней после подавления боярского мятежа, государь был полностью занят чередой неотложных дел. В первую очередь это касалось похорон, которые происходили первые два дня. По приказу царь хоронили всех вместе и тех, кто поверил воровским наветам князя Шуйского и выступил против своего государя и тех, кто остался, ему верен.

В результате вооруженного столкновения с бунтовщиками в Кремле, со стороны сторонников царя погибло тридцать пять стрельцов, сорок четыре гвардейца и свыше пятидесяти человек дворцовой челяди. Среди бунтовщиков погибло около ста семидесяти человек и свыше ста человек получили ранения. Вместе с взятыми плен бунтовщиками, они были отправлены в тюрьму, где многие и скончались.

Среди мирного населения столицы от рук бунтовщиков больше всех пострадали поляки, прибывшие в Москву на царскую свадьбу. Всего погибло шестьсот два подданных короля Сигизмунда, включая сандомирского воеводу Юрия Мнишека и его дочь, царицу Марина.

Когда заговорщики обнаружили, что Дмитрий бежал из своего дворца, они решили, что он наверняка попытается укрыться в царицыном дворце, где у его тестя была большая свита и крепкая охрана.

Направляя мятежников к царице, Василий Шуйский строго настрого запретил им трогать воеводу и его дочь, опасаясь дипломатических осложнений с польской стороной. Однако пан Ежи так стойко бился за свою честь и жизнь своей дочери, что только пуля, выпущенная "москалями" из пищали смогла заставить отважного польского рыцаря выпустить из рук свою славную саблю.

Что касается Марины Мнишек, то эта маленькая женщина была буквально затоптана озверевшей толпой мятежников, когда они ворвалась на её половину в поисках бежавшего Дмитрия. Вместе с ней погибло, и большинство её дам, отчаянно сопротивлявшихся домогательству.

Столь внезапно овдовевший царь хотел похоронить погибшую супругу согласно её статусу в Вознесенском монастыре в Кремле, где покоились русские царицы и великие княгини, но против этого восстали уцелевшие от резни поляки. Возглавляли чудом избегнувших смерти польских гостей ксендз Копелюшко и ротмистр Заремба, каштелян люблинский и староста рогатинский. Они в самой категоричной форме потребовали от Дмитрия, чтобы тела отца и дочери Мнишек были отправлены в Польшу.

Не желая портить отношения с королем Сигизмундом и польской шляхтой, московский государь был вынужден уступить этим требованиям. После отпевания по католическому обряду, тела обоих Мнишек и прочих знатных поляков были в тот же день отправлены в Варшаву, с богатыми денежными вкладами на поминовение души пана воеводы, его дочери и каждого погибшего в Москве подданного польской короны. Остальные убитые были погребены на немецком кладбище, с твердым обещанием царя воздвигнуть рядом часовню.

Вместе с гробами к королю Сигизмунду по требованию Копелюшко и Зарембы были отправлены братья Василий и Иван Голицыны, что руководили нападением мятежников на дворец царицы. Также в Варшаву был отправлен князь Дмитрий Шуйский, как один из организаторов боярского мятежа, приведшего к массовой гибели польской знати.

Поначалу, Дмитрий категорически не хотел отдавать бояр в руки польского короля, заверяя поляков, что сам накажет заговорщиков. Однако чем больше он говорил, тем шляхтичи становились злее и несговорчивее. Дело дошло до того, что пан Заремба обещал поднять рокош и потребовать от короля Сигизмунда объявить войну Московии.

Хорошо зная гонор польской шляхты, Дмитрий был вынужден согласиться с этими требованиями, хотя они в некоторой мере подрывали его авторитет как внутри государства, так и за его пределами. Единственное, что он мог сделать, так взять с поляков клятвенные грамоты, что бояре заговорщики не будут публично казнены в Варшаве, как простолюдины.

Пан Заремба и ксендз Копелюшко с большой неохотой дали русскому царю подобные гарантии, так как публичная казнь противников польского государства было любимым развлечением шляхтичей. Они находили в этом не только духовное успокоение, но и эстетическое наслаждение. Пролитая кровь была подобна наркотику, попробовав который один раз невозможно было противиться его пагубному дурману и поляки были готовы пойти на все, лишь бы попробовать его вновь и вновь.

Лишенные возможности казнить русских бояр, они решили отыграться на простых участниках мятежа. Желание пролить кровь здесь и немедленно было обусловлено еще и тем унижением, через которое прошли гордые паны. Так пан Заремба нашел спасение от клинков москалей в отхожем месте, где нырял всякий раз в нечистоты, когда дверь в нужник открывалась.

Что касается ксендза Копелюшко, то он спрятался в хлеву и просидел там всю ночь и половину дня. А когда в хлев зашел слуга, то он бросился к нему в ноги и стал целовать их моля о спасении.

Одним словом обида у поляков была вселенская и недолго думая, они потребовали от Дмитрия, чтобы он казнил в их присутствии семьсот человек из числа заговорщиков.

Видя налитые кровью глаза прекрасных панов, государь не стал с ними спорить, но проявил хитрость и настойчивость. Согласившись на предание публичной казни семьсот человек, он включил в их число всех погибших и умерших от ран заговорщиков, а также мирных жителей Москвы погибших в ночь на 17 мая 1606 года. И как поляки не наседали на него, чем не пугали, Дмитрий остался тверд в этом решении.

Одновременно с этим, он включил в список всех тех, кто был схвачен с оружием в руках и заключен в тюрьму. Затем туда добавились заговорщики, что либо бежали, либо не поспешили поддержать мятеж Шуйского.

Главным источником информации о них были арестованные бояре, во главе с Василием Шуйским и Михаилом Татищевым. Уже 17 мая умельцы из Тайного приказа принялись допрашивать заговорщиков и в тот же день пошли первые аресты. В этом дьякам приказа очень помогли земские ярыжки, хорошо знавшие свой околоточный контингент. Стремясь спасти свои жизни, арестованные бояре, в большинстве своем стали говорить без применения к ним пыток. Особенно усердствовал Шуйский, и дьяки Тайного приказа едва успевали записывать его показания.

Наученный горьким опытом как может быть лжив князь Василий, царь самым внимательным образом читал поданные дьяками листы допроса Шуйского и прочих заговорщиков. При этом он проявлял завидную выборность в отношении названных арестованными людей.

С тем, что касалось князей Голицыных, Трубецких, Мстиславских, Оболенских и Воротынских он соглашался и охотно давал согласие на их арест. Однако когда речь заходила о боярах Романовых и Шереметевых, он требовал веских доказательств их вины и соглашался на допрос, но не на их арест.

Чтобы полностью заполнить список в семьсот человек осужденных на казнь, государь приказал добавить в него дворовых бояр заговорщиков, а также их сторонников из числа служивого, тяглового и нетяглового московского люда. Требование царя было быстро выполнено, но тот не спешил его утверждать.

— Наверняка дьяки и ярыжки вписали сюда тех, на кого сами имеют зуб — говорил Дмитрий, просмотрев списки обреченных на смерть людей и вместо того, чтобы приложить к нему печать, отправился в Тайный приказ. Там он в течение двух дней занимался разбором дел, слушая доклады дьяков и ярыжек и часто, приказывал привести к себе арестованных. И когда человека приводили, расспросив его и глядя ему в лицо, государь решал, виновен ли он или его оговорили.

Кончено, всех арестованных Дмитрий допросить не мог, но семьдесят четыре человека были либо освобождены, либо их дело было отложено для дальнейшего рассмотрения.

Публичная казнь была назначена на седьмой день и должна была состояться на Лобном месте Красной площади. Специально приглашенные на казнь поляки были очень довольны, что смогли подчинить московского государя своей воле, но посол Священной Римской Империи был совсем иного мнения.

— Царь Дмитрий умело вышел из того сложного положения в котором оказался из-за мятежа своих бояр — писал он в своем донесении императору Рудольфу. — Делая вид, что во многом соглашается с требованиями поляков, он практически устранил их руками всех опасных и неугодных для себя лиц. Как среди бояр и дворян, так и среди торговых и ремесленных жителей столице. Так в числе погибших от рук заговорщиков лиц оказался человек, называвший себя сыном царя Федора Иоанновича. По приглашению "дяди" он приехал в Москву и был убит. При этом никто не знает, кто и когда его убил, и приказные дьяки не пытаются это выяснить.

Также в смуте погиб Михаил Молчанов, человек, дурно влиявший на государя. До самой смерти он был человеком из близкого окружения царя, но после неё, отношение царя к нему резко переменилось. Он только выказал соболезнование родным погибшего, но не стал требовать найти его убийц. Многие находят, что Дмитрий сильно изменился в своем поведении после последних событий.

Всех осужденных на смерть доставляли на площадь партиями по 50-60 человек, в зависимости от тяжести вины перед государем и вида казни, на которую их осудили.

К огромному недовольству поляков, занимавших первые ряды специально созданных зрительских трибун для высоких гостей, четвертовано было всего десять человек. Также все было сделано, по их мнению, очень быстро, что порушило столь привычные для них каноны казни.

— Дикари! — кипятился пан Заремба. — Преступник должен страдать! Страдать долго и мучительно, а не получать быструю смерть!

— Эти русские мужики ничего не понимают в искусстве казни! — вторил ему ротмистр Лисовский. — Для них главное отрубить человеку голову, лишить его жизни, а не доставить зрителю наслаждения от зрелища!

Раздосадованный пан покинул свое место и отправился к палачам, чтобы восстановить справедливость. Но когда он смог добраться до исполнителей, осужденные на четвертование преступники были уже казнены и остались лишь те, кому предписывалось простое отсечение головы.

Осужденных по этому разряду было около ста пятидесяти человек и потому, многих из осужденных казнили не на помосте, а прямо на установленной, на земле плахе. Обуреваемый жаждой мести пан Лисовский захотел лично принять участие в казни, но это оказалось серьезным трудом и требовало больших навыков. Топор совершенно не подходил высокородному пану, и он решил пустить в ход свой меч. Однако рубить врага в бою и орудовать им на плахе совершенно разные вещи. Отрубив головы, двоим осужденным, и изрядно забрызгав кровью свою одежду, пан Лисовский вернулся на трибуну.

Тех, кому не отрубили голову, были повешены на столбах, кои в большом количестве были размещены вдоль стен Кремля и к средине дня были полностью заполнены телами казненных.

Точно рассчитав, что увлеченные кровавыми зрелищами поляки не станут подсчитывать точное число казненных людей, царь приказал сократить число приговоренных на сорок пять человек. И этот фокус ему удался.

Полностью поглощенные видом льющейся крови, поляки не особенно внимательно смотрели, как вешают бунтовщиков. Тем более что их просто удавливали, а не насаживали за ребро на крюк или подвешивали на короткое время, не позволяя преступнику умереть быстрой смертью. Чтобы потом отдать его в руки палача и подвергнуть мучительному процессу четвертования.

Первыми на плахе сложили головы рядовые участники мятежа и только в конце, на обильно залитый кровью помост поднялись высокопоставленные персоны. Первым в руки палача отдали Василия Плещеева, думного дьяка, близкого к Шуйскому человека. Затем вывели Михаила Татищева, Афанасия Кошелева и Федора Розуванова, что непосредственно участвовали в нападении на царский дворец, руководя действиями черни.

Всем им были отрублены головы, а вот в отношении бояр Мстиславских, Трубецких, Оболенских и Воротынских, государь неожиданно объявил милость и прямо с помоста отправил их в ссылку по дальним монастырям.

Примерна такая же участь была уготовлена и главному вдохновителю мятежа князю Василию Шуйскому. Зловредного боярина вывели на помост, положили на плаху и только в самый последний момент, когда тот прощался с жизнью, дьяк объявил о царской милости. Князя Василия отправляли в далекий Соловецкий монастырь, подвергнув его перед этим постригу в монахи. Столь мягкий приговор был вынесен царем по просьбе молодого воеводы Скопина-Шуйского, на которого государь имел определенные виды.

Подобная милость Дмитрия вызвала бурное негодование со стороны поляков. Не скрывая своего неудовольствия, они демонстративно покинули Лобное место, не дожидаясь окончания остальных казней.

На другой день, поляки покинули Москву и вместе с ними, к королю Сигизмунду в путь отправилась специальная делегация во главе с ростовским митрополитом Филаретом. Ему поручалось выразить польскому монарху сожаление по поводу массовой гибели его подданных и заверить его, что царь Дмитрий по-прежнему считает его своим добрым братом и соседом, и надеется долго жить в дружбе и доверии.

Также Филарет должен был передать личное послание государя, в котором тот писал, что помнит все свои прежние обещания королю, но выполнить их сейчас он не может. Так как опасается нового бунта бояр.

— Я очень надеюсь, что пролитая мною на Красной площади кровь остудит горячие головы моих подданных, но чтобы это было надолго, мне нельзя давать им повода позабыть этот урок — писал Дмитрий в своем послании.

В том, что он перестал давать своим противникам повода к всевозможным упрекам — это была святая правда. В первый день после мятежа он приказал провести поминальную службу во всех церквях Москвы по всем погибшим. Сам царь присутствовал на богослужении в Архангельском соборе Кремля, которое провел патриарх Игнатий. Там он истово крестился и утирал нет-нет да выступавшие из глаз слезы.

Ещё одним признаком изменения царя стало то, что он запретил поварам подавать себе на стол телятину, за что прежде его сильно попрекали бояре и священники. Вместе с этим он отказался от увеселительной музыки и карнавальных масок, что были завезены из Польши по желанию покойной царицы. Также было приостановлено строительство возле Царского крыльца статуи бога вина — Бахуса. Днем на неё набросили прочное покрывало, а ночью и вовсе свезли за пределы Кремля.

Пройдя по самому краю пропасти и заглянув в лицо смерти, Дмитрий Иоаннович заметно переменился, но эти изменения нисколько не сказались на его планах. Они были громадными и одним из их пунктов, значилась женитьба.

Простившись с польской царевной, Дмитрий немедленно вспомнил о русской. На следующий день, после своего чудесного спасения, он отправили гонца в Вознесенский монастырь с требованием немедленно вернуть в Москву Ксению Годунову. Настрой государя был весьма решителен.

— Вернуть даже если её постригли и считать, что пострига не было — наказал он своему гонцу Мишке Самойлову. Государь не забыл спасшего его от погони стрельца. Он получил чин пятидесятника, сто рублей денег и стал доверенным у царя лицом.

— А если заупрямятся и не отдадут? — спросил стрелец, и было видно, что спрашивает он не из-за страха, а ради уточнения своих полномочий.

— Ослушается матерь игуменья воли государевой, монастырь закрою. Монашек по другим монастырям распишу, земли монастырские в казну возьму, а сам монастырь по кирпичу разнесу. Так и передай.

— Так и передам, государь, не тревожься. Слово в слово передам, а если кто не услышат, то тех к тебе на вразумление привезу. Хоть в рогожке, хоть в горшке — озорно заверил царя Самойлов.

— Иди — кивнул стрельцу Дмитрий довольный его понятливостью.

Глава IV. Обретение Азова.

Лето 1606 года от Рождества Христова было не особенно жарким. Дожди землю не заливали, но вот тепла, когда можно было, смело сбросить с себя рубаху и нежиться под лучами солнца, такого не было. Для хлебопашцев помнивших ужасы голода прошлых лет такая погода откровенно не радовала, а для царских войск, осадивших в низовьях Дона турецкую крепость Азов — это было подарком божьим, что смирил жару, которая в этих местах была неимоверной.

Впрочем, неимоверной она была для тех, кого царь Дмитрий привел с собой с севера. Главная ударная сила осадившей Азов армии составляли донские казаки, считала жару само собой разумеющимся фактом и не обращали на неё особого внимания.

Многие бояре отговаривали государя от похода на Азов, приводя множество разумных доводов, но тот не захотел их слушать и к тому были свои причины. Для укрепления своего положения на троне ему была необходима маленькая и победоносная война. Это поднимет его авторитет внутри царства, успокоит Крымского хана и заставит польского короля говорить с ним как с равным государем, а не как со своим вассалом.

К тому же нужно было отрабатывать титул императора, которым его милостиво именовал повелитель Священной Римской империи и упорно отказывал Римский папа и польский король. По этому, царь Дмитрий и отправил гонцов к донскому казачеству с предложением выступить в поход против турок.

В грамоте к донским атаманам и старшинам, он писал, что помнит о том, что казаки помогали его отцу царю Ивану Грозному взять Казань и то, что на протяжении многих лет не позволяют крымскому хану рушить южные рубежи московского царства. Также он подтверждал, ранее пожалование Грозным царем донскому казачеству земли вокруг Дона, со всеми прилегающими к нему реками и потеклинками и призывал казаков выступить походом на Азов. Дабы выгнать басурман с исконно русской земли и защитить веру православную и её приходы с церквями.

Вместе с грамотой, казакам было отправлено две тысячи рублей, 400 четвертей сухарей, 20 бочек вина, 40 поставов сукна, четыре с половиной тысяч пушечных ядер, порох, селитра, сера и большой запас свинца.

Задумывая поход на Азов, Дмитрий собирался взять с собой тяжелые осадные орудия, но в самый последний момент отказался. Уж слишком далек был путь до Азова, да и донские атаманы Василий Янов и Филат Межаков заверили государя, что помогут ему захватить крепость без осадной артиллерии. Царь поверил казацкому слову, и тяжелые пушки были отданы князю Дмитрию Пожарскому. По воле царя, с частью войска он отправился в Смоленск, на тот случай, если митрополит Филарет не сможет убедить короля и польский сенат не начинать войны с Московским царством. Чтобы полностью лишить поляков соблазна пойти на Москву в отсутствия в ней царя, специальные люди распускали слухи, что в случае войны, Пожарский намерен идти на Полоцк. Для взятия столь хорошо укрепленной крепости на Двине, он и затребовал у Дмитрия осадные орудия.

Другая часть царского войска была отдана воеводе Федору Ивановичу Шереметеву, что двинулся на юг, сначала в Чернигов, а затем в Белгород. Готовый в любой момент как отразить набег крымского хана Казы-Герея, так и выступить на Киев, в случае начала войны с Польшей.

Для того чтобы полностью связать руки крымским татарам, Шереметев обратился за помощью к запорожским казакам. Он также как и государь отправил им большой обоз с порохом, селитрой и свинцом, а также деньгами. Взамен, воевода попросил вольных рыцарей совершить набег на Ислам-Кермень и Очаков, чтобы ни о чем другом хан и калга, и думать не могли. Запорожцев не пришлось долго уговаривать и сев на свои быстроходные челны, они отправились в поход, вниз по Днепру.

Сам же государь, тем временем вместе с воеводой Скопиным-Шуйским, десятью тысячами стрельцов и полевой артиллерией через Тулу и Елец направился к молодой крепости Воронеж. Оттуда, держась берега Дона, он беспрепятственно дошел до Черкасска, главного городка донских казаков.

Весть о приходе царя Дмитрия моментально разнеслась по всему Дону. Сотни казаков приехали в Черкасск, чтобы вместе с московским государем принять участие в Азовском походе. Все казачье войско, под колокольный звон, вместе с атаманами Василием Яновым, Филатом Межаковым, Марко Козловым и Дружина Романовым присягнуло на верность молодому царю.

Донские атаманы целовали крест Дмитрию Иоанновичу на верность и поклялись взять Азов во, чтобы то ни стало. Царь в свою очередь обещал казакам продолжить их миловать своими подарками, не посягать на казацкие вольности и отдать крепость на разграбление.

Целуя крест, Дмитрий специально отметил, что разрешает грабить только живущих в Азове имущество турок и татар. Разорять дома греков христиан, он казакам категорически запретил. После произнесения клятв начался торжественный молебен о даровании христианскому воинству победы над врагом и на следующий день, объединенное войско вышло в поход, послав вперед отряд для поимки "языков".

Была средина июля, когда объединенное войско русских и казаков под командованием царя Дмитрия подступило к стенам Азова.

Предавая большое значение крепости, что запирала устье Дона, турки не жалели средств на её укрепление и содержание. Стены Азова были крепки. Они тройной цепью опоясывали город и на них стояли многочисленные пушки. Захваченные казаками "языки" рассказали, что гарнизон крепости составляет две тысячи человек.

По совету казаков, царь разделил войско на две части и полностью блокировал город с суши. Вместе с этим, часть казаков, на ладьях спустилось в устье Дона с тем, чтобы не допустить внезапного прихода турецких кораблей на помощь осажденному гарнизону.

Подойдя к крепости, под прикрытием огня пушек и пищалей, русские стали возводить земляные валы. Несмотря на то, что турки всячески пытались помешать их действиям, работа шла быстро и спорно, и к концу второй недели была полностью завершена. Между осажденными турками и осаждавшими их донцами и русскими завязалась энергичная пушечная перестрелка, в которой принимал участие сам государь.

Не обращая никакого внимания на ахи и охи охраны и свиты, он сам лично вбивал ядра в пушку, наводил её на стены Азова и палил по врагу. Каждый удачный выстрел своего орудия и соседских орудий, Дмитрий приветствовал громким криком. А когда ядро летело не туда куда следовало ему лететь, вызывало у царя недовольство и в первую очередь на себя самого.

— Заряда пожалел, вот оно и ушло черти куда! — восклицал Дмитрий энергично шлепая себя по походному кафтану, что мало чем отличался от остальных пушкарей.

— Давай Ерофеич, сыпь пороха больше, не жалей, — приказывал царь своему подручному по стрельбе. — Чтобы гостинец наш точно долетел до морды азовского паши!

— Так опасно, государь. Вдруг пушка с изъяном, разорвет на куски, господин помилуй и отнеси — Ерофеич суетно перекрестился.

— Не боись! — царь властно хлопнул пушкаря по плечу рукой — Я заговоренный. От меня пули и ядра отскакивают или мимо пролетают. Сыпь, давай!

Целый день, государь пробыл на валу вместе с пушкарями, демонстрируя казакам и свите свою храбрость и умение стрелять из пушки. При этом было отлично видно, что в его поведении не было какой-либо рисовки или напускного. Царь не приседал или втягивал голову в плечи от страха, когда неподалеку от него пролетало вражеское ядро. Увлеченно стреляя по врагу, он толкался, топтался с остальными пушкарями, ни сколько не обращая на это внимания.

Придя на вал, Дмитрий коротко и ясно сказал, враз оробевшим от его появления канонирам: — Надо задать туркам жару, ребята! — и взяв у ближайшего пушкаря банник, стал прочищать ствол пушки. Показывая тем самым всем остальным канонирам, что намерен общаться без церемоний и этикета.

Несколько дней грохотали царские пушки по стенам осажденного Азова, но главная угроза для турок, неслышно подкрадывалась к ним из-под земли. Следуя примеру своих славных предков участвовавших во взятии Казани, казаки уговорили Дмитрия начать подкоп под крепостную стену. И пока царские пушкари вели обстрел Азова, казаки уверенно прокапывали подземные траншеи.

Так прошел июль и наступил август. Узнав об осаде царем Дмитрием Азова, турецкий султан решил помочь осажденному гарнизону. Так как все его главные силы были задействованы против императора Рудольфа, он приказал крымским татарам и ногаям отогнать донцов и русских от Азова. Однако выполнить волю султана не удалось.

Все войско Казы-Герея было брошено на спасение собственного ханства от нашествия запорожцев. Взяв Ислам-Кермень, казаки спустились до устья Днепра и, выйдя в открытое море, принялись грабить побережье от Ак-Мечети и Гезлева. С большим трудом татарам удалось отогнать казаков, но не было никакой уверенности, что они не пожалуют к ним снова.

Запорожцы действительно отошли, но только для того, чтобы осадить Очаков. Действия их были столь стремительны и опасны, что ага Очакова Давлет-бей забросал султана просьбами о помощи и тот был вынужден откликнуться. Сняв столь нужные для борьбы с австрийцами войска, султан Ахмед отправил в Очаков для защиты устья Днепра от казаков.

Что касается ногаев и черкесов то они согласно повелению султана отправились к Азову со стороны Кубани, но оказать помощь осажденному гарнизону не смогли. Готовясь к нападению на Азов, казаки были готовы к подобным действиям со стороны таманских турок и отрядили против них свои лучшие силы. Они встретили ногаев и черкесов на берегу реки Кагальник и наголову разгромили их.

Весть, о разгроме противника пришедшая в лагерь царя Дмитрия совпала с известием о том, что казаки довели свои минные траншеи до стен Азова. Был конец августа и государь решил штурмовать крепость без промедления, так как его ждали важные дела в столице.

Чтобы отвлечь внимание турок, Дмитрий приказал начать обстрел крепостных ворот города обращенных в сторону русских войск. Увлеченный боем, он сам принимал участие в бомбардировке вражеских стен, лично стреляя из пушки.

Впервые столкнувшись со столь яростным обстрелом, комендант Азова решил перебросить часть войск со стен, обращенных к лагерю казаков. Он отчетливо видел в подзорную трубу штурмовые отряды противника с лестницами в руках, изготовившихся к атаке. Часть воинов покинула свои посты, и двигались в сторону обстреливаемых русскими ворот, когда мощный взрыв потряс стены крепости. Огненный вулкан в мгновения ока проделал в них огромный пролом, разметав в стороны людей, земли и остатки строений.

Ещё клубились столбы пыли, ещё не затихло могучее эхо взрыва, а сотни казаков храбро бросились на штурм города. Словно горох они скатывались вниз со своих осадных валов и неудержимым потоком устремились внутрь крепости ведомые атаманом Марко Козловым. Другие отряды под предводительством Дружины Романова и Филатом Межаковым двинулись на штурм уцелевших от взрыва стен, неся в руках штурмовые лестницы.

Несмотря на град пуль, и камней, которыми противник пытался остановить казаков, они донесли лестницы до стен и взошли на них. Яростно бились турки, понимая свою обреченность, если они не смогут отбить приступ и сбросить казаков со стен, но донцы были сильнее. Прорвав переднюю линию обороны врага, они ворвались на улицы города и на плечах бегущего врага смогли проникнуть и за вторую линию обороны турок.

Совсем иная картина была на стенах, обращенных в сторону царского лагеря. Видя, какой урон наносят его воинам огонь русских пушек и пищалей, комендант крепости отвел со стен своих воинов, чтобы вернуть их, когда противник пойдет на штурм.

Взрыв в другой части крепости отвлек внимание коменданта и его солдат и когда солдаты Скопина-Шуйского бросились на штурм, на стенах крепости почти никого не было. Они легко поднялись на них, выбили основательно покалеченные ядрами ворота, но когда попытались продвинуться дальше, то встретили отчаянное сопротивление со стороны турок. С большим трудом стрельцы смогли оттеснить противника ко вторым стенам, но взять с ходу их не могли. Плотный ружейный огонь заставил их отступить и послать к царю за помощью.

Неизвестно как долго бы стрельцы штурмовали бы стены Таш-калы, второй линии обороны турок, если бы не казаки. В яростной рукопашной схватке, орудуя саблями, кинжалами, ножами и пиками, они сломили сопротивление турок и обратили их в бегство. Часть солдат, во главе с комендантом укрылась в замке, другие устремились через стены в степь, ища там спасения. Около десяти верст, преследовали бегущего врага казаки на своих конях, нещадно рубя противника, мстя ему за прежние свои обиды, сводя старую кровную месть. Мало кто из беглецов уцелел. Обозленные сопротивлением врага и теми насмешками в отношении их веры, что градом летели со стен крепости за время осады, казаки в плен никого не брали. Царю Дмитрию пленные были не нужны, а полонянок, которых можно было привести с собой на Дон, среди беглецов не было.

Те, кто укрылся в главной крепостной цитадели, продержались чуть меньше суток. Ровно столько понадобилось молодому воеводе Скопину-Шуйскому, чтобы подавить последние очаги сопротивления в Таш-калы и, подтянув артиллерию разбить ворота третьей линии обороны.

Уже к обеду следующего дня стрельцы и казаки прорвались в замок и поголовно вырезали всех находившихся там турок, вместе с комендантом. Последний намеривался взорвать пороховой склад цитадели вместе с казаками, но его слуга христианин помешал ему это сделать. Увидев, что комендант взял факел и направился к бочкам с порохом, он схватил камень и ударом в затылок убил своего господина.

По договоренности с царем, весь Азов, за исключением пушек, пороха и казны, достался казакам. Собравшись в казачий круг, донцы поделили по своим станицам все дома и имущество принадлежавшее туркам, оставив в неприкосновенности дома греков и армян. Вслед за этим, по приказу Дмитрия в Азове началось срочное восстановление церквей Иоанна Предтечи и святителя Николая, что в свое время были превращены турками в мечеть и склад.

Перед началом строительства, сопровождавшие войско священники окропили святой водой стены строений и совершили богослужение. Символизируя этим окончательную победу креста над полумесяцем в устье Дона.

В честь одержанной победы, государь устроил пир, на котором он щедро награждал атаманов, старшин и простых казаков, что отличились в этом походе. Ради такой радости, Дмитрий не жалел наград и внимания, но всех объять он не мог и в этом был своеобразный перст судьбы.

Среди тех казаков на кого не хватило милости государя, был Иван Заруцкий. Он не участвовал в осаде Азова, но очень хотел получить награду за то, что сопровождал Дмитрия в его прошлом походе на Москву. Обозленный невниманием со стороны царя к своей персоне, он поклялся отомстить неблагодарному монарху и тайно покинул лагерь победителей под Азовом. Сначала он поехал в Киев, а оттуда отправился прямиком в Самбор, где собирались все недовольные и обиженные московским государем.

Глава V. Обретение врагов и жены.

Сказать, что миссия митрополита Филарета закончилась неудачей, значит, не сказать ничего. Какие бы слова извинения и соболезнования не были бы сказаны главой делегации в адрес польского короля в связи с гибелью в Москве его подданных, они не могли растопить холод его сердца. Сколько денег на помин души не было бы прислано русским царем своему венценосному собрату, вместе с главными зачинщиками мятежа отданных на его суд и теми реками русской крови, что были пролиты на Лобном месте для утехи шляхты — все это не могло развеять траурный мрак на лице Сигизмунда Вазы.

За всё время встречи с митрополитом Филаретом, польский король был хмур, мрачен и он не считал нужным скрывать свое скверное настроение от посланника московского царя. И вся его злость и негодование было вызвано совершенно не скорбью о гибели своих подданных, сколько тем, что Дмитрий откровенно тянул с выполнением своих прежних обещаний. Уступить Польше Чернигов, Гомель, Путивль, Новгород-Северский и официально разрешить действие на территории Московского царства греко-католической Унии.

— Проклятый холоп! Неблагодарный пес! Своим письмом он позволяет себе откровенно насмехается надо мной! — негодовал польский король, оставшись наедине со своим личным духовником паном Игнатием Стеллецким, доверенным лицом папского нунция в Речи Посполитой. — Он, что вздумал обмануть меня, и намерен играть свою игру? Ну, уж нет! Мы это ему не позволим! Мы не для того оказали ему свою Монаршую поддержку, дали денег и позволили набирать себе войско среди наших подданных, чтобы потом читать о возникших у него трудностях! Такому не бывать!

Глядя на пышущего гневом и возмущением короля, пан Стеллецкий невольно поймал себя на мысли, что поведение Сигизмунда один в один похоже на поведение женщины, больно обманувшейся в своих лучших чувствах.

— Несомненно, московитам должен быть преподнесен хороший урок. И чем скорее это будет сделано, тем лучше. Нельзя позволять им думать, что обещания данные святому престолу можно с легкостью нарушать и при этом не поплатиться за это! — умело подливал масло в пылающий огонь духовник.

— Ничего, ничего! У меня с самого начала этой авантюры имелся запасной вариант. Так сказать на всякий случай. Мы с легкостью породили одного истинного московского царя и с такой же легкостью породим и другого! А если будет надо, то произведен третьего, четвертого, пятого и возведен их на русский трон по своему желанию. Такого добра у нас хватает с избытком, как дерьма в конюшни! — воскликнул король и довольный столь удачным сравнением радостно захохотал, тонко и визгливо.

— Вдова Ежи Мнишека, пана Ядвига пишет, что у неё в Самборе собралось много русских недовольных правлением царя Дмитрия. Может, стоит среди них поискать нового претендента на русский трон? — осторожно предложил духовник, чем вызвал волну восторга у короля.

— Отличная мысль пан Игнатий! Выберем из этих крыс подходящего человека и объявим его истинным царем Дмитрием, теперь чудом спасшимся от убийц Шуйского и бежавшего в Польшу. А нынешнего царя объявим самозванцем, которого посадили на трон русские бояре. Пусть теперь он доказывает, что он настоящий сын Иван Грозного, а мы посмотрим, как он это у него получиться.

Столь удачно пришедшие в голову мысли полностью разогнали с лица короля мрачность и в предвкушении новой авантюры, Сигизмунд стал радостно потирать руки.

— Из-за войны со шведами и рокоша Зебжидовского я не могу открыто выступить против русских, но сделаю все, чтобы мои дворяне поддержали притязания на московский престол нового царевича Дмитрия. Надеюсь, святой престол поможет нам в этом благом деле?

— Несомненно, ваше величество — заверил короля Стеллецкий.

— И не только словом, но и делом — немедленно уточнил Сигизмунд, выразительно пошевелив пальцами, как будто перебирал ими деньги. — Из-за нехватки в казне денег, гетман Ходкевич не может выплатить своим солдатам жалования!

— Я передам ваши слова представителю святого престола нунцию Смородине и уверен, что они будут услышаны. Благое дело никак нельзя оставлять без должной подпитки. Иначе оно может захиреть.

— Я тоже на это надеюсь. Вы только подумайте, какого славного красного петуха мы запустим русским и заставим их умыться кровью за все их обиды когда-либо нам нанесенные — мечтательно произнес король.

— А, что ваше величество намерен сделать с бунтовщиками, которых передал вам русский царь? Ведь многие из них бояре и их родственники могут быть полезны нам в этом деле.

— С большой бы радостью казнил бы их, как наши предки казнили восставших холопов, но вы правы, — король изобразил на лице мысленный процесс. — Прикажу надеть на них железа и заточу в темницу, на хлеб и воду. Пусть сидят и трясутся от страха за свои никчемные жизни. Пусть знают, что никакому русскому не позволено лишать жизни поляка! Ни холоп, ни боярину, ни царю!

Так началось новое обострение многовекового противостояния между Варшавой и Москвой. Сначала монарху обменивались письмами, в которых один оправдывался, а другой поучал и требовал. С каждым новым письмом тон требований становился все жестче и жестче, но чем больше польский король давил на московского государе, тем упрямее он становился.

Окончательную точку в "дружеских" отношениях между Сигизмундом и Дмитрием Иоанновичем поставила женитьба царя на Ксении Годуновой. Столь смелый и неожиданный шаг государя вызвал у правителя Речи Посполитой настоящий шок. Побагровев от гнева он предал проклятью предков коварного московита, его самого и его потомство вплоть до седьмого колена.

Польские магнаты год назад помогавшие Дмитрию взойти на московский престол, также выразили свое негодование к поступку русского государя. Одни проявили это во всевозможных оскорблениях на своих пирах и собраниях. Другие пошли ещё дальше, приказав изготовить куклы из соломы и повесив им на грудь таблички "Изменник", "Лжец", "Схизматик", под улюлюканье дворни, предали их сожжению.

Самые же умные и хитрые из них, присоединив свои голоса к общему хору недовольных стали строить планы отмщения, неблагодарному царевичу. Это у них по жизни получалось лучше всего, правда не всегда удачно.

Новая женитьба московского царя вызвало много кривотолков и шумихи не только за пределами Московского царства, но и внутри него. Многим служивым и простым людям было непонятно, почему государь остановил свой выбор на дочери Бориса Годунова.

— Неужели на Руси других девок нет, способных стать парой государю? — с недоумением говорили московские родовитые бояре и служивые дворяне. — Только прикажи, табун их нагонят и все Рюриковой и Гедеминовой крови.

— Колдовство все это, — зло ворчали дьяки и священники патриарха Игнатия. — Околдовала она государя нашего. Вот поэтому он Борисово семя из монастыря, где ей самое место, Москву и вернул. Нам на горе, чертям на радость.

Нужные люди быстро донесли государю о этих разговорах и Дмитрий предпринял энергичные меры. Не прошло и двух дней как по Москве поползли упорные слухи о том, что государь может жениться только на порфирородной деве. В противном случае Русскому царству грозят неисчислимые беды в виде смут, мора, голода и нашествия поляков и татар.

Слухи эти упали на благодатную почву и дали нужный результат. Когда поезд с царской невестой подъезжал к Москве, большинство горожан уже были готовы принять Ксению.

— Порфирородная — горестно говорили вчерашние скептики, вздыхая и безнадежно разводя руками.

— Порфирородная — зло бормотали непримиримые враги рода Годунова и крепко сжимали кулаки.

— Порфирородная — с почтением шептали обыватели, зачарованные непонятным, но красивым звукосочетанием. Правды ради, следует отметить, что были и такие горожане, которые произносили "порфирородная" с большим почтением и придыхание. Всем своим видом показывая окружающим, что рады и горды своим государем, взявшего в жены дочь высоких кровей.

Что касается самого Дмитрия, то он откровенно торопился завершить процесс своей легитимации на царском троне, посадив рядом с собой жену. Конечно, следуя традициям, царю следовало назначить смотрины невест, но государь не стал этого делать, так как Ксения лучше всех отвечала всем требованиям на это место.

Как бы не злобствовали недруги её отца, но она действительно была порфирородной царевной, воспитанная в истинных православных традициях. К тому же царевна нравилась государю и вынужденное расставание, только усилило его чувства к ней.

Все время до свадьбы Ксения находилась в Новодевичьем монастыре под присмотром стрелецкого сотника Михаила Самойлова. Столь неожиданное возвышение бывшего стрелецкого десятника произошло благодаря его умению использовать подаренный капризной судьбой шанс.

В день прибытия за Ксенией Самойлова с сотоварищами в Вознесенский монастырь, бывшая царевна внезапно заболела. Посреди белого дня у неё появилась тошнота, сильные рези в животе, которые перешли в судороги и закончились выкидышем.

Три дня и три ночи возле неё, неотлучно сидел Мишка Самойлов вместе с монастырским аптекарем. С тревогой слушая каждый вздох и стон царевны, с трудом борясь со сном, боясь не выполнить царский наказ. Только на четвертый день, когда стало ясно, что жизни Ксении ничто не угрожает, Самойлов позволил себе уснуть, но не надолго.

Внезапно разыгравшаяся хворь Ксении, вызвала у царского посланника сильное подозрение и как монашки не пытались убедить десятника, что у царевны обычные женские дела, тот не желал их слушать. Подобно охотничьему псу он учуял недоброе в отношении дочери Годунова и незамедлительное начал расследование, несмотря на энергичные протесты матери игуменьи.

Самойлов сильно рисковал, бросая в лицо настоятельнице монастыря: — "Слово и дело, государево!", однако судьба оказалась милостива к нему. Во время осмотра кельи ухаживающей за Ксенией старицы Антониды были обнаружены связки пучков и корений, и как та не доказывала, что это простое лекарство, посланник царя был неумолим. По его приказу старицу заковали в железо и повезли в Москву вместе с царской невестой.

В Тайном приказе Антониду подвергли жестокому допросу, и обомлевшая от виды дыбы старица созналась, что случившийся у царевны выкидыш её рук дело. Узнав об этом по пути в Москву, государь без всякого раздумья приказал удавить покусившуюся на его дитя Антониду, а Самойлов получил царскую милость в сто рублей и чин сотника.

Оправившаяся после болезни Ксения несмотря свое заточение в монастырь ни словом, ни делом не выказала обиду на государя и покорно склонив перед Дмитрием голову, согласилась стать его женой. Однако, столь легко добившись своей цели, царь был вынужден дальше предпринять ряд шагов, вызвавших серьезное волнение среди его окружения, бывших недругами семейства Годуновых.

Решение царя, под покровом ночи вернуть тело Бориса Годунова в Архангельский собор, озадачило и даже напугало их. Ещё больше масла в огонь подлил тот факт, что вместе с телом Бориса, в Архангельский собор были доставлены останки царя Федора Борисовича, а в Вознесенском монастыре было совершено перезахоронение тела матери царевны Ксении, Марии Григорьевны.

Богослужение над вновь обретенными царственными останками произвел митрополит Коломенский Пафнутий, по личному указу государя. Идя навстречу пожеланию Ксении, государь разрешил царевне присутствовать на этих похоронных церемониях, однако сам, предвидя негативную реакцию бояр, присутствовать на них не стал.

Когда же озабоченные событиями минувшей ночи они обратились к Дмитрию с вопросами, государь любезно развеял их страхи.

— Беря в жены царевну Ксению, мы намерены положить конец смуты в сердцах и душах своих подданных возникших в годы моего малолетства. Греховные дела Бориса мною осуждены и пересмотру не подлежат, однако выказывая уважение к своей невесте, мы отдали распоряжение перезахоронить её близких.

Слова государя были встречены гробовым молчанием бояр. Никто из них не высказал царю своего одобрения, но никто не посмел открыто ему перечить. После массовых казней заговорщиков и взятия Азова, спорить с царем победителем желающих не оказалось.

Другим действием со стороны Дмитрия, вызвавший "скрип" среди московских бояр, было избрание нового патриарха Русской Православной церкви. Естественно, придворные доброхоты возложили всю ответственность на Ксению, заявив, что царевна не хочет чтобы её венчал человек благословивший на царствование католичку Марину Мнишек и причастный к отправке её в монастырь.

Трудно сказать сколько в этих словах было правды, а сколько удачного совпадения. Сразу после возвращения государя из похода, к царю обратилось много священников, не желавших видеть грека на русском патриаршем престоле. Дмитрий живо откликнулся на этот призыв священнослужителей. Был срочно собран церковный Собор, который низвел грека Игнатия с патриаршего престола и выбрал на его место Казанского митрополита Гермогена. Который с радостью обвенчал царственных супругов в Успенском соборе Кремля.

В числе царских гостей на этой свадьбе были воеводы Пожарский, Шереметев и Скопин-Шуйский. Первым двум воеводам за верную службу Дмитрий присвоил чин думных дворян, а молодому Скопину-Шуйскому пожаловал чин ясельничего за взятие Азова.

Несмотря на громкую победу над турками, взятие Азова не столько укрепило положение Дмитрия Иоанновича в большой политике, сколько его серьезно осложнило. Так как, честно выполнив взятые на себя обязательства перед австрийским императором в борьбе с турецким султаном, он неожиданно оказался в этой борьбе один на один с могучей и огромной османской империей.

Люди Посольского приказа доносили государю из Праги, что из-за внутренних неурядиц с братом Матиасом император Рудольф начал переговоры с турками о заключении мира. Слава богу, дело это было не скорое и не быстрое. Императору следовало сохранить лицо, но активных действий против турок со стороны "цесарского двора" ожидать не приходилось. Не нужно было обладать семи пядей во лбу, чтобы понять, развязав себе руки на западе, султан незамедлительно обрушиться на своих обидчиков. Блистательная Порта обид никогда и никому не прощала.

Единственной хорошей вестью в этом деле было то, что персидский шах нанес сокрушительное поражение турецким войскам и полностью захватил Армению. Это гарантировало, что в ближайшее время турки не смогут послать огромное войско к Азову и не попытаются вернуть его силой и государь мог сосредоточить все свое внимание на западной границе своего царства.

Там, по всем признакам, следовало ожидать новой войны с Речью Посполитой. Обозленный отказом Дмитрия пустить в страну иезуитов и отдать черниговские и могилевские уезды, король Сигизмунд усердно варил одно гадкое варево за другим против русского царя.

Не имея возможности из-за рокоша польской шляхты и войны со шведами, открыто выступить войной против Московского царства, он трудился не покладая рук на дипломатическом фронте. Призывая шведского короля Карла к миру с Польшей, он щедрой рукой в качестве бонуса разрешал ему присоединить к землям своей державы Ижорские земли с Орешеком и Копорьем. Благо московское царство сейчас не такое крепкое, каким было прежде, да и на троне там сидит неизвестно кто. Одним словом колосс на глиняных ногах, толкни и он упадет.

Но не только шведов был готов навести на русскую землю польский король. В Самборе появился новый претендент, на московский престол, именовавший себя царевичем Дмитрием счастливо спасшийся в московской смуте. Его активно поддержала польская шляхта во главе со старостой велижским Александром Гонсевским. Королевский двор в отношении новоявленного русского царевича хранил полное молчание, но никто не одернул дворян решивших поддержать его притязания. Польша свободная страна и каждый её шляхтич может делать все, что он хочет.

Кроме этого, Тайный приказ сообщал государю, что в южных областях Московского царства началось брожение среди крестьян, недовольных тем, что государь увеличил срок урочных лет на полгода. Теперь срок розыска беглых крестьян составил пять с половиной лет и снова следы вели в Самбор, к пани Ядвиге Мнишек и её окружению.

Но не только одной войной приходилось заниматься Дмитрию в эти дни. Так подобно царю Ивану он отдал приказ вербовать в Германии и Голландии пушкарей, литейных дел мастеров, аптекарей, рудознатцев для отправки их морем в Архангельск. Кроме этого, государь отобрать молодых юношей для учебы в Голландии и Германии. Пример Бориса Годунова отправившего перед своей кончиной первую партию учеников Дмитрий посчитал дельной и решительно поддержал подобное начинание.

Впереди его ждало нелегкое правление, но царь был готов идти этой дорогой до конца, на благо Московского царства, его целостности и сохранения жизней своих подданных.

Глава VI. Большая малая война.

И снова май, и снова над Москвой звенят колокола, но только на этот раз звон их не радостный, а тревожный. Ибо столица провожала государя своего Дмитрия Иоаннович в поход против подлого вора и христопродавца Матюшки Веревкина всклепавшего на себя его царское имя.

Укрывшись в землях польского королевства, он во всеуслышание заявил, что является подлинным царевичем Дмитрием, чудесным образом, спасшимся сначала от ножей убийц Бориса Годунова, а затем в майской замятне прошлого года. Что, спасая свою жизнь от подстрекаемой Василием Шуйским озверелой толпы, вместе с верным слугой бежал из объятой смутой Москвы, найдя приют в землях польской короны. Что вместо него на царском троне сидит самозванец — Петр Борковский. Очень похожий на него лицом и фигурой, покорный слуга бояр Романовых и Шереметевых, нанявших его для этого черного дела. И что с божьей помощью и верных друзей товарищей, он собирается свершить праведное дело и вернуть себе отеческий престол.

Тайные люди доносили государю, что на самом деле этот самозванец поповский сын Матвей Веревкин и родом из города Быхова. До поры до времени спокойно учительствовал в Могилеве, где его случайно увидел на базарной площади ксендз Копелюшко лично общавшийся с царевичем Дмитрием во время его пребывания в Кракове и по Москве. Возвратившись в Варшаву, он немедленно доложил о сделанном открытии королевскому священнику Игнатию Стеллецкому, после чего учителя арестовали и под конвоем отправили в столицу. Там он пробыл около трех месяцев, после чего появился в Киеве и назвался царем Дмитрием. Его сразу поддержал ротмистр Лисовский, объявивший, что готов оружием добыть престол подлинному сыну Ивана Грозного.

Кроме этого, люди доносили, что вор только фигурой, ростом и волосами похож на царя Дмитрия, а в остальном полная тому противоположность. Голову держит набок, нос крючком, брови густые и говорит с заметным южным говором.

Под знамена самозванца собралось около двенадцати тысяч человек, большинство из которых были польские шляхтичи, со своими слугами и подданными. Многие из них к превеликой радости короля Сигизмунда покинули ряды рокоша, продолжавшего прочно связывать руки польского правителя.

Чтобы помочь самозванцу, Сигизмунд выпустил специальный манифест, согласно которому каждый из дворян кто был ранее предан королем проклятию и лишен чина и земель, за участие в рокоше, теперь вставший под знамена самозванца, получал полное королевское прощение. Также по указу короля ротмистр Лисовский получил чин полковника и полную власть над войском самозванца.

— Теперь у меня есть возможность поквитаться с русскими за польскую кровь, подло пролитую ими в Москве. Они у меня сторицей заплатят за каждую каплю, за каждую жизнь! — гордо говорил ясновельможий пан, энергично готовя шляхетское войско к походу на своих обидчиков.

В первой половине апреля, войско самозванца через Могилев двинулось к русской границе и, перейдя её, устремилось к Новгород-Северскому. Двигались "лисовики", так местные жители прозвали подручных пана Лисовского так быстро, как того хотелось самозванцу и его воеводе. Причина этой медлительности заключалась отнюдь не в большом обозе, без которого шляхтичи не мыслили свое участие в войне. Едва ступив на землю Московского царства, они столь основательно принялись грабить и разорять оказавшиеся у них на пути деревни и малые городки, что их можно было назвать "мамайцами".

Беда не приходит одна — гласит народная мудрость и вслед за быховским "истинным царем Дмитрием", из Самбора, на русскую землю надуло ещё одну напасть. Что по своей сущности представляла ничуть не меньшую, а может быть даже большую опасность для Русской земли.

Объявившийся в Самборе в самом конце лета 1606 года "царевич Дмитрий", которого сразу под свою опеку взял пан Гонсевский, к большой радости Москвы умер после одного обильного застолья в доме пани Ядвиге Мнишек. Естественно, пошли слухи, что коварные "московиты" отравили столь опасного для себя претендента на царскую власть. Однако пившие и евшие с самозванцем паны в один голос говорили, что "московский пес" не знал удержу в вине и еде, за что и поплатился своей никчемной жизнью.

Однако свято место пусто не бываете. Не успели справить по претенденту поминки, как в Самборе появился новый соискатель престола московского. Правда, на этот раз, он назвался царевичем Андреем Нагим, родственником Ивана Грозного. На престол он не претендовал, так как вида был самого не царского, но на роль "доброго", защитника крестьян от произвола бояр и помещика подходил, что называется по всем статьям. А чтобы добрый "царский родственник" смотрелся солидней, поляки определили ему воеводой бывшего беглого холопа Ивана Болотникова.

Несмотря на свое низкое происхождение, этот человек имел за плечами солидный боевой опыт, благодаря которому исколесил почти половину Европы. Поначалу он объявил себя сторонником государя Дмитрия Иоанновича, но после его указов о продления розыска беглых холопов быстро от него отрекся и пополнил приют всевозможных искателей крестьянской правды в Самборе.

По мере сокращения съестных запасов в замке у пани Ядвиги, все это славное воинство было вынуждено перекочевать в Белую Церковь, где обитало до весны, вынашивая планы "освободительного" похода на Москву. Когда же снега сошли и дороги подсохли, Болотников и Нагой перебрались за Днепр в Переславль, а оттуда двинулось на Путивль под лозунгом "Воли и справедливости для крестьян".

По пути к русской границе отряд Болотникова вобрал в себя много "черкасс" — лихих людей живущих в польских владениях по обе стороны Днепра и прочих любителей легкой наживы приграничных набегов. Общая численность этого воинства увеличилось до шести тысяч человек, большая часть которых была вооружена только холодным оружием.

Однако едва оно вступило на территорию Московского царства, как к ним немедленно примкнули местные севрюки, недовольные притеснением Москвы их прав. Они не только почти вдвое увеличили численность армии Болотникова, но и значительно усилили её, так как многие из них имели ружья, пищали и даже пистолеты. Государь сразу озаботился этим вторжением, так как был лично знаком с севрюками и ведал, на что они способны.

По его приказу в Путивль был отправлен с войском воевода Федор Шереметев, однако по пути он серьезно заболел и был вынужден вернуться в Москву, сдав командование войском второму воеводе князю Шаховскому.

Когда государю доложили об этом, он остался недоволен подобной заменой, так как хорошо знал военные способности князя. И как сильно за него не заступались бояре и многочисленные друзья князя, он решил заменить его молодым Скопиным-Шуйским.

— Молодой, да ранний — говорили царю осторожные советчики, совершенно не узнавая в нем прежнего Дмитрия.

— Молодой, да сильный! — отвечал им государь, — таким некогда на печи сидеть, да о девках мечтать. Им дело делать надо, пока сила есть да удаль молодецкая.

Князь Скопин-Шуйский покинул столицу в средине мая и вслед за ним наступил черед покидать с главным войском столицу и саму царю Дмитрию.

Перед тем как двинуться в поход, царь устроил смотр своему войску. Это поднимало значимость идущим в поход воинам и придавало уверенность тем, кто оставался в Москве. В их числе была и государыня Ксения Борисовна, в чреве которой уже зрел новый плод любви.

Следуя старым традициям, по этому случаю царь отправил богатый вклад в Троицкий монастырь. Пожелал, чтобы монахи неустанно молили господа о благополучном разрешении царицы наследником.

При этом, Дмитрий четко придерживался правила "Богу — богово, а кесарю — кесарево". Уходя в поход, он оставил царицу Ксению под тщательным присмотром сотника Мишки Самойлова. Его великий царь пообещал щедро озолотить, если с царицей будет все в порядке и спустить шкуру "ежели, что плохое случиться с царицей и её плодом". По этой причине Самойлов собирался дневать и ночевать возле покоев царицы Ксении, при этом исполняя обязанность коменданта Кремля. Под его командование был выделен почти целый полк стрельцов, которых злые языки тут же окрестили "самойловскими выкормышами". Так как Самойлов набирал их по собственному усмотрению, ставя на первое место верность и преданность государю.

Командовать войском, остающимся на защите столицы, было поручено воеводе Ивану Воротынскому. Хотя многие доброхоты пытались отговорить царя от подобного назначения, тот был тверд, в своем решении. Уединившись вместе с князем Воротынским для обсуждения сложившегося положения в связи с вторжением неприятеля, государь пришел к твердому убеждению, что воевода полностью предан ему и душой и телом.

Стоя под хоругвями в парадной броне и наблюдая, как мимо него, проходят пешие сотни стрельцов и конные отряды дворян, государь не мог нарадоваться их виду и числу. Особенно выделялся полк немецких наемников во главе с генералом Ротенфельдом. Благодаря его стараниям общая численность немецких наемников московского государя достигла четырех тысяч солдат. Новоиспеченный генерал очень надеялся, что это не предел и усиленно хлопотал о превращении полка в корпус.

Когда мимо государя, важно чеканя строй и дружно выкрикивая: — Хох! Хох! Хох! Кайзер Дмитрий! — прошли немецкие наемники, тот обратился к стоявшему рядом с ним воеводе малой руки князю Дмитрию Пожарскому. Несмотря на свои тридцать лет, он успел проявить себя в ратном деле и был отмечен вниманием царя из общей плеяды русских полководцев того времени.

— Хорошо идут, черти! — с определенной долей зависти воскликнул царь. — Любо дорого смотреть!

— Дорого, государь, ох дорого — незамедлительно откликнулся князь Пожарский, намекая на содержание наемников казной.

— Дорого, но необходимо. Скупой всегда платить дважды! — насупился государь, недовольный камешком в огород спасших ему жизнь и престол людей.

— Все ничего, да только любят господа немцы цены за свою службу задирать, а то ещё хуже. Чуть что не так, начинают угрожать, что уйдут от тебя к шведам или полякам, а то и вовсе к татарам. Неверный народец!

— Эти — верные. Эти — не разбегутся, — уверенно заявил ему Дмитрий, — на них у меня казны хватит, но во многом ты прав, тезка. Нам самим надо полки иноземного строя делать. Чтобы не хуже поляков, шведов и этих же немцев были, а даже лучше!

Было видно, что эта мысль давно терзает его ум, но не только военными делами был занят государь в эти дни перед походом. Перед самым выходом в поход, Дмитрий получил письмо из Германии от Ганса Фохта, которого он отправил в Европу за иноземными мастерами. Немец писал, что навербовал около ста человек нужных государю людей, что они готовы немедленно выехать в Московию и просил денег на дорогу. Дмитрий без малейшего колебания приказал казначею Митрохину отправить Фохту просимую им сумму денег, но при этом строго настрого запретил плыть на Русь через Балтику.

— Зная большую нелюбовь к нам со стороны наших высокородных братьев короля Карла шведского и Сигизмунда польского и их сильную настороженность к любой нашей попытке пригласить к нам на службу европейских мастеров. А также помня, как шведы и поляки чинили всевозможные препятствия отплытию на Русь людям набранным в Германии, по приказу моего батюшки царя Иоанна Васильевича, приказываю господину Фохту и его людям плыть к нам не через Балтику, а на голландских кораблях отправиться в город Архангельск. Путь далекий, но надежный, к тому, же может число мастеров желающих ехать к нам пополниться за счет голландцев — писал царь своему вербовщику, щедро добавляя денег для новых рекрутов и к огромному огорчению главного казначея Московского царства.

Наступивший новый год приносил ему одни расстройства и страдания, ибо проделал огромную прореху в сундуках московской казны. Установление новых курантов в Кремле и завершение постройки нового царского дворца. Подготовка к войне с самозванцами и набор немецких наемников, приглашение европейских мастеров, их содержание и переезд, было лишь частью затрат и расходов, приводивших в ужас казначея Митрохина.

Большие деньги были отправлены на обустройство вновь обретенных земель в устье Дона и крепость Азов. Взяв их под свою царственную руку, государь стремился показать своим и чужим, что свершенное им деяние — это всерьез и надолго.

Отдельной строкой в перечне государевых трат и расходов шли подарки донским казакам и их атаманам.

— Казаки, верные защитники моих южных рубежей. Они помогли мне взять Азов и моя совесть, не позволяет мне проявлять скупость в отношении них — говорил государь казначею всякий раз, когда то пытался уменьшить объем "подарков" посылаемых на Дон.

— Так ведь они лихие люди, государь. Недолго они будут помнить твое расположение и царскую милость. Пройдет время, и эти лиходеи все твои блага и милости забудут! Как пить дать забудут! — казначей истово перекрестился, но его телодвижения не убедили Дмитрия.

— Вот, чтобы не забыли и помнили им и надо помогать. На землю сажать будем и помогать обживаться. Сиделец куда злее и тверже дерется, чем тот, у кого только один конь да котомка.

— Так ведь у них главный завет: — С Дона выдачи нет. Сколько людишек с наших земель к ним утекло и ещё утечет? Опасное это дело казацкого зверя кормить.

— Беглых ловить лучше надо, а не на Дон кивать и руками разводить! — недовольно рыкнул казначею Дмитрий. — Турки нам Азов никогда не простят и на будущий год обязательно попытаются его отбить. Тут и к бабке ходить не надо. А войско мне нужно на западной границе, чтобы разобраться с "гостинцами короля Сигизмунда". Поэтому нам донцы и нужны как никогда прежде. Только они, способны защитить наши новые рубежи от турецкой сабли.

— Ну, а запорожцы? Им, то за что наши "поминки"!? Одна сплошная теребень и голь перекатная! Они точно не наша защита и опора! Хоть и православные, а с радостью пойдут хоть под короля польского, хоть под хана крымского, если те денег больше заплатят.

— В самую точку зришь, Митрохин. Вот чтобы их сабли не по нам гуляли, а по нашим врагам мы им "поминки" и посылаем.

— Так ведь денег нет, батюшка царь! Сам знаешь какие за прошлый год недоимки у нас большие, — взмолился к Дмитрию казначей. — Мы ещё от Азова, что у нас денег прорву сожрал не отошли, а ты ещё новые войны вести намерен. Помилосердствуй государь, не разоряй тратами казну свою без меры.

Пользуясь тем, что Дмитрий позволял своим приближенным спорить с ним по тому или иному вопросу, Митрохин хотел "образумить" государя, но его попытки оказались напрасны. У царя были свои, веские аргументы.

— Купцы Строгановы обещали нам деньгами помочь в обмен на пермские солевые прииски. Сибирский воевода хороший пушной выход прислал. Голландские купцы готовы наш пеньку, деготь и древесину на мачты в три раза больше закупать, чем покупают у нас англичане. А про персидский шелк я не говорю. С руками готовы вырвать и передраться из-за него, а ты говоришь денег нет, — передразнил царь Митрохина. — На худой конец, к монастырям за помощью обратимся. Пусть попы мошну свою порастрясут как следует ради благого дела — защиты земли Русской.

— Слыханное ли дело, с православных монастырей деньги брать, государь!? Твой родитель, дед и прадед вклады в них делали, а ты их обобрать хочешь. Ох, не по божески все это.

— Ты не путай божий дар с хреном, Митрохин. Вон сколько у монахов земель и угодий, счесть не перечесть. Царским владениям не уступают и все это, каждый год им хороший доход приносит. Христос велел делиться, вот пусть они не со мной, а с нашим многострадальным Отечеством и поделятся. Поди не обеднеют. На прокорм души, а не чрева алчущего хватит. А чтобы не говорили, что я у них деньги ради личной корысти забираю, урежем содержание царского двора.

— Да как можно, содержание двора урезать! Это же государству бесчестье! — изумился казначей.

— Бесчестье будет если мы Азов не удержим и Самозванца с Болотниковым не разобьем. Какой я государь, если своих подданных от татей защитить не смогу. А то, что год другой в старом платье походить придется так это ничего. Посольств великих у нас в ближайшее время не предвидится, а ради соседей наших поляков, турок и шведов, я в парчу и бархат одеваться не намерен. Мне вполне одного камзола хватит и не спорь! — решительно отрезал Дмитрий. — Вон Василий Блаженный в одних веригах круглый год ходил и все его не за вид уважали, а за праведность и скромность.

Несчастный Митрохин не знал, что тайно принимая у себя во дворце приехавших в Москву посланцев от запорожцев, государь обсуждал с ними такие вещи, от которых у казначея наверняка волосы встали бы дыбом. Царь намеривался создать из запорожцев реестровое войско, которое бы боролось с крымскими татарами, защищая южные земли Руси.

Стоит ли говорить, что идея Дмитрия была горячо поддержана и одобрена запорожской старшиной. Одно дело добывать себе пропитание и средства к существованию саблей и лихой удалью и совсем иное дело, когда ты воюешь, находясь на государевой службе. Получаешь за это деньги и высокое покровительство. Услышав слова государя о реестре, атаманы разом упали перед царем на колени и стали наперебой заверять его, что преданнее и честнее слуг у него нет, и не будет.

Когда же Дмитрий заявил, что намерен позволить запорожцы самостоятельно выбирать реестрового гетмана, при условии, что он будет православной веры и полностью верен московскому царю, радости казаков не было предела. Ибо каждый из царских гостей, если не видел себя гетманом Запорожья, то наверняка знал достойную кандидатуру на это высокое место.

Глава VII. Разгром Самозванцев.

Если постоянно думать о плохом, то это плохое обязательно случиться. С тех пор как государь покинул Москву, не было дня, чтобы он не думал о воеводе князе Шаховском. Он очень надеялся, что посланный им Скопин-Шуйский успеет догнать войско и заменит князя на посту командующего до того как оно встретит неприятеля, но этого не случилось.

Когда поздно вечером в походный шатер Дмитрия впустили гонца от молодого воеводы, по одному его виду, царь сразу понял — случилась беда. Глаза гонца суетливо бегали, плечи обвисли и сутулились, а рука сжимавшая грамоту так была напряжена, что было понятно, посланник хочет как можно быстрее от неё избавиться.

— Говори! — грозно потребовал царь, вперив в гонца свой злой взгляд. — Изменил князь Шаховский!? Побил вас Болотников!? Войско пропало и бежит!?

— Пропал! Пропал перед самой битвой князь воевода, отчего и потеснил нас проклятый Болотников! — бухнулся в ноги Дмитрию бедный гонец. — Кто говорит, что в Москву по болезни отъехал, кто, что. Но, войско, государь не пропало! Не пропало. В самый трудный момент князь Михаил Васильевич появился, он людей и спас. В строй построил и огнем отбились от болотниковцев, будь они трижды неладны.

— Где сейчас войско!?

— Так к Рыльску отошло, милостивец Дмитрий Иоаннович, — торопливо залепетал гонец, — не дал нам Болотников в Путивле укрыться, вот князь Михайло и приказал отступать за Сейм.

— А что Путивль, сдался Болотникову?

— Никак нет, государь. Боярин Пушкин Сергей Львович сел в нем в осаду и заявил, что никому кроме тебя ворота не откроет.

— Ладно! — коротко бросил Дмитрий и, вырвав из рук гонца грамоту, принялся её читать.

Скопин-Шуйский писал, что не успел вступить в командование войском, которое в самый ответственный момент осталось без командира и потому дрогнуло под ударами отрядов Болотникова.

Много из того, что было в том сражении осталось между строк. И то, как удивительно точно напала конница бунтовщиков на русский лагерь, где уже не было князя воеводы. И то, что дворянская конница вместо того, чтобы отбить атаку врага, сама обратилась в бегство.

От немедленного разгрома царских ратников спасли две вещи. Во-первых, князь Шаховский покинул лагерь в сопровождении малой свиты, не свернув шатер, отчего о его бегстве знало мало человек и начавшаяся паника, не так быстро охватила весь лагерь. Во-вторых, незадолго до атаки, сотник Иван Тетеря приказал выставить перед лагерем походные возы. Была это случайность или у сотника сработала интуиция неизвестно, но именно это не позволило болотниковцам сходу ворваться в лагерь и начать избиение брошенных на произвол судьбы воинов.

Не сумев перемахнуть через возы, они отступили, для того, чтобы соединившись с подоспевшей пехотой обрушиться всей силой на охваченный паникой русский стан. Казалось, что достаточно одного удара, чтобы царские воины побежали подобно зайцам, но этого не случилось. В самый последний момент, когда казалось, что все пропало и ратное войско вот-вот превратится в напуганную толпу людей, появился Скопин-Шуйский.

Громким криком, ударами плетки и поднятым на дыбы конем, он сумел остановить панику и успел построить солдат в ряды, до того как на них обрушился противник.

Все эпопея, в которой князь лично руководил обороной, перемещаясь на взмыленном коне, под градом стрел и пуль врага из одного конца лагеря в другой. Когда потрясая обнаженной саблей, он заставил пушкарей развернуть орудий и под крики: "все пропало, все пропало!" открыл огонь по врагу, заставив солдат Болотникова сначала попятиться, а затем и отступить. Все это уложилось в строки — "бой был и мы отбились".

Более подробно, князь перечислял потери русского войска, понесенные в результате внезапного нападения врага, а также силы врага заставившего его отступить на северный берег Сейма, не заходя в Путивль.

— Лучшее средство обороны — атака, а сев в Путивле, я позволю Болотникову считать себя победителем и увеличу численность его войска, — писал князь царю. — По этой причине я решил отступить к Рыльску, у стен которого, собрав местное ополчение и огненные припасы, намерен дать врагу большое сражение и с божьей помощью его победить.

Что касается князя воеводы Шаховского, то за все время нахождения моего в войске во время битвы и после неё, мне не удалось узнать, какие причины заставили его покинуть лагерь накануне боя и где он сейчас находится. Занятый подготовкой к битве, я не могу заниматься поисков ответов и потому, прошу перепоручить поиски князя людям твоего сыска.

Дочитав до этого места послание князя Михаила, царь отложил в сторону письмо и приказал позвать походного писца.

— Повелеваю, объявить розыск князя Григория Петровича Шаховского по обвинению в измене царю и Русскому государству. Каждый, кто знает его местонахождение, должен либо донести об этом властям, либо арестовать его и доставить в Москву, в Кремль, в царские палаты на допрос. За что ему будет награда и царская милость.

Воля государя была объявлена, но исполнить её в тот момент было очень затруднительно, так как разыскиваемый князь Григорий Шаховской находился в стане бунтовщика Болотникова. Куда он перебежал накануне битвы и самолично подсказал, куда следует бить по лагерю верховым мятежников.

Столь необычный кульбит со стороны близкого к царю человека, был обусловлен не тем, что по своей натуре Григорий Петрович являлся своеобразным флюгером, неизменно державшего сторону сильного. Ни Болотников, ни самозванец сильным фигурами на этот момент не были и искать их расположения, князю было, что называется не с руки.

Все дело заключалось в том, что, по мнению Шаховского, после майского мятежа, царь Дмитрий Иоаннович стал другим человеком. Ушла та разгульная легкость и беспечная веселость, что присутствовала в царе все последнее время перед его женитьбой. Теперь это был озабоченный государственными делами человек, возле которого место Шаховскому просто не было. Князь чувствовал это "седьмым чувством" и потому решил искать себе место у "другого костра".

Еще до того как два войска встали друг против друга, Григорий Петрович через доверенных людей снесся с Болотниковым и получив "добро" тайно бежал.

Кроме того, что князь оставил войско в самый ответственный момент, он подробно рассказал атаману мятежников какова численность царского войска. Сколько в нем было ружей, пищалей и пушек, сколько конницы, какое настроение среди солдат и командиров.

Одним словом он выложил все, чтобы разгром царского войска людьми Болотникова был скор и сокрушителен, но в его коварные планы вмешался князь Скопин-Шуйский. Вмешался неожиданно и, хотя поле боя с частью обоза осталось за мятежниками, царское войско не было полностью разгромлено и уничтожено, как того хотелось Шаховскому и теми его друзьями, что остались в Москве.

Вот в таком незавидном положении предстояло царю Дмитрию встретиться в бою с противником, что был намного сильнее и опаснее отрядов мятежников, главным козырем которого была конница.

В отличие от легкой разномастной кавалерии Болотникова, чья общая численность едва дотягивала до девяноста человек, конники полковника Лисовского имели пластинчатый панцирный доспех. Где каждая металлическая пластина нашивалась на толстую кожаную подкладку, не затрудняла движение и надежно защищала всадника от ружейной пули, выпущенной с расстояния в пятидесяти метров.

Не все они были вооружены тяжелыми копьями, главной ударной силой гусарских хоругвей. В основном их вооружение состояло из сабли и седельных пистолетов, что ничуть не снижало их боеспособность. Общая численность кавалерии самозванца превышала трех тысяч человек, а также в личном подчинении пана Лисовского имелось пятьсот всадников.

Перед самым боем с войском царя Дмитрия, к полякам примкнули две казацкие хоругви под командованием атамана Ивана Заруцкого. Обиженный на невнимание, проявленное московским императором к его персоне, он решил присоединиться к самозванцу и тем самым отомстить царственному обидчику.

Сражение между Дмитрием Иоанновичем и его бывшими польскими друзьями, началось с неудачи. Конный отряд разведки под командованием князя Трубецкого напал на фуражиров противника. Завязался бой, победа в котором оказалась на стороне неприятеля, на помощь к которому подошли кавалеристы Лисовского опрокинувшие русских. Трубецкой потерял ранеными и убитыми свыше пятидесяти человек, что придало уверенности противнику и навеяло грусть в сердца царских воинов.

Видя это, поздно вечером царь приказал построить воинов перед своим шатром и обратился к ним с речью.

— Горе великое встало над Русью и Москвой, и снова наводят его на нас поляки. С юга на нас идет купленный и снаряженный ими вор Болотников, с запада самозванец, всклепавший на себя мое имя, вместе с породившей его польской шляхтой.

Против Болотникова славно бьется князь Скопин-Шуйский, а против самозванца и пана Лисовского предстоит сражаться нам. Не устоим завтра, не разобьем ворогов поганых, большая беда придет на Русскую землю. Разорят они города и села наши, убьют стариков, а жен и детей наших отдадут в неволю крымскому хану, собаке басурманской, чтобы он их продал в рабство. И будет так не год и не два, а до тех пор, пока не растащат они по кусочкам землю нашу, пока не изведут они на ней весь род русский и святую веру нашу православную.

Вот, что ждет землю матушку нашу, если завтра не разобьем мы с вами самозванца и тех, кого он с собой привел или тех, кто его привел на нашу землю. Не верьте тем, кто говорит вам, что они сильнее нас. Сильны и храбры они только когда идут семеро на одного! А когда один на один, то бегут и так бегут, что только пятки сверкают! Помните об этом, когда завтра встретитесь с ними в бою лицом к лицу, бейте их, что есть силы и победите.

Помните, что не за царя Дмитрия вы будите биться завтра, а за святую Русь. За жен и детей ваших, за отцов и матерей, за веру православную.

Слова государя произвели на солдат сильное впечатление, и сотникам не приходилось утром выгонять и строить их палками. Они строились сами, готовые постоять за государя и Отечество.

Зная тактику поляков, Дмитрий предположил, что они начнут бой, фланговыми атаками кавалерии, бросив против русских в центре свою пехоту. Поэтому он, разделив всю имеющуюся в его распоряжении немецкую пехоту на две части и расположил её на флангах, чтобы она противостояла польской коннице.

Солдаты генерала Ротенфельда не подвели своего государя. Выставив длинные тяжелые копья их передние шеренги, они храбро встретили кавалерию пана Лисовского, что подобно урагану обрушилась на фланги русского войска.

Привычно оперев древки своих пик в землю для отражения атаки, передние шеренги пикинеров хладнокровно ждали приближение польских хоругвей, которые яростно потрясая своими мечами и саблями, неудержимо мчались на них. Лес пик хищно нацелился в их сторону, но первыми по "лисовикам" нанесли удар мушкетеры.

Выстроившись за спинами ратников, первая линия стрелков опустила свои тяжелые мушкеты на специальные для стрельбы подставки и когда поляки приблизились к ним на близкое расстояние, дали по ним залп.

Плотность строя атакующих пикинеров поляков способствовала тому, чтобы выпущенная мушкетерами пуля попала либо во всадника, либо в лошадь. Громким голосом всегда сзывал в бой рыцарей лубянской хоругви задира и горлопан Игнаций Здаховский. Мало кто из поляков мог перепить и перекричать его в споре, но пуля, угодившая ему прямо в рот и выбившая два сахарных зуба, прервала его жизненный путь. Не спас от смерти дивный доспех итальянской работы первого бретера войска самозванца, Антония Карася. Целых пятьсот цехинов отдал он за него, но коварная пуля угодила ему в шею, окропив кровью шелковый платок, повязанный руками первой красавицы Брацлава Сюзанны Конецпольской.

Рухнув с коня, он не прожил и минуты, в отличие от своего друга Иеремии Шевринского. Тот лучше всех шляхтичей владел тяжелым мечом и с одного удара перерубал древко любой пики. Настолько был силен и могуч староста Тодоров, но смерть свою он принял от своего верного коня.

Выпущенная мушкетерами пули угодили в грудь могучему Инцитату, отчего тот на всем скаку рухнул на землю и выбросил из седла пана Иеремию. В один миг, могучее тело предмет зависти и восхищения у многих воинов превратилось в окровавленную груду костей и мышц, которой было суждено прожить в страшных мучениях ещё около часа.

Все это вызвало определенные замешательства в рядах кавалеристов пана Лисовского, не смогло их заставить остановиться и повернуть назад своих коней. Опытных и закаленных в боях людей, заглянувшая им в лицо смерть не пугала, а вызывала ярость и злость. Видя, как мало им осталось проскакать до врага, они с удвоенной силой ринулись в атаку, занеся свое смертоносное оружие.

Когда им осталось до передних рядов немецкой пехоты всего несколько шагов, по ним открыла огонь вторая шеренга мушкетеров. Учитывая расстояние, они били по полякам практически в упор, от чего результативность этого залпа была куда выше и действеннее предыдущего. Много всадников покинули свои седла сраженные пулями стрелков. Под многими пали кони, намертво придавливая к земле ноги своих лихих наездников, обрекая их на скорую смерть, в образовавшейся вокруг них давке.

Почти все они были либо сбиты с ног и отброшены в сторону подобно пушинке, либо безжалостно затоптаны копытами коней, что домчали своих хозяев к заветной цели. Разгоряченные смертельной скачкой, все в пене и поту, они подобно урагану обрушились на копья пикинеров, пытаясь сокрушить их ряды.

Завязалась отчаянная сеча. Яростно орудуя клинками и копьями, поляки стремились развалить, растоптать строй немецких наемников, которые отчаянно отбивались от наседавшего врага своими пиками.

Поляки прекрасно понимали, что у них очень мало времени. Ровно столько, чтобы насыпать на полку пороха, забить в ствол пыж и пулю и принять упор для стрельбы. По своей силе и накалу схватка была ужасной, но немцы смогли продержаться, пока их мушкетеры не перезарядили свое оружие. Новые залпы, сначала один, а потом другой нанесли страшное опустошение в рядах атакующих и наоборот, прибавили силы облаченным в доспех воинам. Они не только сдержали натиск врага, но смогли продержаться до третьего залпа мушкетеров, после чего стали уверенно теснить воинов неприятеля.

Примерно по той же схеме развивалась атака и на левом фланге русских войск. Поляки не смогли ни прорвать шеренги противостоящих им немецких наемников, ни обойти их с фланга. И не добившись успеха, они были вынуждены отступить, понеся потери от огня мушкетеров и двух фузей, исправно посыпавших их ряды картечью.

Артиллерия в этом сражении действительно была его царицей. Двенадцать орудий сильно потрепали те пешие отряды поляков, что атаковали центр русских войск. Выпущенные ими ядра отрывали головы, убивали и калечили минимум десяти человек, угодив в ряды воинов самозванцев. По счастливой случайности, одно из выпущенных русскими ядер поразило знаменосца Лжедмитрия, решившего приободрить своим видом сражающихся солдат.

Напуганная его смертью, вся свита претендента на русский престол вместе с самозванцем постыдно бежали прочь, не пытаясь поднять упавший прапор.

Павшее знамя плохая примета и это сражение не стало исключением. Ни на флангах, ни в центре враг не смог потеснить солдат царя Дмитрия. Не смог переломить ход сражения и сам пан Лисовский, что с тремя сотнями верховых попытался обойти правый русский фланг и ударить по ставке Дмитрия, о месте расположении которой говорил царский орел, на белом стяге.

Замысел был смел и отважен, и как оказалось вполне выполним. Пока главные силы войска сражались с русскими и немецкими наемниками, пан полковник смог незаметно обойти лесом глубокий овраг, что надежно прикрывал фланг и тыл немецкой пехоты.

Переход по лесу несколько сократил численность ударных сил Лисовского, но зато позволил полякам обрушиться на русских как гром среди ясного неба. Потрясение от их появления было так сильно, что многие из свиты царя разбежались кто куда, с криками: — Поляки! Поляки!

Положение было действительно крайне опасное. Вокруг царя находилась лишь его охрана — рынды и около тридцати верховых. Все свои силы Дмитрий бросил на отражения атаки врага и в этот момент был беззащитен перед превосходящим по численности отрядом Лисовского.

Казалось, что спасения нет, но и тут царя спасла артиллерия в лице трех многоствольных пушек шмыговниц и пушкарей под командованием Федора Запашного. Увидев мчавшихся к царю поляков, Федор не растерялся и проворно выкатил легкие творения тульских оружейников, до поры до времени в царском резерве.

Ими было очень удобно отбивать атаки конницы, и Дмитрий собирался использовать их на случай, если поляки прорвут строй немецкой пехоты, но пушки пригодились ему самому. Полностью заряженные, они только ждали того момента когда загорится их запал, чтобы потом начать извергать во врага град пуль и картечи.

Конечно, перебить всех врагов эти пушечки не могли, но внести сильный переполох и сумятицу в ряды конников Лисовского — это они сумели сделать легко. Среди пострадавших от русской картечи оказался и сам пан полковник, желавший лично покарать предателя польских интересов — Дмитрия. Получив ранение в бедро и голень, он чуть было не потерял от сильной боли сознание и не упал с коня на верную смерть, только благодаря смелости своего оруженосца пана Стушевича. Тот вовремя подхватил раненого Лисовского и сумел вытащить из кровавой схватки, что завязалась между поляками и охраной царя.

Несмотря на то, что они уступали врагу числом, вооруженные бердышами и алебардами рынды, стали смело теснить ошеломленного врага и смогли продержаться до подхода помощи, в лице конного отряда Трубецкого. Находясь в резерве, князь немедленно бросился на выручку царя, едва услышал крик беглецом о прорыве поляков.

В результате столь смелых и решительных действий, пошедший по шерсть пан полковник был вынужден уйти стриженный. Около восьмидесяти человек погибло в схватке с конницей Трубецкого и с два десятка поломали руки и ноги, будучи сброшенные в овраг рындой в пылу яростной схватки.

Много коней покалечило ноги, а их всадники получили ранения, пробиваясь через лесной бурелом, спасаясь от преследования противника. Одно дело ехать шагом и совсем другое нестись во весь опор от дышащей тебе в затылок смерти и злобно пылкающей тебе вослед огнем пищалей.

И вновь, благодаря верности и храбрости своего оруженосца, полковник Лисовский остался жив. Раненый и без оружия, с наспех перетянутой ремнем ногой и сапогом полным крови, он сумел оторваться от своих преследователей и укрыться в одном небольшом монастыре, где из его раны извлекли пулю и перевязали.

В благодарность за это, пан полковник приказал своим воинам сжечь это " зловонное гнездо русских схизматиков" предварительно полностью его разграбить и перебить всех обитателей монастыря.

Чудом спасся от заслуженного наказания и претендент на русский престол — Лжедмитрий. Видя, как бегут преследуемые русским войском его солдаты, он решил сдаться на милость победителя, надеясь вымолить у государя себе жизнь мольбами и покаянием. Самозванец уже обдумывал, что скажет государю, когда к нему неожиданно подскакал казачий атаман Иван Заруцкий. Он чуть ли не силой уговорил "помазанника божьего" сесть на коня и вместе с казаками искать спасение в бегстве.

Около восьми тысяч воинов самозванца осталось лежать на поле брани порубленные московской кавалерией, пострелянные пулями и ядрами ратниками Дмитрия, заколотые пиками немецкими ландскнехтами. Остальные двенадцать тысяч в страхе бежали прочь преследуемые по пятам царским войском.

Победа была полной, и московский царь поспешил в полной мере воспользоваться её плодами. Не задерживаясь ни одного лишнего дня на месте сражения, Дмитрий продолжил поход против пана Лисовского, не давая ему время остановиться и собраться силами. Не обращая внимания на потери и усталость среди своих воинов, государь неустанно теснил неприятеля, не давая ему возможности закрепиться ни в одном приграничном городке или селе. Не в силах противостоять натиску русского войска противник позорно бежал с территории русского царства, горько сетуя на свою несчастливую долю.

Глава VIII. Азовское сидение.

Трудно было царю Дмитрию защищать пределы своего государства, но не менее трудно приходилось и его союзникам — донским казакам, откликнувшимся на призыв государя помочь удержать совместно завоеванный с ними Азов.

Турки не могли закрыть глаза на потерю столь важного форпоста империи в устье Дона. Что позволял им не только влиять на положение дел на своей северо-восточной окраины, но и лелеять надежды на возвращение ногайских степей и Астрахани.

Не подписав мирный договор с австрийским императором, великий султан не мог отправить под Азов большое войско, но вот отправить корабли с десантом на борту, это было ему под силу.

Когда зимние шторма покинули пределы Черного моря, султан Ахмед вызвал к себе одного из своих лучших военных Али-пашу и сказал ему следующее.

— Ты славно показал себя в борьбе с венграми и албанцами вздумавших отойти под руку императора австрийцев и за это я жалую тебе тысячу золотых монет. Кроме этого, я назначаю тебя санджа-беком Азова, что сейчас находится в руках русских гяуров. Эту важную крепость надо вернуть под нашу сиятельную руку как можно быстрее. Возьми своих славных воинов и на кораблях капудан-пашой Селим-бея отправляйтесь к устью Дона. Пушки его кораблей вместе с ногайцами, черкесами и крымчаками помогут тебе в этом деле. Когда возьмешь Азов, прикажи вырезать всех находящихся в нем неверных. Пусть развесят их головы на стенах крепости для устрашения врагов блистательной Порты и не снимают до тех пор, пока вороны не выклюют с них все мясо. Такова моя великая воля.

Обрадованный оказанной в отношении него султаном милостью, вновь назначенный санджа-бек Азова немедленно бросился целовать щедрые руки султана и клятвенно заверять своего благодетеля, что воля его будет непременно выполнена. Так было положено начало похода на Азов, но очень быстро выяснилось, что на пути к исполнению воли повелителя существует множество препятствий.

Для перевозки армии Али-паши санджа-бек Галлиполи выделил две каракки, две бригантины и восемнадцать галер. Остальные корабли, находящиеся в Мраморном море либо нуждались в ремонте, либо были предназначены для иных дел.

Выделенных Али-паше кораблей вполне хватало, чтобы доставить к стенам Азова его армию в составе девяти тысяч янычаров и пятнадцати тысяч албанцев, валахов, сербов, венгров и арабов, со всем их вооружением включая запасы пороха, пуль, ядер и продовольствия. Однако из-за того, что главные силы османской армии к этому воевали с персами и никак не могли подавить восстание джелали Анатолии, войско Али-паши не получило в нужном количестве осадные орудия, столь необходимые для взятия Азова. Чтобы хоть как-то помочь паше в этом вопросе, санджа-бек Галлиполи приказал капудан-паше Селим-бею поддержать воинов Али-паши при штурме крепости огнем своих корабельных орудий, а также выполнять любую его волю.

Подобное решение в определенной мере дел грело душу новоявленному санджа-беку Азова, но не очень сильно помогало в деле выполнения великой воли повелителя правоверных. Ибо не могло в полной мере компенсировать нехватку тяжелых орудий.

Будучи очень ответственным человеком за порученное ему дело Али-паша попытался уговорить санджа-бека Галлиполи дать ему ещё несколько кораблей из числа тех, кто охранял морские подступы столицы с юга и севера. Предложение паши было вполне разумным, но его благие намерения натолкнулись на непробиваемую стену чиновничьего страха за собственную шкуру.

Стоило паше, только заикнулся об усилении своего флота за счет этих кораблей в разумных пределах, как санжда-бек Галлиполи тотчас гневно вскинул свои обильно покрытые сурьмой брови и, вперив в него пылающий взор, закричал противным скрипучим голосом.

— Ты хочешь позволить неверным спокойно высадиться у стен Стамбула!? Ты хочешь дать возможность разбойникам казакам пройти Босфор и войти в бухту Золотой Рог!? Ты хочешь, чтобы они смогли напасть на дворец и покои великого султана!? — забросал санджа-бек своими каверзными вопросами Али-пашу и тот поспешил позабыть о своих словах относительно кораблей охраны проливов. Ибо за каждым вопросом санджа-бека стояла смерть и данное ему султаном поручение, не могло спасти пашу от рук палача.

Тогда, Али-паша решил подойти к решению проблемы с артиллерией с другой стороны и заговорил о кораблях, которым предстояло отправиться бороздить просторы Средиземного моря. Однако и тут его ждала неудача.

— Только постоянное присутствие наших кораблей в этих водах вынуждает мальтийских псов рыцарей сидеть смирно на своем острове и не помышлять о перехвате наших торговых кораблей и не совершать набеги на земли великого султана, — важно потряс пальцем, чьи ноготь был покрыт кроваво-красным лаком. — Только наши корабли удерживают в покорности власти султана египетского и алжирского бея. Которые только спят и видят, чтобы провозгласить себя независимыми правителями и начать делить между собой Ливию и Левант. По этой причине, я не могу отозвать ни одного корабля из южных морей. Однако если ты действительно болеешь душой за порученное тебе великим султаном дело, у тебя есть выход.

— Какой, выход?!

— Помоги деньгами нашим мастерам, что ведут ремонт двух галеонов и если на то будет воля Аллаха, они пополнят ряды твоего флота — хитро прищурившись, сказал санджа-бек, чем вызвал сильное смятение, в душе Али-паши. Когда же чиновник назвал сумму необходимую для ускоренного ремонта галеонов, Али-паша заявил, что ему надо подумать и поспешил откланяться.

Ещё одна проблема на пути выполнения воли султана возникла перед самым отплытием турецкого флота к устью Дона. Выяснилось, что крымский хан не сможет прислать своих воинов Али-паше, несмотря на прежнюю договоренность. Хан объяснил свой отказ многочисленным падежом лошадей, а также ожидаемым вторжением на полуостров отрядов запорожцев. Эти сведения полностью совпадали с тем, что доносили султану его шпионы и осведомители, но повелитель правоверных считал, что таким образом властитель Бахчисарая желал лишний раз подчеркнуть свою независимость от Стамбула.

Появление турецкого флота в начале июня вблизи Азова вызвало определенный переполох среди гарнизона крепости. Врага, естественно ждали, но все равно прибытие кораблей султана означало начало боевых действий, вести которые донцам предстояло в полном одиночестве окруженными старыми врагами. Да, царь предупредил их заранее и прислал порох, пули и ядра, но рассчитывать казаки могли только на себя.

Высадив с кораблей солдат и разбив у стен Азова лагерь, турки попытались блокировать крепость, но для полноценной осады у них не хватало сил. Поэтому, казаки Азова успели отправить гонцов в Черкасск с известием о приходе турок и просьбой о помощи.

Полностью блокировать крепость турки смогли только с приходом конных соединений ногайцев и черкесов. Их многочисленные разъезды прочно перекрыли подходы к крепости со всех сторон. Началась осада Азова, во время которой казаки активно противостояли туркам и их союзникам.

Почти каждую ночь донцы устраивали вылазки на позиции врага, и не было случая, чтобы они возвращались в крепость без добычи, добытой у турок. После того как казаки похитили у османов несколько пушек, Али-паша распорядился приковывать орудия друг к другу цепями.

Стремясь как можно быстрее выполнить волю султана, на третий день после прибытия ногаев и черкесов турецкие командиры предприняли попытку штурма крепости. Имея численное превосходство, они погнали к стенам Азова валахов и албанцев, сербов и хорватов, венгров и арабов, оставив в резерве янычар и черкесов с ногайцами.

Солнце едва встало над горизонтом, а огромная людская толпа со штурмовыми лестницами, под грохот барабанов и громкие крики пошла на штурм города. Не обращая внимания на выстрелы со стен города, солдаты Али-паши неудержимо приближались к стенам Азова и тут в дело вступили казачьи гостинцы.

Ожидая приход незваных гостей, казаки заранее соорудили многочисленные ямы-ловушки, в которые те успешно проваливались и гибли. Одновременно с этим, донцы заложили пороховые мины, что нанесли серьезный ущерб неприятельским штурмовым отрядам. Как не кричали аги, как не били своих солдат плетями, они не смогли заставить их продолжить штурм. Смертельно напуганные притаившейся под их ногами смертью, турецкие солдаты повернули назад, так и не дойдя до рва окружавшего стены Азова.

Не желая смириться с постигшей его неудачей, Али-паша потратил целую неделю на то, чтобы засыпать ров землей и камышом, а затем вновь повторил попытку штурма города. Все это время стены Азова находились под постоянным обстрелом осадных батарей и корабельных пушек капудан-паши. Огонь турок был столь мощный, что крепостные стены получили многочисленные повреждения от их ядер, а в городе то и дело вспыхивали пожары.

Посчитав, что казаки серьезно ослаблены, турки шли в полной уверенности, что на этот раз они точно возьмут Азов, но им снова не повезло. Все это время пока турки готовились к штурму, казаки не сидели, сложив руки, и прорыли подземную траншею под вражеские позиции. Когда османы выстроились перед началом штурма крепости, казаки совершили подрыв мины, в результате чего погибло свыше полутора тысячи человек.

Естественно, после столь оглушительного начала, ни о каком успехе не могло быть и речи. Солдаты только и делали, что ждали новой притаившейся под землей опасности и их опасения не были лишены оснований. Когда штурмовые лестницы ценой больших потерь все же были доставлены до стен Азова, прогремело ещё два взрыва. Их мощность не шла ни в какое сравнение с первым взрывом, но их хватило для того, чтобы турки в страхе отошли от стен Азова.

Проклиная всех и вся, Али-паша приказал гнать на стены города черкесов и ногайцев, но госпожа удача упрямо смотрела в другую сторону. Лихие и смелые в конном бою, дети степей были не очень хорошими пехотинцами, что позволило казакам отбить и этот штурм.

Разъяренный неудачей паша бросил в бой янычар. — Во имя Аллаха великого и милосердного, идите и принесите мне победу! — вскричал Али-паша агам янычар, однако стены Азова в этот день были заговоренными для турок.

В полной уверенности, что больше у казаков нет козырей в рукаве, янычары уверенно бросились на штурм города и жестоко обожглись. Точно определив место штурма врагом крепостных стен, казаки перебросили туда всю свою огневую мощь. Ружья, пищали и пушки не переставая, били по идущему на приступ врагу.

Ущерб от огня казаков был большой, но он не шел, ни в какое сравнение от взрыва, что прогремел почти у самых крепостных стен. Ожидая прихода врага, донцы прорыли под землей несколько траншей ведущих за стены и одна из них пригодилась. Пока янычары под огнем казаков пробирались к стенам Азова, те вкатили в траншею пороховую мину и в нужный момент её взорвали.

От прогремевшего взрыва погибло много янычар. Часть из них в страхе отступило от крепости, но многие подгоняемые агами продолжили штурм и тут казаки преподнесли врагу ещё один сюрприз. Воспользовавшись тем, что все внимание турок было приковано к стенам города, донцы совершили вылазку со стороны Ташкалов. Часть из них атаковала янычар с фланга, а другие дружно устремились в сторону турецкого лагеря.

Местоположение шатра Али-паши среди множества палаток и шатров казакам было хорошо известно благодаря знамени паши, что было высоко поднято на специальном древке. Резвые кони на одном дыхании домчали донцов до вражеского лагеря, разбив по пути, застигнутый врасплох разъезд черкесов, прикрывавшего подступы к нему. Миг и лихие воины с гиканьем и свистом уже скачут между белых палаток врага. Порождая неудержимый страх и панику среди их обитателей, что разбегались от них подобно тараканам, ища спасения от их острых сабель.

Две сотни личной охраны Али-паши, охранявшие шатер командующего, грозно заступили дорогу казакам, не позволив им приблизиться к нему. Храбро бились они с донцами. Не смогли казаки пробиться к паше, но звон их сабель и громкие их крики сильно напугали Али-пашу. Не выдержали у него нервы, страх наполнил его души и в панике приказал он трубачам трубить янычарам сигнал отхода. Чтобы шли и спасали своего командующего от верной смерти.

Многих воинов, что участвовали в этой вылазке, недосчитались казаки по возвращению в Азов. Горько плакали по ним женщины, находившиеся в крепости, но дело было сделано, враг был отброшен от стен города.

Новая неудача так сильно разозлила турецких командиров, что они публично поклялись небом и землей взять Азов и вырезать всех до одного его защитников. Для этого Али-паша приказал соорудить огромный насыпной вал вровень со стенами Азова и, подняв на него осадные пушки, приказал бить по стенам города, чтобы разрушить их до основания.

В помощь им были отправлены каракки и бригантины, а также флагманский фрегат Селим-бея. Пока воины Али-паши вместе с черкесами и ногайцами возводили вал, корабли капудан-паши методично громили крепостные стены Азова. Пороха у турок было предостаточно, и они палили по защитникам города с рассвета и до заката. Пушек крупного калибра на кораблях Селим-бея к счастью для казаков не было, но и те, что были, наносили урон донской твердыни. От их огня пострадало шесть из одиннадцати башен Топракова, напротив которого турки возводили свой насыпной вал, и пушки которого должны были разрушить стены этой части Азова.

Глядя на то, как противник быстро ведет свои осадные работы, казаки приняли единственно возможное для них в этих условиях решение — рыть подземный ход под вражеский вал. Днем и ночью шло соревнование между защитниками Азова и их противником, которое закончилось победой турок, имевших значительный перевес в людской силе.

Пять дней, турецкие пушкари заваливали ядрами крепостные стены Азова и сам город. Спасаясь от града вражеских бомб и ядер, казаки прятались в погреба, оставляя на стенах дозорных. Во многих местах стены Топракова были буквально изрыты выбоинами, а некоторые участки стен превратились в груды развалин. Казалось, что ещё несколько дней и турки ворвутся в город через проломы в стенах, но господь услышал молитвы казаков и явил им свою милость.

За несколько дней до назначенного штурма Азова, в стане турок случился сильный переполох. Прискакавшие в лагерь паши гонцы ногаев, принесли ногайским князьям страшную весть. Воспользовавшись тем, что большую часть своего войска ногайцы увели к стенам Азова, донские казаки под предводительством Марко Козлова и Дружины Романова обрушились на их становища. Оставленные для их защиты воины были застигнуты врасплох, казаки их разбили, и угнал ногайские табуны, и увели с собой полон. Удачный поход сильно раззадорил остальных казачьих атаманов, и они со дня надень, собирались выступить в степь, разграбить то, что ещё осталось нетронутым в ногайских кочевьях.

Едва эти вести дошли до ушей ногайского правителя Гази-бея, он, не раздумывая, увел свои отряды от стен Азова, несмотря на требование Али-паши остаться.

— Если я не выступлю на защиту своих стойбищ, то нам некуда будет возвращаться. Казаки вырежут стариков и мужчин, детей и женщин уведут с собой и у великого султана не останется в числе подданных ногайцев.

Про зверства казаков достопочтенный Гази-бек сильно привирал. Казаки никогда не изволили столь радикальными средствами своего противника, но Али-паша полностью поверил ногайскому властителю, ибо именно так и поступил бы сам, окажись он на месте казаков. По этому, громко крича, как торговка на базаре и яростно топая ногами, Али-паша позволил Гази-беку увести своих воинов.

Другим неприятным сюрпризом для турок, сразу после ухода ногаев, стала отчаянная вылазка казаков. Под покровом ночи, погрузившись в воду, они проплыли мимо турецких часовых, дыша через камышовую соломинку.

Часть из них подплыла к стоявшим у берега турецким кораблям и стали резать их якорные канаты. Благодаря безлунной ночи и тому, что корабельные дозорные мирно спали на своих постах, казакам удалось осуществить задуманное. Своих якорей лишился фрегат капудан-паши и одна турецкая карга. Оба корабля оказались в руках морских волн, которые выбросили карагу на берег, а фрегат посадили на мель.

Другой отряд казаков напал на галеры противника, вытащенные на берег. Облив их маслом, что было принесено с собой в кожаных мешках, донцы подожгли три из них. Мало кто из смельчаков смог вернуться в крепость, но своей вылазкой нагнали на турок крепкого страху. С большим трудом турки смогли снять фрегат с мели и спустить на воду сильно потрепанную и поврежденную казаками караку.

На спасении кораблей был занят весь флот и в день штурма, Али-паше приходилось рассчитывать только на себя. Пушки, расположенные на насыпном валу уже смогли пробить несколько проломов в стенах, и паша был готов двинуть своих воинов на штурм, когда основание вала потряс могучий подземный взрыв. Это казаки смогли довести свой подземный проход до конца и подорвали мину.

Взорванный донцами заряд не смог полностью уничтожить вражеский вал с его батареями, но этого и не было нужно. В результате взрыва мины часть вала обвалилась, образовав своеобразную воронку, куда незамедлительно скатились пушки, их прислуга, а также пороховые заряды и ядра турок.

Проделка казаков вызвала приступ сильнейшей ярости, так как обещание Али-паши снести стены Азова до основания откладывалось в долгий ящик. Кровь ударила ему в голову, и охваченный гневом паша приказал трубачам трубить сигнал к штурму.

Трудно сказать, что помогло казакам отбить натиск неприятеля. Их храбрость и их готовность сражаться с врагом до самого конца на руинах крепостных стен или неуверенность воинов Али-паши в своих силах. Что, сражаясь с казаками, постоянно ожидали нового взрыва или какого-то иного коварного сюрприза и отступали назад при каждом удобном случае. Благодаря смелости черкесов и ярости янычар, туркам удалось прорваться внутрь Топраков, но одержать вверх в уличных боях они не смогли.

Собрав все что было, казаки вновь совершили вылазку и ударили янычарам в бок. Завязалась отчаянная рукопашная схватка, в которой вверх одержали казаки, и их противники позорно бежали прочь, понеся большие потери.

Разгневанный Али-паша собирался повторить штурм, погнать на приступ все свое войско, не разбирая янычар, черкесов и прочих солдат, но все его планы разрушила злая весть. Её привезла галера, присланная санджа-беком Галлиполи к капудан-паше. Оказалось, что на примыкавшие к Черному морю пригороды Стамбула напали запорожские казаки под предводительством атамана Гонты.

Под прикрытием тумана, они на своих малых челнах сумели незаметно подобраться к турецким кораблям, охранявшим проход в Босфор, и напали на них. Захваченные врасплох моряки султана не смогли оказать должного сопротивления, и казаки уничтожили некоторые из них. Санджа-бек приказывал Селим-бею немедленно выступить на защиты Стамбула и не допустить прорыва врага в гавань Золотого Рога.

В тот же день, капудан-паша увел свои корабли на юг, оставив в распоряжении Али-паши только одни галеры. А также решать, продолжать осаду Азова или под благовидным предлогом отступить.

Позабыть про гордость и выбрать второй вариант, Али-пашу заставило известие о том, что казаки подвели под турецкий лагерь три минные траншеи. Об этом туркам сообщил казак, притворившийся перебежчиком. По его указке турки стали усердно искать эти траншеи и вскоре, одна из них была обнаружена. Это породило среди воинов Али-паши сильную панику. Не сумев обнаружить оставшиеся вражеские траншее, солдаты громко возроптали, требуя от паши как можно скорее покинуть это проклятое место и громче всех роптали янычары.

Желая сохранить лицо перед султаном и показать солдатам их место, Али-паша отдал приказ о последнем штурме Азова. Трое дней и ночей турки девять раз атаковали стен крепости. Когда казаки сумели отбить их десятый приступ, паша приказал снять осаду и начать грузиться на галеры. Благо свободные места на них имелись.

Громким криком и свистом провожали уплывающих врагов защитники непокоренного города. Звон колоколов чудом уцелевшей от турецких ядер азовской церкви известил окрестности и весь остальной мир о подвиге донских казаков. Что силой своего оружия и стойкости помогли царю Дмитрию удержать эту важную крепость в устье Дона.

Глава IX. Планы короля Сигизмунда.

Повелитель Польского королевства и великого княжества Литовского Сигизмунд Ваза находился в крайне скверном настроении. Его величеству отчаянно хотелось просто рвать и метать от тех вестей, что за последнее время приходили к нему одна за другой и одна хуже другой.

Вопреки всем надеждам и ожиданиям рокош шляхты против короля не утихал, а напротив, разрастался и не последнюю в этом роль сыграл полковник Лисовский. Несмотря на все заверения пана Юзефа, вторгшиеся, в русское царство воинство самозванца было разбито и позорно бежало в пределы Речи Посполитой. Сразу после этого многие дворяне, ранее соблазненные возможностью нажиться на походе против московитов, покинули Лисовского и самозванца.

— Русский медведь больно кусается. В борьбе с ним можно легко лишиться головы, прежде чем получишь обещанные червонцы — говорили ясновельможные паны, покидая пана полковника, возвращаясь ни с чем в свои поместья.

Дурной пример всегда заразителен. От полковника отшатнулись не только те, кто собирался встать под его знамя, но и те, в ком он был полностью уверен. Над войском нового претендента на московский престол нависла реальная угроза самороспуска, и только спешное денежное вливание в размере 60 тысяч флоринов, произведенное благодаря помощи со стороны папского нунция в Польше, позволили остановить эту пагубную тенденцию.

Получив одну конфузию, Сигизмунд Ваза очень надеялся, что проект под именем "Болотников" основательно попортит кровь московитам. Об этом он каждую неделю молил небеса в Вавельском кафедральном соборе, но господь оказался глух к его просьбам. Царский воевода Скопин-Шуйский разбил армию Болотникова, пленил возмутителя спокойствия и в железах доставил его царю.

Дмитрий щедро одарил молодого воеводу столь удачно вытащившего эту польскую занозу из русского тела. Он был пожалован чином думного дьяка, а также золотой братиной с царским гербом. Одновременно с этим, государь учредил сыск по делу Болотникова, приказав поставленному на это дело князю Ивану Петровичу Ромодановскому выявить всех воров и врагов Русского царства.

Потерпев провал в борьбе с Московским царством, Сигизмунд стал лелеять мысль о том, что турецкий султан окажется, более удачлив, чем он в этом деле. Благо возможности повелителя Порты и Речи Посполиты разительно отличались как день и ночь, как в военном, так и материальном положении, однако и в этом деле черт явно ворожил проклятым схизматикам. Большой поход на Москву, о чем много говорили в Стамбуле так и не состоялся. Османам не удалось даже вернуть под свою руку отбитый русскими Азов и все благодаря помощи со стороны казаков.

У короля закололо в боку и потемнело в глазах, когда он вспомнил о казаках. Какая простая и блистательная идея была создать из этого воинственного отребья реестровое войско, которое можно было бросать против любого врага и при этом самим, до поры до времени оставаться в стороне. Но скряги, засевшие в Сейме не захотели иметь дело с "дикарями". Они не только не согласились выделить денег на реестровых казаков, но даже запретили королю нанимать их на свои деньги. Усмотрев в подобных действиях угрозу для Сейма.

— Зачем тратить деньги на армию, если сейчас у нас нет войны ни с Московией, ни с турецким султаном, ни с крымским ханом — надменно спрашивали сенаторы короля, и переубедить их не могло никто. В этот момент, Сигизмунд искренне жалел, что его двоюродный брат, шведский король Карл IX прекратил боевые действия в Ливонии и начал вести разговоры о заключении перемирия.

Ещё одна горькая весть пришла к польскому королю с Запада, из славного города Праги. Из-за внутренних склок с австрийской знатью во главе с его братом Матвеем, Император Священной Римской империи Рудольф был вынужден заключить мир с турками, не исчерпав всех своих возможностей. Только-только наметилась возможность принудить турок вести войну на три фронта сразу и вот приходиться подписывать мир, мало что хорошего несущий для австрийской империи.

Будучи в душе больше романтическим исследователем, чем прожженным политиканом, что с легкостью берут назад данные обещания, император Рудольф решил подсластить горькую пилюлю своему восточному союзнику, с честью выполнившему взятое на себя обязательство. Пользуясь своим титулом императора, что был выше титула любого короля или великого герцога, он решил возвести русского царя в ранг, так сказать малого императора.

Подобное решение, естественно, вызвало гнев и резкое несогласие как со стороны римского Папы Павла V, так и польского короля. И если первый мог только гневно осуждать недальновидные действия императора Рудольфа, то второй мог помешать послам императора доставить имперские регалии в Москву. Точно так же, как в свое время поляки помешали посланцам императора Сигизмунда доставить королевскую корону литовскому князю Витовту.

Посланник императора граф Иоганн Рейнвальд был задержан в Кракове под предлогом проверки личного багажа посланника и его слуг. Целый месяц шли переговоры между австрийцами и поляками, в которых ни одна сторона не хотела уступать другой. Неизвестно как долго бы все это продолжалось, если бы из Москвы не пришло срочное известие. Два доверенных человека графа тайными путями доставили русскому царю дарственную грамоту и императорские регалии. Грамота была зашита в подкладке куртки одного из гонцов, а скипетр и корона, в разобранном виде находились в заплечной сумке другого гонца, в двух черствых хлебах.

Именно это известие вызвало у короля Сигизмунда сильный гнев, который он вылил с огромным удовольствием на голову пана Лисовского, прибывшего на аудиенцию к королю.

Никто не думал, что в изнеженных и вялых руках короля таится некая сила, при помощи которой он так удачно метал в стену стаканы и кувшины с вином, от чего те либо с грохотом разбивались, либо разлетались далеко в стороны.

Вот и теперь вцепившись в поручни трона с такой силой, что благородная обивка буквально затрещала под его пальцами, король выдвинул далеко вперед свою редкую бородку и высоко поднятые усы, и принялся гневно упрекать пана Юзефа во всех смертных грехах разом.

Стоявший справа от трона Игнатий Стеллецкий опасался, что от этих обвинений гордость взыграет в душе у шляхтича и он, не сходя с места, объявит королю рокош, но этого, слава богу, не случилось.

Пан Юзеф мужественно выслушал, короля, а затем, гордо вскинув голову, заговорил, глядя прямо в глаза своему повелителю.

— Вы обвиняете меня в многочисленных грехах, но я нахожу себя виновным только в одном. Главная моя ошибка это то, что я согласился взять с собой в поход шляхту, что с ног до головы было обвешена слугами и обозами. Именно из-за этого я не смог сделать того, что я хотел, не смог нанести Дмитрию удар той силы, на которую я рассчитывал изначально. Шляхетский гонор и пустые споры помешали мне исполнить то, что было мною обещано его величеству, но клянусь честью, я выполню это на будущий год! — воскликнул пан полковник и настроение у короля несколько улучшилось.

— И какую помощь ты намерен получить от нас? — осторожно спросил Сигизмунд. — Предупреждаю тебя сразу, что сундуки моего королевства изрядно опустошены, если не сказать большего.

— Благодаря своевременной помощи святого престола мне удалось удержать своих людей в повиновении, — полковник сделал вежливый реверанс в сторону королевского духовника. — Сейчас в моем подчинении находится около четырехсот пятидесяти человек и этого достаточно, чтобы начать действовать против московитов. Если на то будет воля господа и помощь вашего величества, в течение месяца я доведу число своих людей до шести сотен, и я залью кровью приграничные земли царя Дмитрия.

— Шесть сотен?! Вы серьезно собираетесь воевать с русскими подобными силами? — удивленно спросил король. — Да они вас попросту раздавят!

— В открытом сражении да, но я не собираюсь давать его им. У моего отряда не будет обоза и прочего лагерного имущества, что мешает быстрому передвижению войска. Я намерен совершить рейд по землям московитов и все необходимое брать у них, а не возить с собой. Шестьсот сабель могут не только напасть на маленький местечко, но внезапным наскоком захватить целый город. Главное захватить врага врасплох и долго не задерживаться на одном месте, чтобы русские не успели бросить против тебя большие силы.

— Значит, вы желаете уподобиться блохе, и намерены, больно покусать русского медведя пользуясь его неповоротливостью? — усмехнулся в усы король.

— Если это сравнение веселит вас, то пусть будет блоха.

— Вы ставите во главу угла вашего дела быстроту и натиск и это вполне разумно, — вступил в разговор Стеллецкий. — Но как бы быстро вы не действовали, и как бы вам не везло в схватках, потери среди ваших людей неизбежны. Как вы собираетесь их восполнять?

— За счет местных холопов недовольных царем Дмитрием. Если при этом им посулить много золота и при этом отсыпать пару монет, от желающих примкнуть ко мне, не будет отбоя. Можете не сомневаться, ваше величество.

— Возможно, в ваших словах и есть доля истины, но все равно, все то, что вы мне сказали видеться мне откровенной авантюрой. Ибо разительно отличается от всего того, с чем мне приходилось сталкиваться прежде.

— Не буду спорить, с вашим величеством. Пусть это будет авантюра, но она не будет вам дорого стоить. Ведь я не прошу денег на содержание сотен или тысяч воинов, как это обычно делают полный и коронный гетман, — важно подчеркнул Лисовский. — Речь идет всего лишь о сотне-другой воинов и только.

— Думаю, у святого престола хватит средств поддержать столь смелое намерение? — король требовательно посмотрел на своего духовника.

— Я напишу кардиналу Белларгини о пане полковнике и его намерении воевать с московитами, ваше величество — заверил Стеллецкий короля, чем несколько поднял его настроение.

— Вот и прекрасно, — Сигизмунд довольно потер руки. — Деньги деньгами, тактика тактикой, но как долго вы собираетесь скакать по русскому медведю? Московиты долго запрягают, но быстро ездят. Как бы, не был бы быстр и проворен ваш отряд, в один прекрасный момент удача может изменить вам и русский медведь прихлопнет польскую блоху.

— Сначала, я собираюсь пройти по приграничным землям, опробуя свою задумку в деле. Потом отойти от границы и более сильно разворошить муравейник врага, а когда русские будут ждать меня в одном месте, ударить в другом. И ударить так, что "царь Дмитрий" слетит кубарем со своего трона — от этих слов глаза Лисовского хищно блеснули, а пальцы руки сжали посеребренный эфес сабли.

— Об этом поподробнее — приказал король, но пан полковник только покачал головой.

— Позвольте ваше величество мне сначала исполнить свой обет мщения московитам, прежде чем переходить к более главным делам — Лисовский сдержанно склонил голову.

— Вы не доверяете своему королю?

— Полностью и всецело. В противном случае, я не стоял бы перед вами и не говорил бы о своих планах.

— Тогда почему сказав об А, вы не говорите о Б?

— Исключительно из чувства суеверия, мой король. Судьба приучила меня к тому, что распустив язык о деле, я могу его сглазить.

— Довольно странная, однако, у вас примета, пан Лисовский. Вы не находите? — недовольно хмыкнул Сигизмунд.

— Нахожу, ваше величество и потому прошу у вас прощения.

— Хорошо, оставим в сторону ваше суеверие, — сварливо произнес король. — Когда вы намерены выступить против московитов? Весной, летом?

— Как только мой отряд достигнет нужной численности — коротко ответил Лисовский.

— Даже зимой? — ехидно улыбнулся Сигизмунд, надеясь этим смутить собеседника, но пан Юзеф и бровью не повел.

— Зимой быстрее узнаешь способности человека. Подходит ли он тебе для дела или нет и в случае необходимости заменить его — твердо заявил полковник, и его твердость импонировала королю.

— Хорошо — произнес Сигизмунд после небольшого раздумья. — Чем кроме денег я могу помочь вам и вашему делу? Говорите, не стесняйтесь. Все, что только в моих силах.

В словах короля была скрыта сладкая ловушка. Поверив в искренность монарха, собеседники, как правило, начинали просить у него кто титул, кто имение, кто ренту и в зависимости от его просьбы, король пытался определить степень безнадежности проекта, который ему предлагали. Прием простой, но вместе с тем довольно эффективный, однако Лисовский счастливо избег расставленную для него ловушку.

— Только пожеланием удачи вашим величеством, а также молитвами пана капеллана — полковник ещё раз склонил голову в сторону Стеллецкого.

— Удачи вам, полковник в исполнении ваших планов, что вы столь блистательно нам нарисовали — важно произнес Сигизмунд.

— Да прибудет с вами Господь и Пресвятая дева Мария — вторил ему духовник и на этом аудиенция закончилась.

— Вы действительно верите, что у него что-то получиться? — спросил король Стеллецкого, когда шаги полковника затихли за дверями королевских покоев.

— Трудно что-либо сказать определенно, ваше величество, — осторожно начал духовник, мы с вами видали много людей, что представляли куда более грандиозные и красочные планы, которые, в конце концов, заканчивались ничем. В этом случае меня поразили не слова полковника и не то количество денег, что он просит на реализацию своих намерений. Меня поразило его лицо, а точнее его взгляд.

— Взгляд? Вот уж не подумал.

— Да, взгляд. У пана Лисовского взгляд фанатика, готового идти ради своей идеи до конца.

— Фанатики опасные люди. Во Франции они убивают королей, в Германии бунтуют против святой церкви, а у нас объявляют рокош королю.

— Опасные, — согласился Стеллецкий, — но при умелом использовании, их руками можно открыть многие двери.

— И вы уверены, что он своими действиями сможет посадить наше чучело на русский трон? Сомневаюсь — покачал головой Сигизмунд.

— Полностью не уверен, но вот расшатать его основание, сможет легко.

— Сомневаюсь, — повторил король, — особенно после того, как вы прочитали доклад вашего тайного поверенного в Москве, о том, как сильно любит народ царя Дмитрия.

— Народ, да, но вот бояре, нет. У Дмитрия только малая кучка тех, кто действительно верен ему. В большинстве же своем, бояре готовы при удобном случае отступиться от него и объявить самозванцем. Благо сделать это довольно легко и просто — многозначительно произнес духовник.

— Однако они не делают этого! Они только знают, что хором твердить о его подлинном царском происхождении!

— Что же им остается делать, когда Фортуна щедро ласкает его своей царственной рукой. Он укротил изменников бояр, победил турок, разбил бунтовщиков и воров самозванцев. Император Рудольф признал его своим младшим братом. Как тут им не кричать?

— Но каждый день, каждый час пребывания предавшего нас Дмитрия на троне только укрепляют его позиции. Я нисколько не удивлюсь, что по прошествию времени подлинность его прав на трон станет незыблемой аксиомой. И даже инокиня Марфа вдруг откажет ему в признании, то народ не станет считаться с её словом и объявит сумасшедшей.

— Я бы не был столь категоричен в подобных выводах, ваше величество, — принялся успокаивать короля Стеллецкий. — Годунов тоже имел сильный успех в борьбе с крымским ханом. Добился для своего митрополита чина патриарха, держал в "черном теле" своих бояр. Не признавал наших прав на Ливонию и даже грозил вам войной в союзе с Данией и что? Три года мора и голода свели на нет все его успехи. Появление царевича Дмитрия лишили его права на трон, а почувствовавшие момент бояре отравили его.

Духовник подумал, что его речь вызовет у короля приятные воспоминания, но ошибся. Его величество не хотел жить прошлым, а усиленно думал о настоящем. Последние слова Стеллецкого заинтересовали Сигизмунда.

— Бояре отравили Годунова, может и нам попробовать это? Что вы об этом думаете? Сможет ли ваш тайный поверенный организовать устранение Дмитрия, пока тот не обзавелся "законный" потомством?

— Не думаю, что подобное действие ему по плечу. Доносить нам сведения о планах и намерениях царя, вредить в их исполнении, сеять среди бояр рознь и распускать зловредные слухи — вот его удел. А поднять руку на помазанника божьего, на это он вряд ли решиться.

— А если послать ему денег? Много денег, что тогда?

— Я напишу ему о вашем предложении, но сразу предупреждаю, что, скорее всего он откажется. Я хорошо знаю такую породу людей. Они храбры только в Смуту, во все остальные времена — они трусы.

— Я не могу и не желаю просто сидеть и ждать, когда у вашего агента появиться храбрость!

— Никто не призывает к подобному, ваше величество! Просто каждому действию свое время и чтобы это время поскорее настало можно кое-что предпринять.

— Что именно, мне следует предпринять? — насупился обиженный повелитель, — объявить крестовый поход против схизматиков московитов?

— Обратиться к вашему венценосному брату, шведскому королю с одним заманчивым предложением, — смиренно начал духовник, но король моментально взорвался, он никогда не получит признания его права на Ливонию! Ни в целом, ни на один из её уездов! Никогда!

— С предложением на признание его прав на Ингрию, что находится под властью московитов. Пусть соединит свои финские и эстляндские владения и перекроет московитам выход в Балтийское море — закончил Стеллецкий и эта мысль, понравилась королю.

— Устранить одного врага руками другого и при этом, не потеряв ни одного солдата или уезда королевства — хорошее дело, — обрадовался монарх. — Над этим стоит подумать и в первую очередь над тем, кто возьмет на себя эту важную миссию, естественно, если мы на это согласимся.

— Думаю лучшей кандидатуры, чем польный великий обозный Владислав Ходкевич трудно будет отыскать, ваше величество. Он и вам верный слуга и шведскому королю приятный собеседник.

— Хорошо, пригласите его к нам, пан Игнаций, — согласился с духовником король. — Мы поговорим с ним и если, ваше мнением окажется верным, мы охотно поручим ему эту важную для Польши миссию.

От осознания, что не все так плохо как это казалось, настроение у Сигизмунда улучшилось. Он подошел к небольшому столику, на котором стоял кувшин с вином и, наполнив два бокала, милостиво передал один из них своему духовнику. Пан Стеллецкий с благодарностью принял бокал и, почтительно отпив из него, собрался продолжить беседу с монархом, но в этот момент королю доложили о прибытии срочного гонца из Москвы с важными вестями.

В ожидании вестника, король торопливо допил вино и насупив брови крепко сжал бокал в ожидании чего-то дурного. Предчувствие его не обмануло. Усталый от непрерывной скачки гонец сообщил, что у русского царя родился наследник, который получил имя Иван, в честь своего грозного деда.

С громкими непристойными проклятиями, Сигизмунд швырнул бокал в стену и выгнал прочь с глаз своих гонца привезшего столь дурные вести из проклятой Московии. Видя, как стремительно наливается кровью лицо монарха, пан Стеллецкий принялся его успокаивать словами, что из-за грязи и невежества у русских очень высокая детская смертность. Что московские правители мало чем отличаются от своих подданных и не все рожденные их женами дети доживают до совершеннолетия.

Все было напрасно, и едва появившееся у монарха хорошее настроение мгновенно пропало, и короля вновь захлестнула черная хандра. Ещё злее и ещё сильнее, чем прежняя.

Глава X. Планы императора Дмитрия.

Совсем иной настрой был в чертогах царя Дмитрия. Там царила радость от военных успехов и величие от признания русского правителя за рубежом. Казалось, что никто и никогда не сможет превзойти Ивана Грозного принявшего на себя царский титул и подкрепивший это действие великими делами. Присоединив к землям Московского царства Казань с Астраханью, он тем самым взял под свой полный контроль столь важную торговлю с Персией и Индией. Устояв под натиском крымских татар, он взял под свою твердую руку огромные просторы Сибирского ханства, протянув мосток к великой китайской державе на востоке. Много чего нужного для государства сделал царь Иван, но многое осталось незавершенным. И вот теперь его внук, получив из рук кесаря Рудольфа австрийского титул императора, собирался продолжить деяния своего венценосного предка.

И пусть цесарское посольство графа Иоганна Рейнвальда так и не смогло доехать до Москвы и вручить царю грамоту и императорские регалии. С этим блестяще справился посол кесаря Рудольфа в Москве пфальцграф Конрад Ательберг. В Грановитой палате Кремля, в присутствии бояр, иностранных послов и прочей московской знати, он сначала зачитал доставленное ему тайными путями письмо императора Священной Римской Империи, а затем торжественно царю Дмитрию императорские регалии — скипетр и корону.

И пусть сама Римская империя переживала далеко не лучший момент своей истории, отчаянно треща по швам из-за своих внутренних проблем и противоречий. И пусть присланный Рудольфом скипетр с цесарским имперским орлом был чуть меньше локтя и был не золотой, а только покрыт позолотой. А корона по своим размерам подходила больше подростку, чем взрослому человеку, благодаря чему и умещалась в разобранном виде в краюхе хлеба, все это было не так важно.

Главное было то, что Дмитрия как императора, пусть даже младшего, признавал монарх одной из главной европейской державы. И наглядным подтверждением этого был императорский скипетр и корона, что торжественно лежали на атласной подушечке, на специальном столике по правую руку от государя.

Подобно магниту, они прочно притягивали взгляды тех, кто нескончаемой вереницей проходили мимо трона государя и льстиво кланяясь, поздравляли его. Шли бояре с дородными бородами в богатых одеяниях. Шло царские придворные: окольничие, думные дьяки и дворяне, воеводы. Шли служилые стольники, стряпчие, ключники, сытники, конюшенные приказчики, стремянные и ключники. Шли дворецкие, кравчие, оружничие, ловчие. Шли постельничие, сокольничие, печатник, тиуны и дьяки.

Отдельно, одетые в лучшие одежды, старясь выказать максимальное достоинство, шли господа послы. Англичане и голландцы, кровно заинтересованные в торговле с Россией старались выказать почтение сидящему на троне человеку и приятно улыбались. Французы, датчане, венецианцы и персы были более сдержаны как в своих эмоциях, так и поздравлениях. Откровенным холодом тянуло от шведов, турок и посланца Ватикана. Всем им было откровенно неприятно выражать свои поздравления русскому царю, но подчинялись правилам дипломатического протокола.

Что касается поляков, то гордые паны откровенно пренебрегли всеми канонами дипломатии и вместо посла, отправили в Кремль посольского секретаря. Тем самым создавая прецедент к непризнанию за Дмитрием титула императора.

Свою ложку дегтя в этот светлый день внесли и крымские татары. Они и вовсе отказались присутствовать на этой праздничной церемонии, из-за того, что в Москве в это время находились запорожские атаманы и государь обещал дать им аудиенцию. Впрочем, соглядатаи повелителя Бахчисарая были и напряженно ловили каждое слово и каждое действие сказанное или происходившее в Кремле.

Желая ещё больше укрепить свои отношения с москвичами и показать свою близость к народу, государь решил разделить данное событие на две части. В Кремле было проведено только вручение императорских регалий государю. Основное действие развернулось в Успенском соборе, где патриарх Гермоген провел освещение регалий и лишь после этого Дмитрий получил в свои руки скипетр, а на его голову патриарх возложил императорскую корону.

Над присланными из заграницы подарками всю ночь трудились русские умельцы и золотых дел мастера, доводя их до нужной кондиции. Они расширили обод короны под размер головы царя, дополнили её похожими вставками и украсили творение пражских умельцев новыми драгоценными камнями.

Одновременно с этим, мастера несколько изменили общий вид скипетра императора. К головам имперских орлов венчавших его верхушку, они добавили небольшие золотые короны, что придавало им схожесть с орлами легендарной Византии.

На государе была надета красная мантия с золотыми орлами, что по замыслу её создателя связывала царя с пурпуроносными византийскими императорами. Она была сшита после взятия Азова и как нельзя лучше подходила к столь важному моменту.

Стоит ли говорить, что на Соборной площади яблоку было негде упасть. Москвичи и гости столицы плотной толпой окружили Успенский собор в ожидании завершения освящения и принятия государем императорских регалий. А когда царь вышел на крыльцо в короне и со скипетром, площадь разразилась бурными криками: — Да здравствует царь Дмитрий Иоаннович! Многолетие нашему государю! Славься, славься царь русский!

Отсутствие императорского титула в этих криках объяснялось тем, что простой люд не был хорошо знаком с новым титулом московского государя.

Завершением всей этой торжественной церемонии был новый прием у царя в Кремле, что случился на третий день после венчания государя на империю. На этот раз церемония проходила не в Грановитой палате, а в царских покоях, где государь совещался с боярами и Малой думой. Там, новоявленный император в присутствии бояр и придворных лично возложил корону на голову своей супруги Ксении Борисовны.

Сделано это было, несмотря на неодобрение патриарха и глухое ворчание бояр о нарушении порядков старины, считавших, что государыне негоже показывать свое лицо на торжественных приемах. Впрочем, победителю турок и воров это легко сошло с рук.

Вместе с этим, подданным был показан наследник престола младенец Иоанн Дмитриевич. Все время церемонии он благополучно проспал в корзине под присмотром нянек и кормилицы. На всех, кто проходил мимо ребенок произвел хорошее впечатление, но только несколько человек включая царя и царицу, знали, что младенец в люльке не их сын.

По настоянию Ксении и Мишки Самойлова, перед самым выносом из-за опасения сглаза, наследник престола был подменен другим ребенком. Сам Дмитрий над их опасениями посмеялся, но не стал перечить жене и сотнику, что за свое усердие получил чин стольника.

По приказу царя, в знак принятия чина императора, на малую корону царицы были добавлены четыре золотых орла и вместо привычного для русского уха титула царицы, государыня стала именоваться непонятной и диковиной императрицей. Не в силах выговорить этот заморский титул, простой люд быстро переделал императрицу в империцу, от чего стало ещё чудней и непонятней.

Желая польстить поборникам старины, Дмитрий не пригласил на коронацию Ксении никого из иностранцев, а также ограничил до разумного предела число бояр и дворян. Это успокоило его приближенных, но патриарх остался недоволен и вместо себя прислал на церемонию митрополита Филарета, сказавшись больным.

Государь подобной заменой остался недоволен, но промолчал, сделав зарубку на своей памяти.

Первым, кому Дмитрий дал аудиенцию в ранге императора были донские казаки. Государь поблагодарил казаков за их героизм, щедро наградил атаманов деньгами и подарками, а также передал список иконы Казанской божьей матери для храма в Азове. Вслед за этим, было зачитано, сколько пороха, свинца, пуль, ядер, селитры и прочих нужных казакам товаров передавалось Москвой на Дон.

Все это вызвало огромную радость и восторг у казаков, равно как и то, что государь намеривался отправить в Азов постоянный гарнизон, в составе шестьсот человек под командованием воеводы Ильи Матвеева. Дмитрий прекрасно понимал, что турки не оставят попыток вернуть себе Азов и спешил стать твердой ногой в устье Дона.

Однако кроме приятных вестей, в разговоре царя с донскими казаками были и неприятные моменты. Государь выказал свое недовольство тем, что среди примкнувших к вору людей были донские казаки под командованием Ивана Заруцкого.

— Как так получилось, что принесшие царю присягу казаки выступили против своих православных братьев под знаменами поляков католиков? Разве мало мы помогаем Дону деньгами и оружием? Разве не вместе с казаками мы брали Азов, а до этого не раз вместе бились против крымских татар? — задавал не в бровь, а в глаз государь вопросы, от которых казаки только вздыхали и чесались.

— На деньги польские позарился он собака! — горестно воскликнул атаман Дружина Романов. — Задурил головы шальным хлопцам и, объявив себя атаманом, увел их в Польшу счастья легкого искать. Не волнуйся государь, таких людей как Ивашка Заруцкий, среди наших казаков мало. Все мы остались верны присяге тебе! Стояли, и будем стоять за Русь матушку и за веру православную и наше азовское сидение тому порукой!

Государь остался доволен словами Дружины и отпустил посланцев Дона с уверением в своей милости к ним, с наказом крепко держать Азов и хранить границу от крымчаков.

— Когда государь к казанской, астраханской и сибирской шапке прибавишь бахчисарайскую шапку? Когда освободишь купель херсонескую, где крестился святой Владимир от рук неверных? Когда вскроешь этот татарский гнойник на нашем теле и приведешь мир на русские земли? — дружно спрашивали казаки Дмитрия перед расставанием с ним, но он только грустно вздыхал.

— Знаю, сколько горя доставляют крымчаки русской земле, но пока ещё не настало время большого похода. Такого похода, чтобы раз и навсегда сломать крымскую саблю, сбить с коней эту саранчу и посадить на землю. Пока за ними стоит турецкий султан, а наш сосед польский король спит и видит, как разорить Русь, этого не будет — отвечал им государь, нисколько не лукавя и кривя душой. — Но это не значит, что крымчаки будут вечно терзать наши земли. Чем сильнее ударим мы по ним сейчас, чем больше мы ослабим крымчаков, тем легче будет действовать нам или нашим детям завтра.

Дела на южной границе Московского государства, на тот момент были самыми важными делами для государя и вслед за казаками, Дмитрий принял посланца турецкого султана Ибрагима-пашу.

В отличие от казаков, коих государь принимал в своем будничном одеянии, турка Дмитрий принял во всем величии русского императора. Тут была и мантии и корона и скипетр и масса бояр и приближенных, что почтительно расселись по лавкам вдоль дворцовой залы.

Перед его появлением вышел слуга, разодетый наподобие герольда и громко объявил собравшимся: — Император русский, царь московский и вся Руси и прочее, прочее, прочее государь Дмитрий Иоаннович.

Подобный титул сильно резал ухо московскому дворянству, но глядя на поведение посланника султана, они простили государю эту вольность. Услышав, а затем, увидев Дмитрия, Ибрагим-паша поспешил как можно ниже поклониться ему, выражая тем самым свое уважение.

Не предложив послу присесть, Дмитрий поинтересовался здоровьем султана Ахмеда, здоровьем его жены, детей и матери. Затем поинтересовался, как добрался посланник султана, нет ли у него жалоб или каких иных недовольств на его прием и содержание, и только потом стал слушать послание, которое прислал ему владыка правоверных мусульман.

Развернув красочный фирман султана, Ибрагим-паша начал его читать, время от времени делая остановки, чтобы стоявший за его спиной толмач переводил волю повелителя блистательной Поты северному эмиру. Голос у посланника султана хорошо подходил для этого момента, но вот писклявый дискант переводчика портил общее впечатление

Если отбросить всю ту пеструю словесную шелуху, в которую по традиции было упаковано послание, то оно сводилось к следующим пунктам. Султан Ахмед требовал от Дмитрия возвратить Азов и возместить весь ущерб, нанесенный его подданным находившихся в крепости. Также он требовал удержать донских казаков от набегов на земли крымского хана верного вассала блистательной Порты, а запорожских казаков от нападения на турецкие владения на Черном море, а в особенности на Стамбул.

В случае если московский царь откажется выполнить все эти требования, то великий султан обещал начать войну против своего северного соседа. Собрать огромную армию и пойти походом на Москву. Разорить и разрушить все русские города, сжечь дотла столицу урусов как это в своем время сделал крымский хан Давлет-Гирей. Освободить Казань и Астрахань от власти урусов и включить земли их ханств в состав блистательной Порты как вассальные территории.

Закончив читать, Ибрагим-паша согласно приказу султана властно бросил фирман подскочившему переводчику, и гордо скрестив руки на груди, требовательно посмотрел на сидящего, на троне Дмитрия.

Читая послание султана, посланник нет-нет, да и смотрел краем глаза на русского царя, пытаясь увидеть его реакцию на слова повелителя правоверных. Вопреки ожиданиям Ибрагим паши ни во время чтения, ни после он так и не смог уловить на лице московского государя не только страха, но даже и волнения. Все-то время, что турок читал свой фирман, русский царь спокойно сидел на троне, чуть сощурив глаза.

Когда же чтение было закончено, без какой-либо паузы, Дмитрий ровным голосом поблагодарил Ибрагима за то, что он привез письмо его венценосного брата Ахмеда и обещал дать ответ в течение нескольких дней.

— А пока будьте нашим гостем и в знак нашего расположения к великому султану, мы приглашаем его посланника сегодня вечером на пир — вежливо произнес государь и высокий посланник был вынужден откланяться.

Пир прошел на ура. На нем государь торжественно преподнес большие подарки турецкому султану и его посланнику, а также малые подарки членам свиты Ибрагим паши. Именно с этими людьми за чаркой веселого вина вели разговоры дьяки Посольского приказа пытаясь выведать тайны стамбульского двора. Медленно, словно золотоискатели, просеивали они тонны словесного песка, чтобы найти крупинку драгоценного золота. Но даже когда они находили эту крупинку, нужно было потратить много усилий, чтобы удостовериться в её подлинности. Турки охотно пили, брали подарки, и при этом могли лихо врать и говорить то, что от них хотели услышать.

На следующий день, в царском дворце собрался Малый совет, на котором следовало утвердить ответ императора султану Ахмеду. Подьячие Посольского приказа в один голос уверяли государя в том, что все грозные предостережения султана относительно его похода на Москву — это только громкие слова. По их заверениям турки прочно увязли в двух проблемах: в войне с Персией и подавлением внутренней смуты.

— Все лучшие войска турок у великого визиря, что без роздыху борется с мятежниками Анатолии. Султан очень хочет пойти в поход против нас и вернуть себе не только Азов, но и Астрахань с Казанью, но в ближайшие два-три года этого не случиться. Голову поставлю на кон — не случиться — уверял царя думный дьяк Посольского приказа Иван Грамотин.

— А через четыре-пять лет? — немедленно уточнял государь.

— Тоже не случиться, но вот голову на кон ставить не буду — отвечал дьяк, чем вызвал смех у царских советников.

— Сможем мы противостоять туркам, как ты думаешь, Федор Иванович? — обратился царь к Шереметеву.

— Сложно ответить, государь, — уклончиво ответил тот. — Все зависит от того как вовремя мы об этом узнаем, по какой дороге турок на нас пойдет, да сколько у него будет войска, да какого. Если по Муромскому шляху да с янычарами это одно дело, если по Кальмиусскому шляху да татарами то другое. Там засек меньше можно поставить и значит, нужно больше гуляй поле отправлять.

— Ну а ты, что скажешь тезка, — спросил Дмитрий Пожарского.

— Если знать наперед, когда и куда они двинут и перед ними на пути, все спалить и сжечь, то дальше Тулы турки точно не дойдут — решительно ответил князь.

— Татары доходили, а турки не дойдут! Ты думай, что говоришь! — возмутился Шереметев.

— Татары орда. Они сегодня здесь, а завтра там. Турки же — это пехота и артиллерия. Они идут медленнее, и значит им провианта и кормов больше нужно — гордо парировал Пожарский. Воеводы были готовы яростно отстаивать правоту своего мнения, но царь не стал их слушать.

— Понятно! — сказал Дмитрий, требовательно подняв руку вверх, и спорщики покорно замолчали. — Слава богу, турецкий султан пока ещё не идет на нас войной, а только ждет ответа. Что будем отвечать по Азову?

Царь внимательно обвел взглядом своих советчиков, ожидая их предложений.

— Ясное дело, государь — не отдавать. Не для того мы его брали и кровь проливали, чтобы потом по первому требованию турок вернуть — решительно заявил князь Пожарский и все остальные дружно закивали головами.

— Верно, говоришь, князь Дмитрий. Азов стоит на земле наших предков и значит должен принадлежать нам. И потому, мы будем всячески его защищать не жалея сил и жизней, ни своих и чужих. Так и запиши — бросил царь посольскому писарю, скромно сидевшему в стороне, за небольшим переносным столиком.

— С Азовом, ясно. Теперь относительно донцов и запорожцев, — государь дождался, когда писарь кончит писать и вопросительно посмотрит на него. — Люди они лихие и горячие, но ради мира и спокойствия в отношениях с нашим венценосным братом великим султаном Ахмедом, готовы приложить все свои усилия на то, чтобы удержать казаков от морских походов к турецким берегам и, особенно к берегам Стамбула.

Царь хитро подмигнул Шереметеву, который год назад предложил заплатить запорожцам за поход к Босфору. Воевода в ответ заулыбался, степенно погладил бороду и, приосанившись, гордо расправил свои широкие плечи.

— Что касается крымчаков, — продолжил Дмитрий, — то из уважения к султану мы тоже будем просить казаков не нападать на их владения, однако никак не можем твердо гарантировать нашему венценосному брату выполнение этой его просьбы. Ибо с давних пор между казаками и татарами существует сильная вражда. И стой и иной стороны пролито много крови, погублено много жизней и установить прочный между ними мир будет крайне трудно.

Дмитрий вопросительно посмотрел на Грамотина, ожидая, что тот дополнит его слова или предложит иную формулировку. Однако думный дьяк промолчал, и государь продолжил свою речь.

— Также, напиши султану, что большой войны мы с ним не боимся. Но вместе с этим и не сильно к ней стремимся и, ни на какие другие земли ему принадлежащие мы идти войной не намерены. А в качестве подтверждения стремления нашего к долгому и прочному миру между двумя нашими державами, мы готовы признать земли, что находятся между Днестром и Днепром вечными владениями великого султана.

— Красиво сказано, но только вряд ли это его устроит, государь — решительно заявил Грамотин. — Эти земли, по сути, и так турецкие.

— Ты говоришь про устье Днепра с Очаковом, а я говорю о тех землях, что от побережья до порогов.

— Так там одна голая степь. Вряд ли она прельстит султана — покачал головой дьяк.

— Голая то она голая, за тот как на карте хорошо смотрится. Разложит султан карту, глянет своим оком, и душа у него порадуется, какими просторами овладеет вместо Азова — усмехнулся Дмитрий.

— Да не порадуется он, государь! Ведь пустые они — начал было Грамотин, но царь его резко оборвал.

— А за что тогда я вам деньги плачу, если вы простую пользу государству моему принести не можете!? Он что их в глаза видел!? Подмажьте, подмаслите, где надо, чтобы согласились. Мне, что учить вас надо?

— Чтобы султану пилюли подсластить, пусть скажут, что если он ими владеть будет, то крепость на Днепре поставить сможет и казакам путь к морю закроют — предложил Шереметев.

— Что, правда, закроют? — встревожился Дмитрий, — если это так, то этого ни в коем случае говорить нельзя.

— Не беспокойся, государь. Это только на словах легко сказать, а сделать куда труднее да накладнее — успокоил царя воевода.

— А вдруг и впрямь закроют? — не унимался государь.

— Плохо ты запорожцев, государь, знаешь. Те черти из любого положения выход найдут. Если надо будет, иголке в ушко влезут и свои челны протащат — слова воеводы вызвали общий смех и на том совет закончили.

Военные планы государь обсуждал с одними воеводами, так как не считал нужным, посвящать посольских людей в эти дела. К воеводам Шереметеву, Скопину-Шуйскому и Пожарскому добавился воевода Михаил Шеин, пожалованный Дмитрием чином окольничего. Кроме них был Богдан Яковлевич Ропшин, отвечавший за тайную службу у царя. В его руках сходились многие скрытые ниточки из Стамбула, Бахчисарая, Варшавы, Стокгольма, Праги и прочих поместных городов и государств.

Именно ему царь дал первому слово, чтобы он рассказал о том, что творится по ту сторону польской границы.

— Что плохого готовит нам брат наш Сигизмунд? Намерен вновь организовать против нас поход или решил отказать вору самозванцу в своей поддержке? Или готов объявить Русской земле войну? — забросал Ропшина вопросами Дмитрий.

— Большую войну король Сигизмунд против нас в ближайшее время точно не начнет, государь, — успокоил тот царя, — рокош прочно сковывает его руки. Чтобы развязать их, король вынужден задействовать против мятежников все свои силы, что высвободил в Ливонии. Однако как бы крепко он не завяз в борьбе со шляхтой, лишать вора своей поддержки король не намерен, хотя и урезал его содержание ровно в половину.

— Так как же он собирается его на московский престол ставить? Второй Болотников вряд ли у них столь быстро отыщется.

— Те планы короля мне пока неведомы, — честно признался Ропшин. — Известно только, что король выдал полковнику Лисовскому две тысячи золотых дукатов для увеличения численности войска самозванца.

— И сколько же солдат стало у вора после этих вливаний? — усмехнулся воевода Шереметев, — две, три тысячи человек?

— Около, тысячи сабель.

— Тысяча сабель!? — воскликнул воевода, — да это курам на смех! С таким войском самый раз идти на Москву.

Слова Шереметева вызвали дружный смех, но Пожарский осуждающе покачал головой.

— Зря смеетесь, воеводы. Полковник Лисовский опытный командир и даже с одной тысячей много беды может нам учинить.

— Вот ты князь Дмитрий им и займись, раз ты так хорошо его знаешь, если государь, конечно, на то согласиться, — предложил Шереметев. — В том, что король Сигизмунд не оставит нас в покое и ещё долго будет пытаться всячески насолить и нагадить нам это всем понятно. Не сможет крепко ущипнуть, будет мелко покусывать, с этим тоже все ясно. У меня другой вопрос, государь, как долго мы это будем все терпеть? Не пора ли нам своего жареного петуха полякам подкинуть?

От этих слов воеводы лицо Дмитрия напряглось. Было видно, что они уже не один раз обсуждали этот вопрос с Шереметевым и к окончательному решению так и не пришли.

— Жареный петух — дело обоюдоострое. У соседа полыхнет да к тебе же огонь так принесет — мало не покажется. Что тогда делать будем воевода, молиться да каяться по содеянному?

— Лучший способ обороны — нападение. Так говорили древние и я с ними полностью согласен — стоял на своем воевода.

Под жареным петухом, Шереметев понимал массовое восстание крестьян на землях бывших русских княжеств, что находились под властью поляков. После слияния польского королевства и Великого княжества Литовского, по решению Люблянской унии основная часть их была выведена из состава княжества и передана под управление польской короны. Из всех земель, что находились по правую сторону течения Днепра, были образованы Брацлавское, Волынское, Подольское, Бельское, Русское и Киевское воеводства. К последнему воеводству на левой стороне Днепра, узкой полоской примыкали земли Переяславского воеводства.

Тяжко жилось русскому населению этих воеводств. Высокие налоги и полное бесправие крестьян перед польской шляхтой было половиной бед, что постоянно их терзали. Главной бедой были иезуиты, что придя на земли воеводств, задались задачей обратить православное население в католическую веру. Борьба была не на жизнь, а на смерть, ибо те, кто не хотел предавать веру своих отцов, подлежал уничтожению.

— Раз не хотят слушать ксендза, так пусть платят за это деньги, а ещё лучше пусть выметаются с нашей земли в Московию. Здесь останутся только верные слуги римского папы — говорил иезуиты, и польская шляхта охотно поддерживала все их начинания по окатоличеванию местного населения.

Подобное религиозное насилие приводило к тому, что в русских воеводствах польской короны постоянно вспыхивали стихийные крестьянские бунты. Вспыхнув ярок и беспощадно, они затухали в своей крови, обильно пролитой польскими магнатами.

Успехи в подавлении этих восстаний утверждал ясновельможных панов в мысли, что с русскими холопами только так и следует разговаривать. Что чем больше крови будет пролито при подавлении бунта, тем смирнее и покорнее будут вести себя проклятые схизматики, находящиеся на подвластных им землях.

Это убеждение не смогло поколебать восстание казаков под командованием Северина Наливайко. Вспыхнув грозным пламенем в 1596 году, оно сильно напугало поляков, и те были вынуждены двинуть против казаков регулярное королевское войско. Разногласия в стане восставших позволили Станиславу Жолкевскому разбить казаков и захватить в плен их предводителя. По приказу короля Наливайко подвергли жестоким пыткам, а потом публично казнили на потеху и радость столичной аристократии.

Многоопытный Федор Шереметев предлагал при помощи запорожских казаков поднять новое восстание на правой стороне Днепра и если таким образом не расширить границы Русского царства, то хотя бы на долгие годы отбить охоту у поляков совать нос в чужие дела.

Дело казалось абсолютно верным и выигрышным, но Дмитрий не хотел платить подлой монетой тем, кто помог ему в трудное время. До поры до времени он всячески оттягивал принятие решения по этому вопросу, но поддержка польским королем самозванца не оставляла ему выбора.

— Что слышно с днепровской окраины и Правобережья, Богдан Яковлевич? Сильно паны притесняют нашего православного брата? — царь пытливо посмотрел на Ропшина.

— Горе и слезы слышны государь по ту сторону границы. Дня не проходит, чтобы не перебегали к нам с окраины люди и не просили у нас убежища от панской вседозволенности. Паны шляхтичи русских крестьян за людей не считают. Иначе как собаками схизматиками не называют и обращаются с ними соответственно.

Нещадно секут за любую провинность, а то и просто за то, что на груди у человека православный крест, а не католический. Секут мужиков и баб, секут старых и молодых и даже детей. Тех же, кто осмеливается спорить с ними, запарывают до смерти, а кто пытается оказать им сопротивление, сажают на кол, убивают его семью, а хату предают огню в назидание другим крестьянам.

Очень часто паны насилуют девушек и при этом всячески издеваются над ними. Могут обрубить косы, могут раздеть донага, обмазать дегтем, вывалить в пуху и в таком виде прогнать через все село или городок. Были случаи, когда после свершения насилия хозяин уродовал ножом лицо своей жертве или саблей отрубал ей груди, а то и просто приказывал слугам убить, вспоров живот и посадив на кол, чтобы несчастная сильнее мучилась.

По лицу думного дворянина было видно, что подобных историй у него воз и маленькая тележка, и он готов рассказывать их весь день и всю ночь. Поэтому, дабы не распалять себя и своих советников, Дмитрий сменил тему разговора.

— А что священники? Патриарх Гермоген говорит, что поляки запретили ему въезд на свою территорию.

— А с церковью православной тоже не все хорошо, государь. Никогда прежде служители православных храмов не подвергались такому гонению и такому притеснению со стороны власти как теперь. Мало того, что любой шляхтич или его слуга может оскорбить священника обозвать его бранным словом или сотворить над ним насилие по своей прихоти. Теперь каждый монастырь, каждый приход, каждая церковь должна платить налог в казну короля за право совершать службу, а панам магнатам налог за землю на которой они стоят. Кроме этих налогов, священники могут только один раз в неделю отпевать умерших и крестить новорожденных. Только два раза в неделю в среду и воскресение разрешено свободно проводить службу в храмах, а из всех церковных праздников они могут отмечать только великие праздники. За все остальное нужно платить полякам деньги.

Глухой ропот негодования прошелся по рядам советников Дмитрия от этих злых козней польских панов в отношении православной церкви. Царь хотел что-то сказать, но Ропшин упредил его, ловко плеснув масло на раскаленные угли.

— Желая окончательно унизить и растоптать нашу веру на своих землях, паны отдали это дело на откуп жидам ростовщикам. Теперь они дают разрешение священникам на проведение службы в храме, венчание живых и отпевание усопших. Теперь они решают, открывать церковь или нет, а если народ ропщет по этому поводу, то поляки жестоко наказывают людей. Много зла творят эти ростовщики, пользуясь правом данным им польским панами — Ропшин набрал в грудь воздуха, чтобы перечислить это зло, но ему не дали говорить.

— Никогда не было того, чтобы жиды попирали православные храмы! — взорвался седовласый Шереметев. — Не было такого прежде и не должно быть и впредь!

— Нельзя панам прощать подобное унижение нашей веры! Никак нельзя, иначе изведут они под самый корень веру православную на русской земле! — вторил ему Пожарский.

— Пришла пора рассчитаться с панами за те мерзости, что творят они на русской земле! Нельзя прощать подобные вещи, али мы не русские! — пылко воскликнул, обращаясь к царю Шеин, и под столь мощным напором своих советников государь сдался. Ибо закрывать глаза на то, что православные храмы отданы на откуп сынам Израилевым для русского царя было невозможно.

— Раз вы считаете, что подобное терпеть нельзя, то быть посему, пустим полякам петуха, — изрек царь и повернулся к Шереметеву. — Твоя это затея Федор Иванович, тебе её осуществлять. Говори с низовыми запорожцами, сули им наш русский реестр. Отсылай им денег, пороха, оружие, пусть готовятся по лету выступать.

— Слава тебе господи! — обрадовался Шереметев. — Завтра же назначу встречу с запорожцами, они давно этого ждут.

Воевода вновь чинно погладил бороду и принялся неторопливо излагать основные пункты своего плана.

— Как я тебе уже говорил, государь, для такого серьезного дела нужно набрать реестр в десять тысяч человек и никак не меньше. Против такого войска местные паны свое войско быстро набрать не смогут, а когда соберут, уже поздно будет. Загудит, запылает земля русская, чертям мало не покажется. Ох, и много простого люда к казакам прибьется, чтобы с панами посчитаться.

— И что, мне их всех в реестр брать придется? — тотчас отреагировал Дмитрий.

— Не думаю, что в этом будет необходимость. Думаю, потом, можно будет увеличить число реестровых казаков до двадцати тысяч, в крайнем случае, до сорока тысяч. Казна потянет.

— Кто будет командовать казаками?

— Петр Сагайдачный. Он сейчас у низовых запорожцев кошевой атаман. Военное дело хорошо знает, не один раз на крымчаков и турок ходил. В прошлом году казаки под его командованием на Варну походом ходили, знатно турок пощипали. Воитель храбрый и смелый, а самое главное удачливый. Сколько раз смерти в глаза смотрел, и всякий раз живым оставался. За таким человеком люди всегда охотнее в бой идут.

— Он знает, что ему предстоит сделать? — холодным голосом спросил Скопин-Шуйский, все это время не вступавший в разговор, но очень внимательно слушавший разговор.

— Нет, воевода. Мы с государем решили, что будет правильнее хранить наши намерения от казаков в тайне до последнего дня. Уж слишком много они пьют и наверняка проболтаются вражеским шпионам. Сагайдачному и его атаманам будет сказано, что мы готовим большой поход против крымских татар. Это усыпит бдительность поляков, это будет держать в напряжении Кази-Гирея и вместо набега, он будет думать об обороне своих земель. Правду казакам следует сказать только перед самым началом.

— Хитро, придумано, ничего не скажешь, — кивнул головой Шеин, — а что королевские реестровые казаки? На чьей стороне они будут сражаться, когда вся эта буза начнется? За короля Сигизмунда или за народ?

— Сейчас реестровых казаков у короля мало. По решению Сейм их численность сокращена до восьмисот человек, в виду того, что война с Карлом шведским закончилась. Какая это сила? Так баловство одно, которое никакой погоды не делает.

— Скажи Федор Иванович, а стоит ли нам иметь дело с этим Сагайдачным? Ведь он раньше королю польскому хорошо служил в реестровых казаках во время Ливонского похода. Будет ли он честно биться против короля за веру нашу и люд православный? Не боишься, что к полякам переметнуться может, если те ему денег много посулят? — спросил Шереметева Скопин-Шуйский.

— Запорожцы, что к нам в Москву приехали, верят своему кошевому атаману, а у меня нет причин не верить запорожцам, — с достоинством ответил воевода. — То, что он против шведов за короля Сигизмунда бился это — правда. Да только мало кто за кого там у них не бился, так все перепутано, сам господь бог не разберет. Главное, веры нашей он твердо держится, хотя иезуиты его на это сильно уговаривали. За что от польских панов обиду получил. Не захотели они его старостой черкасским ставить. Сказали, что раз у него герба нет, то и старостой шляхетным он быть не может. Вряд ли он эту обиду забудет и за деньги её простит.

— А ты, Михаил Васильевич сомнения относительно запорожцев имеешь? — насторожился царь. — Скажи нам, не таись.

— Да, государь, имею — с вызовом произнес молодой военачальник.

— Однако ты голоса против них не подал, когда петуха полякам обсуждали. В чем же дело, объясни?

— Голоса не подавал, так как считаю, что невозможно прощать полякам подобного зверства ни к народу нашему, ни к нашей вере. И если есть возможность петуха им пустить, то делать это надо обязательно, пусть даже руками запорожцев. Однако считаю своим долгом предостеречь тебя и воеводу Шереметева о ненадежности запорожских казаков. Хотя по вере они и православные и роду русского, но не делу они служат, а личной наживе и потому подобны фальшивой монете, что подведет тебя в трудную минуту. Предложат им деньги больше наших денег, и с легкими сердцем пойдут они служить тому, кто это им предложил. Хоть к полякам, хоть к татарам, хоть к туркам. По этой причине ухо с ними нужно держать востро, глаз зорко и большого доверия не выказывать.

— Молод ты, князь Михайло и потому говоришь обидные слова на запорожцев. Видит бог, что не все казаки, которых я знаю, поклоняются Мамоне и готовы пойти в услужения королю польскому или магометанскому султану, — твердо заявил воеводе Шереметев. — Многие из них за веру православную, землю русскую и дело доброе почтут своим христианским долгом голову свою сложить, не взяв при этом ни рубля, ни копейки!

— Твое право воевода так считать, спорить не буду, но только и я от своего слова отступать не буду. Хоть я и молод, но примеров двуличия казаков знаю достаточно.

— Хорошо, я услышал твое слово, и буду помнить его постоянно, — заверил воеводу Шереметев, который спал и видел, как быстрее осуществить свою старую задумку. — С реестром в десять тысяч казаков решено?

Федор Иванович пытливо посмотрел сначала на государя, потом на остальных его советников и никто из них ни проронил, ни слова возражения воеводе.

— Тогда вели позвать сюда государь казначея Митрохина, и объяви ему свою волю дать денег для польского петуха, а то ведь этот аспид моему слову не поверит.

— Ну, тогда нужно позвать и печатника, а то он чего доброго и моему слову также не поверит — пошутил Дмитрий, у которого на душе скребли кошки. Не лежала у него душа к проекту Федора Шереметева, но деваться было некуда.

Глава XI. Выход пана Лисовского.

Планы, планы, планы, кто только их в своей жизни не строил, не лелеял и не вынашивал долгими думами и бессонными ночами, но не все они претворялись в жизнь так, как были задуманы изначально. Очень часто были они перечеркнуты жирной чертой из-за того, что опаздывали со своим началом и что самое обидное, опаздывали совсем немного.

Самым первым топор войны поднял полковник Лисовский, когда в самом начале марта 1608 года вторгся в пределы Русского государства. Вторгся, несмотря на весеннюю распутицу и непролазную грязь, когда никто и не помышлял о боевых действиях.

Полностью отказавшись от походных обозов, на одной лошадиной тяге, пронесся он по приграничным землям Черниговщины подобно хвостатой комете. Стремительно передвигаясь от одной деревни к другой, от одного городка к другому, быстро он напомнил русским жителям о страшных монголах, что уничтожали все на своем пути.

Главной жертвой его налета стал городок Нежин, захваченный отрядом Лисовского врасплох. Ворвавшись в город и перебив небольшой гарнизон, пан Лисовский приказал согнать людей на центральную площадь, где стал приводить горожан к присяге самозванцу, бывшему вместе с ним. Тех, кто отказывался это делать, подручные Лисовского безжалостно убивали, а дома несчастных подвергались разграблению.

Не избегли печальной участи даже священнослужители. Всех их порубили саблями казаки Ивана Заруцкого, а забаррикадировавшиеся в храме солдаты вместе с младшим воеводой Петром Скоробогатом были сожжены по приказу пана полковника.

Пробыв с Нежине ровно сутки, Лисовский двинул свое войско дальше, не дожидаясь прихода царских войск. Двигаясь по весеннему бездорожью, пан полковник внимательно следил за тем, как справляются его солдаты с выпавшими на их долю трудностями, желая выявить среди них сильных и отсеять слабых. При этом отбор проходил очень жестко и бескомпромиссно. Он мог покарать смертью за небольшое ослушание, но мог щедро осыпать золотом из своей части добычи.

Пока царские воины были подняты по тревоге, пока они с обозами пробирались по грязи, отчаянно выдирая из неё колеса своих телег, Лисовский уже завершил свой короткий рейд и благополучно вернулся в Переславль.

Естественно, Москва засыпала Варшаву гневными посланиями с требованием наказать Лисовского, на что Сигизмунд отвечал, что рад бы это сделать, но охвативший страну рокош не позволяет ему это сделать так быстро, как требует от него царь Дмитрий. Полностью игнорируя имперский титул своего августейшего собрата, он милостиво разрешал тому повесить пана Лисовского без суда и следствия, сразу, как только тот попадет в руки царских воевод.

Выждав месяц, отдыхая и пируя в Переяславле, Лисовский вновь вторгся в пределы Русского царства. И хотя воевода Пожарский ждал от него подобных действий, но мобильность и подвижность небольшого отряда, вновь перечеркнула все планы противоположной стороны.

Ворвавшись на русские земли, пан полковник устремился на север, стремясь захватить Путивль. Добывая пропитание и все остальное по пути своего следования у мирного населения, Лисовский уверенно шел вперед, не слушая слов предостережения своих командиров. Не все они были под стать своему лихому командиру, который, не обращая внимания на бросившегося за ним в погоню Пожарского, делал то, что считал нужным.

Впрочем, как раз этого от них и не требовалось. Нужно было только беспрекословно выполнять приказы пана полковника и те, у кого с этим возникали проблемы, платили своими жизнями.

Двух таких младших командиров полковник убил сам, третий сбежал от него к Пожарскому, рассказав князю все планы своего командира, в надежде спасти свою жизнь.

После такого, любой другой на месте Лисовского отказался бы от своих намерений, но только не Александр Юзеф, староста шмыргальский. Полностью уверенный в успехе задуманного дела, он стремительно приближался к Путивлю, опережая тревожных гонцов.

Почти вместе с ними он оказался у стен легендарной крепости, на башне которой в свое время горько плакала Ярославна, по плененному половцами мужу своему, князю Игорю. Совсем немного не хватило воеводе Путивля князю Волкову запереть ворота крепости и тем самым спасти сотни людских жизней от смерти лютой и грубого поругания.

И вновь, как в Нежине, стали приводить "лисовики" народ к присяге подлинному царю Дмитрию, а не самозванцу Гришке, захватившему царский венец и трон. И вновь лилась кровь, и подвергались разгрому дома. "Лисовикам" удалось захватить жену князя Волкова, княжну Анастасию и привести её к стенам детинца, в котором засел воевода с остатками гарнизона.

Не добившись согласия князя открыть ворота детинца и сдаться на милость "государя Дмитрия", полковник приказал пытать княжну, предварительно отдав её на поругание своим подручным. Все это происходило на глазах всего честного люда и трудно сказать, сумел бы вынести этот позор и эту муку князь Волков, если бы не Кузьма Мамырин.

Первый в гарнизоне Путивля стрелок, он метким выстрелом из пищали сразил насильника и его жертву. Очень хотел он также попасть в пана полковника или в "государя Дмитрия", но видно была не судьба. Сидящий на лошади Лисовский в момент выстрела нагнулся к одному из казаков, и пуля только просвистела у него над головой, разнеся в щепки спинку "трона" самозванца. Сидя на собранном, на скорую руку постаменте, до смерти напуганный Лжедмитрий кубарем скатился с трона прямо в лошадиный навоз, которым была щедро покрыта городская площадь.

Обозленный неудачей с детинцем, Лисовский очень хотел подольше задержаться в стенах Путивля, но дышавший ему в затылок Пожарский заставил пана полковника торопиться. Устроив напоследок хороший фейерверк горожанам, запалив склады с провиантом и прочим военным добром, Александр Юзеф повернул на юг. Выместив все злость и ненависть на жителях Сум и Ромны, он благополучно пересек границу и вернулся в Переяславль.

Не сумевший перехватить его на обратном пути князь Пожарский очень хотел перейти границу и напасть на отдыхающего Лисовского. Об этом он очень просил государя, но Дмитрий не дал воеводе такого разрешения.

— Подобные действия немедленно приведут к войне Руси с Польшей, а мы к ней пока не готовы — ответил царь Пожарскому и вновь направил своему венценосному брату гневное письмо на действия его подданного.

И вновь Сигизмунд король польский, великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий, жмудский, правитель Ливонии и прочие, а также наследный король шведов, готов и венедов писал, что не может унять пана Александра Юзефа Лисовского из-за рокоша охватившего его необъятное королевство. Единственное, что он может сделать для московского правителя царя Дмитрия — это запретить переяславскому воеводе оказывать какую-либо помощь пану Лисовскому и его людям и всеми доступными ему средствами заставить означенную персону покинуть пределы королевского воеводства. И запретить пану Лисовскому появляться на левом берегу Днепра до особого распоряжения короля.

Это насквозь лицемерное и насмешливое послание, оказало определенные действия на пана полковника. Его воинство действительно покинуло Переяславль, но только для того, чтобы оказаться в Киеве, который находился на правом берегу Днепра и автоматически не подпадал под королевский указ.

Находясь в "матери городов русских", пан Лисовский нисколько не скрывал, что в скором времени вновь собирается пустить московитам "красного петуха". Об этом князю Пожарскому регулярно доносили особые люди, и он приготовился к встрече пана полковника. Вдоль всего участка границы примыкавшего к Переславлю и Киеву были расположены подвижные конные отряды, которые должны были известить князя воеводу о приближении противника. Две недели мая прошли в напряженном ожидании, итогом которого стало сообщение о новом набеге Лисовского на земли русского царства. Пан полковник ударил, но совсем в другом месте.

Усыпив Пожарского сообщением о том, что цель его нового набега является Чернигов, совершив как всегда стремительный марш-бросок вдоль днепровских берегов, напал на Гомель. Удача в очередной раз благоволила Лисовскому. Лихим наскоком он захватил городские ворота и после короткой схватки овладел крепостью.

Следуя установившемуся ритуалу, горожане Гомеля были приведены к присяге "царю Дмитрию", но вопреки ожиданиям, массовых казней и погромов не последовало. Не было их по той причине, что самозванец объявил Гомель своей временной столицей и уходить из него не собирался. На другой день, в городском соборе при стечении массы народа, самозванец провозгласил себя русским царем и на его голову ксендз Алоиз Корчинский возложил импровизированную корону.

Сам венец нового русского государя являлся оловянной короной покрытой золотом, но важен был сам факт коронации самозванца. Теперь у него было не только войско с казной, но и столица с подданными.

Благодаря тому, что польская граница проходила неподалеку от Гомеля, захватчики могли легко получать поддержку с той стороны в любом виде и в любое время.

Едва стало известно, что у самозванца появилась столица, под его знамена стали стекаться всевозможные авантюристы в лице мелкопоместной шляхты, казаков и даже валашские и венгерские наемники.

Узнав о захвате Гомеля, царь Дмитрий Иоаннович очень встревожился. Первой его мыслью было двинуть против самозванца воеводу Шереметева с войском, предназначавшимся для поддержки запорожцев, но после раздумья государь решил не торопиться.

Не последнюю роль в этом сыграло письмо князя Пожарского, уверявшего царя, что он сам вернет Гомель и изгонит самозванца с Лисовским. Единственного чего не хватало воеводе — осадной артиллерии. Именно её он и просил царя как можно скорее отправить под Гомель вместе с припасами.

Спокойный и рассудительный тон письма успокоил государя. Он уже знал, что князь Дмитрий пустых обещаний никогда не дает и слов на ветер не бросает. И если, что-то обещает, то приложит все силы чтобы его выполнить. Государь немного успокоился, но дурные вести вновь посетил русскую столицу.

Тревожные гонцы с севера донесли, что шведы вторглись со стороны Эстляндии и, перейдя реку Нарву двинулись на Новгород. Командовал четырехтысячной шведской ратью воевода Якоб Делагарди.

Тайные агенты Ропшина из Стокгольма неоднократно сообщали о подобной возможности, но при этом неизменного добавляли, что большую войну, шведский король Карл вести с русскими не намерен. Если вторжение и случиться, то это будет своеобразной проверкой того, как крепко сидит на русском престоле царь Дмитрий. Устоит и шведский король объявит действия Делагарди авантюрой отряда немецких наемников. Не справиться, значит, можно будет говорить о его не легитимности, и требовать у русских устье Невы, Орешек, Ям, Копорье и всю остальную Ингрию в придачу.

Опасность была весьма серьезная, и как не хотел государь делить рать воеводы Шереметева, но был вынужден забрать у него часть сил и отправить их к Новгороду во главе со Скопиным-Шуйским.

Был самый конец мая, когда князь Пожарский подошел к Гомелю и встал лагерем. Многие из его окружения считали подобные действия воеводы опрометчивыми. Говорили, что пойдя на Гомель, он практически оголял большую часть южной границы царства, делая её доступной для набегов татар, казаков и прочего гуляющего лиха. Намекая, что это хитрая задумка Лисовского, но князь не желал слушать их, видя в сидящем в Гомеле самозванце основную угрозу для Русского государства.

По этой причине, он хотел как можно быстрее выбить врага из города, но ситуация складывалась не в его пользу. Из-за обильно дождей буквально затопивших Смоленщину, проезжие дороги превратились в непролазное болото, в котором прочно увязли тяжелые осадные пушки. Единственное, что мог сделать воевода — это попытаться нарушить подвоз припасов и провианта в крепость, но и здесь Фортуна не очень благоволила князю.

Не собираясь сидеть, сложа руки, Лисовский почти ежедневно совершал вылазки из крепости, активно противодействуя войску Пожарского. Его лихие отряды не только нападали на фуражиров князя и тех, кто пытался помешать переходу границы отрядам подкрепления, но даже нападали на внешние посты русского лагеря.

Зная характер противника и не исключая того, что Лисовский может рискнуть напасть на лагерь, воевода приказал выставить вокруг него три линии возов. Напротив лагерных ворот были выставлены легкие орудия заряженные картечью, с прислугой, готовой открыть огонь в любой момент.

Подобная предосторожность князя полностью себя оправдала, когда ровно через неделю, рано утром, Лисовский предпринял попытку атаки русского лагеря. Сначала, пан полковник намеривался напасть на Пожарского ночью, но затем был вынужден отказаться от этой затеи из опасения, что впотьмах лошади могут переломать ноги. Поэтому, атака была перенесена на рассвет, когда сон сторожей особенно сладок, а всадники видят куда скачут.

Время было выбрано весьма удачно, но пану полковнику противостоял не мене хитрый и грамотный противник. По приказу Пожарского с наступлением темноты внешние и внутренние караулы удваивались, а перед лагерными воротами ставились рогатки. Специально назначенные воеводой проверяющие рано утром обходили караулы и жестко наказывали тех, кого заставали спящим на постах. Благодаря этой строгости, появление польской кавалерии было вовремя обнаружено, и была поднята тревога.

Если бы возы были поставлены вокруг лагеря в одну линию, "лисовики" наверняка могли бы стремительным наскоком перескочить через рогатки и, сломив сопротивление караула ворваться в лагерь. Наличие тройной линии защиты русского лагеря вынуждало всадников пана полковника прорываться на ограниченном пространстве, сквозь узкое горлышко, где каждый метр простреливался насквозь караулом и пушкарями.

Когда преодолев внешние рогатки "лисовики" ринулись в проем ворот, по ним сначала ударили из ружей и пищалей, а затем добавили залп картечью из двух пушек.

Пока "лисовики" приходили в себя, встретив столь мощный удар по своим атакующим рядам, к месту боя подбежали поднятые по тревоге солдаты с оружием в руках. Те, у кого были ружья, укрывшись за возами стали стрелять по врагу, а у кого в руках были копья и бердыши, выстроились вдоль внутренних рогаток, готовые встретить врага во всеоружии.

Общими усилиями русским воинам удалось не допустить прорыва врага внутрь своего лагеря, выиграв время для перезарядки пушек, чьи залпы принудили "лисовиков" отступить, потеряв убитыми, пятьдесят восемь человек. Именно столько мертвых тел лежал на подступах к лагерным воротам, а также в их проеме. Сколько тел унесли на себе убегающие лошади, трудно было сказать, но они были.

Столь серьезные потери хоругви капитана Моросецкого, объяснялись тем, что в её составе почти не было панцирного войска. В основном это были легковооруженные гайдамаки, не имевшие серьезной защиты от пуль и картечи.

Случись это в самом начале походов пана полковника и понесенные потери заметно умерили его наступательный пыл, но удачные набеги собрали под знамена Лисовского много искателей легкой добычи. К этому моменту у него было около трех тысяч человек, люди продолжали к нему идти и гибель шестидесяти человек, не была ему страшна. Узнав о неудаче, пан Александр ограничился лишь публичной хулой в адрес капитана Моросецкого и его предков, хотя в другой раз, наказание наверняка было куда белее серьезным.

Желая приободрить своих воинов и показать, что нападение на лагерь Пожарского — досадная неудача, пан полковник бросил панцирную хоругвь поручика Жолковского против одного из отрядов фуражиров противника. Молодой и азартный шляхтич точно исполнил приказ своего командира: — Пленных не брать. Все фуражиры, кто не успел ускакать или спрятаться от врага, были безжалостно посечены саблями, потоптаны конями и заколоты пиками.

Вскоре, госпожа Фортуна вновь улыбнулась пану Лисовскому. Разведчики донесли, что по направлению к русскому лагерю движется обоз с осадными орудиями. Ни минуты не раздумывая, пан полковник решает напасть на обоз и отбить осадные орудия.

— То для нас, подарок божий. Захватим орудия, значит, заставим Пожарского отступить от города. Без них пан воевода на штурм города не пойдет, а другие орудия вряд ли царь Дмитрий ему скоро пришлет — сказал Лисовский на военном совете и бросил на перехват обоза две хоругви под командованием капитана Моросецкого.

— Смотри, вернешься без орудий — шкуру спущу, а привезешь их, озолочу — наставлял полковник подчиненного и тот полностью выполнил его приказ. Ведомое им войско выследило и напало на обоз с осадными орудиями. Сопровождавшая обоз охрана слишком поздно поняла, что перед ними враги, а не друзья, за что и поплатилась своими головами.

Обрадованный капитан послал к Лисовскому гонца с радостной вестью, а сам, как это было можно, двинулся с трофейным обозом. Казалось, что так хорошо начавшийся рейд и закончится удачно, но удача неожиданно отвернулась от Моросецкого. Захватив обоз с пушками, он утратил былую маневренность и быстроту передвижения и из охотника сам превратился в добычу. На переправе через Калиновый брод, отряд Моросецкого был атакован конницей князя Мстиславского посланного Пожарским для встречи обоза с тяжелыми пушками.

Между противниками завязалась отчаянная схватка, победителем в которой оказался Мстиславский. Он не только отбил весь обоз в целостности и сохранности, но и смог нанести заметный урон противнику. Потери "лисовиков" перевалили за сотню, а в числе раненых оказался сам предводитель. От двух пистолетных пуль спас Моросецкого его прочный панцирь, но не смог защитить капитана от удара сабли его шлем. Лопнул как орех от молодецкого удара Петра Кошки и рухнул на землю пан Моросецкий, обливаясь горячей кровью. Рана капитана оказалась для него роковой и через час он скончался.

Когда беглецы сообщили Лисовскому о гибели капитана, гнев озарил его чело.

— Собаке, собачья смерть — воскликнул пан полковник в адрес человека, что дважды подвел его в борьбе с Пожарским и выместил свою злость на тех, кто принес ему эту черную весть.

Тем временем, царь Дмитрий Иоаннович отправил в Варшаву посольство во главе с боярином Иваном Собакиным. Император и Великий царь всея Руси желал получить от Сигизмунда ясный и простой ответ, что означает захват подданным польской короны русского города Гомель. И вновь августейший король говорил про рокош и невозможность отвечать за действия шляхетного воинства, что по личному порыву решило оказать поддержку гомельскому самозванцу.

Сигизмунд очень надеялся, что его признание сидящего в Гомеле человека самозванцем сыграет свою роль в переговорах с посланцем царя. Что Собакин удовольствуется брошенной королем костью, но боярин оказался несговорчивым человеком. Восприняв признанием королем самозванства вора как само собой разумеющееся, он стал настойчиво требовать послать против Лисовского королевское войско. Когда же король в сотый раз повторил, что пока не может наказать Лисовского, Собакин спросил его, чем отличается война, от того, что происходит на русской границе под Гомелем.

Взбешенный подобным вопросом, король Сигизмунд вскочил с трона и громко воскликнул: — Пусть царь Дмитрий сам решает, идет ли под Гомелем война или там рокош, на который король пока не может повлиять! Если он скажет, что это война, значит между нашими государствами идет война. Скажет рокош, с которым он сам сможет разобраться — значит рокош. Мы примем любое его решение!

Поставленный в столь необычное положение, Собакин уклонился от прямого ответа, сказав, что обязательно расскажет императору и поспешил откланяться.

Когда боярин, доложил царю о результатах своей поездки, император немедленно созвал малый военный совет. По желанию царя в него вошел воеводы Шереметев и Шеин, думный дворянин Ропшин и помощник начальника Посольского приказа кравчий Головкин.

После того как Дмитрий рассказал им об издевательском ответе короля Сигизмунда, единогласно было принято решение послать гонца к гетману Сагайдачному с приказом выступать против поляков. Вместе с гонцом к запорожцам поехали специальные люди, которые речами, деньгами и вином посеяли в сердцах и душах запорожцев ненависть и злость в отношении польских панов. Что жестоко притесняют простой люд и святую православную веру в своих владениях. Сделано это было для того чтобы разжечь боевой дух казаков и направить его в нужное русло, а также, чтобы у атамана Сагайдачного не было иного пути как повести низовиков на ненавистную простыми крестьянами шляхту.

Московские спички упали на хорошо просушенную солому, что мгновенно загорелась и запылала. Запылала быстро и жарко, жадно пожирая все вокруг себя.

Глава XII. Пускание "красного петуха".

Черный дым стоял по обе стороны могучего Днепра вперемешку с рыжими языками пламени, что подобно адским тварям алчно пожирали все, до чего они только могли дотянуться. Пышные, цветущие земли Переяславского и Киевского воеводства обращались в пепел после того как по ним прошла казацкая вольница, под предводительством атамана Сагайдачного. Кровавый передел наступил между польскими панами и их восточными подданными, которых ясновельможные господа с легкостью могли приказать засечь насмерть. За один косой взгляд, брошенный в их сторону, ха одно неугодное слово, сказанное в их адрес, а то и просто из-за своего плохого настроения или подозрения возникшего буквально на пустом месте.

Хитер и коварен был Петр Сагайдачный и всегда платил той же монетой тем, кто пытался его обмануть. Всю зиму и всю весну готовился он к походу на крымских татар, мастерили знаменитые казацкие "чайки". Что в один миг домчат запорожцев до синего моря, чтобы лихие удальцы пошалили по ту сторону Перекопа, свели старые кровные счеты и привезли в Сечь звонкое золото, дорогие ткани и вина, а заодно красавиц татарок. Все низовики откровенно завидовали тем, кого атаман записал в реестр и вместе с ними собирался идти в поход, и вдруг все приготовления полетели в тартарары.

Московский дьяк Василий Бутурлин, перед самым выходом привез атаману казаков царское письмо. Красиво и торжественно оно было написано, ясно и просто в нем объяснялось, почему царь государь решил изменить направление похода казаков. Многие ему поверили, но только не сам атаман Сагайдачный. Понял он, что с самого начала царь Дмитрий Иоаннович планировал поход на поляков, а не на татар.

Захлестнула атамана сильная обида, что стал он со своими казаками разменной монетой в большой тайной игре. Очень ему хотелось разорвать прежние договоренности с русским царем, ибо не хотел он вести казаков на польских панов, хотя был крепко обижен на них за свое не избрание на должность старосты. Однако хитрые "москали" так повернули дело, так настроили низовую голытьбу, что отказаться идти на "ляхов" было для атамана равносильно самоубийству.

Выслушав многоголосую толпу, запрудившую сечевой майдан от края и до края, согласился Петро Сагайдачный идти на притеснителей православной веры. Но соглашаясь с кошем, поклялся при случае отомстить русскому царю. Стал он думать днем и ночью и надумал такое, что до него ни один атаман, ни один гетман войска Запорожского не придумывал и не задумывал никогда.

И первым шагом к реализации своей задумки он сделал сразу, когда собрал на военный совет казацкую старшину, с её полковниками, наказными писарями, есаулами да сотниками.

Пользуясь тем, что дьяк Бутурлин не очень хорошо разбирался в ратном деле и больше смотрел, чтобы казаки были верны данному царю слову, он повел дело так, как было выгодно ему. И вместо того чтобы сразу вести казаков на правый берег Днепра, как ему предписывала царская грамота, он обрушился левобережную часть польских владений, и в первую очередь на Лубны, резиденцию князя Михаила Вишневецкого.

Сделано это было для того, чтобы рассорить русского царя с польскими магнатами, что совсем недавно помогали ему в борьбе с Годуновым или из опасения оставлять столь могучего воителя у себя за спиной, трудно сказать. Главное чем прельстил атаман своих товарищей, это богатая добыча, что недавно привез Вишневецкий из своего молдавского похода, да богатым винным погребом, который "пей и не выпьешь".

Когда Бутурлин попытался протестовать против изменений в царском плане, Сагайдачный издевательски предложил дьяку выйти перед казацким строем и поговорить с ними. Дьяк, естественно, не рискнул и вместо запада, казацкое войско устремилось на север.

Любое внезапное нападение характерно тем, что его не ждут. Не ждал нападения казаков и Михаил Вишневецкий. Будь у него хотя бы часть того войска с которым он ходил в Молдавию против тамошнего господаря Михаила Могилы, ох и не поздоровилось бы незваным гостям. Ох, и летели бы они откуда пришли, спасая свои жизни, но войска у князя в этот момент под рукой не было, а налетевших на княжеский замок казаков было не счесть. Подобно ясным соколам, оставив далеко-далеко позади свои обозы с противным царским дьяком, налетели они на резиденцию князя Вишневецкого и принялись её терзать.

Те воины, кто остался верен клятве и долгу встали на защиту своего господина и отчаянно защищались с ним до конца. Те, кто был не так стоек, под громкие крики: — Казаки! Казаки! — бежали прочь, сея по всему воеводству страх и панику о новом Наливайко, пришедшего отомстить за смерть своих товарищей.

Озлобленные стойким сопротивлением Михаила Вишневецкого и его людей, которое дорого обошлось, казаки нещадно расправились с черкасским старостой и его слугами. Сам князь, несмотря на строгий приказ атамана взять его в плен живым, пал сраженный метким выстрелом сотника Мартыном Небабой. Уж слишком много порубил он казаков из его сотни, а татарина, что умел ловко бросать петлю аркана на человека, а затем валить его с ног, возле Небабы не было.

Тех немногих, кого запорожцам удалось захватить в плен, следующим утром казаки предали мучительной казни — посадили на кол.

Когда к Лубнам подошли казацкие обозы с дьяком Бутурлиным, царский посланник пришел в ужас от открывшейся перед ним картины разгрома и разорения княжеского замка. В гневе он стал упрекать Сагайдачного в излишней жестокости его воинов, на что атаман притворно воскликнул.

— Что же ты приехал так поздно, дорогой посол? Был бы ты вчера с нами, наверняка вместе с тобой мы бы смогли спасти кого-то из погибших, а теперь всё! Мертвых не воскресить!

И вновь, дьяк был вынужден стерпеть хитрый выверт атамана. Единственное доброе, что удалось ему сделать — это забрать у казаков жену князя Вишневецкого Раину Могилянку. Избитая и истерзанная молодая княгиня под усиленной охраной стрельцов, была срочно отправлена в ставку воеводы Шереметева от греха подальше.

— Знатно справили поминки по Северину! Будут знать паны, как полякам помогать против нашего брата! — говорили казаки, покидая разоренные Лубны, а людская молва уже летела впереди них подобно молнии, приумножая в разы тот урон, что нанесли они резиденции князя. Разлетаясь по всем уголкам Переяславского воеводства, она намертво парализовала волю иных магнатов к сопротивлению казакам, и тем самым развязывая руки черни, что рядами и колоннами стала стекаться под знамена Сагайдачного.

Часть панов заперлась в своих владениях, в надежде, что черные невзгоды минуют крыши их домов. Другие, взяв все самое необходимое, бежали либо в Переяславль, либо за Днепр в надежде найти защиту у польского короля.

По этой причине, казаки Сагайдачного не встретив серьезного сопротивления, прошли по всему воеводству и оказались у стен Переяславля. Каково было их удивление, когда вместо ощетинившихся стен города, они увидели широко распахнутые ворота и мирную делегацию, идущую к ним навстречу.

Как шли переговоры — неизвестно, но ухватив за хвост птицу удачи, Сагайдачный мигом выщипал все её перья. Как православный христианин, атаман заверил горожан, что никто из них не пострадает от казаков, вставших на защиту православной веры. Что касается католиков, армян и жидов, то атаман готов их не трогать в обмен за выкуп в десять тысяч флоринов.

Столь скромная сумма с города была удачной импровизацией пана атамана, которая хорошо легла в его общий замысел. Получив деньги, Сагайдачный к великой радости переяславцев переправился на правый берег Днепра и на всех рысях двинулся к Киеву, где повторилась та же история.

Наступая на Переяславль, а затем на Киев, атаман запорожцев прекрасно знал, что оба эти города не готовы к оборонительным действиям. Кирпичные стены крепостей давно требовали капитального ремонта, а наличие у казаков пушек, захваченных ими у князя Вишневецкого, делало положение горожан откровенно безнадежным. Киевляне, конечно, могли оказать Сагайдачному сопротивление, но исход его был предрешен, а озлобление казаков привело бы к новым жертвам со стороны мирного населения.

Поэтому, беря пример со своих южных соседей, Киев встретил казаков широко раскрытыми воротами, крестным ходом под громогласный перезвон колоколов Лавры и городских церквей. Многие горожане приветствовали атамана Сагайдачного громкими криками как защитника православной веры в коронных землях. Сделано это было с той целью, чтобы удержать лихих казаков от разграбления главного города воеводства. Атаман прекрасно понял хитрую игру киевлян и подыграв им в одном месте, взял с процентами в другом.

Сагайдачный милостиво согласился на просьбу митрополита не вводить казаков в город, взяв с Киева отступного всего в две тысячи золотых монет. Но одновременно с этим, он потребовал себе гетманской булавы, на что городские власти покорно согласились.

Булава, так булава. Черт с ней. Подавитесь, лишь бы только остался цел и невредим город и его горожане, лишь бы "освободители" не распускали свои жадные к чужому имуществу руки и не брали мирных граждан в полон. Митрополит и киевский воевода за двое суток сумели достать гетмановскую булаву и на главной площади города, под громкие крики людей, вручили её Сагайдачному вместе с универсалом и бунчуком.

Казалось, все должны быть довольны, включая Василия Матвеевича Бутурлина, но у предводителя казаков были свои планы. Ровно через сутки, дав возможность казачьему войску хорошо отпраздновать его новый статус, новоявленный казацкий гетман явил городу и миру свой манифест. В нем он провозглашал себя защитником всех православных христиан по обе стороны Днепра от притеснения поляков и иезуитов. Против них объявлялась война до победного конца, для чего требовались люди и деньги.

С первым проблем не возникло. Сразу после разгрома Лубн к Сагайдачному стали примыкать крестьяне и разночинный воинственный люд. Исполнение второго пункта могло немного подождать, тем более, что свою казну, гетман собирался пополнить за счет богатых городов Волыни и Подолии, а также многочисленных панских поместий. Там было с кого взять деньги, перед тем как отпустить душу на покаяние.

Что касается границ покровительства гетмана Сагайдачного, то пока он скромно обозначил Переяславским и Киевским воеводством, а также скромно упомянув Брацлавское и Волынское.

Когда кошевой писарь зачитал манифест, гетман внимательнейшим образом смотрел, как на него отреагирует дьяк Бутурлин. Сагайдачный ожидал, что тот по своему обычаю станет ругаться и ему выговаривать, но тот к удивлению казака молчал. По виду Бутурлина было видно, что он недоволен подобной самодеятельностью предводителя казаков, но дьяк не стал прилюдно закатывать ему скандалов. Бутурлин ограничился лишь тем, что все подробно отписал царю и потребовал новых инструкций в связи с вновь создавшимся положением.

Тем временем Варшава была охвачена легкой паникой. Рокош и новое восстание казаков в коронных землях серьезно осложняло положение польского государства и в первую очередь в Ливонии, где было перемирие, а не мир. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что шведский король наверняка попытается воспользоваться столь удачно выпавшим ему шансом. Пока, августейший брат Сигизмунда ещё не начал никаких активных действий в Ливонии, но они могли начаться в любой момент и королю, следовало спешить с принятием решений.

К огромному несчастью для монарха, три самых деятельных человека, из разномастной когорты польских воителей способных подавить выступления казаков, по тем или иным причинам не могли послужить своему королю. Стефан Потоцкий, один из самых могучих польских магнатов прочно застрял в Молдавии, где посаженному им на трон господаря Константину Могиле была нужна его помощь. Самуил Корецкий был занят борьбой с рокошем. Благодаря энергичным действиям в этом крайне важном для короля деле наметился перелом и бросить его на борьбу с Сагайдачным, означало потерять все, что было достигнуто ранее, с кровью и потом. Третьим воеводой был Михаил Вишневецкий, чья смерть оказалось невосполнимой утратой в королевском пасьянсе.

В сложившихся условиях единственным выходом для Сигизмунда создание ополчения, посполитое рушение, которое создавалось руками крупных землевладельцев. Ранее оно, как правило, создавалось для отражения набегов татар, теперь предстояло бороться с казаками, собравшихся предать огню и мечу села и поместья польских магнатов.

Когда "жареный петух" нового Наливайко стал больно клевать по обеим сторона Днепра, ясновельможные паны Киевщины и Волыни разом позабыли о своих недовольствах к королю и за короткий срок собрали ополчение. Общая его численность равнялась девяти тысяч воинов и пятнадцати тысяч панской челяди, так называемых посполитных казаков.

Местом сбора ополчения стал город Житомир, откуда польское воинство двинулось на Фастов, собираясь, оттуда нанести удар по казакам продолжавшим стоять под Киевом. Настроение у региментариев ополчения Игнация Матусевича и Николая Комаровского было приподнятое. Хоругви гусар и драгун, по их мнению, должны были в пух и прах разгромить казаков и с ними были согласны вся шляхта.

— Покажем королю и людям, кто главный защитник страны! — хвастливо кричали друг другу паны, когда войско останавливалось на привал, и появлялся повод пропустить чарку другую горячительного вина.

Первым тревожным звонком для ясновельможных панов стало извести, что на подступах к Фастову передовой отряд ротмистра Ружецкого вступил в бой с казаками, неожиданно оказавшимися так далеко от Киева.

Обнаружив противника, благородные поляки дружно ударили по врагу, как это предписывали правила боя. Однако атакованные ими казаки в очередной раз показали свою природную подлость и не приняли открытого боя. Вместо честной рукопашной схватки, они укрылись за своими возами и принялись обстреливать гусар из пищалей и пушек.

Как не пытались бравые кавалеристы пана ротмистра прорвать линию казацкой обороны, им это не удалось. Даже добравшись под огнем противника к его возам, они не могли преодолеть их. Сцепленные между собой цепями, казацкие возы стали непреодолимым препятствием для польских гусаров и те были вынуждены отступить, неся потери.

Из-за того, что один край казацкой обороны примыкал к глубокому оврагу, а другой к холму с покатыми склонами, поляки не рискнули атаковать врагов с флангов. Ружецкий благоразумно отступил, решив уступить право победы над казаками панам региментариям.

На спешно собранном военном совете было решено, утром следующего дня атаковать противника всеми силами ополчения. Все командиры были уверены в скорой победе. Несмотря на неудачу Ружецкого настроение у солдат было приподнятое, но к вечеру положение дел резко поменялось. Солнце уже клонилось к земле, когда со стороны казацкого лагеря раздались громкие радостные крики, и началась стрельба.

Высланные разведчики донесли региментариям, что в стане врага замечено сильное движение верховых, а вокруг него появились конные разъезды в татарском платье.

Эти сообщения сильно взволновали Матусевича и Комаровского, все говорило о том, что противник неожиданно получил серьезное поддержку, в виде сечевых казаков и татар. Разведчики отчетливо видели бунчуки с полумесяцем и татарское платье на всадниках. Многие из панов моментально вспомнили, что во время бунта Тарасюка, татары также бились на стороне казаков, в обмен на право брать пленных на землях короны.

Разгорелись жаркие споры о том, что делать дальше, точку в которых положил взятый в плен казак. Под пытками, он рассказал, что к Сагайдачному пришла подмога в десять тысяч казаков и двадцать тысяч татар под предводительством Туран-бека.

Узнав об этом, региментарии решили отступить к стенам Житомира и там дать врагу генеральное сражение. Едва эти слова были произнесены, как ополчение, несмотря на ночное время, стало торопливо отступать. Ещё днем гордые и самоуверенные паны, теперь со страхом смотрели в темную мглу, опасаясь нападения страшных татар и ужасных казаков.

Ранним утром, измученные и утомленные ночным переходом, поляки подошли к густому лесу, возле которого было решено сделать привал. Но едва слуги стали разбивать палатки, как войско подверглось двойному удару. Сначала с востока показались всадники, которых поляки приняли за татар из-за того, что те кричали "Алла! Алла!". Их было немного, но этого было достаточно, чтобы среди ополченцев возникла паника и переполох. Испуганно бегающая и истошно вопящая челядь мешала панам собраться в один кулак и дать отпор врагу.

Стремясь подавить панику, Николай Комаровский взобрался на один из своих возов и, размахивая своим знаменем, стал собирать вокруг себя гусар и драгун. Ход был абсолютно правильный, но в этот момент со стороны леса ударили неизвестно откуда взявшиеся казаки. Их было очень много и поляки дрогнули. Теперь каждый был сам за себя, начиная от командиров и заканчивая простыми солдатами. Одни пытались укрыться в лесу, другие скакали прочь от завывания и криков татар, третьи, их оказалось меньшинство, сгрудились вокруг Комаровского и с честью пали под саблями и пулями врагов.

Так гетман Сагайдачный одержал победу над врагом, превосходившего его в численности и силе, благодаря находчивости и смекалки. Перед сражением, он приказал казакам поднять крик, как будто к ним пришло большое подкрепление, и его обман блестяще удался. Когда дозорные донесли, что в стане противник поднялся переполох, гетман отправил часть сил под командованием атамана Павлюка в обход противника, с тем, чтобы в нужный момент он ударил в тыл полякам.

Сагайдачный серьезно рисковал, разделив свои силы, но удача ему улыбнулась. Посполитное порушенье было наголову разбито и дорога на Волынь, была полностью открыта казакам.

Глава XIII. Дела крымские, дела московские.

Пока казаки гуляли вдоль днепровских берегов в Бахчисарае, в окружении крымского хана шли жаркие споры, что делать. Часть татарских вельмож во главе с младшим ханским сыном нуреддином Сефер Гиреем настаивала на скорейшем походе на Запорожскую Сечь.

— Гяуры ловко обманули нас, заставив ждать их нападение на Перекоп, а сами напали на восточные земли Польши. Сейчас самое время, пока главные силы казаков ушли за Днепр ударить по их змеиному гнезду и разорить его во славу Аллаха! Другой такой возможности у нас никогда не будет! — говорил Сефер Гирей и мурзы громко вторили ему, потрясая над головами своими камчами в знак своего согласия со словами бека.

Щуря слезящиеся от яркого света глаза, хан Гази-Гирей неторопливо качал головой, слушая своего младшего сына, и было непонятно согласен ли он с ним или это последствия охватившего хана недуга. Возраст неумолимо брал свое над воителем, силы которого боялись персы, русские, венгры, а также с опаской относился и сам турецкий султан.

Поразившая в конце прошлого года болезнь сильно подорвала здоровье хана, но ему хватило сил, чтобы властно вскинуть руку и крики вельмож моментально смолкли. Не разжимая губ, Гази-Гирей требовательно посмотрел в сторону калги Курбан-бека, который потерял в борьбе с неверными двух сыновей и левый глаз. Не было в окружении правителя Бахчисарая более храброго и опытного воина, и к его мнению хан всегда прислушивался.

— Два года назад, я без раздумья поддержал Сефер Гирея и первым выступил бы против гяуров казаков. Однако с тех пор как в Москве сел на трон царь Дмитрий многое изменилось. Не пожалев денег он купил казаков Дона и запорожцев и теперь в его руках две острые сабли. Одна из них помогла русскому царю сначала взять Азов, а затем его отстоять, тогда, как вторая сначала напала на нас, а затем на турецкого султана, помешав ему, вернуть утраченную на Дону крепость.

Старый воитель говорил громко и не торопясь, обращаясь исключительно к хану, но едва недовольные его словами мурзы начали шуметь, он метнул в их сторону властный взгляд и те, разом примолкли.

— У русского царя две сабли и бросив одну из них на поляков, он наверняка изготовил вторую, чтобы в случае необходимости ударить по нам. Наверняка донцы только и ждут того момента, чтобы ударить по Крыму как только мы покинем Перекоп и двинемся на Сечь.

— Можно подумать, что они видят подобно птицам, слышат подобно змеям и потому могут знать любой наш шаг! — насмешливо воскликнул нуреддин и мурзы тут же поддержали его злым заливистым смехом.

— Я не знаю о глазах и ушах казаков, но я давно воюю с ними и хорошо знаю, что это опасный и хитрый враг, к которому нужно относиться очень серьезно. Многие головы тех, кто думал иначе, уже обглодали вороны и дикие звери.

— Казаки никогда не смогут взять твердыни Перекопа! — громко воскликнул Сефер Гирей, но у его оппонента уже был готовый ответ.

— Дмитрий Вишневецкий никогда не брал Перекоп, однако он смог проникнуть в Крым и напасть на Бахчисарай. Казаки хорошо запомнили этот путь и регулярно нападают на нас и на турок с моря. Вспомните прошлый год!

— Тогда на нас напали запорожцы, а не донцы!

— Эти дети одной матери Ехидны и разных отцов — джинов. Что могут запорожцы, то могут и донцы! И те и другие опасны для Крыма!

— И что ты предлагаешь, сидеть и ждать когда они на нас нападут!? — зло спросил Курбан-бека молодой нуреддин.

— Я предлагаю, оставив часть войска под Перекопом и на Сиваше идти через море на Тамань, чтобы расширить границы наших владений на Кавказе. Привести к присяге хану Бахчисарая властителей Кабарды, Кумыкии и Дагестана, пока турецкий султан воюет с персидским шахом, а русский царь с польским королем.

Предложение Курбан-бека, очень понравилось Гази-Гирею и его вельможам. Действительно, пока сильные мира сего воюют друг с другом, почему не попытаться урвать себе небольшой кусочек счастья.

Не откладывая дело в дальний ящик, правитель Бахчисарая собрал войско и двинулся в дальний поход, совершенно не подозревая, что больше ему никогда не будет суждено вновь увидеть свой дворец, свою столицу и свою страну. Что ему предстоит умереть в далекой чужбине, так и не успев воспользоваться плодами своих трудов на землях Кавказа. А после его смерти в Бахчисарае начнется яростная борьба за власть, между его сыновьями и другими претендентами на ханский трон из славного рода Гиреев.

Бахчисарай строил свои планы, но не был спокоен и Стамбул, где султан османов Ахмед находился в приподнятом настроении, благо было отчего. Великий визирь Мурад-паша в решающей битве разгромил повстанцев Анатолии и теперь безжалостно усмирял восставшую провинцию огнем и мечом.

Одержанная визирем победа позволяла молодому султану в несколько ином свете видеть его дальнейшую борьбу с персидским шахом Аббасом за земли Закавказья. Правителем сильным и опытным в военном деле, готовым драться с турками насмерть ради клочка земли. Которому русский царь, приславший султану посланника с предложением о перемирии, в подметки не годился.

Охваченный гордостью от одержанной визирем победы, Ахмед намеривался отказать Дмитрию и, следуя дворцовым традициям, он решил созвать диван. Дабы выслушать мудрые советы своих вельмож и принять решение в отношении послания русского царя. Султану казалось, что заседание дивана продлиться не долго. Решение он уже принял, но внезапно разгоревшаяся в диване дискуссия спутала монарху все карты.

Мустафа-паша правая рука Мурад-паши, при поддержке верховного муфтия Стамбула требовал, если не начать большой поход против Москвы, то обязательно продолжить военные действия против русских захвативших Азовом.

— Наши великие предки заставили считаться с собой только благодаря силе своего оружия и своему боевому характеру. Чем раньше они владели, когда только подняли свои боевые знамена? Только одной Бурсой! Чем владеем мы ныне? Стамбулом и Меккой, Каиром и Алжиром, Белградом и Будапештом! Один только вид османских знамен заставляет наших врагов в страхе трепетать перед ними на западе и востоке, севере и юге. Заставляет их склонять свои головы перед троном султана османов и униженно искать его милости. Нам ли наследникам наших великих предков оставлять без ответа укусы мелкой блохи? Ведь оставив Азов в руках русских, мы подаем опасный пример другим, куда более грозным и опасным чем они соседям. Позволяем им думать, что османы уже не те великие воины, что были прежде, и подло ударив по ним в трудный момент можно заставить их поступиться малой частью своих владений. Этого не должно быть, ни под каким предлогом, великий султан, ибо уступив врагу в малом, мы можем потом потерять многое.

Слова визиря были встречены одобрительным гулом и рукоплесканий со стороны придворных. Казалось, что противостоящему ему бейлербей Румелии Сулейман-паша не имел никаких шансов, но это только казалось.

— Слава и почет тем великим султанам и их помощников, благодаря трудам которых мы сейчас находимся в Стамбуле и заседаем в этом величественном дворце. Пусть будут вечно сиять их имена в книге пророка, записанные туда золотыми буквами по воле великого Аллаха, могущественного и милосердного. Пусть попадет в ад тот, кто посмеет позабыть об их великих деяниях совершенных на благо османского государства. Но ради правды великой и единственной пусть мне скажут знающие люди, как часто воевали наши предки сразу против двух могучих противников? — паша требовательно обвел взглядом сидящих перед ним вельмож и, не дожидаясь ответа, продолжил.

— Наши великие предки почти всегда сражались против одного главного врага. И Мурад Победитель, и Мехмед Завоеватель, и Сулейман Великолепный воевали против одного врага. Те случаи, когда наши славные предки воевали сразу против двух врагов одновременно, можно пересчитать по пальцам одной руки! — Сулейман важно потряс растопыренными пальцами. — Сколько же было врагов у нас, когда великий султан сел на свой трон? Мы воевали сразу с тремя врагами; императором Рудольфом, шахом Аббасом и анатолийскими мятежниками под предводительством Календероглу. Что мы имеем сегодня? Мир с императором Рудольфом, и победу над мятежниками, но будет ли Аллах милостив к нам в борьбе с шахом Аббасом, воителем опытным и опасным? Сможем ли мы в этой тяжкой борьбе одолеть и его? Я от всего сердца молю об этот великого Аллаха и мне видится, что сделать это мы сможем, если подобно нашим великим предкам бросим против него все наши силы. Все без исключения и пока мы не одержали победы над шахом Аббасом, мы не должны отвлекаться на укусы всяких блох, как бы они не были обидны для нас.

Слова Сулеймана вызвали глухой гул, но опытный царедворец умело справился с ним, царственно взмахнув рукой за спину, не сводя глаз с султана.

— Я не предлагаю отдать Азов русским. Эта крепость дорога мне как и все остальные завоевания наших великих предков. Я призываю полностью сосредоточиться сегодня на шахе Аббасе, чтобы завтра вернуть себе Азов. Русские хотят от нас мира, обязуясь удержать казаков от набегов на наши черноморские земли, так давайте дадим им перемирие, чтобы потом спокойно вернуть себе все, что потеряли и даже больше того. Как говорили наши великие предки — подеремся, отдохнем и снова подеремся. Мы великая держава и мы можем себе это позволить, так как твердо знаем — завтра принадлежит нам, османам!

И вновь диван наполнился звуками рукоплескания и криками одобрений, чем сильно озадачил султана. Ведь и тот и другой вельможа говорили разумные слова и как тут определить, кто из них прав, а кто не очень.

Знай, повелитель правоверных, что за столь пылкую речь, бейлербей Румелии получил от посла русского царя круглую сумму в виде богатых подарков, он бы гораздо меньше сомневался, кого из двух советников ему стоит слушать.

Следуя совету государя, прибыв в Стамбул, царский посол Мансуров стал щедро раздавать богатые подарки придворным, желая добиться от султана согласие на перемирие. Здесь необходимо сказать, что в плане взяток. русскому послу очень повезло, так как в столице не было великого визиря, главного приобретатели заморских подарков.

Быстро узнав, кто из влиятельных вельмож сможет составить ему протекцию, Петр Мансуров не жалел денег и мехов для успеха своей миссии. Так бейлербею Сулейман паше он заплатил больше половины того, что предназначалось великому визирю. Думный дьяк Данилов только кряхтел и кашлял, не одобряя подобную расточительность Мансурова, но овчинка стоила выделки.

Как призывно не глядели на султана верховный муфтий и Мустафа-паша, они не смогли склонить чашу весов в свою пользу. Султан Ахмед объявил, что ему надо хорошо все взвесить и обдумать и распустил диван.

Желая получить от русского посла ещё немного подарков, Сулейман-паша подсказал Мансурову, как ему поставить победную точку в этом деле. Дело в том, что у султана была пылкая и страстная наложница гречанка по имени Кёсем. Своей любовью она так околдовала своего повелителя, что он охотно делал то, что она у него просила или советовала.

Через знакомых бейлербею евнухов, Мансуров передал в подарок Кёсем чудное жемчужное ожерелье, и наложница не осталась в долгу. "Ночная кукушка" сумела убедить Ахмеда принять сторону Сулейман-паши в столь важном для империи деле. Ведь шах Аббас опасный и серьезный противник, и только собрав все имеющиеся силы в один кулак, можно будет его одолеть.

Через четыре дня русскому послу было объявлено, что великий султан готов установить временное перемирие с Московским царством. Согласно его условиям властитель османов не будет в ближайшее время посылать свои войска к устью Дона, при условии, что русский царь удержит от набегов на земли турецкой империи донских казаков. Что касается запорожцев, то государь также приложит усилия к их удержанию от набегов на территории подвластные турецкому султану, но при этом не несет ответственности за их нападения на крымских татар.

Срок перемирия определен на пять лет с возможностью дальнейшего его продления, но оно могло быть в любой момент расторгнуто султаном, если окажется, что донские казаки нападут на владения османов. По просьбе Петра Мансурова, специальной строкой были прописаны подвластные туркам города и земли, набеги на которые позволяли султану Ахмеду прекратить заключенное перемирие. Это положение разграничивало зону ответственности Москвы в крымских и черноморских делах и несколько било по интересам крымского хана, что слишком высоко поднял свою вассальную голову у подножья трона султана.

Пока Мансуров худо-бедно исполнял в Стамбуле поручение своего государя, царь Дмитрий Иоаннович вместе с боярской думой решал вопрос быть войне с Польшей или не быть. Все бояре в один голос возмущались захватом поляками Гомеля, но вот относительно войны мнения, как и предполагал государь, разошлись. Большинство считало, что до войны дело доводить не стоило.

— Отбить Гомель надо. Поляков его захвативших побить, да самозванца поймать и на кол посадить — первое дело. А вот в серьез с Сигизмундом воевать это сейчас не с руки. С турками ещё относительно Азова не замирились, государь, никак нам не нужна новая война — дружно галдели миролюбцы во главе с князем Трубецким, но были и другие голоса.

— Нельзя такое оскорбление без ответа оставлять, государь, — советовал князь Мстиславский. — Они собаки католические только одну силу и понимают. Не ответишь достойно, простишь, подставишь под удар вторую щеку, пиши, пропало. Скажут, что слаб и с новой силой на тебя набросятся.

Интриган и задира, боярин ловко играл на тонких струнах государевой души, плеская масло на горящие угли.

— Не пережимай, князь Федор Иванович! — гневно воскликнул князь Воротынский, державший сторону миролюбцев. — Отобьем Гомель, разобьем самозванца, и этого будет достаточно, чтобы посчитаться с поляками! Не время кулаками махать! Шведы под Новгородом, крымчаки злы на нас и не сегодня, так завтра обязательно набег устроят или ногаев натравят. Не нужна нам война!

— Есть большая война, а есть малая. За большую войну я руки не подниму, не готовы мы к ней, кто спорит!? А вот небольшую замятню, на границы, полякам в ответ устроить, сам Бог велел. Они на наш Гомель напали, а мы на Оршу или Могилев нападем. Они нам самозванца, а мы им городской совет, желающий присоединиться к нашему царству-государству. И это истинная, правда, государь — Мстиславский пытливо впился глазами в Дмитрия.

— Мягко стелешь, да жестко спать, князь. Орша да Могилев лакомые куски, спору нет. Возможно, и ждут нас там, да только не то это сейчас для нас. Сигизмунд такой вольности нам не простит и обязательно войну объявит, а против поляков, татар и турок мы не устоим.

— Не хочешь Оршу или Могилев, можно попробовать Лубны к рукам прибрать. Заставим княгиню Раину отписать тебе земли Вишневецких и вся недуга. Дело вполне житейское — предложил боярин Оболенский.

— Можно, да только я русский царь, а не разбойник с большой дороги и не польская шляхта. Насколько мне известно, княжна беременна и может родить наследника. Негоже младшему императору европейской державы лишать ребенка его родовых земель.

— А если у неё девочка будет, земли будут объявлены выморочными, и обязательно отойду короне. Пока Сагайдачный полякам красного петуха пускает, самое время Лубны под свою царскую руку принять. И все по закону будет — продолжал соблазнять государя Мстиславский.

— Не по закону, а по праву сильного — моментально поправил царь боярина и после короткого раздумья промолвил. — Идея хорошая, спору нет, но не ко времени. Пока со шведами не решим, ни о каких Лубнах и Могилеве нам думать не предстало. Какие дела у нас ещё на сегодня есть?

Раздраженный царь требовательно бросил взгляд на думного дьяка Фрумкина, что сидел за специальным столом, обложившись тубами с бумагами.

— Английские купцы просят разрешить им свободный проезд в Персию и Китай, и беспошлинный вывоз от туда местного товара, государь. Для этого просят разрешить поставить свои торговые дома в Астрахани или Казани, а также в Тобольске. Взамен обещают продавать у нас свои товары по ценам как в английском королевстве и вдвое больше закупать наш лес и пеньку.

Дьяк замолчал, ожидая реакции царя на его слова, но Дмитрий, молча, смотрел прямо перед собой, оценивая прозвучавшее предложение англичан.

— Кроме этого, в знак уважения к тебе государь, англичане берутся поставить тебе кулеврины, о которых ты писал им в последнем своем письме. Общим числом тридцать пять стволов в три года и самого отменного качества — важно подчеркнул Фрумкин, чем вызвал недовольство со стороны царя.

— Ты, что знатоком пушек стал или англичане тебе взятку дали, чтобы ты их кулеврины расхваливал? — набросился на дьяка Дмитрий.

— Да как можно, батюшка царь!? Какая взятка!? Я только повторяю, что в бумаге написано и только! — взмолился перепуганный Фрумкин.

— На заборе, тоже много, чего написано, да я не верю! — зло воскликнул государь. — Английские кулеврины против персидского шелка, они, что там меня совсем за дурака считают! Отказать!!

— Государь, пусть они нам кулеврины поставят, а там дальше как бог даст — вкрадчиво предложил Оболенский. — Тебе эти пушки для войны очень пригодятся, хоть против поляков, хоть против турок с татарами. Раз им так шелк нужен, то можно и поторговаться. Пусть не тридцать пять, пусть сорок пять пушек дадут, а то и все пятьдесят.

Боярин почтительно заглянул в глаза государя в надежде найти там отклик на свои слова, но тот его как кипятком обжег.

— Да за три года они столько там шелка наторгуют, что кулеврины эти для нас золотыми станут! Пусть привозят и продают нам в обмен за монополию. Не привезут, голландцам торговать у нас разрешим. Им тоже наш лес и пенька вот как нужен и при этом беспошлинную торговлю шелком у нас за это не просят!

— Но разве тебе их кулеврины не нужны? — резонно спросил Оболенский.

— Нужны, но только не по такой цене! У голландцев тоже хорошие мастера пушечных дел имеются, у них покупать будем, если англичане откажут. Есть ещё дела? — Дмитрий вновь недовольно посмотрел на дьяка.

— Утверждение на главу Аптекарского приказа, князя Ивана Борисовича Черкасского вместо преставившегося боярина Телятевского — доложил Фрумкин.

— Утверждаем!? — государь обвел взглядом сидевших по обе стороны от него бояр и, не дождавшись ответа, произнес — Утвердили.

После чего сошел с трона и покинул Золотую палату, оставив за своей спиной тревожное перешептывание своих советчиков в высоких шапках.

Да, государь был сегодня не в духе и главной причиной этому, было "шуршание" среди окружавших его родовитых бояр. Об этом ему не один раз доносил начальник Тайного приказа князь Прозоровский и именно к нему, государь направился сразу после совещания с боярами.

Выбранный государем из общего числа московских дворян, Прозоровский верой и правдой служил новому хозяину Кремля, разметая и вынюхивая таящуюся против него крамолу. И первым среди "шуршащих" бояр был князь Мстиславский.

Отпрыск великого литовского князя Гедимина боровшийся с Годуновым за верховную власть, никак не мог смириться, с появлением на московском троне "чудом спасенного" потомка Рюрика. После сосланного в ссылку Шуйского Федор Иванович был самым опытным политическим интриганом в Москве и как магнит, притягивал к своему двору себе подобных. Об этом, Дмитрию регулярно доносил князь Прозоровский поставленный царем главой Тайного приказа. У него было несколько осведомителей, как из числа слуг, так и из числа тех, кто приходил к Мстиславскому на тайные встречи. Все это позволяло Прозоровскому худо-бедно быть в курсе тех разговоров, что были в тереме у князя.

— Всё продолжают обсуждать мои права на батюшкин престол? Всё никак не успокоятся господа претенденты? — горько усмехнувшись, спросил царь у Прозоровского,

— Нет, государь, об этом речь у них давно не ведется. Сейчас они обсуждают твою политику с Европой. Все ты делаешь не так как надо, все неправильно, с ними не посоветовавшись. А больше всего они недовольны твоим союзом с австрийским кесарем. Князь Федор Иванович говорит, обманул кесарь Рудольф государя нашего как ребенка. За пустой титул заставил его в ущерб на Азов напасть и тем самым, навсегда испортил отношения с турецким султаном. Теперь, говорит надо ждать нового прихода на Русь татар и турок. Они этого дела так не оставят, большим войском против нас пойдут, Москву возьмут и нас в рабство вечное обратят.

— Турок и татар он, видите ли, боится, а сам меня с Сигизмундом стравливает! Возьми Лубны, возьми Могилев! Раина согласиться, все будет по праву! Собака! — возмущенно восклицал Дмитрий.

— В отношении земель княгини Раины Вишневецкой, скорее всего, правда, государь. Точно известно, что человек Мстиславского вокруг неё все вертится, да крутиться. Уговаривает княгиню под твою руку податься, и она, скорее всего, будет просить тебя о помощи и заступничестве.

— Вот как? Интересно, — задумчиво произнес Дмитрий. — Ладно, не будем торопиться с Раиной и её владениями, время терпит. Неизвестно кого она родит и как долго Сагайдачный по коронным землям за Днепром погуляет. Что ещё "хорошего" князь против меня замышляет? Говори, по глазам вижу, что есть что-то.

— Действительно, есть, государь, твоя правда, — подтвердил предположение царя Прозоровский. — Милославский подбивает бояр уговорить тебя утвердить в царстве пост регента, на время малолетства твоего наследника сына Ивана. Время говорит сейчас сложное, неспокойное. Турки, поляки со шведами прийти могут, а государь полюбил рать в поле водить, всякое с ним случиться может. Вот по этой причине говорит и нужен регент твоему царству.

— А на пост регента предлагает себя!?

— Знамо дело, великий государь. Кто же в таком деле для другого человека будет стараться? Разве только Анисим Фролов — горько усмехнулся боярин, вспомнив известного московского блаженного, что раздавал все свои подаяния беднякам, оставляя себе медяки на кусок хлеба и ковш кваса.

— Значит, пост регента князь Федор для себя задумал, — протянул Дмитрий. — Тот я смотрю, Трубецкой с Оболенским заговорили о лихих временах короля Стефана Батория и регентском совете моего батюшки царя Ивана.

Злые слова так и просились с царского языка, но он смог сдержать себя. Не то было сейчас время, чтобы можно было без оглядки ломать боярскую вольницу через колено, как это делал Иван Грозный и Борис Годунов. Тут нужен был другой, более мягкий и хитрый подход. Такой, чтобы и овцы были целы и волки сыты — и Дмитрий быстро его нашел.

— Регента при моем царстве хотите получить!? Будет вам регент! Только вот совсем не тот будет Федот! — государь грозно вскинул гневные очи в сторону Золотой палаты, где заседала Боярская дума. — Отпиши в Кирилло-Белозерский монастырь митрополиту Онуфрию, что приказываю я ему отправить в Москву, Симонов монастырь находящегося у него инока старца Стефана, бывшего царя Симеона Бекбулатовича.

— Неужто ты его регентом назначить хочешь? — изумился Прозоровский.

— Поживем, увидим — коротко отвечал ему Дмитрий, — что ещё говорят?

— Больше ничего важного, — заверил государя Прозоровский. — Говорят, что окружаешь ты себя худородными людишками, да иноземцами. Что больше с ними дело имеешь и мало советуешься с родовитыми боярами.

— Худородные людишки — это Мишка Самойлов, да Богдан Цыганков?

— Именно так государь. Никогда говорят, прежде не было такого, чтобы земской целовальник за одну челобитную помощником казначея стал, а без году неделя, стрелецкий сотник полгода, простояв у подола государыни как цепной пес, стал гвардейским полковником.

— Задел, значит, их Мишка Самойлов своей гвардией — усмехнулся царь.

— Задел, не в бровь, а в глаз. Ни с того ни с сего получил право набрать по своему усмотрению два полка из подмосковных крестьян, да одеть их в суконные кафтаны зеленого и фиолетового цвета, да поселить их в Кремле за государево содержание. Говорят, раньше немцы с французами у тебя опорой были, а теперь деревня лапотная. Потеха одна, да и только.

— Потеха? А то, что у них лейтенанты да сержанты немецкие командуют, не говорят? И что дерут они их там до седьмого пота, обучая иноземному строю да боевому порядку, тоже молчат? И все они как на подбор здоровые парни и мужики, которых не грех иностранцам показать при всем честном народе ни гугу?

— Нет, государь.

— Узнаю, боярских затейников, что ни делом, а только словом привыкли государству нашему служить и дорогу себе прокладывать. Ничего, придет время, покажет себя эта потеха. Ох, и покажет, а кто из них, так сильно зол на Мишку с Богданом?

— Так князь Воротынский с князем Серебряным, да Федор Горбатый и Ермол Феропонтиков. Он говорит, что Самойлов своей гвардией казну царскую обирает, так как берет сукно у купца Ерофеева, к дочке которого давно неровно дышит. Так сказать у своего будущего тестя — многозначительно поведал Прозоровский, здраво рассуждая, что нужно укоротить быстро растущего стрельца. Такому дай волю вторым Малютой Скуратовым станет.

Компромат на Самойлова был слит по всем правилам дворцового искусства, под маской подачи правды пусть даже устами князя Феропонтикова, но чуткое ухо государя моментально распознало обман.

— За сукно спрошу, — многозначительно молвил государь, — но ты, княже, Мишку Самойлова зря грязью не мажь. Он дело знает. Это ведь его молодцы двух чернецов с ядом у Чудова монастыря задержали, а не твои люди?

— Что ты государь! Я тебе о том, что князья говорят, а относительно чернецов так я виновных уже наказал и внутренние и наружные караулы Кремля удвоил. Разве я не понимаю, что время нынче непростое.

— Да, непростое — согласился с Прозоровским Дмитрий. Он на секунду задумался о чем-то, о своем, а потом решительно тряхнул головой, прогоняя прочь одолевшие его неприятные мысли.

— Ладно, придет время, поговорим и за потеху, и за подол государыни и за все остальное. За многое поговорим, а пока подождем. Терпеньем господь не обидел, но если сильно болтать будут, в острог и Тайный приказ без всяких колебаний. Лучше я за тебя лишний раз извинюсь, чем опасного врага проморгать. Мне второго Шуйского не надобно.

— Не волнуйся, государь, будет сделано. Недоем, недосплю, а крамолу с изменой выведу — заверил царя Прозоровский и получив одобрительный кивок головы монарха, отправился к своим делам.

Глава XIV. Обретение Полоцка.

Человек предполагает, а Господь располагает — гласит старая народная мудрость и случай с воеводой Скопиным-Шуйским был наглядным тому примером. Отправляя молодого воеводу против шведов на выручку Новгорода, государь и все его окружение полагали, что тому предстоит долгая и кровопролитная борьба с захватчиками. Шведы были ещё те любители до чужого добра, и отбиться от их цепких рук было всегда трудно.

Каково же было удивления царя, когда он получил известие от князя Михайло Васильевича о том, что северу Русского государства ничего не угрожает и в ближайшее время вряд ли кто из врагов решиться напасть на Новгород и Псков. Более того, царское войско не только не потеряло при этом ни одного человека, но сразу увеличилось на пять тысяч ратников, обученных иноземному строю и порядку.

Объяснялась эта неожиданная метаморфоза очень просто. Прибыв на место, князь Михайло вступил в переговоры с предводителем шведского отряда капитаном Делагарди и в задушевной беседе сумел уговорить его перейти вместе со всеми его наемниками на русскую службу.

Ради этого, князю воеводе пришлось изрядно опустошить свою походную казну, так как подавляющую часть войска столь дружно перешедшего под руку русского государя составляли шотландские и датские наемники. Отправленные шведским королем в поход на Новгород, вместо денег они получили разрешение беззастенчиво грабить русские земли вокруг Новгорода, Пскова и Орешка. Сами деньги, шведы обещали прислать потом, здраво полагая расплатиться с наемниками после сражения с русским войском.

Подобная практика в отношении наемников была всегда в Европе и ландскнехты покорно её принимали, но на этот раз произошла осечка. Столкнувшись с равной им по численности ратью Скопина-Шуйского, и услышав обольстительный звон золотых монет, наемники недолго колебались в своем выборе кому служить дальше. Вспомнив для успокоения совести непреходящую мудрость древних латинян: "Уби бени, иби патриа" (Где хорошо, там отечество), они изгнали из своих рядов королевских комиссаров и вместе со своим капитаном прибыли к шатру князя воеводы.

Правды ради, следует сказать, что определенную часть денег осевших в карманах шотландцев и датчан Скопин-Шуйский выплатил из своего кармана, решив не мелочиться ради достижения успеха и оказался прав. Угроза новой войны со шведами была устранена на корню и русский царь, получал возможность сосредоточить все свое внимание на западном направлении.

Первоначально собиравшийся ограничиться только освобождением Гомеля, Дмитрий решил подсыпать горячих угольков своему венценосному брату Сигизмунду, расплатившись с ним его же монетой. Тайные люди регулярно доносили царю, что многие русские города, входящие в состав Великого княжества Литовского хотят перейти под его руку, несмотря на Магдебургское право, столь милостиво дарованное им польскими королями в начале наступившего века.

Главная причина подобного желания крылась в том религиозном гонении, что обрушили поляки на православных горожан. Всеми доступными средствами католики стремились принудить русских сменить веру и все многочисленные жалобы горожан к королю оставались без ответа. Вернее сказать, ответ был в виде усиления давления и физического истребления особо активных защитников православной веры.

Противостояние простых горожан и представителей короля ещё не достигло критической точки, но уверенно двигалось к ней. По этой причине, русскому царю следовало спешить с принятием решения по этому вопросу.

Возможно, Дмитрий бы ждал до самого последнего момента, но успех Скопина-Шуйского снял все колебания царя и он решительно подставил руки готовому упасть в них плоду.

Переговорив с избранными людьми, царь послал две грамоты с доверенными гонцами и под надежной охраной. Первая была адресована князю Дмитрию Пожарскому и предписывала ему не торопиться со штурмом Гомеля и засевшего за его стенами самозванца.

— Наказываю охранять приграничные земли от набегов поляков и пришлых с ними татей. Взять вора и его войско в крепкую осаду, но идти на приступ крепости запрещаю, до особого царского решения — гласило царское послание, вызвав недоумение и откровенное разочарование у воеводы.

— Как же так!? Пушки осадные привезли, припасы доставлены. Сейчас самое время ударить по вору, пока он как следует, не укрепился в городе и вдруг, ждать царева разрешения! — восклицал князь воевода. — Какая это чертова душонка, смогла уговорить государя повременить со штурмом Гомеля, когда у нас каждый день на счету? Пополнит вор свое войско, наступит зима и тогда все, просто так выбить его из крепости не удастся. В большую цену нам обойдется это топтание!

В словах воеводы была своя правда, но этой правдой царь решил пренебречь, ибо начинал свою игру. В грамоте присланной Скопину-Шуйскому, Дмитрий Иоаннович выражал воеводе свою благодарность и при этом сделал ему предложение, от которого воевода не смог удержаться. Уж слишком заманчивым и необычным оно было, да и молодая горячая кровь сыграла свое дело.

По приказанию царя, Москва ждала прихода князя воеводы, хитростью и решительностью спасшего русский Север от нашествия иноземцев. Сам государь с боярской свитой намеривался встретить его у городских ворот, чтобы наградить молодого полководца, но к огромному удивлению москвичей они его так и не дождались.

Вместо воеводы, к государю прибыл гонец с посланием от воеводы, в котором он писал, что город Витебск — является его вотчиной пожалованной в свое время его роду царем Иваном Грозным, и он намерен силой её себе вернуть. Не желая подставлять царя перед польским королем, воевода брал с собой в поход только наемников Делагарди. Русских солдат всех до единого он передал под командование малому воеводе Крыгину и вслед за гонцом приказал идти в Москву.

Пока бояре рядили и обсуждали письмо Скопина-Шуйского и искали царскую грамоту, на которую он ссылался, воевода перешел литовскую границу и внезапным наскоком захватил приграничный Витебск. Поднятые по тревожному сигналу с границы королевские солдаты попытались помешать наемникам Скопина-Шуйского захватить городские ворота и стены, но в самый ответственный момент за их спинами вспыхнул бунт. Оказавшись меж двух огнем, поляки поспешили покинуть охваченный восстанием город. Уж слишком много грехов было у них перед горожанами, чтобы рассчитывать на прощение и милость с их стороны.

Заняв Витебск, Скопин-Шуйский показал себя не только знающим полководцем, но и грамотным правителем. Он не стал ничего менять в управлении города, сохранив за горожанами все имеющиеся у них вольности в области самоуправлении. Вместе с тем он проявил терпимость к служителям католической веры, запретив своим солдатам и жителям Витебска под страхом смерти притеснять священников и всех тех, кто признавал главенство римской престола над собой.

Кроме этого, он взял под свою защиту еврейскую общину, чем очень удивил горожан имевших большой зуб на местных ростовщиков. Подобная доброта имела свое двойное дно. Молодой князь решил не убивать несущую золотые яйца курицу, благо деньги ему были нужны для восполнения понесенных затрат.

Так налоги, что горожане исправно платили королю Сигизмунду, он обратил в свою пользу, пустив часть их на содержание своих наемников, а остальное на личные нужды, которых у воеводы было очень мало. Будучи по складу характера прирожденным воином, он в первую очередь уделял внимание содержанию дела, а не его внешним атрибутам. Ему было все равно, где и в каких условиях он будет жить, спать и сидеть. Главное, чтобы у него была крыша над головой, и было, что есть и где спать.

По этой причине он тратил на собственное содержание крайне мало, откладывая полученные деньги впрок и дальнейшие события, подтвердили правильность его действий. Узнав о захвате Витебска, король Сигизмунд пришел в ярость. Он хотел как можно быстрее наказать человека, осмелившегося, столь дерзко и смело накормил короля его же варевом, так как по своей сути полностью повторял действия захватившего Гомель самозванца. Подобные публичные оскорбления следовало смывать кровью обидчика, но к своему огромному разочарованию, он ничего не мог поделать.

Все силы, которыми располагала корона, были заняты борьбой рокошем шляхты и гетманом мятежником Сагайдачным. Единственное, чем мог ответить Сигизмунда это послать против Шуйского отряд немецких наемников под командованием майора Иоахима Берга. Он верой и правдой прослужил у польского короля около десяти лет и был твердо предан монарху.

Сигизмунд не раз давал ему различные ответственные поручения, и Берг неизменно выполнял их с немецкой точностью и пунктуальностью. Правда численность отряда наемников не превышала двух с половиной тысяч, но зато в их распоряжении находились пушки и этого, по утверждению майора было достаточно, чтобы разгромить "московских" авантюристов.

Отправляя Берга в поход, король был уверен, что тот в скором времени приведет к нему в цепях дерзкого возмутителя, либо принесет его голову, но в дело вновь вмешалась скупость. Как всегда испытывая трудности с финансами, король щедро заплатил Бергу и его лейтенантам, милостиво разрешив сержантам и солдатам взять все им причитающееся с мятежных горожан. Одним словом его величество точь в точь повторил действия своего шведского кузена и получил сходный результат. Наемники ещё только подходили к Витебску, а к ним навстречу уже спешили агитаторы русского воеводы.

К радости Шуйского и горести короля, после долгого перехода, Берг разрешил своим солдатам посетить местную корчму. Сам майор с офицерами остался в лагере, где личные повара приготовили им пышный ужин.

Так как корчма не могла вместить всех желающих, наемники посещали её большими группами, что облегчило работу агитаторам. За кружкой пива и горячего жаркого, щедро выставленного ими на столы, они быстро смогли убедить ландскнехтов, что у русского воеводы служба выгоднее, чем у польского короля.

Кончилось все тем, что многие из наемников поддались уговорам и прямо по темноте направились в лагерь Скопина-Шуйского, который как, оказалось, находился неподалеку. Всю оставшуюся ночь среди наемников шли жаркие споры, оставаться ли верным королю Сигизмунду или попытать счастье с куда более щедрым нанимателем.

К утру, они начали стихать, но стоило появиться нескольким солдатам, что ушли в русский лагерь, как они вспыхнули вновь и с большей силой. Выяснилось, что агитаторы не обманули. Русский воевода действительно выплатил вперед двойную сумму против той, что была обещана королем.

Это извести всколыхнуло лагерь наемников. Он загудел, заволновался как потревоженный улей и вскоре, все те, кто колебался, или сомневался, какую сторону ему выбирать с оружием в руках устремились к своему новому нанимателю.

Когда об этом донесли Бергу, он при помощи силы попытался удержать солдат, но излюбленное майором средство приводить массы к подчинению обернулось против него самого. Не дожидаясь, когда железная палка командира обрушиться на его голову, один из солдат выстрелил ему в голову и сразил Берга наповал.

Гибель майора предопределила судьбу отряда. Большинство наемников перешло под знамена Шуйского, а тем, кто остался верен Сигизмунду, Скопин-Шуйский дал свободный проход. Лишнее пролитие крови несогласных наемников, воеводе было совершенно не нужно. Он был рад новому пополнению наемников и особенно доставшихся вместе с ними пушкам. По замыслу полководца они должны были сыграть важную роль в захвате Полоцка, тайные посланники которого посетили стан Скопина-Шуйского сразу после взятия Витебска.

Князь Михаил встретил их с большим почтением, с самым искренним пониманием отнесся к их мольбам взять город под свою руку и защитить его православных жителей от притязания католиков. Однако кроме слов сочувствия и поддержки, воевода не торопился перейти к делу. И дело тут было не в том, что согласно тайному плану царя князь был захватить лишь один только Витебск. Михаил Васильевич отлично понимал, что имевшимися, в его распоряжении силами он сможет удержать только один город, но никак не два.

— Ненадежны, они эти немцы, — говорил воеводе, много повидавший на своем веку, дядька Анисим Ерофеев. — Для них главное, кто больше денег им даст, за того они и будут служить. Уйдешь на Полоцк, оставишь им Витебск, так сдадут и глазом не моргнут, если паны им денежкой позвенят. А поручишь им Полоцк защищать, так они его сдадут, как сдали королю Баторию во времена батюшки Дмитрия Иоанновича.

— Даже, если я Делагарди на город поставлю?

— Делагарди, конечно смел и храбр и слово свое держать будет, тут спору нет, да только он один город не удержит. Уйдут его солдаты, и вместе с ними будет вынужден уйти и он сам — грустно вздохнул Анисим. — Такова у них сущность, у наемников этих.

— Одним словом, за двумя зайцами бегать не следует?

— Не следует, Михайло Васильевич — подтвердил старый солдат. — Чует мое сердце, не простит нам король и паны захват Витебска. В поминальник запишут и каждый вечер поминать "добрым" словом будут до тех пор, пока город у нас не заберут или сами от злости не помрут.

Говоря так, дядька Анисим попал, что называется в самую точку. Когда лейтенанты Берга предстали перед грозными очами Сигизмунда, короля охватил сильнейший гнев. Он так кричал и неистовал, что от захватившей его сознание ярости, монарху стало плохо. Прибежавшие на громкие крики слуг доктора, при виде пунцового лика короля, были вынуждены пустить Сигизмунду кровь, дабы охладить его гнев и успокоить душу.

Многие недруги короля радостно потирали руки и надеялись, что он больше не встанет с постели, но господь не пожелал принять их сторону. В лице коронного гетмана Станислава Жолкевского он послал Сигизмунду лучшее лекарство, которое быстро поставило монарха на ноги.

Это была победа, которую королевское войско под командованием гетмана, одержало вверх над мятежниками. В яростной и упорной борьбе польный гетман литовский разгромил главные силы противников короля, совершив коренной перелом в этом крайне опасном для Сигизмунда рокоше.

Конечно, до окончательной победы над врагом было ещё далеко. Слишком сильны были силы противников Сигизмунда, и слишком большие потери понесло королевское войско, но появившийся свет в конце темного тоннеля, вселял в короля радость и надежду на лучший исход. Вести от пана Жолкевского действительно вдохнули в утомленную душу короля новые силы. Не откладывая дело в долгий ящик, он послал к мятежным панам коронного канцлера Мация Пстроконского с предложением начать переговоры о мире.

— Пусть подумают, сколько польской крови пролито к вещей радости наших врагов за эти годы? Сколько славных рыцарей Речи Посполитой никогда не смогут поднять меч на защиту нашей родины от посягательства православных схизматиков, правоверных магометан и шведских протестантов? Если мы не сможем найти в себе силы прийти к разумному компромиссу, то поглощенные внутренним раздором мы рискуем потерять всю страну — так напутствовал король своего канцлера и тот благодаря своему церковному сану, после долгих разговоров и увещеваний, сумел убедить шляхту сесть за стол переговоров с королем.

Одновременно с этим король поручил коронному гетману как можно скорее расправиться с мятежником гетманом Сагайдачным, что запалил огнем смуты земли Волыни и Подолии, и искры которой появились даже в Русском воеводстве.

— Я знаю, что после битвы под Гузовым у вас осталось семь тысяч солдат и три тысячи конных. Этого крайне мало для борьбы с казаками, но Ваше имя способно создать новое посполитное порушенье. Стоит Вам сказать слово, как под ваше знамя соберется вся шляхта Волыни, Брацлава и Подолии. Поверьте, им есть, что терять.

— Охотно верю, вашему величеству, но даже при всем при этом, для создания нового войска требуется время, а его у нас сейчас нет — осадил короля гетман.

— Что вы предлагаете? Начать переговоры с Сагайдачным!? Но это невозможно! Не-воз-мож-но! — по слогам проговорил король, — мы не можем вести переговоры с взбунтовавшимися холопами! Европа не поймет нас, пан гетман!

— Вам, что важнее на данный момент, мнение Европы или целостность королевства? Выбирайте! — потребовал Жолкевский.

— Вы ставите меня перед неразрешимым выбором, пан гетман. Если мы пошлем переговорщиков к Сагайдачному, мой кузен Карл обязательно выставит нас на посмешище в глазах всей Европы. Над нами будет смеяться королевские дома Дании и Франции, Англии и Нидерланды. Священная Римская империя, Святой престол, турки и персы вместе взятые. Это навсегда похоронит престиж Польши! — разглагольствовал Сигизмунд, но коронный гетман был неумолим.

— Ваше величество, если вам дорог престиж Польши, то я прошу принять мою отставку с поста коронного гетмана. Свой главный долг перед страной и троном — разгром мятежника Зебжидовского я исполнил и сложу булаву гетмана с чистой совестью. Если же для вас важнее целостность королевства, то прошу дать разрешение на переговоры с Сагайдачным.

— Но вы прекрасно знаете, какие невыполнимые требования он выдвинул короне, выступая в Киеве! Он желает получить минимум четыре наших воеводства!

— Дипломатия — это искусство сделать возможным невозможное, — щегольнул латынью гетман. — Главное начать переговоры, а там всегда есть шанс добиться разумного компромисса.

— Однако Сейм никогда не утвердит результаты ваших договоренностей с казаками. Разве вы этого не понимаете?!

— Прекрасно понимаю, — с достоинством качнул головой гетман, — но пока мы будем вести переговоры с Сагайдачным, мы принудим его полностью прекратить военные действия против нас. Чем дольше будут идти переговоры, тем лучше для нас, так как мы получим время для создания нового посполитного порушенья против казаков. Как только оно будет готово, мы ударим по мятежникам, перетопим их в Днепре и пересажаем на колья.

— Не стоит думать, что противник глупее вас, пан гетман, — наставительно произнес король, важно покачав пальцем. — Это очень опасное заблуждение, как говорили ваши латиняне. Сагайдачный одним своим универсалом, который стал большой неожиданностью, как для нас, так и для русских показал, что он далеко не дурак.

— Любого человека как бы умен он не был, можно переиграть и перехитрить, — парировал Жолкевский. — Насколько мне известно, Сагайдачный как всякий казак тщеславен. И сам факт начала наших с ним переговоров о перемирии обязательно вскружит ему голову. Он непременно захочет посредством переговоров ещё больше приподнять собственный авторитет перед своими соратниками, для которых он только первый среди равных. У него не хватит сил противостоять подобному соблазну, и он попадет в нашу ловушку с переговорами.

— Боярин Бутурлин обязательно постарается вмешаться в процесс переговоров, даже находясь за спиной гетмана — предостерег гетмана Сигизмунд.

— Конечно, попытается, — согласился Жолкевский. — Было бы глупостью с его стороны не делать этого и чтобы помешать Бутурлину, нам следует с самого начала переговоров всячески подчеркивать, что видим в Сагайдачным исключительно самостоятельную фигуру. Если это нам удастся, то можно будет уменьшить, если с самого начала переговоров заявить, что воспринимаем его как самостоятельную фигуру.

— Хорошо, — после недолгого раздумья молвил Сигизмунд, да поможет вам бог.

Вместе с коронным гетманом, король принял польного литовского гетмана Яна Ходкевича. Он прекрасно проявил себя в борьбе со шведским королем Карлом за Ливонию, и теперь Сигизмунд намеривался, поручить ему вернут захваченный русским князем Витебск.

— Можете залить этот русский городишко кровью или лучше полностью сотрите с лица земли в назидание остальным двинским городам, находящимся под нашей властью. Все в ваших руках и чем скорее вы это сделаете, тем будет лучше.

— Полностью согласен, с тем, что чем раньше этот опасный прецедент будет ликвидирован, тем будет лучше для всех для нас, но у меня для этого дела крайне мало солдат, ваше величество. Мои воины больше полугода не получали жалование из казны и я не знаю, как смогу уговорить их идти в бой.

— Сколько лет сижу на троне и только и слышу от своих военных что, деньги, деньги и ещё раз деньги. Никто без них и пальцем не пошевельнет, чтобы защитить отчизну от врагов — сварливо бросил король.

— Шляхта готова защитить Польшу, но без денег сделать это крайне трудно. Ведь деньги — это кровь войны.

— Литовская шляхта могла бы раскошелиться для защиты собственных поместий. Как рокош поднимать и проваливать в Сенате законы короля они рады стараться, а для того чтобы выставить войско и обеспечить его всем необходимым содержанием — это к королю.

— К сожалению, литовцы плохо представляют себе всю опасность действий Скопина-Шуйского. Для них он ловкий авантюрист и не более того. Вот ваш кузен Карл шведский, вызывают у них, куда больший страх и опасения.

— Не поминайте пан гетман этого черта! Не дай бог, он захочет прервать перемирие и возобновит боевые действия с Ливонии при поддержке русских!

— Король Карл всем сердцем ненавидит русских, что делает невозможным его военный союз с Москвой. И русскому медведю и шведскому льву нужна Ливония с Ригой и ни тот, ни другой её друг другу не уступят — авторитетно заявил гетман.

— Черт многое может, пока господь спит, — не согласился с Ходкевичем король, — я постараюсь достать деньги для вашего воинства пан Янош, но и вы в свою очередь потрясите шляхту. Нельзя же все нужды перекладывать на королевскую власть.

— Будет исполнено, ваше величество — пообещал Сигизмунду гетман, но его слова, так и не стали делом. Пока он добрался из Варшавы в Вильно, пока собрал литовскую шляхту, случилось непредвиденное. Командующий шведским войском в Ливонии генерал Мансфельд самовольно разорвал польско-шведское перемирие и вторгся в польские владения.

Первой жертвой его вероломства стал город Феллин, затем Кокенгаузен, после чего окрыленный успехом генерал принудил к сдаче Дюнамюнд и приступил к осаде Риги.

Ободренный этими успехами, на фоне общего незавидного положения польского государства в Ревель прибыл шведский король Карл. Стремясь спасти положение, Ходкевич энергичными усилиями сумел удержать возле себя солдат. Выстроив их в чистом поле, гетман торжественно поклялся на Библии, что через восемь месяцев все долги будут им выплачены.

Ян Кароль пользовался у своих подчиненных непререкаемым авторитетом. Солдаты ему поверили и, затянув отощавшие пояса, согласились остаться до мая следующего года. Добившись согласия, Ходкевич не раздумывая, двинул все свое войско против шведов. Помня поручение короля относительно Витебска, он был вынужден поручить его освобождение Стефану Белецкому, вручив ему булаву региментария посполитного порушенья.

На дворе стоял октябрь, осенние дожди щедро поливали земли Великого княжества Литовского, а тем временем в далекой Праге разворачивались нешуточные дела. Брат императора Рудольфа эрцгерцог австрийский Матиас Габсбург, заставил его отречься от титула императора Священной Римской Империи в свою пользу в виду сильного душевного расстройства.

Естественно, император не хотел отказываться от власти, но пришедшие вместе с Матиасом венгерские и австрийские дворяне напрямую угрожали Рудольфу войной в случае его отказа. Припертый к стене император обещал подумать и дать ответ на следующий день, в надежде на своих милых и добрых пражан. Однако все его надежды оказались напрасными. Столь многократно выказывающие к своему королю самую пылкую любовь и признательность, чехи с легкостью изменили престарелому Рудольфу, как только Матиас объявил о своей готовности уравнять в религиозных правах чешских католиков и протестантов. Последние получали право строить собственные храмы, создавать училища и организовывать синоды. Кроме этого протестанты могли вмешиваться в дела консистории, управлять делами Пражского университета, собирать войско и взимать налог на его содержание.

Против такого королевского подарка чехи устоять не смогли и, припомнив для очистки совести все прегрешения короля Рудольфа, дружно его предали. Предали своего короля не только чехи дворяне, но даже простой люд. Мало кто явился на следующий день к королевскому дворцу, с балкона которого Рудольф собирался обратиться к пражанам за поддержкой.

Увидев, как мало людей пришло приветствовать его к балкону, Рудольф горестно залился слезами и, закрыв лицо руками, ушел в свои покои. Пролежав до обеда на кровати отвернувшись лицом к стене, император согласился на отречение. Свое решение он передал брату и пришедшим с ним дворянам через камердинера, одновременно отдав приказ собрать вещи к переезду в королевский особняк в пригороде Праги.

Вместе с собой он решил забрать королевскую библиотеку, в которой было много манускриптов об астрологии и алхимии, которыми Рудольф решил заниматься весь свой остаток жизни.

Кроме книг, император решил взять с собой свою личную корону Римской империи, скипетр, державу и императорскую мантию. Строго проследив за тем, чтобы все эти предметы были упакованы и перенесены в его карету, Рудольф оставил дворец вместе с молодой любовницей Марженкой Шафран, величественно бросив провожавшему его Матиасу: — Пришли бумаги для подписи, когда они будут готовы.

Покидая град, которому отдал столько любви, внимания и денег, теперь уже бывший император приказал остановить карету на одном из пражских перекрестков, и смачно плюнув на камни мостовой, трагически предрек, что столь подло предавший его город обязательно умоется кровью.

Глава XV. Большая политика на севере и юге.

— Мы Божьей милостью Государь Император и Великий царь Всея Руси и иных земель Государь и Обладатель Дмитрий Иоаннович шлет своему августейшему брату королю шведов, готов и вандалов Карлу Ваза сердечный привет и пожелание долгих лет жизни — шведский монарх внимательно слушал перевод письма, которое зачитывал ему русский посол Иван Рябов. Он специально приехал из Новгорода в походную ставку шведского короля под Ревелем, чтобы вручить тому послание русского императора.

Карлу было очень важно знать, какую позицию займет Дмитрий в его новом противостоянии с польским королем. Именно поэтому посланника русского царя безропотно пропустили, сначала в ставку короля, а затем и предоставили возможность прямой аудиенции со шведским монархом.

Казалось, меланхолично перебирая пальцами походную перевязь своего костюма, Карл с нетерпением ожидал, когда русский доберется до главной сути царского послания и наконец, дождался.

— Желая получить между нашими странами крепкий и взаимовыгодный мир, мы отказываемся от каких-либо притязаний на ливонские земли, включая города, Нарву, Ревель, Дерпт и Ригу со всеми прилегающими к ней землями и подтверждаем нерушимость нынешних границ между нашими странами на вечные времена.

Что касается русских земель находящихся в настоящий момент во владениях великого княжества литовского, то мы претендуем на города Витебск, Полоцк, Борисов, Минск, Туров, Овруч, Житомир, Киев и Брацлав со всеми прилегающими к ним землями. На земли находящиеся под управлением польской короны мы не претендуем и позволяем нашему светлейшему брату Карлу распоряжаться ими по своему собственному усмотрению.

Переводчик затих, а посол вопросительно уставился на шведского короля, неторопливо скатывая пергаментный свиток в трубочку.

В любой другой момент, Карл бы обязательно потянул время с ответом, хотя бы для приличия. Сохранив непроницаемое лицо, он бы ответил, что ему нужно хорошо обдумать слова своего русского брата, все как следует оценить и взвесить, посоветоваться с придворными. Он бы обязательно попытался бы что-нибудь выторговать у русского царя ещё за "вечный мир" между шведами и московитами. Он бы сделал все, чтобы раз и навсегда заколотить "русскую форточку" в лице Ивангорода, Копорья и Орешка, но все это было в другой жизни.

Сейчас Карлу как никогда прежде был важен спокойный тыл в борьбе с Сигизмундом. Чтобы ввязавшись в драку с ливонской армией польского короля он не оказался бы между двух огней и не получил бы от русских коварный удар в спину. Королю готов и шведов мир с русскими был нужен как никогда прежде и поэтому, Карл выдавив из себя нечто похожее на доброжелательную улыбку в адрес посла, стал благодарить царя Дмитрия за его "мудрое" решение в отношении Ливонии и желании иметь вечный мир со шведами.

— Пусть царь Дмитрий не сомневается, ни один шведский солдат в ближайшие сто лет не посмеет пересечь границу с московским царством, — заверял король Рябова, но нахальный русский высказал просьбу закрепить достигнутое соглашение на бумаге.

В другое время, король бы обязательно смерил бы посла холодным, испепеляющим взглядом, и спросил бы наглеца в витиеватых выражениях, "много ты, собака хочешь", но обстановка не позволяла ему этого сделать. Услышав "пожелание" Рябова, король энергично кивнул головой и приказал и приказал исполняющему обязанности начальника походной канцелярии Сванте Густавсону готовить бумаги для подписания. Гетман Ходкевич энергично теснил генерала Мансфельда, и нужно было спешить.

Отдавая приказ Густавсону, Карл лукаво усмехнулся и подумал про себя.

— Глупые русские, о каком "вечном мире" с ними можно говорить? Отказавшись от притязаний на Ливонию, они думают, что смогут заставить шведского короля отказаться от мечты сделать Балтийское море, внутренним морем шведского королевства? Наивные и доверчивые люди, наивный и несмышленый царь Дмитрий. Считай себя императором и спи спокойно на боку, пока шведский король собирает силы и сосредотачивается в борьбе за Ливонию, захватив которую он станет ещё сильнее, ещё богаче и ещё ближе к воплощению своей мечты. Подержи польскую свинью за ноги, пока мы будем резать ей глотку. Потом придет и твой черед.

Шел март, со своими холодными ветрами вперемежку со снежными зарядами, что уходящая зима бросала людям скупыми горстями. Подобная погода совершенно не располагала к ведению боевых действий, но этот год был из ряда выходящих, ибо все торопились. Торопился шведский король спеша оказать помощь Мансфельду, которого энергичный Ходкевич отбросил прочь от Риги и вынудил отступить на север к Пярну.

Торопился Ян Кароль Ходкевич, у которого не было твердой уверенности, что к назначенному им сроку Варшава пришлет ему деньги, и он сможет удержать в повиновении своих солдат. Ему как воздух было необходимо разгромить войска генерала Мансфельда, пока к нему не подошли свежие войска во главе с королем Карлом.

Судьба послала гетману Ходкевичу шанс навязать решающее сражение не слишком удачливому в сражениях с поляками шведскому генералу. Совершив стремительный марш бросок, польское войско смогло настичь противника возле небольшого ливонского городка Муминсдорф.

Когда разведчики донесли гетману, что шведы наконец-то обнаружены, он радостно воскликнул: — Слава богу! Сегодня мы разгромим Мансфельда, а потом и самого Карла! — и приказал готовиться к битве. На все просьбы полковников дать людям и лошадям время отдохнуть после стремительного марш броска, половина которого проходила под дождем со снегом, гетман ответил решительным отказом.

— Им будет достаточно того времени, что они будут отдыхать в ожидании горячей пищи и есть её. Я не могу ждать, пока они хорошо выспятся и отдохнут. Карл может в любой момент подойти к Мансфельду и тогда, я не смогу одолеть их.

Когда же помощники заговорили, что разведка не обнаружила присутствия королевской армии ни в лагере противника, ни на подходе к нему Ходкевич решительно возразил им.

— То, что разведчики его не обнаружили, это совсем не говорит, что Карла нет. Я чувствую его присутствие и потому должен спешить.

Эти слова гетмана вызвали массу пересудов и насмешек, но никак не смогли повлиять на его окончательное решение. Ближе к полудню, польское войско построилось в боевой порядок и двинулось на позиции шведов, что расположились на возвышенности. Имея преимущество в пехоте и пушках, они смогли не только отбить атакующую их лагерь и позиции польскую пехоту с кавалерией, но и обратить их в бегство.

Истины ради, стоило отметить, что отступление поляков носило ложный характер. Поймав на этом приеме самого шведского короля, Ходкевич посчитал возможным повторить это и с Мансфельдом далеко не блиставшим воинскими талантами. Прильнув к окуляру подзорной трубы, гетман азартно наблюдал за тем, как шведские солдаты покидали свои позиции и бросались преследовать бегущего противника.

Сердце радостно колотилось от увиденной картины, но чем дольше он смотрел, тем больше это ему не нравилось. Вместо того чтобы увлеченно преследовать отступающего врага, шведы двигались вперед не нарушая своего строя. В подзорную трубу, гетману было хорошо видно, как сержанты и лейтенанты руководили своими солдатами, поддерживая стройность их рядов. Более того, отойдя на определенное расстояние от лагеря, шведы и вовсе прекратили преследование и начали потихоньку отступать назад. Наступила очередь "крылатых" гусаров.

Для Ходкевича было куда приятней, если бы ряды противника были нарушены, и он сам атаковал в слепой уверенности, что дело сделано и поляки разгромлены. Однако было то, что было, и Ян Кароль ввел в бой свой главный козырь. Грозно трепеща "крыльями" гусарские хоругви ударили по врагу и вскоре, полностью окружив шведов, стали разить их своими тяжелыми копьями.

Застигнутые врасплох шведские мушкетеры успели дать только один залп из своих ружей, прежде чем на нах обрушились гусары. Завязалась отчаянная схватка, победителем в которой, должны были быть поляки, но тут в дело вмешалась артиллерия шведов. Пользуясь тем, что "крылатые" гусары оказались в пределах досягаемости, шведские пушкари обрушили на них град ядер и картечи.

Плотность и точность вкупе со скорострельностью оставляли желать лучшего, но одно дело атаковать оказавшегося в клещах противника и совсем другое дело, когда бьют по тебе и ты, не можешь ответить. Яростное сопротивление шведской пехоты наглядно говорило, что скорой и быстрой победы над ней не предвидеться и Ходкевич был вынужден ввести в бой свой последний резерв две татарских хоругви.

Вооруженные саблями и стрелами они представляли собой откровенно слабое для сражения с пехотой соединения, но для атаки шведской артиллерии, это было самое то. Пригнувшись к гривам своих коней, с визгом и гиканьем устремились они пушкарей генерала Мансфельда, которые к удивлению Ходкевича вели себя откровенно неправильно. Вместо того чтобы испугаться и начать разворачивать орудия в сторону несущихся на них татар, они продолжали выкашивать своим огнем ряды польских гусар.

Посчитав их смертниками, гетман с напряжением наблюдал за ними и с каждой минутой предательский холодок опасности все сильнее и сильнее заливал его душу. Когда между шведскими позициями и передними рядами татар было около пятидесяти метров, пушкарей вдруг окутал густой дым порохового залпа. По его плотности можно было судить, что стреляло никак не меньше ста человек, а скорее всего и больше.

Едва ветер рассеял клубы дыма, как Ходкевич увидал густые ряды шведской пехоты выступивших на защиту своих пушкарей. Поначалу, гетман решил, что это последний резерв, брошенный Мансфельдом на защиту своей артиллерии. Что общее число солдат составляет сто, максимум двести солдат, но очень быстро он убедился, что ошибся.

Окидывая взглядом плотность и ширину рядов идущих в атаку на татар пехотинцев, Ходкевич оценил их никак не меньше пятисот человек и численность их росла. Выставив вперед тяжелые копья, передние шеренги шведов неторопливо шли вперед, прикрывая находящихся за их спинами мушкетеров. Пройдя определенную часть шагов, они останавливались, опускались на колено и стоявшие за их спинами стрелки давали залп.

Столкнувшись со столь щетинистым ежиком, татары предсказуемо стали разворачивать своих коней, подставляя под удар тыл "крылатых" гусар. Ходкевич только успел отпустить бранное слово в адрес татар, как в бой вступили шведские рейтары под желто-синим знаменем увенчанным золотыми коронами и львом.

— Это Карл! Карл, пришел — вскричал гетман, не подозревая, что попал в ловко устроенную шведами ловушку. Успев, соединится с Мансфельдом перед самым началом сражения, Карл, желая обмануть врага, запретил солдатам разбивать дополнительные палатки, чем ввел в заблуждение польских наблюдателей. Хитрость короля была откровенно примитивной, но в условиях надвигающегося боя она блестяще сработала. И теперь не шведская пехота, а польская кавалерия оказалась зажатой между двух огней.

Стараясь избежать полной катастрофы, бросив обозы и попавших в ловушку хоругви, Ходкевич покинул поле боя, отступив к стенам Риги.

Не было удачи полякам и на полях под Витебском, куда повел свою рать региментарий Стефан Белецкий. Сидевший в городе Скопин-Шуйский не стал отсиживаться за крепостными стенами, а смело вывел войско навстречу противнику. На широком поле под селом Бобровка в смертельном бою встретились две рати, и победа досталась молодому князю. Потом, польские хронисты напишут, что русские смогли разбить войско Белецкого исключительно благодаря стойкости и храбрости наемников Делагарди. Именно они смогли отразить натиск поляков и обратить их в бегство, тогда как русские пехотинцы только стояли за их спинами, а потом первыми преследовали отступающее порушенье. И так им везло в этом деле, что они взяли в плен свыше трехсот человек, включая и самого региментария Белецкого.

При этом не жалея красок, хронисты описали многочисленные подвиги польских панов рыцарей. Они отважно бились в одиночку либо против толпы солдат противника, либо против их командиров. Каждый раз они, естественно, одерживали в схватках победы и гибли, уничтожив при этом десятки своих врагов. Одним словом победа досталась русским варварам ценой огромных потерь, что впрочем, не помешало Скопину-Шуйскому продолжить боевые действия против короны и через два месяца успешно отбить нападение на Витебск полковника Лисовского.

Появление этого человека в этих местах было обусловлено внезапной гибелью Лжедмитрия. Пользуясь бездействием князя Пожарского, претендент на русский престол осмелел и от скуки, стал выезжать из города на охоту. Охотился он исключительно на территории польского государства, под охраной молодчиков пана полковника, но это не уберегло его от людей Богдана Ропшина.

Благодаря злату и связям, он сумел внедрить в окружение Лжедмитрия двух татар Ахмеда и Саида, выдававших себя за крещенных астраханских принцев. Успешно пройдя проверку и сумев втереться в доверие к самозванцу, они не один раз могли уничтожить его, но не сделали этого, терпеливо ожидая сигнала от Ропшина.

Только к средине января, Богдан Яковлевич прислал им тайную весть и татарские принцы стали действовать. На одном из обедов, они стали наперебой расхваливать Лжедмитрию охоту, на которой им удалось, завалить великана лося. Все мясо вместе с великолепными рогами они привезли в дар самозванцу, при этом невзначай сказав, что охота на зверя издревле была подлинной царской забавой.

Этими словами они сильно взволновали и раззадорили "царевича". Местные девки и вино, а также длительное безвылазное сидение в Гомеле ему уже изрядно надоели, и он захотел принять личное участие в охоте, которую Ахмед и Саид обещали устроить в ближайшее время.

Желание самозванца покинуть Гомель очень не понравилось Лисовского, однако чем больше он отговаривал Лжедмитрия от охоты, тем больше он желал принять в ней участие. Видя, что его слова бессильны, пан полковник согласился на его выезд, но только под усиленной охраной.

Все время пока его подопечный травил зверя, Лисовский не находил себе место, но все его опасения оказались напрасными. Самозванец вернулся в Гомель живым и здоровым и также с охотничьим трофеем в виде головы лося. Поздравляя Лжедмитрия с удачной охотой, пан полковник искренне надеялся, что тот "сжег весь свой охотничий порох", но не тут-то было. Оказалось, что своей уступчивостью, Лисовский открыл ящик Пандоры. Одного лося его подопечному было мало. Подзуживаемый "принцами", он стал требовать новых выездов, пафосно заявляя, что одного затравленного зверя "царю-государю" — это верх неприличия и неуважения к его особе.

— Мои подданные меня не поймут. Скажут, что это за царь, что добыл только одного зверя! — возмущался самозванец, и пан полковник вновь был вынужден ему уступить. Благо Пожарский никакой активности не проявлял и не пытался перехватить "царский" караван на выезде из города.

Не прошло и недели, как "принцы" вновь организовали Лжедмитрию охоту, которая на этот раз была, не столь удачна как предыдущая. Трофеями "государя" стали олени, косули и зайцы, но их малая численность только разожгла огонь неудовлетворенности в его груди. Тем более что Ахмед с Саидом клятвенно заверили "царевича", что в местных лесах есть лесной бык и кабаны и одно из этих "лестных чудищ" обязательно будет ему предоставлено на следующей охоте.

— Бог троицу любит — лукаво говорили татары, ловко подбрасывая сухие поленья в костер страсти самозванца, и тот не устоял перед искушением. Дав Лисовскому "честно царское слово", что едет на охоту в последний раз, Лжедмитрий покинул Гомель, в который ему было уже не суждено воротиться.

Перед началом охоты, "принцы" щедро поили взятым с собой вином личную стражу Лжедмитрия и заодно самого "государя". Это помогло им в нужный момент отделить охрану от самозванца во время травли кабана. Демонстрируя отличные навыки владением холодного оружия, Саид одним ударом сбил Лжедмитрия с коня, а подскакавший Ахмед отсек ему голову.

Подхватив свой кровавый трофей вместе с тяжелым поясным кошелем самозванца, они ускакали прочь, бросив обезглавленное тело. Наступившие сумерки и поднявшаяся суматоха в связи с исчезновением "государя" помогли подручным Ропшина скрыться с места преступления. Благополучно миновав границу, они доставили в лагерь князя Пожарского известие о смерти самозванца и наглядное подтверждение этого.

Столь внезапная гибель "гомельского вора" породила волнение и беспорядки среди находившихся в Гомеле наемников. Обезглавленное тело Лжедмитрия ещё не было доставлено в город, как начался активный дележ его имущества и в первую очередь казны. Венгры и чехи, валахи и молдаване приняли самое действенное участие в этом деле и только энергичное вмешательство пана Лисовского положило конец беспорядкам. Не останавливаясь перед применением силы, он заставил наемников вернуть большую часть имущества и казны самозванца, однако пролитая кровь расколола разношерстное воинство Лжедмитрия. Изрыгая проклятья в адрес "жадного пшека" они стали покидать Гомель.

Лисовский попытался остановить их начав переговоры с венграми, как наиболее сильными войнами из числа наемников, но вести из стана князя Пожарского разрушили все его надежды. Русский воевода оставил свой лагерь и двинулся на Гомель всеми силами вместе с осадной артиллерией.

Когда князь подошел к "столице" претендента, большинство наемников уже покинуло город, но пан Лисовский из вредности продолжал держать на его стенах свои знамена. Шляхетская гордость не позволяла ему просто так оставить захваченный город, однако град ядер обрушившихся на стены Гомеля помогли пану полковнику сделать этот трудный для него шаг.

Запалив восточную часть города с тем чтобы отвлечь противника, под покровом темноты Лисовский покинул Гомель не оправдавшего его ожиданий.

Неудачи и невзгоды, словно из дырявого ведра градом падали на Речь Посполиту, но в одном деле полякам все, же повезло и как повезло. Господь не оставил короля Сигизмунда без своей поддержки в борьбе с казаками. Прибывший к Сагайдачному на переговоры гетман Жолкевский так усердно рассыпал перед ним бисер, что казацкий лидер не устоял. Все боевые действия против польского короля и шляхты были немедленно прекращены и гетман, с головой ушел в переговоры.

Посланник короля и мятежный гетман сидели и рядили, били по рукам или расходились, не достигнув соглашения, чтобы потом вновь вернуться к переговорам. Потом Жолкевский уехал в Варшаву на доклад к королю и Сагайдачный терпеливо ждал его возвращения, твердо держа данное гетману слово о прекращении боевых действий.

Выпал снег, наступило Рождество, и Крещение, прежде чем Жолкевский приехал к Сагайдачному в Киев, для продолжения переговоров. Желая показать посланцу короля свою власть, гетман приказал согнать для встречи посольского поезда весь город от мала до велика. Одни из киевлян с интересом разглядывали разодетых в бархат и атлас польских панов, их многочисленных слуг и охрану. Другие исподлобья хмуро глядели на варшавских гостей, хорошо помня, как они хозяйничали в Киеве, не сильно веря в то, что новоявленный гетман будет им надежной защитой и опорой.

Многие из жителей провозглашенного Сагайдачным образования Гетмановщины разделяли подобные настроения киевлян и их опасения полностью подтвердились. В обмен на гетмановскую булаву, Сагайдачный согласился на многие требования Жолкевского.

Являя милость казакам в виде амнистии за их мятеж и численности реестрового казачества в шестьдесят тысяч человек, поляки решительно ограничили территорию Гетманщины, хотя у них не было сил защищать свои воеводства. Так из четырех русских воеводств заявленных Сагайдачным в своем киевском универсале, король согласился признать за запорожским гетманом только два. Не моргнув глазом, Сигизмунд отдал Сагайдачному то, чем он и так полностью и безраздельно владел; Переяславское и Киевское воеводство.

Что касалось земель Волынского и Брацлавского воеводства, то поляки соглашались присоединить к Гетманщине только их незначительную часть, в виде восточных окраин. Напрасно, гетман Сагайдачный предлагал вместо этих нарезок отдать ему одно, на выбор короля воеводство целиком. Жолкевский стоял как скала, и предводитель казаков был вынужден ему уступить.

Обе столицы воеводств Ровно и Брацлав остались в подчинении Варшавы, но не это было главным в достигнутом между Сагайдачным и Жолкевским соглашении. По требованию посланца короля все владения польской шляхты на подконтрольной казакам территории полностью остались в руках их прежних владельцев, равно как право на все доходы с них и судопроизводство.

Казалось, что подобный шаг в сложившихся условиях просто невозможен, но польстившись на призрачную возможность стать на одну ступень с польским дворянством, гетман и казацкая старшина приняли это кабальное условие.

Наступило Сретение, когда все пункты перемирия были согласованы, вычитаны и торжественно подписаны в Софийском соборе, в присутствии старшины и духовенства. У многих присутствующих слезы наворачивались на глаза, ведь сам польский король признал их равными и заключает с ними трактат перемирия. Глядя на эту картину, пан коронный гетман усмехался про себя. Ведь он отлично знал, что для того чтобы подписанное перемирие вступило в законную силу не хватало одной "мелочи" — одобрения Сейма, который никогда его не признает.

Между тем, в Львове шло создание нового посполитного войска. На своем собственном примере познав ужасы и опасность казацкого нашествия, шляхта нехотя, но выделяло деньги, создавала свои вооруженные отряды для защиты польского государства.

Многие жители воеводств вошедших в состав Гетманщины были недовольны результатами переговоров Сагайдачного с королем.

— Ради чего выступали?! Чтобы паны остались в своих владениях, драли с нас три шкуры и наказывали по своему усмотрению!? Зачем подписывал договор, пан гетман!? — справедливо возмущали ходоки к Сагайдачному, но тот не желал их слушать. Любого кто пытался заговорить с ним о притеснениях панов и неправильности перемирия, он приказал слугам гнать в шею и больше пред его ясные очи не допускать.

Подобная политическая близорукость незамедлила обернуться горьким разочарованием. Убаюканный обещаниями гетмана Жолкевского привезти одобрение заключенного с ним перемирия со стороны Сейма, Сагайдачный ждал, распустив свои войска и дождался. Сразу после Благовещения гетман коварно нарушил перемирие и двинул против казаков коронное войско.

Наступление поляков, если и не застало казаков врасплох, то серьезно повлияло на их боевой настрой. Больше всех это проявилось у Сагайдачного, который никак не мог поверить в то, что коронный гетман, говоривший с ним как равный с равным, вдруг его так подло и гадко обманул подобно ярмарочному вору. Что, заговорив зубы ласковыми словами, без зазрения совести чистит карманы у зазевавшегося хуторянина. Когда же коварство Жолкевского стало очевидным, лишенный столь красивых иллюзий, пан Петро никак не мог собраться духом.

В определенной мере ему мешали сделать это та толпа беглецов, что прибежала в Киев с Волыни. С выпученными от страха глазами они наперебой кричали о чинимых поляками зверствах над восставшими крестьянами и одновременно с этим, с геометрической прогрессией увеличивали численность войска коронного гетмана. Именно с их легкой руки, девять с половиной тысяч Жолкевского сначала превратились в двадцать тысяч, затем в пятьдесят тысяч и это был явно не верхний предел.

Если бы Сагайдачный внял требовательным советам боярина Бутурлина и сразу бы двинулся навстречу полякам, он бы смог одержать победу над противником, но гетман упрямо сидел в Киеве, неизвестно на что надеясь. Он, то отдавал приказ стянуть все силы казаков к Киеву, то отменял его, получив известие, о том, что поляки якобы остановились и послали к нему переговорщиков. То, узнав, что это неправда предавался "зеленому змию" и вновь, созывал к себе казаков.

Как результат подобного недальновидного поведения, стало увеличения польского войска за счет посполитного порушенья. Когда армия Жолкевского пересекла границу Киевского и Волынского воеводства, её численность доходила до восемнадцати тысяч.

Встреча поляков с войском Сагайдачного состоялась возле селения Шмыргачки. Когда казаки увидели истинное количество сил противника, они развеселились. "Такого Кузьму я и сам возьму!" — весело кричали друг другу казаки, полностью уверенные в своей завтрашней победе.

Много обидных слов неслось из рядов запорожцев в адрес поляков. От них командира Белецкой хоругви пана Тухлянского чуть удар не хватил от праведного гнева, но как оказалось, казаки радовались раньше времени.

В начале сражения казаки легко опрокинули посполитое порушенье стоявшее на правом фланге и, преследуя отступающего врага, ворвалось в польский лагерь и принялось грабить походные обозы гетмана. Занятие это было столь важным и занимательным, что никакие приказы командиров и старшин не смогли заставить казаков повременить с этим делом.

Многие из поляков, что находились на левом фланге, увидев, что хоругви правого фланга пали собрались отступать и только наличие гетманского знамени в центре, и наличие у них в качестве командира Яна Замойского не позволило им сделать этого.

Пока под громкую и забористую ругань пана полковника они продолжали сражаться с казаками, немецкая пехота, сражавшаяся в центре, решительно изменила рисунок боя в пользу поляков. Сначала четыре с половиной наемников капитана Поупа остановили натиск казаков, нанеся им серьезный урон ружейными залпами с близкого расстояния. Когда же дым рассеялся, закованные в латы солдаты принялись громить разрозненные ряды казаков своими алебардами.

Как не пытались степные рыцари разрушить монолитный строй наемников, у них ничего не получилось. Порядок побил число и вскоре, получив два мощных ружейных залпа из задних рядов строя, казаки отхлынули прочь от наемников.

Одновременно с этим, к полякам пришел успех и на правом фланге. Две тысячи валашских и венгерских гусар из резерва Жолкевского, обрушились на казаков грабивших польский обоз. И хотя казаки превосходили числом гетманских наемников, они не смогли противостоять напавшим на них гусарам. Словно осенние листья гонимые могучим ветром полетели они прочь от польского обоза стремясь спасти свои жизни.

Все это произошли так быстро и стремительно, что гетман Сагайдачный прозевал момент, когда ввод казачьих резервов мог переломить ход сражения в его пользу. Брошенные в бой они были сметены наступающими поляками и обращены в бегство.

Траур и горестные крики объяли Киев, когда в него вернулось разбитое казачье войско. Ни у кого не было сомнения, что гетман не сможет остановить приближение поляков и единственный выход — это бежать на левый берег Днепра. Огромное количество простого люда бросилось к переправам, хорошо понимая, что на милость поляков рассчитывать не придется. Люди хорошо знали, с кем имеют дело, но Богоматерь услышала их молитвы и пан Жолкевский, так и не дошел до Киева со своим войском. Вместо них появилось польское посольство с предложением о перемирии.

Причины, заставившие пана Станислава после сокрушительной победы, возобновить мирные переговоры с Сагайдачным были на удивление просты. Коронный гетман уже собирался двинуться на Киев, когда в его лагерь на взмыленных конях прискакали гонцы с дурными вестями. Во время одной из стычек с воинами Скопина-Шуйского державших оборону Витебска, погиб полковник Лисовский. Узнав, что противник совершил вылазку из крепости для пополнения запасов фуража, Лисовский немедленно приказал его атаковать и уничтожить и, показывая личный пример своему уставшему воинству, лично повел конницу на врага.

Фортуна в очередной раз улыбнулась пану полковнику. Совершив стремительный марш-бросок, он захватил противника врасплох и несмотря на яростное сопротивление фуражиров Лисовский одержал победу. Больше половины отряда было либо убито, либо взято в плен, а остальные бежали.

Сам пан полковник зарубил пятерых, включая казака Петра Сулиму имевшего богатырское телосложение, но в самом конце схватки, его конь вдруг оступился и сбросил с себя седока. От рокового удара о землю не спасли ни доспехи, ни плотный кафтан надетый Лисовским перед боем. Полковник сильно повредил себе правый бок и ровно через сутки скончался.

Сидевший в крепости Скопин-Шуйский сначала не поверил в известие о смерти Лисовского, не без основания подозревая в этом хитрый ход со стороны поляков. Однако когда смерть Лисовского стала очевидна, воевода стал энергично действовать. Пользуясь тем, что войско поляка стали разваливаться на глазах, он с главными своими силами покинул Витебск и, совершив стремительный переход, внезапным ударом захватил Полоцк.

Стены этой крепости на Двине могли выдержать долгую и упорную осаду, но и здесь повторилась витебская история. Едва только горожане увидели знамена рати русского воеводы, как они подняли восстание и не позволили полякам закрыть городские ворота перед солдатами Скопина-Шуйского. Город пал, чем сильно ухудшил общее положение польских войск в Лифляндии.

Узнав столь страшные новости, Жолкевский оказался в трудном положении. Падение Полоцка открывало дорогу русским войскам вглубь земель великого литовского княжества, и промедление с выступлением против них было смерти подобно. Особенно учитывая возобновление шведами боевых действий в Ливонии.

Но при этом, коронный гетман не мог уйти на север, не решив до конца проблемы с казаками Сагайдачного. Понесенные потери и шляхетская гордость не позволяли пану Станиславу уйти просто так, не воспользовавшись плодами своего успеха. После упорного размышления и моления богу, коронный гетман принял на его взгляд соломоново решение. Он послал гонцов к королю с запросом, что ему делать в сложившейся обстановке. Вслед за этим, гетман выслал в сторону Киева отряд гусар, которым предписывалось произвести как можно шума, но в бой с войском казаков, ни в коем случае не вступать. Сам Жолкевский остался в лагере, с тревогой ожидая дальнейшего развития событий.

Не прошло и нескольких дней, как в его лагерь прискакали посланцы короля Сигизмунда. Они явно разминулись с гонцами гетмана и привезли ему приказ немедленно идти к Полоцку и уничтожить захватившего город Скопина-Шуйского. Одновременно с ними в лагерь прибыло известие от отряда валашских гусар. Их командир писал о страшной панике, царившей среди русских, и умолял гетмана разрешить ему напасть на Киев, ручаясь головой за успех.

Оба эти сообщения вновь поставили Жолкевского перед трудной дилеммой. Он не мог ослушаться воли короля, но и отказаться от возможности сломать шею Сагайдачному он не мог. Поэтому, он вновь принялся ждать, проводя при этом некоторые активные действия. Так он отправил в Туров все имеющееся в его распоряжении посполитое порушенье, приказав полковнику Гонсевскому ждать главные силы гетмана на берегу Припяти.

Вместе с Гонсевским лагерь Жолкевского покинул ротмистр Хрупата, которому была поручена разведка в стане Сагайдачного. Вместе с отрядом гусар, он должен был добыть точные сведения о казачьем войске. Собираются ли они биться за Киев или намерены отступить за Днепр.

Задумка была прекрасной, но тут вмешался его величество случай. В битве при Шмыргачках валахи жестко наказали казаков за грабеж, но и сами наступили на те, же самые грабли. Захватив небольшой городок Обудрич, они предались неудержимому грабежу, полностью полагая, что им не следует опасаться полностью деморализованных казаков. На их беду, поздно вечером к городку подошел небольшой отряд казаков атамана Вихря. Узнав от беглецов о бесчинствах творимых валахами, атаман решил под покровом ночи напасть на врага. Утомленные разбоем и насилием, валахи шумно праздновали вином свой успех, когда на них налетели казаки.

И вновь, успех способствовал тем, кто застал своего противника врасплох. Много валахов погибло не столько от казацких сабель, сколько от топоров и вил жителей городка, мстящих им за свои обиды и потери. Спасаясь от возмездия, гусары в панике покинули "злой город" преследуемые казаками.

Вместе с валахами бежал и ротмистр Хрупата. В его отряде было около двадцати человек, когда их вновь окружили и тогда, спасая свою жизнь, ротмистр объявил, что он посланник гетмана Жолкевского к гетману Сагайдачному. Вот такие бывают на войне неожиданные метаморфозы.

Узнав об этом, Жолкевский жестко выбранил ротмистра, но оказалось, что действия Хрупаты удачно развязали ему руки. Упавший духом гетман Сагайдачный с радостью согласился возобновить прерванные не по его вине переговоры и тут Жолкевский во всем блеске проявил свой талант не только полководца, но и дипломата.

За полторы недели энергичных переговоров, умело используя эффект одержанной им победы он заставил Сагайдачного подписать откровенно невыгодный для себя мирный договор. По нему, за казачьим гетманом вместо четырех оставалось всего лишь одно воеводство Переяславское, в состав которого на правом берегу Днепра вошли города Фастовом и Чигирином с прилегающими к ним землями. Фастовская крепость стала западным форпостом владений гетмана, а в Чигирине, Сагайдачный решил устроить свою резиденцию. Этим самым, гетман специально дистанцировался от Киев, где бал правили попы униаты, постоянно пытающиеся под тем или иным предлогом и поводом вмешаться в его политические дела.

Вслед за территориальными потерями, последовало резкое сокращение количества реестровых казаков. Вместо шестидесяти тысяч человек, что были обещаны Сагайдачному ранее, коронный гетман своей безжалостной рукой сократил их число до восьми тысяч. Кроме этого, был добавлен специальный пункт, гласивший о возможности сокращения и этого числа казаков, в случаи нарушения ими договора или иными какими обстоятельствами.

У пана Замойского, который по поручению гетмана подписывал этот договор, пела душа, и радовалось сердце от вида гетмана Сагайдачного. Это был совсем не тот человек, что всего полгода назад, важно подбоченившись громко требовал себе от польской короны и сената сразу четыре русских воеводства. Трясущимися руками, с понурым и скорбным видом поставил Сагайдачный свою подпись под текстом навязанного ему поляками договора. Впереди ему предстояло тяжелое объяснение с казачьей старшиной, с московским боярином Бутурлиным, с простыми казаками и жителями сильно урезанной Гетманщины.

Всю эту картину триумфа польского оружия, пан Замойский в самых пышных красках описал в своих письмах гетману и королю. Но если Сигизмунд остался доволен этим известием, то Жолкевский совершенно не разделял его восторгов. Коронный гетман очень жалел, что не смог полностью разгромить взбунтовавшихся казаков, пленить их предводителя и как повелось предать его позорной смерти на базарной площади в Варшаве на потеху толпе и шляхте. Вместо этого он спешил к Полоцку, чтобы спасти от врагов литовские земли.

Глава XVII. Большая политика в Праге и Стамбуле.

На всем своем огромном протяжении восточная граница Речи Посполитой, раскинувшаяся от холодных вод Балтики до знойных земель Молдавии и Крымского ханства, была охвачена дымом и огнем сражений и битв. Литовцы и поляки ожесточенно дрались со шведами, русскими и казаками, чтобы удержать за собой данные им Судьбой земли и не дать возможности врагу передвинуть на запад границы своего государства.

Однако не только на восточных окраинах польского государства звенело железо, и раздавались выстрелы. Неспокойно было и на западных окраинах владений польского короля, где неожиданно для всех разгоралась большая европейская война.

Поводом к её началу стало решение нового чешского короля Матиаса, в виду отсутствия прямых наследников назначить в качестве своего приемника, католика эрцгерцога Фердинанда Штирийского. Видя с какой легкостью чехи отреклись от императора Рудольфа, он посчитал, что подобное решение не вызовет серьезных затруднений и жестоко просчитался. Зараженные бациллой протестантизма, чехи посчитали, что подобное решение короля Матиаса для них неприемлемо и охваченные праведным негодованием дружно выступили против него.

Главным местом этой борьбы стал чешский парламент, где протестанты с пеной у рта доказывали невозможность принятие этого акта. Один пламенный оратор сменял на трибуне другого оратора, но, несмотря на все старания протестантов, сторонники императора переиграли их. Не скупясь на угрозы и обещания, они сумели склонить на свою сторону колеблющихся парламентариев, чем обеспечили себе победу при голосовании.

Эрцгерцог был официально провозглашен наследником Матиаса и чешским королем, но сторонникам Габсбургов недолго пришлось праздновать свою победу. Уже через два дня после голосования, вооруженные чешские протестанты ворвались в парламент и под улюлюканье собравшейся на улице толпы повыбрасывали из окон дворца своих противников, всех до одного.

У несчастных людей не было ни единого шанса спастись. Кто не разбился о булыжники мостовой, тех, негодующие пражане либо сразу добивали палками и камнями, либо радостно волокли к мосту и бросали в воды Влтавы. Повторяя при этом на все лады слова: "кому суждено жить, тот не утонет".

Продемонстрировав столь бурную решительность в защите своей религиозной свободы, чешские протестанты заставили остальных парламентариев проголосовать за отмену ранее принятого акта в отношении эрцгерцога Фердинанда. О чем, чешский король и по совместительству император Священной Римской империи был извещен специально отправленным к нему гонцом.

Естественно, венский двор не мог стерпеть подобного оскорбления. Император Матиас немедленно объявил пражан негодными бунтовщиками и подлыми предателями и пригрозил их жестоко наказать. В ответ, охваченные радостным угаром гордые чехи заявили королю, что готовы умереть за свои религиозные убеждения, но не предать их.

Одним словом война была объявлена и вся Европа с напряжением стала ждать начала боевых действий, к которым как оказалось, ни одна из сторон не была готова. Недавняя война с турками сильно опустошила императорскую казну и потому, венский кардинал Клезль стал уговаривать короля Матиаса решить дело миром, но он встретил решительное сопротивление со стороны эрцгерцога Фердинанда. Желая во чтобы то, ни стало смыть нанесенную ему обиду кровью бунтовщиков, он приказал арестовать Клезля, и основательно сократив число своих денежных сундуков, двинул на восставшую Прагу десятитысячное войско под командованием графа Бюкуа.

Узнав об этом, славные наследники Яна Жижки, моментально приуныли. За почти двести лет мирной жизни они основательно утратили боевой дух своих драчливых предков. Предпочтя военное искусство пивоварению и изучению всевозможных наук, где достигли довольно значимых успехов благодаря стараниям императора Рудольфа. Единственным выходом из сложившейся ситуации для пражан, было обращение за помощью к своим единоверцам, что они со всей поспешностью и сделали. Сразу, как только австрийцы стали бренчать оружием.

Курфюрст Пфальца Фердинанд, один из лидеров европейского протестантизма в этой части Священной Римской империи, живо откликнулся на их призыв. Благо его финансовые возможности заметно превосходили возможности эрцгерцога, курфюрст снарядил и отправил на помощь своим религиозным братьям целую двадцатитысячную армию наемников под командованием графа Мансфельда.

Из-за того, что наемники Мансфельда действовали гораздо быстрее и решительнее, чем воины графа Бюкуа, они первыми появились на территории чешского королевства. А их численный перевес, заставил воинство эрцгерцога благоразумно уклониться от прямых военных столкновений и наблюдать за действиями протестантов со стороны, ожидая подхода подкрепления. Следуя этой тактике, Бюкуа отошел к Будевице, куда не замедлило отправиться чешское ополчение под командованием графа Турна.

Тягаться с хорошо вооруженными профессионалами эрцгерцога чехи не могли, но наличие за спиной мощной поддержки в виде наемников Мансфельда, позволяло им чувствовать себя вольготно. Не вступая в прямые боевые столкновения, чехи всячески донимали противника, начиная от обидных выкриков в сторону передовых постов врага и заканчивая распространением всевозможных памфлетов, воззваний и рисунков. В них католическая вера представала в откровенно непристойном виде.

В отличие от чехов, наемники были настроены более решительно и, видя пассивность своего главного противника, обрушили свою "карающую" длань, на немногочисленных сторонников католицизма в Богемии. Под лозунгом "полного освобождения" чешской земли от папской заразы, Мансфельд осадил город Пльзень, где находились сбежавшие из Праги католики.

Сам город представлял собой хорошо укрепленную крепость, где имелся достаточный запас пороха и провианта. Единственным слабым местом Пльзеня было недостаточное количество войск для защиты его крепостных стен. По этой причине горожане полностью заложили двое из городских ворот камнем и рекрутировали всех взрослых мужчин на защиту города.

По достоинству оценив силу укреплений Пльзеня, Мансфельд отказался от немедленного штурма городских стен. Он взял цитадель католиков в осаду, послав за осадными пушками, ядрами и порохом. Его армия имела небольшой запас пороха, позволяющий наемника сражаться, но никак не вести обстрел крепостных стен.

Около полутора месяца, Мансфельд простоял вблизи Пльзень в ожидании прибытия тяжелой артиллерии. Когда же это случилось, то граф немедленно приступил к действиям. В течение пяти дней, град ядер целенаправленно крушил каменные стены крепости в выбранном Мансфельдом месте, неторопливо превращая её кладку в пыль. К утру шестого в стенах Пльзене образовался пролом, в который, потрясая оружием, ринулись наемники.

Несколько часов шла отчаянная борьба между нападавшими и защитниками крепости. Прижатые к стене католики оказывали яростное сопротивление, но численное превосходство противника взяло вверх и город пал.

Следуя обычаям того времени, Мансфельд потребовал от жителей города сто двадцать тысяч золотых гульденов в качестве контрибуции и ещё пятьдесят тысяч флоринов за то, что его воины не будут грабить и сжигать город.

Ради своего спасения, горожане спешно бросились собирать нужную сумму. В дело шло все, начиная от запасов на "черный день" до золотой и серебряной посуды и церковных украшений. Все это было сложено к ногам победителей с надеждой на спасение, но и этого оказалось мало. Разгоряченные пролитой кровью и длительным воздержанием, солдаты Мансфельда захватили около двухсот монашек и стали творить насилие над ними. Когда же бургомистр Пльзень попытался вступиться за них, граф любезно пояснил ему, что "невесты христовы" не входят в число заплативших выкуп горожан и потому, он не может взять их под свою защиту.

Стоит ли говорить, что падение Пльзеня и расправа над монашками вызвало громкий ропот и негодование в просвещенной Европе. Папа римский и другие князья католической религии прокляли графа Мансфельда и потребовали от венценосных владык жестоко наказать гонителей и хулителей истинной римской веры.

В числе правителей получивших подобное послание папы Павла V был и польский король Сигизмунд. Учитывая его шведские корни, блюститель Святого Престола желал иметь веские доказательства того, что польский монарх будет твердо держаться католической веры. И потому, активно подталкивал его к не только публичному осуждению "богемской крамолы", но и военных действий против еретиков.

С первым пунктом папских пожеланий у польского короля проблем не возникло. Сигизмунд громко и ясно осудил действия пражан и признал эрцгерцога Фердинанда истинным и единственным королем Богемии, в противовес курфюрсту Фердинанду, которого чехи провозгласили своим правителем.

Что касается второго пункта, то Сигизмунд не отказывался от его выполнения, но по независящим от него обстоятельствам был вынужден отложить свой поход на чехов, до лучших времен. Война со шведами, русскими и казаками не позволяла польскому королю немедленно выполнить волю наместника Бога в Риме.

Бурлил Запад, полыхал Восток Речи Посполитой, но не было спокойствия и на южных границах польского государства. Согласившись на молдавскую авантюру своих магнатов по свержению молдавского господаря, по прошествию времени Сигизмунд горько жалел о столь необдуманном решении.

Посадив на молдавский престол своего ставленника Константина Могилу, поляки хотели тем самым положить начало воплощения старой шляхетской мечты, раздвинуть границы речи Посполитой "от моря до моря". Шаг был смелый, но как оказалось, откровенно непродуманный и как следует не взвешенный, ибо Молдавский господарь числился в вассалах турецкого султана. Пока великий визирь воевал с персами, турки были вынуждены смотреть на польские шалости сквозь пальцы. Тем более что Константин Могила присылал в Стамбул вассальную дань и официально не отказывался признавать над собой власть султана Ахмеда.

Все изменилось, когда госпожа Фортуна повернулась к туркам своим лицом и, получив чувствительный укол, шахиншах Аббас стал прощупывать возможности заключения мира с турецким султаном. Между двумя заклятыми противника возникло состояние похожее на перемирие и тут, словно чертик из табакерки в Стамбуле объявился молдавский боярин Стефан Томша имевший большие амбиции на молдавский престол.

Благодаря щедрым подаркам тем, кому надо было их сделать, он сумел получить аудиенцию у турецкого султана, которому и поведал страшную правду о деяниях, творящихся в его вассальных землях.

Сразу надо сказать, что к коррупции и тайным интригам молдавских бояр друг против друга, турки всегда относились спокойно и иногда даже сами их провоцировали, видя в этом положительный для себя момент. Постоянная междоусобная борьба молдавской знати давала туркам твердую гарантию того, что среди них не появиться человек, который захочет провозгласить независимость Ясс от Стамбула.

Если же подобные личности все же возникали на политическом горизонте Молдавии, то турки незамедлительно устраняли его или руками послушных им бояр, или казнили его сами, обвинив в казнокрадстве. Это был универсальный способ, из-за того, что любой господарь Молдавии имел темные пятна в своей политической биографии и никогда не давал сбоев.

Из-за своей молодости Константин Могила в число коррупционеров пока ещё не попадал и не был способен к принятию государственных решений, которые представляли бы угрозу трону владыки османов. Единственное, что можно было поставить в вину господарю Молдавии — это наличие возле него дурных советников и, представ перед светлыми очами султана, Томша решил зайти именно с этих козырей.

Едва увидав владыку османов, Стефан суетливо сдернул с головы пышную шапку и проворно упал на колени, стал уверять султана Ахмеда в своей верноподданности к нему. Не переставая говорить, боярин пополз к подножью трона желая поцеловать туфлю или руку правителя правоверных, при этом сверкая своей огромной желтой лысиной.

Именно её вид вызвал отвращение на лике потомка Мехмеда Завоевателя, и он подал знак стоявшим у ступеней трона стражникам, щелкнув пальцами левой руки. Разодетые великаны моментально отреагировали на знак своего повелителя и, скрестив древки своих копий, преградили дорогу ползущему боярину. Увидев на своем пути это препятствие, Стефан тотчас остановился и, подняв голову, заговорил.

— О великий султан, светоч разума и защита всех твоих подданных. К тебе обращается раб твой со словами мольбы о справедливости и защите от тайных врагов твоих и твоего блистательного трона — следуя дворцовому этикету, боярин замолчал, терпеливо дожидаясь, когда султан милостиво даст ему знак головой, разрешающий молдаванину продолжить свою речь.

— Знай, владыка османов, что польские магнаты Стефан Потоцкий и Адам Забражский силой оружия, посадившие на престол в Яссах Константина Могилу, плетут тайный заговор против тебя и твоей власти в вассальной тебе Молдавии. Они хотят сделать молодого господаря покорной игрушкой в своих руках и, пользуясь твоими трудностями в войне с персами, замышляют отторгнуть у блистательной Порты земли княжества и присоединить их к Речи Посполитой.

— Какие у тебя есть доказательства тому, что ты сказал? — грозно вопросил султан Томша, — если ты лжешь, то я отдам тебя в руки палачу и прикажу содрать с тебя кожу, обсыпать солью и бросит в муках умирать как шелудивую собаку!

Угроза, прозвучавшая из уст султана, была вполне реальна, но ступив на скользкий путь интриги, боярин не собирался с него сходить.

— Можешь казнить меня мой повелитель, но все слова мои — правда. Чтобы полностью контролировать Константину Могилу, Забражский сосватал ему в жену свою дальнюю родственницу, Ядвигу Гонсевскую. Через два месяца у них назначена свадьба и тогда господарь станет полностью покорен им. Что касается их подлых намерений отторгнуть у тебя Молдавию, то об этом мне донес один верный человек из дворцовых слуг. Две недели назад он прислуживал польским советникам господаря и слышал, как Потоцкий говорил Забражскому, что скоро в Молдавии все измениться. Самуил Корецкий набирает много войска, которое приведет в Яссы к концу осени.

Когда Корецкий приведет в Яссы солдат, они заставят Константина отложиться от твоей высокой руки и объявить себя вассалом польского короля. Все будет обстоять так, что это личное решение господаря. Это позволит королю Сигизмунду сохранить лицо и отдать военные действия в руки Потоцкому и его подельникам.

Томша замолчал, давая возможность султану переварить сказанные им слова и заодно перевести дыхание и несколько успокоиться. С самого начала встречи, боярин сильно волновался.

— Ты, говоришь, что о заговоре поляков тебе донес дворцовый слуга? — спросил боярина стоявший по правую руку от трона советник султана Али Акбар. — Насколько можно доверять его словам?

— Он верный человек, господин и ни разу меня не подводил. Все о чем он мне сообщал, оказывалось правдой. У меня нет причин, не верить ему.

— Настолько верный, что сможет подтвердить твои слова, стоя здесь перед султаном? — допытывался советник.

— Да, господин. Если у тебя или великого султана возникнут сомнения в моих словах, он полностью подтвердит — заверил турка Томша.

— Даже, если я прикажу его пытать? — слащаво осведомился у боярина султан голосом, не предвещающим ничего хорошего. — Или ты надеешься, что пока его привезут в Стамбул, он умрет или исчезнет?

— Нет, господин. Тебе нет нужды посылать за ним в Яссы. Я привез его с собой — смиренным голосом произнес молдаванин.

— Даже, так? — удивился султан и вперил взгляд в стоявшего перед ним на коленях доносителя. От волнения и мехового одеяния Томша сильно потел, но не позволил себе утереть бежавший по голове пот, ни рукавом, ни платком. Боярин преданно глядел в лицо султана и был за это вознагражден.

— И за свой... свою помощь, — усмехнулся Ахмед, — ты хочешь получить от меня фирман на молдавский престол?

— Если на то будет твоя воля, великий султан, не будет в Молдавии правителя верного тебе и великой Порте, чем я — поспешил заверить султана Томша и подобострастно коснулся лбом пола.

— Хорошо. Иди. Я подумаю над твоими словами — величественно произнес Ахмед и боярин, несмотря на сильную боль в коленях, быстро дополз до порога и только тогда поднялся на колени и покинул зал.

— Ты веришь его словам, Али Акбар?

— В искренность, нет, но при этом у меня нет оснований не верить его словам. О скорой свадьбе господаря с полькой — это правда. Верные люди сообщили мне об этом из Молдавии. Про то, что Потоцкий постоянно лезет в дела господаря желая получить для себя выгоду — тоже верно. О том, что Корецкий намерен приехать в Яссы также похоже на правду, а вот обо всем остальном трудно сказать. Прикажешь пытать доносчика, чтобы узнать заплатил ли боярин ему или нет?

— Что толку пытать? И так ясно, что слуга у него на содержании и узнать, сколько и за что он получил от боярина мне не интересно. Что ты скажешь о самом боярине?

— В том, что он плут и лицемер, и всеми способами хочет стать господарем Молдавии, я нисколько не сомневаюсь. Ни он первый, ни он последний. Меня куда больше беспокоят поляки в Яссах. Если Корецкий приведет из Польши свежее войско, это укрепит их положение в Молдавии и тогда слова боярина могут оказаться правдой.

— Что ты предлагаешь? Заменить господаря Молдавии и принудить поляков покинуть территорию княжества? — в ответ советник только склонил голову перед султаном.

— Но сможет ли он без нашей военной помощи принудить поляков покинуть Яссы? Мы не можем сейчас дать ему большого войска, не смотря на заключенное между нами и персами перемирие. Великий визирь пишет, что шах Аббас хитрый и коварный человек и в любой момент может возобновить военные действия против нас. Потому присутствие наших главных сил на Кавказе по-прежнему необходимо.

— У этого боярина наверняка есть свои люди и сторонники среди бояр. Если добавить к твоему фирману крымских татар, поляков можно будет одолеть до прихода Корецкого.

— Татар? Ты думаешь им сейчас можно доверять?

— Селямет Гирей рвется доказать твоему величеству свою преданность и благодарность за утверждение его на бахчисарайском престоле. Семь лет сидения в темнице сделали его твоим преданным союзником, так почему нам не проверить его в деле. Тем более, что все расходы в этом деле лягут на плечи молдаван. Тебе нужно только дать свое согласие на смещение Могилы, а остальное пусть делают они.

— Хорошо, — после недолгого раздумья произнес султан. — Пусть наши не совсем верные и преданные слуги докажут свою преданность и полезность великой Порте.

Глава XVIII. Проклятие гетмана Жолкевского.

Главной силой польской армии под командование коронного гетмана Жолкевского составляли конные хоругви. Грозные, закованные в латы всадники представляли собой серьезную силу способную разгромить любого врага имевшего над ними численное превосходство.

— Ничего, что русские со шведами превосходят нас почти вдвое, не беда. Мои славные "крылатые люди" разгромят их в пух и прах, — хвастливо говорил пан Станислав, слушая доклады своих офицеров сидя в седле. — На одну ладонь положат, другой раздавят и мокрого места не оставят. Вот так.

Старый полководец демонстративно ударил одной стальной рукавицей об другую, с шумом раздавив при этом небольшой орешек. Сделано это было специально с целью продемонстрировать крепость рук старого льва, а заодно вселить уверенность у своих солдат. Прошедший через много войны, гетман отлично знал, что вот такие простые и неказистые примеры, поднимают настроение куда быстрее и лучше, чем громкие и пламенные речи.

Фокус с орехом, понравился солдатам. На марше они только об этом и говорили, а вечером, собравшись на отдых у костров, многие из них принялись колоть орехи, подражая своему седовласому командиру.

Говоря о двойном превосходстве русского войска на его армией, пан Станислав несколько хитрил и кривил душой. Численность воинов Скопина Шуйского едва-едва дотягивала нужных цифр и основой его войска были пешие полки. Общее количество кавалерии русского воеводы достигало двухсот человек. Тогда как у пана коронного гетмана под командованием находилось целых восемь тысяч всадников, из которых "крылатых гусар" было около семи с половиной тысяч человек.

Кроме своего превосходства над противником в кавалерии, Жолкевский очень надеялся, что благодаря быстрому и стремительному маневру, сумеет застать своего русского визави врасплох. По этой причине, гетман решительно гнал свое конное воинство к стенам Полоцка, не проявляя при этом жалости ни к людям, ни к лошадям. Каждый вечер, он отмечал на карте, сколько прошло его войско за день, и всегда оставался недоволен полученным результатом. Когда же в ответ офицеры говорили ему, что он слишком сильно рискует в своем стремлении захватить врага врасплох, гетман неизменно им отвечал с покровительственной усмешкой.

— Берите пример с меня и моего коня, господа. Я и он, мы вместе с вами скачем от рассвета и до заката и не просим о каком-либо нисхождении к себе. Будь моя воля, я бросил бы к чертовой матери обоз, двинулся бы на Полоцк и взял бы город внезапным приступом. Единственное, что останавливает меня от этого шага — артиллерия. Она крайне необходима на тот случай, если Скопин Шуйский решит встретить меня в чистом поле. Как не храбры и отважны его ратники и наемники, против моих пушек им не устоять.

Когда же Жолкевскому высказывали сомнение в возможности внезапного захвата Полоцка, гетман покрывался красными пятнами и гневно вздымал свои густые смоляные брови.

— Я хорошо знаю, русских! Они от природы ленивые и глупы и потому, не способные длительно вести правильные военные действия. Добившись успеха в одном деле, они тут же начинают праздновать свой успех, полностью позабыв про все остальное. Я уверен, что сейчас, солдаты противника в Полоцке заняты тем, что пьют, жрут и тешат свою похоть. Они не ждут нас, и мы имеем, все шансы разгромить, превосходящих нас по численности дикарей.

В словах, коронного гетмана была своя правда. У многих командиров не говоря о солдатах, было желание предаться веселой жизни победителей, но Скопин Шуйский решительно пресек подобные настроения. Едва разведчики донесли о приближении поляков, верный своему принципу, что нападение лучший способ обороны, он быстро покинул Полоцк, оставив в крепости небольшой гарнизон.

Не в полной мере доверяя солдатам Делагарди, а также зная о сильной не любви половчан к наемникам, Скопин Шуйский поручил защиту города русским ратникам под командованием сотника Никиты Курицына.

Противники уверенно сближались друг с другом, но когда их разделял всего один лишь дневной переход, в дело вмешалась матушка Природа. Зарядили проливные июльские дожди и польский обоз встал. Как не ругался пан гетман и его офицеры, но солдаты не могли вытащить из грязи колеса своих пушек и фургонов, что увязли в ней по самые ступицы. Помянув всех чертей и обрушив град проклятий на головы тех, кто строил дорогу, Жолкевский был вынужден вступать в бой с противником без фальконетов.

В ночь перед боем, оба войска обменялись перебежчиками. От слуги поручика Казаровского русский воевода узнал о том, что вражеское войско близко, и оно не имеет в своем распоряжении ни пехоты, ни артиллерии. В свою очередь Жолкевский, от двух немецких перебежчиков узнал, что наемники под командованием Эверта Горна сильно недовольны своим лейтенантом. Узнав о скором сражении, он самовольно задержал раздачу выданного Скопиным Шуйским жалования наемникам. Надеясь таким образом присвоить долю убитых солдат.

Соблазн обогатиться столь легким и верным способом был так велик, что Горн, не моргнув глазом, солгал воеводе, когда тот спросил лейтенанта, роздано ли наемниками жалование.

Узнав об этом, гетман решил переманить недовольных наемников на свою сторону. Он щедро заплатил перебежчикам за полученные сведения и приказал вернуться, чтобы посеять среди солдат Делагарди смуту.

Ожидая когда подтянуться все силы, гетман Жолкевский изнывал от нетерпения, снедаемый желанием напасть на противника под покровом темноты. Момент был самым благоприятным, но две вещи удержали пана Станислава отдать приказ к началу атаки. Из-за ночи и размытой дороги, польские хоругви смогли соединиться только под самое утро. Учитывая численное превосходство русских, Жолкевский предпочел ударить единым могучим кулаком, а не растопыренной пятерней.

Кроме этого, посланные на разведку гайдуки из хоругви поручика Струся донесли, что со стороны русского лагеря не было слышно звуков привычного лагерного веселья.

— Слышно было, как москали топорами стучали, ваша милость и только. Ни криков, ни песен, ни шума. Как будто вымерли, проклятые — мрачно произнес десятник, чьи солдаты напоролись на караульную засаду и в завязавшейся перестрелке потеряли двух человек.

Услышав про стук топоров, коронный гетман сразу насторожился. Ему приходилось слышать о русских "гуляй-городах" и он решил повременить с нападением, испугавшись возможной засады для его кавалеристов.

Едва только расцвело, и все польские хоругви собрались воедино, Жолкевский приказал немедленно атаковать лагерь противника, надеясь, что уже первая атака могучих "крылатых гусар" принесет ему победу. Выстроившись в боевые порядки, коронная кавалерия решительно устремилась на врага, за исключением небольшого отряда в полторы сотни сабель, составляющих охрану гетмана.

Грозно и величаво трепетали гусарские крылья развеваемые встречным ветром. Громко и яростно кричали, потрясая своими саблями и копьями польские кавалеристы, приближаясь к русскому лагерю. Все они были уверены, что без труда, на всем скаку доскачут и ворвутся в него. Начнут направо и налево рубить и колоть проснувшихся московитов, у которых от хмеля будут трястись руки.

Возможно, так это и было бы, но только не в войске у Скопина Шуйского. Всю ночь в русском лагере шли приготовления к грядущей схватке и когда поляки пошли в атаку, они наткнулись на изготовленные к бою шеренги пехоты. Перед прикрывавшими правый флаг полками князя Данилы Мезецкого были установлены толстые деревянные щиты с прорезями бойниц. Скованные между собой толстыми цепями, они представляли собой прочную конструкцию, которую было трудно растащить или опрокинуть.

Напавшей на русских Повятовской хоругви под командованием капитан Дуниковского пришлось очень трудно. Укрывшиеся за щитами, русские вели по полякам непрерывный оружейный огонь сквозь щели и бойницы, оставаясь малоуязвимыми для их сабель и копий.

Там, где не было щитов "гуляй-города" русские возвели либо несколько рядов прочных плетней или выставили наскоро сколоченные козлы с толстыми бревнами на верхушке. Построенные вряд, они не позволяли конным, перескочит через них с размаху, а сабли кавалеристов не могли быстро перерубить вставшую у них на пути преграду.

Столкнувшись со столь подлым коварством, польские рыцари принялись яростно крошить своими саблями и мечами преградившую им путь древесину, но стоявшие по ту сторону плетней и козлов пехотинцы с не меньшей решимостью и упорством отвечали им копьями и алебардами.

Сойдись гусары с воинами Скопина Шуйского в честном бою, они, скорее всего, смогли бы прорвать их плотные ряды. Столь могуч был их натиск, но сражаясь в навязанном им противником положении, они утратили все свое превосходство и оказались не в силах одержать победу.

Не один десяток гусар погиб или был ранен, сражаясь в это утро на подступах безызвестной деревни Лужки. Как не храбры были и отважны польские воители, они гибли в яростной борьбе, но так и не приближали долгожданный миг победы. Напрасно пан Манскевич, перекрестив свою грудь и крикнув: — Иезус-Мария! — попытался перескочить плетень, за которым находились немцы и шотландцы.

Как птица взвился его каурый Меценат над зловредной преградой, но густой ряд хищных жал копий прервал его смелый полет. В одно мгновение конь и его всадник были повержены на землю, а затем безжалостно добиты саблями противника. Один из наемников отрубил пану Самуилу голову и бросил её ряды поляков.

Подобным действием он надеялся породить в их сердцах страх и испуг, а пробудил безудержную ярость. Позабыв обо всем многие из гусар стали разворачивать своих коней, чтобы последовать примеру славного пана Манскевича и только вовремя данный мушкетерами залп из ружей, погасил этот опасный для наемников порыв. Потеряв больше десятка человек убитыми и ранеными, поляки были вынуждены отступить.

Слушая доклады командиров хоругвей о постигших их неудачах, гетман Жолкевский не бранил и не грозил им, хотя злость и раздражение переполняло его. Опытный военачальник только удивленно вскидывал брови от того, что "крылатая кавалерия" не смогла одолеть "сиволапую пехоту". И чем больше он выражал недоумение, тем злее становились его капитаны. Скрипя зубами, они сами требовали у гетмана разрешение на новую атаку противника и естественно его получили.

Ещё пять раз атаковали гусары укрепления противника, и каждый раз отходили прочь, неся потери от его огня и копий. Русские и наемники также несли потери и довольно заметные, но их действия становились все увереннее и слаженнее.

Положение изменилось, когда к гетману подошла его немногочисленная пехота. Именно она, попыталась решительно склонить чашу весов в свою пользу. Пойдя в очередную атаку вместе с конницей против русских полков, они ценой собственной жизни прорубили проход в заграждении из козлов, прикрывавших фланги "гуляй-городов".

В образовавшийся пролом, давя отчаянное сопротивление заступивших им дорогу пехотинцев, немедленно устремились польские кавалеристы ведомые ротмистром Песковским, и положение русских стало стремительно ухудшаться.

Среди тех, кто попал под удар "крылатых всадников" оказался воевода правой руки князь Мезецкий. Получив сильный удар саблей, он, обливаясь кровью, рухнул с коня на землю. От неминуемой смерти его спас стальной шлем и проворство верных слуг, что рискуя собственной жизнью, вытащили князя из схватки.

Смерть и даже раненые командира всегда плохо сказывается на общем состоянии солдат. Они либо бегут, поддавшись вспыхнувшей панике, либо сражаются с меньшим воодушевлением и твердостью и тем самым обрекают себя на поражение.

Не появись в этот момент на правом фланге главный воевода Скопин Шуйский, поляки, наверняка, смогли сломить сопротивление стрельцов. Прорвали бы их строй и, выйдя в тыл, обратили бы русские полки в бегство. Однако полководческое чутье молодого полководца оказалось на высоте. Он не только оказался в нужное время в нужном месте, но и вместе с собой привел на правый фланг большую часть своего пешего резерва и четыре картечницы.

По приказу воеводы стрельцы по непролазной грязи на руках доставили пушки к месту боя и оказались как нельзя вовремя. Пушкари буквально в самый последний момент успели навести орудия в сторону вражеской кавалерии и дать залп по нещадно рубящим русскую пехоту полякам.

Трудно сказать, сколько вреда принес он всадникам пана Песковского, а сколько противостоявшим им русским воинам, но атака врага была сорвана. В наступательных действиях польских кавалеристов произошла заминка, которой незамедлительно воспользовались пришедшие со Скопиным Шуйским резервы. За считанные минуты они создали перед "летучими" гусарами прочный заслон, подперев плечами тех, кто им противостоял.

Почувствовав за своей спиной силу, стрельцы разом обрели новые силы и стали самоотверженно бросаться под копыта вражеских коней. Стремясь своими бердышами или их древками повредить их ноги, с тем, чтобы сначала опрокинуть коня с сидящим на нем всадником, а затем добить его.

Многие смельчаки пали под ударами сабель кавалеристов пана Песковского, но были и такие, которым боевое счастье милостиво улыбнулось их безрассудной храбрости. Именно благодаря ним, поляки так и не смогли добиться успеха, и были вынуждены отойти, хотя победа была от них, что называется "на расстоянии вытянутой руки".

Также, польской кавалерии не удалось достичь успеха и на левом фланге русского войска, где им противостояли наемники капитана Делагарди. Ценой больших потерь, наседавшие на немцев кавалеристы пана Зборовского все же смогли преодолеть оборонительный рубеж противника и стали яростно теснить ряды наемников. Часть из них, лишившись защиты из плетней, обратились в бегство, стремясь укрыться от польских сабель в лесу. Однако многие стальные остались на месте, и руководимые Делагарди пытались сохранить свой строй под ударами гусар.

Увидев бегство наемников, многие поляки принялись радостно ликовать, крича: — Виктории! Иезус-Христос! — но оказалось, радость их была преждевременной. Первыми по хоругви пана Зборовского ударили конные мушкетеры де Лавиля. Все время битвы, они находились за спинами пехотинцев и вели непрерывный огонь из своих мушкетов по полякам.

Их дружный залп нанес определенный ущерб конникам полковника Зборовского, но не смог остановить их наступательного порыва. Куда больший ущерб для поляков был со стороны семь фальконет, переброшенных на левый фланг по приказу Скопина Шуйского. Зная, что поляки рано или поздно, но прорвут укрепления из плетней, воевода отправил на подмогу немцам большую часть своей артиллерии и не прогадал.

По иронии судьбы, преследуя наемников, поляки подставили под удар русских пушек свой фланг и последствия залпа фальконетов были для них ужасными. Благодаря тому, что польские гусары не успели развернуться и двигались плотным строем, каждое выпущенное русскими пушкарями ядро поражало сразу по несколько человек.

В мгновения ока возник завал из убитых и раненых людей и лошадей, прочно преградивший дорогу рвущейся вперед кавалерии и тут выучка и мастерство наемников сделало свое дело. По приказу капитана Делагарди немецкие и фламандские наемники атаковали поляков и если не оттеснили их назад, то не дали им продвинуться вперед. Ценой огромных усилий, они выиграли время, дав возможность мушкетерам де Лавиля и русскими пушкарям перезарядить свои мушкеты и пушки и дать по врагу новый залп.

Для многих из польских кавалеристов он стал смертельным, в том числе и для их командира, пана Зборовского. Следуя завету, что командир должен быть впереди, на лихом коне, он сражался бок обок со своими гусарами, пока шальная пуля не вычеркнула его из списка живых. Узнав, что командир погиб, гусары потеряли дух атаки и отступили, так и не одержав победы.

Видя в подзорную трубу, что укрепления противника во многих местах разрушены, коронный гетман решил вновь атаковать врага и добиться долгожданной победы. Теперь, отправляя в бой своих гусаров, Жолкевский не вскидывал в удивлении свои брови как прежде. На этот раз он яростно кричал на них, грозно потрясая своими крепкими руками и выкатывая вперед налитые от гнева глазам: — Идите и раздавите этот русское отродье и всех тех, кто сражается вместе с ним против нас! Докажите мне, что вы поляки, а не .....!!!

Столь "ласковое" напутствие и страшный вид гетмана заметно придал новых сил уже порядком измученным этой битвой кавалеристам. В восьмой раз они бросились в атаку с твердой решимостью разгромить и разметать полки правого фланга русского войска.

Трудно сказать, смогли бы они противостоять "летучим гусарам" на этот раз, когда единого рубежа обороны способного остановить натиск врага уже не было. Все людские резервы уже были задействованы, а пороха у пушкарей было всего на один залп.

После отражения атаки врага, выяснилось, что принесенные из лагеря запасы пороха были основательно подмочены, и на доставку новых зарядов требовалось много времени. Размытые дороги доставляли проблемы не только одним полякам.

Положение усугубляло ещё и то, что поляки все-таки доставили к месту боя три своих фальконета и принялись ими обстреливать ряды русской пехоты. Лучшего подарка для кавалеристов пана Струся было трудно придумать. Выждав, пока польские пушкари дали несколько залпов по врагу, капитан повел свою хоругвь на врага полностью уверенный в скорой победе. Однако, тут под копыто его лошадки попал "шальной камешек" в виде донских казаков.

Видя, как раз за разом противник шаблонно атакует построение его войска, Скопин Шуйский припас для противника маленький, но очень болезненный и каверзный сюрприз. По его приказу, конный отряд казаков численностью в сто пять человек, скрытно обошел левый фланг поляков и атаковал их с тыла.

Ударь они сразу по штандарту коронного гетмана и битва была бы выиграна. К этому моменту охрана Жолкевского едва превышала тридцать человек. Всех остальных кавалеристов пан гетман отправил для пополнения рядов польских хоругвей, потрепанных клятыми москалями. Однако казаки сначала обрушились на пушкарей, перебили их саблями и копьями, рассыпали все запасы пороха и только потом повернули в сторону свиты гетмана.

Этой заминки оказалось достаточной для того, чтобы поляки заметили опасность для их командира и, развернув коней, бросились спасать Жолкевского. Они подскакали в самый последний момент, когда лихой казак Кацуба, разметав охрану гетмана, уже был готов скрестить с ним свою саблю, но длинные пики подоспевших гусар помещали этой схватке.

Сабля плохо защитник в бою против тяжелого копья. Можно отбить один удар, другой, но когда тебя атакую несколько человек, то это безнадежное дело. Все, что успел сделать в столь незавидном положении казак Кацуба, так это выстрелить по коронному гетману наугад из своего пистолета, но Жолкевский как сидел в седле, грозно размахивая своей саблей, так и остался, так сидеть.

Только после того, как опасность была ликвидирована, гетман почувствовал тупую боль в левой ноге. Оказалось, что пистолетная пуля Кацубы угодила ему в голень и из простреленного сапога неудержимым ручьем бежала кровь. При помощи солдат Жолкевский осторожно сошел с лошади и крикнул доктора.

С большим трудом сняв сапог с раненой ноги, врач определил, что у гетмана повреждена не только мякоть икры, но и повреждена одна из костей голени. Врач немедленно наложил на ногу тугую повязку, а при помощи специальных дощечек зафиксировать поврежденные кости.

Проклиная все на свете, вопреки настояниям врача гетман попытался сесть на коня, однако сильная боль в ноге помешала ему сделать это. Стиснув зубы от боли, Жолкевский приказал нести себя в походный шатер, опасаясь, что его уход с поля боя скверным образом скажется на исходе сражения.

Предчувствие не обмануло старого полководца. Восьмая атака польской кавалерии на позиции русских войск также не принесла долгожданной победы. Однако, потерпев неудачу в открытом бою, гетман не собирался складывать оружие на тайном фронте и рана, полученная в схватке с казаками, ему ничуть в этом не мешала.

Первым делом, он крикнул к себе немцев перебежчиков, что давно дожидались гетмана с хорошими вестями. Оказалось, что солдаты Эверта Горна готовы перейти на сторону поляков. Мало этого, немцы уверяли, что и многие шотландцы и англичане, были готовы оставить ряды войска Делагарди по разным на то причинам.

Обрадованный Жолкевский заявил, что с радостью примет всех, кто захочет встать под его знамена, а также даст свободный проход тем, кто не хочет больше сражаться под русскими знаменами.

Щедрые обещания гетмана, помноженные на жадность лейтенанта Горна, сделали свое черное дело. Свыше одной тысячи наемников за ночь, покинули ряды войска Скопина Шуйского, чем несказанно обрадовали Жолкевского. Пан Станислав стал строить далеко идущие планы, но чем дальше развивались события, тем меньше радости они приносили коронному гетману.

Гайдуки поручика Струся посланные на разведку в сторону русского лагеря привезли дурные вести. Без труда преодолев оставленный противником рубеж обороны, они приблизились к его стану в надежде увидеть либо деморализованную толпу солдат, либо второпях брошенные лагерные палатки со всевозможным скарбом.

Вместо этого, гайдуки были обстреляны из ружей, когда приблизились к новому рубежу русской обороны. Пользуясь тем, что сам лагерь находился в излучине реки, воины Скопина Шуйского полностью перегородили все подступы к нему "гуляй-городами", плетнями и козлами.

Созданные на скорую руку, укрепления не имели грозного и неприступного вида, решимость драться людей, засевших за ними, была как никогда тверда и прочна. Когда, несмотря на ружейные пули, выпущенные в их сторону, гайдуки попытались приблизиться к лагерю и получше его рассмотреть, по ним ударили картечью. Причем ударили очень удачно, сразив наповал сразу двух и ранив одного из солдат, что заставило гайдуков спешно ретироваться.

Недовольный гетман дважды оправлял гайдуков на разведку, приказав им приблизиться к лагерю русского воеводы с других сторон. Однако каждый раз по его разведчикам стреляли из ружей и палили ядрами, неизменно, пусть чуть-чуть, но сокращая их численность.

Сообщение людей пана Струся породило недовольство среди польского войска. В своем подавляющем большинстве, кавалеристы надеялись, что русские под покровом ночи бежали, и теперь появилась отличная возможность пограбить лагерь противника. Каждый из рыцарей польского королевства, считал грабеж выгодным и достойным шляхтича делом. Теперь же выяснялось, что для того чтобы набить свой кошелек и походную сумку трофеями, следовало идти на штурм лагеря противника, воины которого были готовы драться насмерть. И это притом, что все пушкари перебиты, а запасов пороха хватало на пять-шесть выстрелов из пушки.

Все это мгновенное породило брожение среди польского войска, явно не испытывавшего сильного желания с припертым к стене противником.

— Из страха перед дыбой и плетьми, эти холопы будут остервенено драться вместо того чтобы спокойно отступить или цивилизованно сдаться в плен, — возмущенно говорили друг другу ясновельможные паны.

— Дикари, — соглашались с ними ветераны, что вместе с королем Баторием осаждали Псков. — Не щадят ни себя, ни других.

Ещё больше масла в тлеющий костерок подлили трое наемников; два англичанина и француз, перебежавших на сторону Жолкевского. По их словам уход наемников Горна породил волнение среди остальных рот. Узнав, что лейтенант удержал плату своим солдатам, многие из наемников стали коситься и на самого Делагарди, подозревая его в подобных деяниях, хотя они и получили от него деньги.

Многие из солдат были готовы последовать примеру своих товарищей, но в этот момент перед ними появился Скопин Шуйский. Ничуть не боясь быть побитым наемниками, он объявил об аресте лейтенанта Горна и приказал провести обыск его палатки. Вскоре посланцы вернулись с найденными деньгами, которые воевода приказал отдать наемникам.

-Те, кто покинул ряды моего войска, уже не могут претендовать на них и потому, они ваши — произнес Скопин Шуйский к огромной радости наемников. Одновременно с этим, воевода, приказал выплатить им месячное жалование вперед, в знак того мужества и храбрости, что проявили наемники в схватке с "крылатыми" гусарами.

Эти слова позволили сохранить приличие и лицо, как тем, кто деньги давал, так и тем, кто их брал. Новая раздача денег полностью погасила всякое недовольство среди наемников.

На вопрос гетмана, почему же они оставили войско Делагарди, наемники стали говорить о суровом русском климате и желании европейскому государю, а не дикому варвару. Пан Станислав отлично понимал, что не было сказано ему наемниками, но не стал их принуждать к откровению. Дабы не вводить в соблазн переметнувшихся на его сторону ландскнехтов, пан гетман поспешил дать беглецам свободный проход и выдворить их из лагеря.

Все эти новости, крайне плохо сказались на настроении солдат и когда, гетман объявил, что после обеда намерен атаковать русский лагерь, гусары стали выказывать свое недовольство этим приказом. Нет, они не отказывались его выполнять. Они только принялись на все лады его обсуждать.

Подобные действия не были чем-то неожиданным в польской армии, основой которой составляли шляхтичи, которым было в Речи Посполитой все позволено. Слушая их умные речи, гетман Жолкевский закипал от гнева и злости, с большим трудом находя контраргументы для спора.

Когда же, терпение гетмана лопнуло, он заявил, что сам лично возглавит атаку на русские укрепления и тот, кто не последует за ним, трус и изменник польскому государству. Авторитет Станислава Жолкевского и тот то и слова, что были им, сказаны, не позволяли кавалеристам пана Песковского уклониться от атаки.

С понурым видом, они поскакали вслед за своим гетманом и тут, в дело вступило божественное Проведение. Так, по крайней мере, трактовали все участники этой атаки. Когда ведомая Жолкевским хоругвь приблизилась к русскому лагерю, она была обстреляна из пушек, и одно из выпущенных противником ядер угодило в коня гетмана.

По счастливой случайности пострадала только лошадь Жолкевского. Русское ядро оторвало ему морду, а сам гетман не пострадал. Он только упал на раненую ногу и от боли потерял сознание.

Естественно, вокруг него тотчас сгрудилось множество кавалеристов, которые все как один принялись спасать жизнь своего горячо любимого командира, полностью позабыв про атаку. Лишившись столь мощной духовной подпитки, она моментально захлебнулась, и едва по ним ударили из ружей и пушек, как гусары тут же отступили.

Когда Жолкевский очнулся, он стал требовать повторить штурм лагеря противника. Не имея возможности сесть на коня, он приказал соорудить носилки и на них вынести себя из лагеря, чтобы лично наблюдать за атакой.

Пока искали приспособления для сооружения носилок гетмана, пока их создавали и подгоняли для безопасной переноски раненого, к Жолкевскому прискакал гонец из Лифляндии со страшной вестью. Пользуясь массовым дезертирством солдат у гетмана Ходкевича из-за невыплаты жалования, шведы заставили поляков отойти от стен Риги и осадили "двинскую" жемчужину.

Пушек крупного калибра способных разрушить стены цитадели у шведов не было, но из-за устроенной шведами блокады, гарнизон и жители города испытывали, острую проблему с продовольствием. Комендант города умолял оказать ему скорейшую помощь. В противном случае, учитывая неспокойное положение внутри крепости, он не мог гарантировать того, что удержит город.

Собственных сил у польного гетмана литовского, что атаковать шведов, было крайне мало и он, возлагал все свои надежды на пана Станислава.

Был поздний вечер, когда Жолкевский собрал в своем шатре своих командиров. По его приказу секретарь зачитал письмо гетмана Ходкевича, после чего призвал капитанов и ротмистров высказываться.

Все как один, командиры хоругвей высказались за то, чтобы оставить русских и идти к Риге.

— Я нисколько не сомневаюсь, что мои гусары изрубят москалей в капусту, но борясь с ними, мы теряем и время и людей, пан гетман, — говорил Песковский. — Очень может статься, что одержав победу над Скопиным, мы потеряем возможность спасти от шведов Ригу. Наш главный оплот на Балтике.

— Даже, если мы разгромим русских при Лужках, нам нужно будет выбивать их гарнизоны из Полоцка и Витебска, а это дело ни одного дня — вторил ему Струсь. — Сейчас нам нужно как можно быстрей идти на Ригу, а Скопин Шуйский подождет.

— А вдруг он решит ударить нам в спину? Нельзя оставлять у себя в тылу недобитого врага! — воскликнул пан гетман.

— Нельзя, — согласился с ним ротмистр Подланьский, — но лишившись такого количество наемников, русские вряд ли рискнут вести активные действия у нас в тылу. Без наемников их солдаты ничего не стоят и их воевода об этом прекрасно знает.

— Видит бог, — помолчав некоторое время, со вздохом молвил Жолкевский, — я оказался в том положении, когда приходиться выбирать между двух зол, и в силу обстоятельств я вынужден выбрать то, к чему не лежит моя душа. Пусть объявят по лагерю — завтра утром мы снимаемся с лагеря и выступаем в поход на Ригу.

Когда командиры покинули шатер гетмана, Жолкевский подошел к иконе и сев на скамью уперся в неё гневным взглядом.

— Господи, почему ты все время удерживаешь мою руку и не даешь мне возможность покарать опасных врагов короны?

Глава XIX. Дела молдавские.

Зло насмеялась госпожа Фортуна над гетманом Жолкевским, три раза подряд, бросив ему черную карту печали — зловредную даму пик. Не сумев полностью расправиться с восстанием Сагайдачного, разгромить Скопина Шуйского и вернуть под власть короны Полоцк и Витебск, он опоздал со спасением Риги. Пану Станиславу фатально не повезло, ибо комендант Риги пан Ставиский сдал крепость шведскому королю, за два дня до появления армии Жолкевского на подступах к городу.

Не смыкая глаз, не зная отдыха, спешило польское воинство на помощь осажденному гарнизону, чтобы одним своим видом вселить в осажденных надежду и заставить врагов отступить от стен города. Когда до Риги оставалось совсем ничего, на одном из привалов местные крестьяне рассказали полякам, что шведы заняли крепость.

Первой мыслью пана гетмана было продолжить поход и попытаться отбить у врага "двинскую жемчужину". К этому его призывали те страдания и муки, которое испытало его войско в этом изнуряющем броске вдоль берегов Двины. Этого требовали его солдаты и командиры, но после вдумчивого рассуждения, Жолкевский был вынужден отказаться от своих намерений. Не с его силами было штурмовать рижскую твердыню, которую прочно заняла шведская армия во главе со своим королем.

К душевным терзаниям от постоянных неуспехов на поле боя, присоединились телесные боли. От постоянной тряски в седле рана в ноге причиняла гетману сильные муки. Встретившись с Ходкевичем, он сдал ему командование над своим войском и отправился на лечение в свое имение под Львовом.

Вокруг Карла IX также как и Жолкевского было много советников, которые неустанно советовали королю продолжить столь удачно начатый поход и перенести действия через Курляндию в прусские земли польской короны. Однако Карл не захотел испытывать судьбу, и дважды достигнув успеха, воздержался от активных действий.

Шведский король хорошо помнил поражение, что нанес ему Ходкевич. Поэтому, когда ему донесли о смене командования над польским войском, он проявил разумную осторожность. Все свои усилия, Карл решил направить на усиления своего положения в захваченной им части Лифляндии и в особенности в Риге. Сразу после капитуляции польского гарнизона, шведский король отправил в Стокгольм приказ, незамедлительно отправить в устье Двины эскадру со всем необходимым для нужд шведской армии.

До глубокой осени простояли друг против друга поляки и шведы, не предпринимая активных действий. В большем выигрыше от подобного поведения остался гетман Ходкевич. Почти каждую неделю он слал письма королю с требованием прислать денег на содержания войска. В противном случае, он не ручался не только за то, что сможет удержать оставшуюся часть Лифляндии, но и предотвратить шведское вторжение в Польшу.

Потеря Риги и нависшая угроза над польскими коронными землями сделала польских сенаторов более сговорчивыми в выделении денег на военные нужды королевской армии. Пример гетмана Ходкевича был очень убедителен. Деньги потекли в королевскую казну если не рекой, то хорошим ручейком, и текли довольно регулярно. Это позволило королю Сигизмунду не только рассчитаться с долгами перед солдатами и наемниками, но и несколько увеличить численность армии великого литовского гетмана. Именно так, стал именоваться жмудский староста.

Стабилизация положения в Лифляндии вселяло в короля Сигизмунда надежду на лучшее, но не успел он и его двор перевести дух и возблагодарить господа, как новая напасть напала на Речь Посполиту. На этот раз на юге, в Молдавии.

Получив у турецкого султана фирман на молдавский престол, Томша при поддержке крымских татар сверг польского ставленника Константина Могилу. Совершив стремительный рейд на Яссы, воины Селямет Герея застали врасплох гарнизон Яссы и захватили столицу Молдавии вместе с её господарем.

Воины Константина Могилы, охранявшие его дворец, дружно разбежались, едва увидев на улицах Яссы татар. Единственные кто оказал сопротивление нежданным гостям, были солдаты Стефана Потоцкого, что располагались рядом с дворцом советника молдавского господаря. Получившие накануне две бочки местного вина от боярина Лукупа, состоявшего в заговоре Томша, они смогли скрестить свое оружие с татарскими саблями и дорого продать свои жизни.

Озлобленные понесенными потерями, ворвавшиеся во дворец Потоцкого татары, перерезали всех до единого поляков, сделав исключение для пана Стефана. Закованного в цепи, оборванного и избитого, они отправили своего пленника в Стамбул, в качестве подарка султану.

Что касается свергнутого правителя, то татары оставили его себе, надеясь получить за него хороший выкуп. Когда же выяснилось, что у молодого человека нет ни денег, ни другого какого богатства, татары утопили его в Днестре. Предварительно содрав за свое злодеяние с Томша двести золотых.

После захвата Ясс, верные своей хищнической природе, татары принялись захватывать, людей в полон, но на этот раз молдаванам удалось избежать больших потерь. Новый молдавский господарь уговорил Селямет Гирея взять выкуп с пленных, а не угонять их в Кафу на продажу. Причина этой уступчивости крылась в том, что к границам Молдавского княжества подходил со свежим войском Самуил Корецкий. Предстояло большое сражение и в этом положении полон серьезно связывал руки татарам.

Вняв доводам Томша, правитель Бахчисарая сбыл с рук живой товар и двинулся к северу от Ясс, навстречу полякам.

Все было сделано так быстро и проворно, что никто из недругов Томша не успел предупредить князя Корецкого о движущейся к нему навстречу опасности. Ничего не подозревавший пан Самуил, уверенно шел на Яссы вместе со Станиславом Конецпольским, Яношем Заславским, Валентием Калиновским и прочими польским магнатами, решившими попытать воинского счастья на просторах Молдавского княжества.

Дойдя до Цецоры, они встали лагерем, ожидая присоединения к ним войск князя Гавриила Батория. По прежней договоренности князь должен был привести с собой две с половиной тысячи человек, что было совсем не лишним в предстоящей борьбе за молдавский престол.

Утомленные длительным переходом, польские хоругви спокойно расположились на отдых берегу реки Прут, мечтая день другой провести в постели, а не в седле. С наступлением вечера с приятной прохладой, слуги принялись торопливо накрывать на столы, для своих хозяев, у которых за время перехода разыгрался зверский аппетит, и порядком пересохло в горле.

Чем богаче и знатнее были паны, тем больших размеров были их столы, тем больше слуг вокруг них суетилось, уставляя их различными блюдами. Там, где кошелек ясновельможного шляхтича был легок и тонок, там слуг было гораздо меньше, и чтобы соблюсти приличие и не упасть в грязь лицом, господа рыцари объединялись и их слуги накрывали общий стол. Те же, у кого в карманах гулял ветер, всеми правдами и неправдами добивались приглашения к столу первых и вторых.

Стоит ли говорить, что после долгого воздержания и длительного пребывания в седле, блистательные рыцари ели за троих, а пили за десятерых. С громким звоном, под всевозможные пожелания и призывы, один за другим поднимались бокалы и чаши полные божественного напитка, изобретенного, самим Ноем.

Мало кто из воинов хоругвей в этот день остался равнодушным к маленьким прелестям жизни, которая, как всем известно, была несправедливо коротка и давалась всего лишь один раз. По этой причине, караульная служба велась из рук вон плохо, чем не преминули воспользоваться воины войны крымского хана и беклярбека Аккермана, подошедшие на подступы к Цецоре.

Быстро поняв, какой бесценный подарок подарила ему госпожа Фортуна, хан Селямет Гирей не стал медлить и вскоре, двадцати тысячное конное войско татар и ногаев подобно горной полноводной реке обрушилось на лагерь Корецкого.

Когда привлеченные топотом приближающихся татар караульные подняли тревогу, было уже поздно. Не встречая на своей дороге никакого сопротивления, крымское войско ворвалось в польский лагерь, где завязалась отчаянная схватка.

Застигнутые врасплох внезапным нападением врага, поляки не пали духом и не поддались чувству страха. Побросав чаши и бокалы, они все как один схватились за оружие и приняли неравный бой с врагом.

Кто успел вскочить на коня подведенного слугами и вместе с ними схватились с наседавшими татарами. Кто успел надеть на себя панцирь и вместе с другими, пытались выстроить каре и отразить натиск врага. Многие из поляков без всяких доспехов, потрясая одной лишь саблей или пикой, укрылся за перевернутыми столами вместе, вступили в схватку с неприятелем.

Успей выкатить поляки свои пушки, построй войско единым строем и им, возможно, удалось бы отбить нападение в четыре раза превосходившего их противника, но этого не случилось. Лагерь был взят с наскока и грозные орудия, оказались не востребованы в этой схватке. Не обращая внимания на потери от сабель и ружей поляков, татары упрямо пробивались к шатру Самуила Корецкого, что привычно находился в центре лагеря. Вокруг него польские рыцари успели образовать некое подобие обороны, участие в которой стало для многих из них последним сражением в их жизни.

Храбро сражались они в этом бою за себя и своего полководца, но численное превосходство врага решил исход боя в пользу татар и ногаев. Подобно хищным гиенам, терзали они раненого льва то с одной, то с другой стороны, каждым своим укусом заставляя его терять силы. Там, где они не могли взять умением, они брали числом. Там, где невозможно было одержать победу мечом, в ход шли арканы и пули. А там, где не помогало и это, отбросив в сторону сабли, татары брались за свои тугие луки и забрасывали градом стрел защитников лагеря, так и не успевших одеть, защитные доспехи.

Многие из них, обозленные яростным сопротивлением противника, принялись метать огненные стрелы, причиняя раненым страшные мучения. Бой был жесткий и упорный, но вскоре, татары сломили сопротивление поляков и прорвались к шатру их предводителя.

Самуил Корецкий с достоинством встретил выпавшую ему невзгоду судьбы. Облаченный в богатые доспехи, он с упоенным восторгом настоящего ратоборца бился с окружившими его татарами. Раз за разом его меч, повергал на землю любого воина посмевшего скрестить с ним свой клинок. Кровь лилась рекой, тела убитых степняков мешали воителю двигаться но, несмотря на это, он продолжал опустошать противостоящих ему врагов.

Ни усталость, ни жажда, ни полученные им раны, не могли остановить смертоносную работу его фамильного меча. Только когда татары, забросали его своими длинными и прочными арканами, они смогли сначала свалить Корецкого с ног, а затем, навалившись всей толпой, обезоружили его. Так был взят в плен лихой польский вояка и авантюрист, до самой последней минуты верящий в свою счастливую звезду.

Плененный, но не покоренный, с крепко связанными руками, Корецкий был приведен к крымскому хану, благоразумно находившемуся на небольшом взгорке, вдали от сражения. Подведенный многочисленной стражей к седевшему на коне правителю Крыма, он наотрез отказался преклонить перед ним колени и просить о пощаде. Когда же воины хана силой принудили его исполнить волю хана, ясновельможий шляхтич разразился такой отборной бранью в адрес Селямет Гирея, что хану ничего не оставалось как приказать отсечь ему голову, чтобы спасти собственное лицо перед воинами.

Позже, голова Корецкого вместе с его мечом и седлом была отослана в подарок султану Осману. Другие польские военачальники, увидев столь кровавую кончину своего предводителя, покорились воле хана и тем самым спасли свои жизни. Все они были поделены на две части, одна из которых, состоящая из знатных пленников отправилась в Стамбул. Другая, с менее значимыми шляхтичами оказалась в Бахчисарае, где им пришлось испытать все прелести татарского заточения. Ибо в отличие от турок, кормили их впроголодь и содержали их в плохо освещенных и проветриваемых казематах, выводя раз в три дня на прогулку.

Много всякой добычи досталось татарам в польском лагере под Цецорой. Было там и золото с серебром, богато украшенная походная утварь и платье. Дорогое оружие и доспехи, резвые кони и грозные пушки. Однако самой главной, самой важной и нужной для крымских татар добычи — живого товара, без которого любой поход не может считаться удачным походом, у них не было

Тех поляков, что они взяли в плен, было недопустимо мало, чтобы считаться ханским воином и гордо смотреть в лицо тем, кто остался дома. Чтобы исправить нерадивое подобное положение дел, татары, подобно прожорливой саранче, обрушились на земли Подолии, буквально опустошая её, село за селом, деревню за деревней.

Налетев на селение, они уводили с собой всех его жителей, начиная от грудных детей с матерями и заканчивая стариками. Тех, кто не мог идти или оказывал им сопротивление, степняки безжалостно убивали, прямо на глазах остальных односельчан.

— И нам спокойнее будет идти, не боясь удара в спину, и им проворнее идти, зная, что за их спиной стоит смерть — любезно объяснил сотник Чагатай взятому в плен священнику Чиповскому, почему они так жестоки по отношению к селянам. Осанистый вид духовника вызывал уважение у татарина, надеявшегося получить хороший выкуп за него.

— Но ведь половина из них умрет по дороге, пока дойдет до Бахчисарая?! — изумился святой отец, на что получил короткий и емкий ответ, как нельзя точнее моральный облик сотника. Усмехнувшись, он равнодушно произнес: — Кысмет — и стегнув лошадь, отъехал от священника.

Страх и ужас посеянный татарами на землях Подолии был так велик, что поляки не помышляли оказать им сопротивление, укрывшись за крепостными стенами своих городов. Напрасно, жители окрестных деревень умоляли коменданта Бара пана Мосцицкого ударить по басурманам и помешать, им разорять прилегающие к крепости земли, благо численность татар была невелика.

— То, хитрая татарская уловка! — кричал благородный пан каштелян на просителей. — Татар много! Просто их не видно со стен, но я знаю, что их много. Они притаились в лесу за рекой и только и ждут, чтобы напасть на нас, как только я выведу хоругвь за стены города! Чтобы потом окружить, перебить нас всех до одного и без боя взять беззащитный Бар! Глупые ваши головы! Ведь это так ясно и очевидно!

Даже когда беженцы из окрестных сел сообщали, что напавших на село татар мало и достаточно одной сотни гусар, чтобы сокрушить их и освободить взятых в плен людей, пан Мосцицкий оставался верен себе.

— Пусть татар мало в этом селе, но их много в другом и они обязательно придут друг другу на помощь. Что для вас важнее спаленные посевы и два десятка дармоедов, чем жизнь всего города!? Убирайтесь прочь, пока я не приказал вас высечь!! — неистовал пан каштелян и бедные люди обливаясь слезами за судьбы своих близких, шли в церковь моля защиты у господа Бога.

При полном бездействии коронных властей, татары увели, многотысячный ясырь за Перекоп, вызвав настоящее потрясение на рынке рабов в Кафе. Цены на невольников разом упали к радости перекупщиков и теперь, по цене одного раба можно было купить десяток невольников.

Разгром поляков татарами под Цецорой породил радостное настроение среди соседей Речи Посполитой. Радовались шведы, радовались турки, были рады поражению поляков в Москве. Ослабление гордого соседа было как нельзя, кстати, для Москвы, у которой отношения с Варшавой и без того скверные, достигли своего предела.

Захват Скопиным Шуйским Полоцка и Витебска, а также нахождения в его войске наемников шведов, переполнили чашу терпения поляков. Многие представители Сейма открыто призывали короля объявить войну русскому царю, грозя в случае отказа самим организовать поход на Москву.

В условиях возобновившейся войны со шведами и поражением под Цецорой, подобное развитие событий было маловероятным, но зная, взрывной и взбаламученный характер польских шляхтичей, Дмитрий не исключал подобной возможности. Князь Пожарский со своим войском в полной боевой готовности стоял под Гомелем, готовый в любой момент либо отразить нападение врага, либо перейти границу и идти по приказу царя на помощь Скопину Шуйскому.

Другая армия под командованием воеводы Шереметева находилась под Белгородом на тот случай если татары или ногайцы по своей подлой богомерзкой натуре не напали на южные пределы российского государства.

Когда из Москвы пришло известие о разгроме поляков и гибели Самуила Корецкого, вместо радости сердце воеводы наполнила тревога и печаль.

— Чего такой смурной, Федор Иванович. Не радуешься тому, что татары шляхту побили? — спрашивал Шереметева, младший воевода князь Лыков. — Чего их жалеть иезуитов проклятых?

— Поляков мне не жаль. Они для меня как были врагами, так ими и останутся. Меня татары волнуют, их опасаюсь.

— Так ведь султан турецкий государю нашему твердо обещал, что запретит им совершать набеги на Русь, а они султана слушаются — удивился Лыков.

— Не верю я всем их обещаниям, князь, — честно признался воевода. — Сколько волка не корми, а он тебе все равно в горло норовит вцепиться. А когда он силу свою почуял, быть беде, я этих басурман хорошо знаю. Побили поляков, обязательно к нам сунуться. Как пить дать, помяни мое слово. Не простят казакам их походов, а нам Азова.

— А что доносят слухачи? — в полголоса спросил Лыков, имея в виду тайных русских агентов в Бахчисарае. — Пойдет Гирей на нас войной?

— Не до войны им сейчас, — вздохнул Шереметев, — ясак продают, барыш делят. Нужные люди говорят, что дады, торговцы их на невольничьем рынке кричат: "Покупайте товар, он из коронных земель, умный и работящий, не от московитов, где все ленивые и глупые". Вот как они там рабов делят, а ведь это все русские люди.

— Жалко, — согласился с ним Лыков. — Сколько мы к этому Крыму подбирались — все без толку. Неодолима, эта крымская заноза. Степи безводные, да перекопские стены прочно защищают татар от нашего возмездия. И Дмитрий Вишневецкий и казаки пытались это сделать, да так и не смогли.

— Есть одна идея, — после недолгого раздумья произнес воевода, — да только без согласия государя её не осуществить. А учитывая, что по всем приметам у нас война с поляками будет, то и делать её не придется. По крайней мери в скором времени.

Князю Лыкову было очень интересно узнать задумку главного воеводы, но видя серьезное выражение его лица, он решил воздержаться от расспросов.

— Значит, будем стоять, и ждать вестей с границы о появлении татар — подытожил разговор князь.

— Значит, будем стоять, и ждать — согласился с ним Шереметев, но разговор с Лыковым затронул его душу. Весь остаток дня, Федор Иванович был занят написанием письма царю, в котором подробно излагал свою задумку, убедительно прося государя сохранить её в глубокой тайне.

Прочтя письмо воеводы, Дмитрий Иоаннович задумался. То, что предлагал Шереметев, отвлекало его от противостояния с Сигизмундом, война с которым могла начаться в любой момент. Вместе с тем, государь был вынужден признать правоту его мыслей, позволяющих кардинальным образом решить крымско-татарскую проблему. Без большой крови было не обойтись, но она позволяла надолго принести мир на южные рубежи Московского царства.

Глава XX. Испытание на твердость — II.

Злое Лихо безжалостно трепало Польшу, Богемию, Молдавию и Лифляндию, коронные польские земли прозваны Окраиной. Не обошло оно и московского императора Дмитрия, безжалостной рукой проверив крепость его устоев.

Всем известно, что легче всего навредить человеку, когда он в беде или болеет. Беда, благодаря верности и мужеству царских полководцев обошла стороной московского государя, а вот с болезнью, он разойтись не сумел.

В начале октября, по Москве поползли тревожные слухи, что государь серьезно болен. Вначале, говорили, что царь всего лишь простыл на охоте. Затем заговорили, что серьезно занемог и вот теперь, тихо перешептывались, что слег и не сегодня, завтра отдаст богу душу. Заинтересованные люди во все глаза следили за патриархом Гермогеном, справедливо полагая, что именно его царь призовет во дворец для причащения и исповеди, но патриарха пока не звали.

Другие смотрели за конюшенным Ефимцевым, главным управляющим делами двора. По упорным слухам, что циркулировали по Москве, он имел на руках толи черновик завещание государя, толи готовый его экземпляр, но так им неподписанный. Третьи во все глаза смотрели за головой кремлевских стрельцов Мишкой Самойловым, день и ночь неотлучно находившегося в царском дворце. Обычно важный и веселый, он ходил хмурый и малоразговорчивый и это, навевало определенные размышления. Дворня часто видела, как он переговаривался с князем Ромодановским, который командовал стрельцами Москвы, но о чем говорил эти близкие царю люди, было неизвестно.

Одним словом все следили друг за другом, но ничего конкретного никто ничего не знал. Дополнительный градуса напряжения добавлял тот факт, что царице Ксении предстояло рожать и по всем приметам, роды предстояли тяжелые.

Стоит ли говорить, что так некстати случившаяся болезнь царя вызвала бурные действия среди бояр, находившихся в Кремле. Сразу возникли в Боярской Думе различные группировки, которых объединяло родство и общность интересы. Естественно, первую скрипку в этом играл князь Федор Иванович Мстиславский. На словах выражая озабоченность здоровьем государя и предстоящими родами царицы Ксении, он настоятельно проталкивал мысль о регенте.

— Где как не в нас, высокородных боярах земли Русской найти государю поддержку в трудную минуту. Вот сколько раз я ему говорил, что нужен регент при царевиче Иване, так он все отмахивался и откладывал. А послушал бы меня, и делу польза была бы и нам спокойнее. Разве я не прав? — скорбно вопрошал интриган.

— Прав, батюшка Федор Иванович, прав — послушно соглашался с ним думный дьяк Фрумкин. — И регент должен быть обязательно русской крови, а не басурманской.

— А иначе и быть не может, — незамедлительно подхватывал Мстиславский, — хватит, потешил царь батюшка Грозный народ, посадив на трон Семена Бекбулатовича. Сейчас не то время, да к тому же он ослеп на оба глаза. Какой из него регент.

— Действительно, никакой, — кивал головой ему в ответ князь Воротынский. — Регент должен не только быть русским и обладать крепким здоровьем, но и иметь опыт в государевых и военных делах. Знатен, и любим народом. Иначе никак нельзя.

— Ты это часом не на себя намекаешь, Иван Михайлович? — ревностно уточнил Мстиславский.

— А почему и нет? Знатностью среди бояр я мало кому уступаю, разве только самому царю. Люд московский меня хорошо знает. За мои ратные дела мне перед ним и перед государем не стыдно. Не зря меня его "правой рукой" называют. Будет его воля, справлюсь и с регентством — степенно отвечал Воротынский.

— Это когда тебя "правой рукой" государя люди называли!? Не было этого!! — незамедлительно взвился князь Федор. — Да и по знатности, мы Мстиславские превосходим род Воротынских! Мне регентом быть по праву!

— С каких это пор род Гедиминовичи сталей стал первее рода Рюриковичей!? — возмутился Воротынский, — никогда такого не бывало.

— Со времен великого князя и государя Всея Руси Ивана Васильевича! — гордо отчеканил Мстиславский, имея в виду деда Ивана Грозного, — он приказал нас в Бархатную книгу внести и поставил наш род выше прочих иных Рюриковичей!

— Да же, если это так, то Андрей Иванович Трубецкой выше тебя по столбцам родословной! — гнул свою линию князь Иван Михайлович.

— Неправда, твоя! Наш род выше и знатнее Трубецких! — от волнения и злости князь покрылся пятнами гнева.

— Как же, знатнее и выше — презрительно фыркнул Воротынский.

— Вели принести Столбовые книги! — взвизгнул Мстиславский, обращаясь к Фрумкину. — Пусть все увидят, что мой род выше рода Трубецких!

— Успокойся, князь Федор Иванович! Не хочу я этой родословной тяжбы — запротестовал Андрей Васильевич, — ни к чему это, сейчас.

— Ты не хочешь, так я хочу! — настаивал Мстиславский, — Принеси!!

— Хватит!! — грозно рыкнул на него боярин Оболенский. — Будет воля государя, назначит он регента по своему усмотрению, а пока нечего понапрасну воду в ступе толочь да за него дела решать. Лучше, господа попросил об его выздоровлении!

— Даруй господь здравия и многолетия нашему государю Дмитрию Иоанновичу, — испуганно закрестился Мстиславский, мгновенно поняв, куда его может завести продолжение спора. — Исцели и укрепи его нам на радость и родным на утешение.

— Помоги ему господи одолеть хворь свою и даруй ему силы для долгого и справедливого царствования — вторил ему Воротынский.

— Бог богом, а неплохо бы спросить немца лекаря о состоянии государя, — молвил Трубецкой, обращаясь к Оболенскому, — пусть честно скажет к чему нам готовиться. Мы как Ближняя Боярская дума имеем право, знать — звать священника или нет.

— А черт его знает, — недовольно буркнул боярин. — Все бормочет себе под нос эту свою латынь непонятную, ничего толком не разберешь. Только и разберешь, что — "государь серьезно болен, государь серьезно болен", а больше ничего. Такое впечатление, что сам ничего не знает.

— Не похоже, — усомнился Трубецкой, — Магнус Датчанин сильно его государю расхваливал и рекомендовал. Если не первый, то точно второй после Бога, говорил.

— Говорил, хвалил, а как до дела дошло, так "нихт ферштейн"— передразнил его князь, — деньги брать они горазды, а вот как лечить, так кроме латыни и закатывания глаз ничего путного нет. Погань немецкая, одним словом.

— В баню бы государя, да пропарить его там веничком как следует. Толку куда больше бы было.

— Да, баня хорошо дух поднимает, не то, что эти все ихние кровопускания да примочки — согласился с князем Фрумкин. В этот сложный момент думный дьяк хотел со всеми иметь хорошие отношения.

— А вдруг, болезнь государя — хитрый ход, — обратился к дьяку Мстиславский, — и он как его батюшка проверяет нас на верность к себе? После взятия Казани он якобы заболел и приказал боярам целовать крест сыну своему Дмитрию. А сам говорят, наблюдал в щелочку двери и примечал тех, кто стоял не за Дмитрия, а за князя Владимира Старицкого, чтобы потом им всем припомнить. Что скажешь?

— Так ведь не просил государь бояр крест царевичу Ивану целовать, — не согласился с мыслью князя Фрумкин, подойдя к делу, что называется с чисто технической стороны, не было такого.

— Целовать крест не просил, — недовольно поморщился Мстиславский, — но вот чует мое сердце, что дело тут не чисто. Не чисто и всё.

— Нет, батюшка князь, кажется тебе это, — стал успокаивать собеседника Фрумкин. — Не стал бы государь всякие тайные игры затевать перед родами царицы. Уж очень большое значение они для него имеют, а они, как мне знающие бабы говорят — тяжелые будут. По всем приметам двойня будет.

— Тота Мишка Самойлов сам не свой, смурной ходит, — язвительно усмехнулся князь, — за голову свою боится.

— Это ты верно, Федор Иванович подметил, в самый корень. Случись, что с царицей Ксенией, царь с Самойлова по полной мере спросит.

Думный дьяк знал, что говорил. Царица действительно была беременна двойней и сроки родов стремительно приближались.

Самая тяжелая и трудная часть ночи с полуночи до четырех утра. Именно в этот отрезок времени, по мнению славян, темная сила обретала всю свою мощь и творила свои черные дела. И именно в этот период, у царевны начались роды.

Как и предсказывали бабки повитухи, шли они тяжело и долго. Измученная болями молодая женщина целые сутки металась, стонала и кричала, но плод никак не хотел покидать материнскую утробу. Немец лекарь дважды осматривал роженицу, после чего покачал головой и предложил провести кесарево сечение.

— Я могу достать живой плод из чрева царицы, но за жизнь её ответственности не понесу. Все будет в руках божьих — важно изрек эскулап, столпившимся в предбаннике боярам. Согласно русским обычаям, Ксения рожала в теплой натопленной бане, вот туда и явились лучшие представители Боярской думы.

— То есть, царица от твоей операции может умереть? — быстро уточнил Трубецкой.

— Я, я, может умереть. Очень многие роженицы в Европе умереть, после этого сечения, но может и не умереть. Все в руках господа — ответил врач и замер в ожидании боярского решения.

— Государю, нужен ещё один наследник, — после недолгого раздумья произнес Мстиславский. — Царицу новую он может себе, потом найти, а наследник всем нам нужен сейчас.

Федор Иванович требовательно посмотрел на бояр, ожидая со стороны них поддержки своего предложения.

— Оно, конечно правильно, но как вот так голубушку Ксению Борисовну на заклание отдавать, как-то не по-людски. Грех — это большой — выдавил из себя Воротынский.

— Грехами у нас патриарх занимается. Отмолит, отстоит, а нам дело государево делать надо. Время не ждет. Верно, я говорю, лекарь — обратился Мстиславский к лекарю.

— Я, я, господин князь. Время — деньги. Нельзя медлить, иначе потеряем и мать и дитя — подтвердил доктор.

— Так, что давайте решать, кому жить — наследнику престола или царице? Ну, твое мнение Андрей Васильевич?

— Я как все, — дипломатично вильнул в сторону Трубецкой, скажите резать, значить резать. Скажите, нет, значит — нет.

— Ясно, — махнул рукой Мстиславский, — а ты Борис Михайлович?

— Государю нужен ещё один наследник, значит я за наследника — изрек Оболенский, чем обрадовал князя.

— Трое, за! Решайся Иван Михайлович — обратился Мстиславский к Воротынскому, но тому помешала высказать свое мнение главная царская повитуха Типугина Анисья Антиповна.

— Вы чего ироды удумали, живую бабу жизни лишать! Не бывать этому!! Не бывать!! — решительно заявила морщинистая, сгорбленная повитуха, через руки которой прошла не одна сотня младенцев.

— Так ведь, надо, Антиповна! Врач говорит! — пытался апеллировать к бабке Оболенский, но та была непреклонна.

— Вот пусть он своей бабе брюхо вскрывает и детей на свет божий вытаскивает, а я не дам царицу матушку ножом полосовать! — Анисья наклонила голову, выстави вперед свой большой выпуклый лоб и решительно загородила дверь в баню, откуда доносились приглушенные крики и стоны.

— Да ты в своем уме, старая ведьма!! Государю наследник нужен, а ты тут мешать взялась!! — набросился на неё Мстиславский, но повитуха была не из робкого десятка.

— Вот как помрет царица, так делайте с ней что хотите, а пока она жива, я этого греха не допущу! — решительно отрезала повитуха.

— Да, я тебя запорю!!! — затопал ногами князь, но бабка как стояла, так и осталась стоять, не выказывая ни малейшего признака страха перед Мстиславским.

— Государь лично мне роды велел принимать, вот я их принимать и буду!! А ты господин, мне мешаешь его волю исполнять! — Анисья окатила князя холодным взглядом, от которого тому стало не по себе. Ох, давно на него никто так нехорошо не смотрел.

— А, если так сильно неймется царицу этому мяснику отдать, так иди к государю и принеси мне от него такой приказ, — бабка мазнула нехорошим взглядом всех бояр и промолвила, как припечатала, — идите отсюда и не мешайте мой долг исполнять.

Ради сохранения лица, Мстиславский пытался, что-то буркнуть повитухе, но Никита Колычев решительно ухватил его за рукав и вытащил на свежий воздух.

— Пойдем, Федор Иванович на свежий воздух. Ну, её к черту, эту бабку. Свяжешься с ней греха, потом не оберешься.

В ответ возмущенный князь плюнул от всей души, засопел, пыхтел, забормотал что-то нехорошее, но все, же дал боярину увести себя из предбанника. Связываться с Анисьей Антиповной он, честно говоря, не хотел, боялся её сверлящего взгляда. Тем более что заваренная им каша уже кипела и пыхтела за стенами Кремля.

Точно определив болезнь государя как самый благоприятный момент для своих тайных планов, князь Мстиславский начал свою игру. Через третьи руки, он нанял нужных людей, что принялись пускать по Москве слухи, порочащие царицу Ксению.

— Опоила, навела хворь на царя нашего батюшку, чтобы самой царствовать как аглицкой королеве, — шептали досужливые провокаторы. — Как умрет государь, она себя опекуном при царевиче назначит, и будет жить в свое удовольствие. В его неостывшую постель полюбовников пускать будет. Знамо дело.

Простой люд не очень охотно их слушал, но вот в кабаках и трактирах, за рюмкой хлебного вина слушателей хватало. Да и как не послушать новости о потаенной жизни правителя. Одним словом искры падали на хворост, тлели, но пока ещё не загорались.

Чтобы подтолкнуть мирных обывателей к более энергичным действиям, Мстиславский приказал своим людям подпалить Замоскворечье. Прибегая к столь неординарному и откровенно рискованному шагу, князь твердо держался двух убеждений. Во-первых, Москве наступала дождливая осень и у этого пожара, было мало шансов, превратиться в огромное пожарище, что обычно выжигало всю Москву дотла. Во-вторых, лишенных крова людей гораздо легче убедить в том, что в их бедах виновата дочь Годунова и её недобитые сторонники.

Расчет Мстиславского полностью оправдался. Проливной дождь не дал огню выжечь Замоскворечье, а погорельцы дружной толпой устремились к стенам Кремля, искать у царя правду.

Вот тогда и вышел к ним князь Федор Иванович и скорбно заявил, что государь болен, но он обязательно передаст ему просьбы народа о помощи. И не только передаст, но и начнет разговор об этом в Боярской думе, сразу, как только царица Ксения разродиться.

Столь нечаянной обмолвкой, князь ловко плеснул в огонь масла и тут-то народ вспыхнул. Слушая, сколько грязи и оскорблений полилось в адрес несчастной дочери Годунова, князь ликовал душой. Но на лице его при этом была вселенская скорбь и, призвав людей разойтись, Мстиславский скрылся в воротах Спасской башни.

Обещание князя разобраться как можно скорее погорельцев успокоило, и они стали расходиться, но не тут-то было. Тайные агенты Мстиславского стали уговаривать москвичей не уходить с Красной площади, и они в этом деле хорошо преуспели. Морозов не было, дома сгорели, почему не постоять и не покричать. Вон как князь Федор Иванович их вида испугался. Завертелся, как пескарь на сковородке. Нет, надо стоять и кричать, второй раз князь к ним вряд ли выйдет. Пришлют думного дьяка, скажет, что денег нет и дело с концом. Нет, правы люди, стоять надо.

Так стояли они все утро, обед и вечер, и когда неизвестно от кого стало известно, что царица никак родить не может, погорельцы вновь взбунтовались.

— Поганая то, кровь у Годуновых! Не хочет господь давать жизнь её ребенку за грехи его деда кровопийцы и самозванца! Вот вылезет он на свет божий, вырастит и станет мстить простому народу за поругание семейства! — распыляли народ княжеские провокаторы, с одного конца Красной площади.

— Ясное дело, ягодка от ягодки не далеко падает! Мстит нам царевна за убиенного брата и мать свою! Это по её приказу годуновские приспешники жилье наше со всеми припасами на зиму спалили! Нас на голодную смерть обрекают, собаки! — неслось с противоположного конца площади.

— Колдунья она! — слышалось с Лобного места. — Государя чарами своими околдовала, а теперь его до смерти изводит! От того Господь и не дает её аспидному плоду прохода, нас бережет от бед лихих!

Пробравшись на Царскую башню и стоя у зубцов, наблюдая, как бурлит и негодует людское море, князь Мстиславский откровенно радовался душой. Не сумев в стычке в Анисьей Типугиной одержать вверх над зловредной старухой, здесь на стене, Федор Иванович понемногу приходил в себя. Подобно темному колдуну он восстанавливал свои духовные силы и уверенность в благополучном исходе задуманного им дела от вида обозленных погорельцев.

Укрывшись в каменном тереме, откуда Грозный царь любил наблюдать за народными гуляниями на Красной площади потехи, он убеждал себя, что именно он руководит всей этой темной толпой, посредством своих тайных людей. Что все идет точно по созданному им плану и теперь самая пора принудить Ближнюю думу издать указ о регентстве, в виду исключительного положения. После чего обойти при назначении на этот пост князя Воротынского, также метившего на это место.

Вид агрессивно настроенной толпы, которая явно не собиралась уходить с Красной площади на ночь, сильно облегчило Мстиславскому выполнение первой части его тайного, многоходового плана. Ибо не только он один наблюдал за всем происходящим по ту сторону кремлевских стен. Напуганные возможностью того, что черный люд сумеет ворваться внутрь Кремля и окружит царский дворец, бояре, не сговариваясь, послали гонца к командиру царских наемников генералу Ротенфельду, с требованием вывести солдат на стены московской цитадели.

Требование было вполне разумным. Вид многочисленной и хорошо вооруженной рати, с изготовленными к стрельбе пушками, моментально охладил бы пыл находившихся на Красной площади погорельцев и прочего подлого люда. Но тут, произошла непредвиденная заминка.

К огромному изумлению бояр, генерал Ротенфельд категорически отказался выполнить их требование.

— Я подчиняюсь только приказам государя Дмитрия Иоанновича. Он меня нанимал и только он может отдавать мне приказ. Принесите мне указ за его подписью, и я его выполню. А до этого, я не сдвинусь с места — важно ответил наемник думному дьяку посланному боярами.

— Да как ты смеешь перечить приказу князя! Выводи солдат на стены, а не то несдобровать тебе! Вмиг голову снесут за непослушание! У нас это быстро делается, раз-два! — стал пугать Ротенфельда дьяк, но немец крепко стоял на своем.

— Голову отрубить мне можно только за измену царю Дмитрию и невыполнение его приказов, а этого нет. Дайте мне бумагу за подписью царя, и я пошлю людей на стены. Пока её нет, весь наш разговор бессмысленен.

— Вот погоди, станет князь регентом, он тебя немчуру поганую в порошок сотрет! — пригрозил дьяк генералу, — попомнишь мои слова, когда на дыбе болтаться будешь, да поздно будет!

— Бумагу, дьяк! — грозно стукнул, кованой перчаткой по столу командир наемников и дьяк поспешил ретироваться. Уж очень было похоже на то, что следующий удар, придется по физиономии дьяка.

Неповиновение Ротенфельда сильно спутало все карты, претендентам на пост регента. Каждый из них видел в поведении командира наемников руку противника, что было для прожженных интриганов вполне понятным явлением. Среди бояр разгорелись бурные разбирательства, которые на некоторое время полностью поглотили их внимание.

Только когда спорщики стали понимать, что им так и не удастся выяснить, кто стоит за Ротенфельдом, прибежали из царского дворца слуги, с сообщением, что царица родила двойню — девочек. Узнав об этом, бояре всей толпой поспешили во дворец засвидетельствовать свое почтение царице и посмотреть на детей.

Не успели они совершить столь важный для дворца ритуал и вернуться во дворец, выгнанные Анисьей Типугиной, как поступили важные вести с мужской половины дворца. Царь потребовал себе духовника со святыми дарами, а после него Ближайшую боярскую думу.

Известия эти полностью смешали и парализовали воли и души бояр из царского окружения. Они растерялись, стали торопиться и для принятия решения о создании поста регента, а уж тем более назначения им кого-либо, не хватило времени. Нужно было бежать к царю.

Утренний рассвет, что забрезжил в окна парадной приемной царского дворца этим спокойным осенним утром, застал царских бояр в нетерпеливом ожидании. Злые и не выспавшиеся, они только и делали, что грызлись друг с другом, в ожидании того, когда их позовет к себе государь.

Тем временем, события по ту сторону кремлевских стен стало стремительно нарастать. Князь Мстиславский успел передать через слугу, приказал своим тайным агентам подбить народ на штурм кремлевских ворот, видя в этом единственный способ добиться исполнения своих планов.

Сначала, те стали кричать, что царица родила двух детей, что было истинной правдой, но затем, они выкрикнули полную ложь, что государь умирает.

— Царица колдунья дала жизнь своим аспидам в обмен на жизнь государя! — лихо потчевали агенты Федора Ивановича народ правдоподобной ложью, от чего люди приходили в возбуждение.

— В Кремль! Спасем царя батюшку от чар черных! Воткнем осиновый кол в черное сердце его губительницы! — неслось с одного края до другого, заставляя людей перейти опасную черту разделявшую бунт от недовольства.

— К воротам! Пусть допустят нас до царя нашего батюшки! Защитим его от черных сил! — умело разогревали провокаторы толпу. Уловив момент, они первыми бросили к тяжелым воротам Спасской башни и громко застучали в их дубовые створки. Их посыл был немедленно подхвачен разгоряченной толпой и вот уже десятки кулаков застучали по воротам, требуя пустить их к царю.

С каждой пройденной минутой люди становились злее и агрессивнее в своей святой правоте. С каждой новой минутой невидимый вихрь, все сильнее и сильнее раскручивал страшное колесо бунта

— Спасем государя! На кол годуновскую колдунью! — теперь не кричала, а ревела толпа. Неизвестно откуда у "спасителей царя" появились молотки и топоры, что принялись крушить ворота. Вслед за ними появились лестницы, по которым горячие головы попытались залезть на стену или добраться до башенных зубцов.

Слава богу, эти попытки потерпели провал. Сидевшие в башне караульные сквозь бойницы среднего и нижнего уровня, своими выстрелами смогли остудить горячие головы, но никак не остановить их. Пролитая кровь только усилила накал страстей бунтовщиков, и падение ворот было делом времени.

События явно выходили из-под контроля и тогда, князь Мстиславский решил выйти к толпе на переговоры. Столь смелый и неожиданный шаг объяснялся довольно просто. Стоя на кремлевской стене, он ничем сильно не рисковал, высота башни была большой, а при помощи своих тайных людей, князь собирался воздействовать на толпу в нужном для себя ключе. Одним словом он уверенно поднимался по ступеням башни, а дальше получился откровенный конфуз.

Тайные люди князь толи не узнали его, толи к этому моменту потеряли контроль над толпой, но едва Мстиславский обратился к толпе с призывом успокоиться, в него полетели камни и палки.

Напрасно Федор Иванович пытался продолжить свое общение с народом. Его увертки от летящих в него камней ещё больше заводили толпу. Все кончилось тем, что кто-то пальнул в него из пищали и серьезно ранил его.

Слуги поспешили унести прочь раненого князя, а возбужденная пролитой кровью толпа завыла и загомонила. С еще большей силой застучали в ворота топорами и ломами, от каждого удара которых летели щепки или целые куски дерева.

Как долго они бы выстояли под этим напором, неизвестно, но в этот момент к бушующим людям решил обратиться патриарх Гермоген. И не просто выйти со словом божьим на стену. Патриарх потребовал, чтобы ему открыли ворота, и он мог говорить со своей паствой лицом к лицу.

Подобное решение требовало большого мужества, но патриарху, его было не занимать. С пастырским посохом в одной руке и крестом в другой, он отважно двинулся навстречу отягощенной и ослепленной злобой и ненавистью толпе горожан.

И пусть он не вышел ростом, и лицо его мало походило на чинные благообразные лица библейских патриархов, какие было принято изображать на святых иконах. Но его властная осанка и грозный вид, его пронзительный гневный взгляд в купе с громким требовательным голосом, приковывало к нему людские взгляды, которые трудно было, потом оторвать.

Подобно легендарному пророку Даниилу он твердо шагнул навстречу гомонящему во все горло людскому морю, в котором в этот момент было откровенно мало чего человеческого. Только перекошенные красные лица и отчаянно мятущиеся вверх вниз руки.

— Дорогу! Дорогу патриарху Гермогену! — закричали сопровождавшие его служки, но охваченные возбуждением люди не услышали их голоса. Едва внешние ворота Спасской башни разошлись, толпа хлынула во внутренний проход, давя открывших ворота стрельцов, церковных служек и самого патриарха.

Успей выйти Гермоген наружу, увидь его москвичи в торжественных патриарших одеждах, то он возможно и сумел остановить и образумить заблудшие и обманутые души. Однако все это свершилось в темном переходе, так быстро и стремительно, что никто ничего не понял, а когда поняли — было поздно.

— Гермогена! Патриарха убили! — дружно заголосили стрельцы, что стояли по ту сторону толстой кованой решетки, перекрывавшей башенный проезд. Не сговариваясь, они дружно дали залп из ружей по растерявшейся и ничего не понявшей людской толпе. Толку от этих выстрелов было мало. Стрельцы убили четырех и ранили семерых человек, но при этом вызвали страшную давку в рядах атакующих. Напуганные, они заметались, завертелись в наполненном проходе, безжалостно топча ногами тех, кто уже лежал и не давали возможность встать на ноги тем, кто был сбит с ног. Тем самым уничтожив малейший шанс на спасение для Гермогена.

Окончательную точку в этих событиях поставили "худородные полки" Михаила Самойлова. Узнав о том, что в Москве началось брожение, он поскакал в Семеновское село, где находились подчиненные ему войска.

Столь поспешное исчезновение из Кремля Самойлова породило массу нелицеприятных высказываний в адрес "кремлевского воеводы", но судьба жестоко посмеялась над сквернословами. Подошедшие к Красной площади со стороны Белого города, стрельцы принялись нещадно избивать бунтовщиков. Дав попеременно два залпа, они обрушились на мятежников, рубя и коля их саблями и бердышами направо и налево.

Увидев государево знамя, что развивалось позади стрельцов, немедленно оживились кремлевские караульщики. Они выкатили на стены три пушки и дали залп картечью по беснующей толпе.

Оказавшись между двух огней, люди дрогнул, и бросились по Васильевскому спуску к реке, надеясь за ней найти спасение от клинков стрельцов, но не тут-то было. Проснувшийся и стряхнувший с себя медлительность и осторожность генерал Ротенфельд, вывел своих наемников через Тайницкую башню на берег Москва реки. Быстрым маршем они вышли к мосту у Беклемишевой башни и ударили по бегущей толпе. И тут проявилась разница между стрельцами и наемниками. Первые кололи и рубили людей, для того чтобы обратить толпу в бегство. Отбить её нападение, оттеснить, рассеять и только. Никто не хотел лишнего кровопролития.

Немцы в отличие от стрельцов разили мятежный московский люд до полного его истребления. Именно полное и окончательное уничтожение бунтовщиков являлось основной задачей наемников, и справились они с ней отменно.

Как потом писал летописец "секли они москвичей как траву и по безжалостности своей мало чем уступали крымским басурманам". Много русских людей побили в этот день ландскнехты Ротенфельда. Много было затоптано, людей потонуло в Москве реке, куда они бросались от мечей немцев.

Когда государю, чье здоровье пошло на поправку после приобщения к святым дарам, они приказал во всех московских церквях служить в первую очередь не за свое здравие, а панихиду по всем убиенным.

— С живыми разберемся потом, сначала надо отдать должное погибшим. Ведь все они русские люди — изрек Дмитрий и приказал оплатить из казны погребение всем убиенным в этот день. Кроме этого были выданы деньги всем погорельцам Замоскворечья и тем купцам, чьи лавки на берегу реки пострадали в результате схватки наемников с мятежниками.

Отдельным денежным вкладом царь помянул патриарха Гермогена, что торжественно был похоронен в Успенском соборе, при огромном скоплении народа. Громким криком каялись москвичи, что поверили подлым наветам на своего государя и государыню, в результате чего пролилось столько крови и погиб патриарх.

Многие из тех, кто пришел на Соборную площадь в этот день искренне плакали и каялись, били себя в грудь и истово осеняли себя крестным знамением. Однако были и те, кто со злом смотрел в сторону царского дворца и тихо бурчал себе под нос.

— От крови людской и блаженного патриарха, вернулось здоровье самозванцу и его колдунье. Пейте, веселитесь и разом подавитесь, ироды — не все москвичи простили царю пролитую кровь, к которой тот был совершенно непричастен.

Таковы были нравы того времени, таковы были люди.

Глава XXI. Чаша горести.

Прав был воевода Шереметев, говоря о коварной и богомерзкой натуре крымских татар. Едва почувствовав силу своего сюзерена разгромившего в пух и прах одного из лучших полководцев Польши, потомки Чингисхана в момент подняли голову, расправили плечи и стали думать, как отомстить казакам за нанесенные им обиды. Куда и когда совершить свой новый карательный поход.

Первой и самой удобной целью для крымчаков были запорожцы. На южных границах Руси стояло войско воеводы Шереметева, готовое в любой момент отразить нападение степняков. Нападать на донцов татары боялись, уж слишком большую силу те приобрели. Нападение на них могло обернуться большими потерями, что было совершенно недопустимо. После успехов в Молдавии у великого султана возникли новые военные планы и крымскому войску, отводилось в них важное место.

При подобном раскладе дел большой кровопролитный поход против донцов исключался, а вот обрушиться на Запорожскую Сечь — это было на данный момент вполне по зубам бахчисарайскому хищнику. Большинство казаков находилось в Черкассах, в войске гетмана Сагайдачного и столица казачкой вольности была беззащитна. В ней, конечно, было казачье войско, но татары надеялись сломить его сопротивление при помощи хитрой уловки.

Вопреки, своей прежней тактике нападения на северных соседей, татары решили пойти в поход на казаков не привычным и удобным для себя летом, а зимой. В это период года казаки точно не ожидали нападения врага и потому, можно было с полной уверенностью полагать, что запорожцы будут захвачены врасплох.

Подобный выбор действий был обусловлен тем, что при походе на Сечь, всегда был шанс того, что татарское войско будет обнаружено и казаки, хоть в последний момент, но встретят врага во всеоружии. История набегов на запорожцев имела тому достаточно примеров, и крымский хан хотел действовать наверняка.

Светлейший хан хотел под корень извести запорожскую вольницу и если не навсегда, то на долгие времена обезопасить ханство от набегов казаков. Это было благое дело Богу и Крыму. Селямет Гирей навсегда прославил бы свое имя в истории как воитель разрушивший Сечь и укрепил бы авторитет своей власти среди крымчан и блистательной Порты.

Следуя традиции, хан обсудил свои замыслы с калгой и нуреддином, а также с беками, агами и мурзами, и все они горячо одобрили его планы. Поход на Сечь был назначен на вторую половину декабря, но как часто бывает, в людские планы вмешивается госпожа судьба.

В начале ноября Селямет хан заболел и через пять дней умер. Наследовавший трон Гиреев хан Джанибек был многим обязан своему предшественнику, который лежа на смертном одре, взял с него слово, что он совершит карательный поход против запорожцев.

Нарушать данное слово в самом начале своего правления плохая примета и потому, Джанибек продолжил приготовления к походу, но с учетом, вновь возникших обстоятельств.

Сначала, выступить точно в срок намеченный покойным Селямет Гиреем против запорожцев помешала небольшая замятня. Ибо не все потомки Гирея были согласны с тем, что бахчисарайский престол перешел под руку Джанибека.

Когда все неудобства были устранены, в планы татар вмешалась природа. Весь январь либо были обильные снегопады с метелями и вьюгами, либо на землю падали морозы. Казалось, сама судьба противилась злым намерениям татар, но наступил февраль и все изменилось. Выпавший снег опал, а температура не превышала пяти градусов мороза.

По всем приметам подобная погода должна была продержаться минимум неделю и Джанибек, приказал крымскому войску немедленно выступать. Прекрасно понимая, что второго такого шанса может и не быть.

Выскользнув из ворот Перекопа длиной черной змеей, войско крымчаков устремилось на север, неся ничего не подозревавшим запорожцам неисчислимые беды и смертельную опасность.

Сначала, все складывалось хорошо. Снег на всем их пути не был глубоким и рыхлым, и крымские кони без каких-либо трудностей. Во время дневных переходов, никто не попался степному войску навстречу, никто не увидел их стоянок, а если и увидел, то головные и боковые заслоны татар убивали опасного для них свидетеля.

В полной тайне, скрытно подошли они к сердцу казачьей вольности на Днепре, ничего не подозревавшей о той смертельной опасности, что нависла над их чубатыми головами. У них шла своя повседневная зимняя жизнь. Сидя в своих домах и землянках, запорожцы лихо гуляли, с удивительной легкостью спуская всю доставшуюся им летом добычу, опустошая свои кошельки, и также легко залазили в долг.

Находясь в полной уверенности своей безопасности, казаки не выставили постов на дальних подступах к Сечи, а после того как запорожцы отметил Сретение, не было их на ближних подступах.

Когда разведчики доложили хану о том, что они не обнаружили казацкие караулы, Джанибек сильно смутился. Каждый крымский татарин прекрасно знал, что нет хитрее и коварнее человека на белом свете, чем казак. И, естественно, отсутствие караула на подступах к Сечи было расценено как очередная казацкая хитрая уловка, призванная усыпить бдительность татар и заманить их в ловушку. За время противостояния казаков татарскому хану, было немало случаев, когда казаки специально попадали в руки врага. Под нечеловеческими пытками говорили татарам ложные сведения, опираясь на которые, те терпели сокрушительные поражения от казаков.

Больше дня простояли татары на подступах к Сечи, ежеминутно рискуя быть обнаруженными и только под вечер, хан приказал штурмовать казацкую столицу.

Подобный выбор времени штурма был обусловлен цейтнотом, в который попал Джанибек, а не мудрой хитростью, как потом говорило окружение хана.

Была ясная морозная ночь, когда татарское войско вступило в Сечь не встречая никакого сопротивления со стороны казаков. Весь казацкий городок казалось, полностью вымер. Ни одна душа не попалась татарским воинам пока они пробирались к майдану — центру Сечи. И только когда татарский авангард уже выехал на майдан, поднялась тревога.

Один из пришедших в себя после гулянки казаков вышел на улицу облегчиться и увидал непрошенных гостей. Даже при тусклом ночном свете, ему хватило одного взгляда, чтобы опознать во всадниках по ту сторону тына своих заклятых врагов и с громким криком: — Татары! Татары! — выхватив кол обрушиться на ближайшего супостата.

Для вскормленных с конца копья и взлелеянных в шлемах запорожских казаков, одного выкрика было достаточно, чтобы вскочить на ноги, схватить саблю и, выскочив на улицу броситься на врага. При этом все это делалось с такой легкостью и непринужденностью, как будто и не было долгого, отбирающего все силы веселья.

Не прошло и пяти минут как вся Сечь уже была на улице и вступила в ожесточенную схватку с крымчаками, не выказывая ни малейшего страха перед грозным врагом. Страх, как это не странно звучит, появился у татар перед казаками. Настолько храбро и жестко, с залихватским отчаянием дрались запорожцы в эту февральскую ночь.

Вступив в Сечь воины Джанибека, своей численностью превосходили находившихся там казаков, но сильно уступали им по духу. Как и как было не уступать, когда вокруг многочисленные строения, разбросанные в хаотичном порядке. Хмуро светит нарождающийся месяц, а вокруг тебя снуют казаки, норовящие тебя сбить с седла всеми доступными средствами, среди которых сабля занимает одно из последних мест.

Вход шли косы, вилы, рогатины, колья, оглобли, горбыли, бревна и даже кирпичи. Все это могло прилететь во всадника с любой стороны и в любом количестве. И как тут не почувствуешь себя медведем, который оказался на псарне и его со всех сторон непрестанно атакуют собаки. Стоит ли удивляться, что татары очень быстро утратили не только преимущество внезапного нападения, но и своего численного превосходства.

Напрасно аги и беки, призывали солдат сражаться во славу своего хана и турецкого султана. Страх охватил сердца и души крымчан, мечущихся в лабиринтах казацких домов, кишащих неминуемой смертью.

Для исправления положения не помогло и то, что татары принялись поджигать строения запорожцев, надеясь, что огонь поможет сломить сопротивление врага. Вспыхнувший огонь довольно серьезно осложнил дальнейшую схватку противников, но в большей части для самих степняков, чем для казаков. Напуганные видом огня, кони татар стали метаться из стороны в сторону, мешая седокам сражаться в полную силу, тогда как запорожцы, находясь в темноте, продолжали наносить по ним свои коварные удары.

Исход этой ночной битвы решила полусотня Матвея Кокубенко. Старый казак быстро понял всю картину боя и по старой казацкой привычке решил атаковать крымчан с тыла. Сил у Кокубенко было немного и потому, он намеривался не столько разбить врага и отогнать его от Сечи, сколько напугать и вызвать замешательство в его рядах.

К удивлению самого Матвея, его рейд угодил в самую десятку. Стремительный наскок запорожцев с тыла и то, с каким ожесточением они принялись сечь задние ряды татар, окончательно убедило тех, что дело тут не чисто, и они угодили в казачью засаду.

У страха всегда глаза велики и там, где бьются десять человек, трусы видят сотню, а где сражается полсотни удальцов и всю тысячу. Нападение орлов Кокубенко стало той соломиной, что переломила хребет верблюду. С криками: — Нас окружают! Все пропало! — татары быстро развернули коней и поскакали прочь от этого проклятого Аллахом места.

Вот так, находясь в шаге от победы, крымские татары отступили под натиском вдвое меньше их по численности казаков. Впрочем, набег орды не прошел даром. От огня зажженного татарами выгорело больше половины Сечи и, если бы Джанибек хан решил повторить свое нападение на казаков, он бы, наверняка одержал над ними победу. Однако властитель Бахчисарая не рискнул это сделать. Уж слишком сильный был страх у его воинов перед Сечью, обитателям которой ворожит сам черт.

Целый день татары приводили себя в порядок, а когда хан сумел убедить своих воинов, что только досадная случайность помешала им взять столицу казаков этой ночью — изменилась погода. Подул северный ветер, по стылой земле зазмеились серебряные поземки метели и татары отступили. Никто не захотел испытывать свою судьбу ещё раз, в условиях зимы.

Не удалось в этот раз, получиться в другой. Не получиться в другой раз, повезет в третий, главное, придем летом, и не будем зависеть от холода и снега — так утешали себя беки и аги, скача к Перекопу, подгоняемые февральскими вьюгами и ветрами.

Отражение запорожцами набега крымчан сильно всколыхнуло их самосознание и самооценку, хотя по большому счету гордиться особо было нечем. Татары выжгли большую часть Сечи, в схватке с врагом погибли или было ранены многие казаки.

Именно как пиррову победу оценивал посетивший после набега Сечь посольский дьяк Хромов, но вольные дети степей были с ним категорически не согласны.

— Татары напали на нас? Напали. По мордам получили? Получили. Из Сечи убежали? Убежали. Так кто победил? Ясно дело мы! — убежденно говорили казаки и были готовы отстаивать свою правоту, чем угодно и с кем угодно.

Больше всего спорщики упирали на то, что смогли отбиться от крымского хищника в отсутствии самого гетмана и большей части казачьи старшины.

— Они там, в Чигирине и Киеве водку жрали да штаны протирали, когда мы здесь от татар отбивались! И где, отбивались!? В самой Сечи — отбились! Куда издревле не ступала вражеская нога!

Эти слова с большой охотой слушали те, кто был обижен на гетмана за его мир с поляками, а таких было много. Кто не попал в лоскутный список реестровых казаков. Кто имел на гетмана личную обиду, но больше всех было недовольно тем, что изгнанные ранее паны вернулись в свои владения и стали мучить русских крестьян с большей силой.

Слушали они казацкие сказки раз, два, три, десять, а на сотый раз подняли восстание, поставив во главе его, сотника Терентия Павлюка. Случилось это в конце апреля на правом берегу Днепра под Уманью. За одну неделю было сожжено панских усадеб столько, сколько не сгорело за все прошлое восстание. Обозленные крестьяне сжигали поместья поляков с остервенением, под корень. Жгли и приговаривал: — Реж и жги так, чтобы не было кому и куда возвращаться!

Дабы придать выступлению казаков и крестьян некий вид легитимности, Павлюк, распространял слух, что действует по тайному приказу гетмана Сагайдачного. И что он в нужный час и в нужном месте, обязательно присоединиться к восставшим.

Стоит ли говорить, что эти слухи моментально долетели до Варшавы, и вызвало сильнейший праведный гнев у короля и польского сената. Посланный к Сагайдачному сенатор Юзеф Коссинский гневно топал ногами в его чигиринской ставке и грозил гетману арестом, если слова Павлюка окажутся правдой.

С большим трудом Сагайдачному удалось убедить посланника короля, что все это ложь и хитрый ход недругов, желающих вбить клин между Речи Посполиты и гетманом. В качестве подтверждения правдивости слов Сагайдачного Косинский потребовал, чтобы гетман уничтожил бунтовщиков до прихода в Брацлавское воеводство гетмана Жолкевского с войском.

Старый воевода ещё не до конца оправившийся от ран и болезней моментально откликнулся на призыв короля идти войной на бунтовщиков, а заодно и против Сагайдачного. Видя в их уничтожении свое предназначение перед Польшей и короной и божьим промыслом.

Видя в исполнении воли короля свое спасение, Сагайдачный без промедления выступил в поход против Павлюка, имея под своей рукой два казачьих полка. Быстро продвигаясь на запад, гетман нагнал войско Павлюка возле городка Гайсин.

Известие о том, к ним идет гетман Сагайдачный несказанно обрадовало как восставших крестьян и казаков, так и самого Терентия Павлюка. С радостью отправился в лагерь Сагайдачного со своими помощниками, свято веря, что гетман пришел к нему на помощь, чтобы вместе биться с армией Жолкевского. Верные атаману разведчики доносили, что гусарские хоругви гетмана выступили в поход и в самом скором времени будут под Гайсино.

В полной уверенности, что пришел к своему боевому товарищу, переступил атаман порог походного шатра гетмана, а оказалось, что попал в смертельную ловушку. С громкими упреками набросился Сагайдачный на Павлюка и его свиту, а потом приказал своим телохранителям арестовать казаков.

После того как Павлюк был связан, гетман приказал позвать к себе пана Коссинского и спросил его, что делать с пленными.

С огромной радостью, ясновельможий пан приказал бы отправить главарей бунтовщиков в Варшаву для публичной казни, но тревожные вести из Молдавии, заставляли его торопиться. Пан Коссинский ограничился тем, что плюнул в лицо Павлюка и приказал отрубить атаману голову в своем присутствии.

Телохранители гетмана незамедлительно исполнили его пожелание. Но перед тем как его голова скатилась на землю, атаман успел проклясть Сагайдачного и Коссинского, пообещав им самим скорую гибель.

Вместе с Павлюком были убиты все его спутники, после чего Сагайдачный отправился в лагерь к восставшим. Объявив, что он арестовал атамана за грубое поведение в отношении себя, гетман стал призывать восставших сложить оружие и повиниться перед королем.

— Рано, ох рано вы братцы восстали, не ко времени — укорял он крестьян и казаков. — Крепко вы подвели меня, а особенно ваш атаман. Спутал все мои планы и вас взбаламутил. Единственное, что я могу сейчас сделать — это упросить короля не наказывать вас и распустить по домам, если сдадите оружие.

Говорил Сагайдачный красноречиво и убедительно и восставшие ему поверили. Сдали все свои ружья, весь порох и сабли. Сдали как раз накануне прихода к Гайсино армии Жолкевского, который заявил, что всем бунтовщикам одна дорога — на кол и плаху, и бросил на лагерь Павлюка свою кавалерию.

Сколько было убито повстанцев в этот день, трудно было подсчитать. Однако весь день гусары только и делали, что кололи и рубили безоружных людей направо и налево, без устали и жалости. Очень подмывало Жолкевского сделать то же самое и с Сагайдачным, справедливо говоря, что Павлюк и переяславский гетман одного поля ягода. Однако сенатор Коссинский категорически выступил против этого.

— Сагайдачный — подлец! С этим никто не спорит, и за свои деяния он заслуживает плахи, но он полезный нам подлец. Мы накрепко привязали его к себе кровью Павлюка и ему теперь до конца своих дней от этого не отмыться! — важно восклицал сенатор и Жолкевский, проклиная в душе, на чем свет стоит политику и демагогию, был вынужден подчиниться.

Долго радоваться разгрому Павлюка и любоваться на длинную вереницу посаженных на кол бунтовщиков, ясновельможным панам не удалось. Уже на третий день гибели атамана пришло сообщение о том, что к молдавской границе приближается огромное турецкое войско.

За то время, что прошло с момента разгрома польского войска под Цецорой, в блистательной Порте произошли большие перемены. В Закавказье скончался великий визирь Мурат-паша и его место занял албанец Насух-паша, который предпочитал не сражаться, а вести переговоры. За два месяцев переговоров, он сумел превратить перемирие с персидским шахом в полноценный мир между двумя державами.

Ради этого, правда пришлось уступить шаху Аббасу Тебриз и все прилежащие к нему земли, а также признать Восточную Грузию персидским протекторатом. Взамен персы согласились выплачивать Порте дань в 200 тюков шелка и отказаться от претензий на Сирию. Однако самое главное, султан получал свободу рук на востоке и мог сосредоточить все свое внимание на Европе, где ему не все так нравилось. И в первую очередь Польша и Московское царство, чей правитель провозгласил себя императором.

Каждый месяц, шпионы доносили султану Ахмеду об усилении северного соседа. Под Москвой в Туле, под руководством голландских мастеров началось строительство военного завода по выпуску огнестрельного оружия в виде мушкетов и пистолетов. Все это делалось под флагом создания в России армии, так называемого нового строя, по европейскому образцу.

Одновременно с этим, приехавшие в Москву немецкие мастера приступили к отливке фальконет и кулеврин разного калибра и размера. Количество производимых на Пушечном дворе орудий пока не вызывало у турок сильных опасений, но было ясно, что при правильной постановке дела, уже через три-четыре года русские серьезно увеличат количество своей артиллерии.

О серьезности планов русского царя усиления его армии говорил и тот факт, что на Дону, в Воронеже голландские корабелы принялись строить 20-ти пушечный парусный фрегат. Против кого будет направлен этот корабль не вызывал сомнения и султан решил прервать столь активную деятельность царя Дмитрия. Но сначала следовало довести до конца столь удачно начавшуюся войну с Польшей.

Ещё не успели высохнуть чернила под мирным договором с персидским шахом, как Насух-паша начал перебрасывать турецкие с Кавказа в Молдавию. Всю зиму и начало весны текли по Анатолии непрерывные колонны пехоты и кавалерии, главные силы Османской империи.

Султан Ахмед очень хотел лично принять участие в походе на ту сторону Днестра, но "ночная кукушка" Кёсем отговорила его.

— Пусть Насух-паша делом докажет, что он не зря считается мужем твоей дочери, мой повелитель. Пусть разгромит короля Сигизмунда во славу блистательной Порты и её правителя — хитро мурлыкала гречанка, и султан остался в Стамбуле, отдав войско в руки великого визиря.

Прекрасно понимая, что противник уже сумел отойти от поражения под Цецорой, великий визирь с самого начала был настроен на генеральное сражение. С полным разгромом противника, который позволит потом туркам диктовать свою волю полякам.

Имея под своим начало армию в 40 тысяч человек и пятнадцати тысячную крымскую конницу, великий визирь мог по праву рассчитывать на успех в борьбе с армией Жолкевского не превышавшей по своей численности 20 тысяч солдат. По требованию короля к польскому войску присоединился гетман Сагайдачный с 12 тысячами казаков.

Именно на казаков пришелся главный удар турецкого войска, переправившегося через Днестр и осадившего крепость Хотин. Дела столь необычный выбор в наступательной войне, великий визирь руководствовался следующими соображениями.

— К чему мне вторгаться в польские земли со столь огромным обозом и искать встречи с польским войском, когда можно заставить врага играть моим правилам. Поляки предают очень большое внимание своим крепостям, так значит нужно осадить одну из них. Тогда поляки обязательно придут ей на выручку, и мы встретимся в бою, где у меня будут все преимущества — рассуждал визирь и оказался абсолютно прав. Едва Жолкевский услышал, что турки осадили Хотин, как великий коронный гетман, не раздумывая, двинул на Днестр свою армию.

Когда разведка донесла, что противник приближается, визирь приказал выстроить войска полумесяцем. Татарскую конницу он отправил в засаду, чтобы внезапным ударом в нужный момент она обратила поляков в бегство.

Замысел Насух-паши был хорошо, но он был, полностью перечеркнут казаками, что по приказу Жолкевского были отправлены в авангард. Будь на их месте польские гусары, они не смогли бы обнаружить притаившуюся засаду, и попали бы как кур в ощип.

У казаков же, на проделки татар глаз был наметан и, заметив плохо зачищенные следы конницы на песке, они подняли тревогу и встретили своего заклятого врага во всеоружии. Быстро развернувшись в сторону засады, казаки сами напали на татар, чем вызвали в их рядах смятение. Опешив от неожиданности, они стали отступать, несмотря на то, что превосходили своего противника по численности.

Столь смелые и главное стремительные на одном дыхании действия, позволили запорожцам не только вырваться из смертельной ловушки, что приготовил им враг, но и сумели нанести ему серьезный ущерб.

За все время боя, что разыгрался у них на глазах, поляки не пытались как-либо помочь отчаянно бьющимся казакам. И только когда, преследуя отступающих казаков, татары приблизились к их боевым порядкам, поляки проснулись и пришли в движение. Разом по вражеской кавалерии ударили из ружей, загрохотали пушки и татары поспешили отойти.

Потерпев неудачу с засадой и видя, что конница крымского хана напугана и растеряна, великий визирь не стал атаковать поляков в этот день. Полностью уверенный, что благодаря своему численному превосходству он, несомненно, разгромить Жолкевского, он милостиво подарил полякам два дня спокойной жизни, о чем потом очень сожалел.

Великий коронный гетман жестоко наказал Насух-пашу, сумев за два дня построить хорошо укрепленный лагерь, о который он больно споткнулся, пытаясь взять его штурмом.

Совершив утренний намаз, турецкие солдаты с громкими криками устремились на польские редуты, со всех сторон окружившие лагерь гетмана. Глядя в подзорную трубу на то огромное море солдат, что бежали в атаку, великий визирь посмеивался над польским воителем решившим тягаться с ним.

Впрочем, Насух-паша, очень быстро понял, что не все так просто, в столь, ясной и казалось понятной ему ситуации. Грамотно расставленные орудия редута, вместе с шеренгами польских стрелков своими сокрушающими залпами уверенно сокращали численность атакующих рядов турецкой пехоты. Когда же она все же смогла приблизиться к гетманскому лагерю, бросившиеся в рукопашную польские солдаты и казаки легко отразили её натиск.

Точно такая же картина произошла и во время второго штурма, который, несмотря на фланговую атаку татарской конницы, был успешно отбит защитниками лагеря. Особенно успешно действовали две пушечные батареи фальконет. Выкаченные на прямую наводку, после каждого залпа они буквально сминали ряды бегущих в атаку турецких солдат.

Обозленный постигшими его неудачами, великий визирь приказ огнем турецкой артиллерии подавить польские пушки, а также разрушить земляные укрепления противника. Напуганный его страшным гневом, начальник артиллерии бросился выполнять полученный приказ, но очень быстро выяснилось, что в лагере Насух-паши не оказалось пушек большого калибра. Орудия, способные разрушить укрепления поляков застряли на Дунае и в скором времени в лагерь визиря могли появиться только через месяц.

Однако воля наисветлейшего — закон для подчиненного и в течение дня полевые бомбарды турок исправно забрасывали ядрами польские укрепления, не причинив им серьезного ущерба. По этой причине, когда турки пошли на третий штурм, артиллерия Жолкевского ударила по ним всей своей мощью, больше чем прежде, сократила численность турецкой армии.

Когда вечером, визирю доложили количество потерь среди его солдат, Насух-паша пришел в ярость. Он вылил на головы беков море упреков в трусости их подчиненных и их неумении командовать.

— Вы дрались с персами, дрались с мятежниками Анатолии, но не можете одержать вверх над кучкой поляков!! — негодовал визирь. — Неужели длинный путь и затянувшийся отдых в Румелии превратил ваших солдат из грозных воинов в слабых женщин!? Что разучились держать оружие в руках и бегут прочь от одного вида противника.

Услышав столь горькие и не вполне справедливые в свой адрес обвинения, беки заволновались, пришли в движение. У многих из них на лицах появился алый гнев, но зоркий взгляд стоявшего за спиной великого визиря палача быстро их утихомирил. Сколь проворны его руки, бекам было хорошо известно.

— Им помогают казаки, о досточтимый Насух-паша, — вступился за несправедливо обиженных командиров, брат крымского хана Девлет Гирей, возглавлявший татарскую конницу. — Это самое скверное и опасное порождение шайтана на земле и с ними очень трудно справиться. Особенно, если они сидят в укреплении.

Калга осторожно напомнил визирю осаду Азова, но вместо понимания вызвал ещё больший гнев.

— Из-за того, что поляков поддерживает отродье шайтана, я не намерен до осени стоять под стенами Хотина! — взорвался визирь, — не собираюсь!!

В порыве гнева Насух-паша затопал ногами, чем изрядно обрадовал палача, но на этом все кончилось. Выплеснув гнев наружу, он сумел быстро взять себя в руки и заговорил твердым, властным голосом.

— Не хватает пушек для разрушения польских редутов, возьмите все, что без дела стоят у стен крепости. Пусть палят по ним два, три дня, но чтобы сравняли их с землей — приказал визирь начальнику артиллерии и тот покорно сложил руки.

— Не хватает солдат для атаки, так бросьте на штурм всех кто может держать оружие в руках. Вон сколько ходят в нашем лагере бездельников и дармоедов, в то время, когда другие гибнут от пуль и сабель врага! У поляков нет второй армии и нам не нужна охрана лагеря. Бросьте мою сотню. В случае необходимости я вполне могу сам себя защитить! — приказал визирь паше и тот не посмел ему возражать.

— Объяви своим воинам, что воин первым ворвавшийся в лагерь поляков получит от меня награду в пятьсот золотых монет, а тому, кто принесет мне голову гетмана Жолкевского, я заплачу золотом ровно столько, сколько она будет весить — обратился великий визирь к крымскому калге и от его слов, глаза Девлет Гирея хищно загорелись.

Нусух-паша точно нажимал на нужные кнопки, строя план нового штурма польского лагеря, но в его планы вмешалась госпожа судьба. Была поздняя ночь, когда стража доложила визирю, что в турецкий лагерь пришли посланники от казаков.

Это известие так сильно взбудоражило султанского зятя, что позабыв о сне, он приказал привести "сынов шайтана" к себе немедленно. Казаки хорошо знали турецкий язык, и переводчик в столь позднем разговоре не потребовался.

Пришельцы рассказали визирю, что среди казаков много недовольных как гетманом Жолкевским, так и гетманом Сагайдачным. Они готовы помочь туркам взять польский лагерь, в обмен на свободный уход и ту часть добычи, которую казаки захватят в польском стане во время боя.

Подобные условия для турецкого полководца были вполне приемлемыми, и Нусух-паша согласился, тем более что он ничем серьезно не рисковал.

Казаки не подвели великого визиря. Когда в осажденном лагере вспыхнул яркий огонь от загоревшегося шатра, Насух-паша двинул своих солдат на новый штурм, и проклятая польская батарея встретила их молчанием. С громким криком: — Аллах Акбар! — воины ислама добежали до редутов противника и, не обращая на огонь польских стрелков и отчаянное сопротивление гусаров, ворвались в лагерь Жолкевского.

Завязалась яростная рукопашная схватка, в которой поляки оказались между двух огней; турками и казаками. Получив согласие от визиря, часть казацкой старшины во главе с Яковом Кошкой, ворвалась в шатер гетмана Сагайдачного и захватила его спящим. Не откладывая дело в долгий ящик, казаки объявили о низложении Сагайдачного с поста гетмана и, не дав ему помолиться, казнили.

Вспомнил ли в этот момент Петро Кононович о преданном им Павлюке и его проклятье — неизвестно. Скорее всего, нет, ибо голова его очень быстро скатилась с головы от лихого сабельного удара.

Чтобы не вызывать подозрения у поляков, заговорщики не спустили стяг Сагайдачного с гетмановского шатра, а когда настало время подожгли его изнутри. Пока бросившиеся поляки бросились гасить пожар, воспользовавшись суматохой, казаки напали на артиллерийскую прислугу двух батарей и искрошили её своими саблями.

Поражение поляков благодаря измене казаков под Хотином было страшным и ужасающим. Из всех тех, кто находился под знаменами Жолкевского, спаслось всего две хоругви гусар, общей численностью в пятьсот человек. Все остальные были либо убиты, либо попали в плен.

Помня о словах визиря о голове коронного гетмана, крымские татары из всех сил рвались к шатру Жолкевского, но к огромному их разочарованию там его не оказалось. Удача получить обещанную награду улыбнулась татарскому богатырю Кара-беку. Именно он наскочил на выстраивавшего стрелковые шеренги гетмана и после короткой схватки сразил его копьем.

Великий визирь сдержал данное казакам слово и ранним утром следующего дня, они покинули разоренный лагерь гетмана Жолкевского с небольшой, навьюченной на коней добычей. Одни везли дорогую одежду со следами крови их владельцев, небрежно свернутую в узел позади седла. Другие везли богато украшенное оружие, доспехи и прочую походную утварь. К седлам коней слуг новоиспеченного гетмана запорожцев были приторочены небольшие бочонки с вином, пить которое, было мусульманам запрещено пророком Мухаммедом.

Следуя уговору, все пленные достались великому султану и его союзникам, крымским татарам. Вместо них у многих казаков был второй конь, зачастую везущий трофейную поклажу. Учитывая победу, которую одержали турки при помощи казаков и ту добычу, что досталась им в польском лагере, казацкие трофеи были маленьким камнем в тени огромного валуна. Но даже это вызывало гнев и недовольство среди крымчаков.

Сам факт того, что казаки не только оказались в числе победителей, но по сути дела были главными организаторами их победы над поляками, не позволяло крымчакам спать спокойно. Измену казаков гетману Жолкевскому они громко осуждали, открыто говоря Девлет Гирею, что человек предавший раз, предаст снова. Потому изменники казаки не только не заслуживают какой-либо награды, но даже права на свое дальнейшее существование.

Все утро пока казаки покидали пределы Хотина, они бросали на них гневные взгляды, а их калга Девлет Гирей не давал прохода султанскому зятю пытаясь уговорить его уничтожить ненавистных всему правоверному миру "шайтанов" запорожцев.

Естественно, великий визирь не сошел до того, чтобы нарушить данное им слово казакам, но при этом Насух-паша слегка слукавил. Как только солнце село за горизонт, он разрешил воинам Девлет Гирея покинуть войско и броситься в погоню за казаками. Ведь он казакам никакого слова не давал.

Многие из тех, кто не имел второго коня или не пожелал расстаться со своей добычей, были настигнуты и убиты татарами. Многих казаков татары убили в ходе многодневного преследования, но многие с Яковом Кошкой сумели ускользнуть от татар и благополучно добраться до Днепра вместе с тяжелыми бочонками. Ибо вместо вина, в них находилась значительная часть походной казны гетмана Жолкевского, чья голова и оружие были отправлены в Стамбул султану Ахмеду.

Так второй раз за короткий промежуток времени, Речь Посполита вновь потерпела сокрушительное поражение от османов, и оказалась на грани разгрома и сохранения целостности как государство.

Глава XXII. Обретения Киева и Чигирина.

Добрые вести несутся к людям на копытах резвых скакунов, а плохие передаются из уст в уста и как не это не странно звучит, значительно опережают гонцов и скороходов.

Известие о разгроме поляков под Хотином пришло в Москву от воеводы Шереметева и князя Пожарского почти одновременно и это притом, что войско Федора Ивановича находилось гораздо южнее.

Узнав о гибели Жолкевского и Сагайдачного, царь в тот же день собрал Боярскую Думу, где объявил свою монаршую волю. Осторожный и постоянно лавирующий между интересами боярских группировок, государь предстал перед своими слугами в совершенно новом обличье.

На его лице все ещё были заметны следы перенесенной болезни, но голос Дмитрия Иоанновича был крепок и тверд, а глаза горели неудержимой решительностью. Дав возможность думному дьяку Фрумкину зачитать письма Пожарского и Шереметева, государь заговорил. Тем самым нарушив весь прежний порядок Думы, когда первыми говорили бояре.

Властно окинув взором всех собравшихся, царь объявил, что намерен занять земли на левом берегу Днепра именуемые Переяславским воеводством.

— Поляки отдали эти земли во владение гетману Сагайдачному, который погиб, не имея прямых наследников. Посему они являются бесхозными, и для защиты проживающих там русских людей и православных приходов я беру их под свою руку. Такова моя императорская воля — отчеканил Дмитрий, и от произнесенных им слов, зала сразу наполнилась тревожным шумом.

После того как из Думы были удалены князь Мстиславский и Воротынский, людей способных открыто высказать свое несогласие с мнением царя уже не было. Напуганные той расправой, что учинил государь с бунтовщиками после своего выздоровления, бояре некоторое время боязливо переглядывались друг с другом, пока Борис Михайлович Оболенский не подал голоса.

— Война будет, государь. Король Сигизмунд никогда не признает эти земли твоими, — сокрушенно покачал головой боярин, — сильная война будет.

— Как за гетманом Сагайдачным признал, так и за мной признает. Я ведь не гетман, я государь император Всея Руси.

— За Сагайдачным он признал, потому, что Переяславское воеводство осталось в составе польского королевства — возразил императору Оболенский.

— Верно, говорит, князь Борис, — поддержал Оболенского Трубецкой, — Сигизмунд нам никак простить не может захвата Скопиным Полоцка, а тут Переяславль с Киевом отбираем. Точно война будет.

— А разве Переяславль и Киев не являются стольными русскими городами? Разве предки наши не владели этими землями?! И не живут там люди говорящие с нами на одном языке и исповедуют с нами одну веру православную? Разве не приходили от них к нам посланцы, с просьбой о помощи от польских панов и крымского хана!? В разгроме поляков под Хотином вижу я проявление божьей воли заставляющей нас выступить на защиту русских земель, что находятся под польским ярмом!! — нарастающий голос государя заполнил всю залу, и бояре вновь стали, боязливо переглядываться друг с другом.

— Сенат польский точно не согласиться признать эти земли за нами — подал голос боярин Иван Никитович Романов, за свойство постоянно менять свое мнение получивший прозвище Каша.

— Согласятся, — уверенно заявил Дмитрий, — когда с севера их прижмут шведы, а с юга турки, они на многое будут согласны.

— Со шведами — возможно, с турками — возможно, но в отношении нас — никогда — произнес Каша и многие из бояр закивали головой в знак своего согласия.

— Значит, надо будет их так за горло взять, чтобы они пикнуть боялись против нашей воли! — властно произнес государь. — Пиши, дьяк — обратился он к Фрумкину. — Повелеваю воеводе Шереметеву идти на Переяславль и привести к покорности моей воле все русские города, находящиеся на левом берегу Днепра. Князю Пожарскому повелеваю занять стольный город Киев со всеми прилегающими к нему землями и привести их к покорности моей воле. Всех тех, кто будет противиться этому, выслать в пределы польской короны с лишением земель или недвижимой собственности, если таковая у них имеется. Со всеми теми, кто будет оказывать сопротивление, обращаться как с бунтовщиками и заговорщиками.

Услышав эти слова, бояре не решились перечить государю, здраво рассудив, что если он сумеет раздвинуть пределы Московского государства, честь ему и хвала, равно как нам его поддержавшим. Если же у него не получится, то мы не виноваты, предупреждали, бог тому свидетель. А если государь сломает себе шею, то и совсем, хорошо, туда ему и дорога императору всероссийскому, уж больно он всех достал своими делами.

Появление русского войска на левом берегу Днепра местные жители восприняли неоднозначно. Если в Переяславле солдат Шереметева встретили довольно мирно, то в Лубнах воеводе пришлось применить силу к слугам князя Вишневецкого, не желавших признавать новую власть. Слава богу, обошлось без серьезного кровопролития, чего нельзя было сказать о Черкассах и Чигирине. И если в первом городе пошумевшие казаки согласились сложить оружие, то в Чигирине, сторонники гетмана Сагайдачного отказались признавать власть русского императора и заперлись в гетмановском замке.

На все призывы князя воеводу, казаки отвечали огнем из ружей и пушек, нанося урон воинам Федора Ивановича попытавшихся силой проникнуть в крепость. Обозленный воевода собрался взять Чигирин по всем правилам военного искусства, но судьба улыбнулась старому полководцу. Среди засевших в замке казаков нашлось несколько предателей, что ночью открыли крепостные ворота и русские ворвались в Чигирин.

Следуя данному казакам слову, Шереметев отпустил изменников вместе с теми людьми, на которых они указали, как своих сторонников. Остальных, воевода приказал казнить вместе с их атаманов Василием Брюховецким, для острастки остальным сторонникам погибшего гетмана.

Отнюдь не торжественно встретили в Киеве и князя Пожарского, но здесь главная причина крылась в ином. Простой люд, натерпевшись от притеснения со стороны поляков, с радостью встретил царевых солдат как своих избавителей от шляхетского произвола. Совсем иное дело было киевское духовенство, во главе которого стояли убежденные сторонники унии с католиками.

По этой причине не было слышно звона городских колоколов, а встретившая у ворот города князя делегация, было довольно мала и скромна, так как в неё входили второстепенные лица.

Совсем иное дело было, когда Дмитрий Михайлович отправился в Лавру, где преобладали сторонники Русской Православной церкви. Звон Киево-Печерских колоколов оглушил князя, а оказанный ему в Лавре прием, мало в чем уступал царскому или точнее сказать приему императора.

Всюду были радостные крики, восторги, обнимания и почти у всех кто встречал князя, был немой вопрос в глазах: — Вы не уйдете? Не оставите нас на растерзание полякам?

Впрочем, вера в то, что московский государь обязательно поможет своим единокровным и единоверным соседям была очень сильна. Именно она подтолкнула жителей Мстиславля к восстанию против поляков. Перебив собравшихся в костеле поляков и часть местного гарнизона, горожане спешно отправили гонцов к князю Пожарскому о помощи.

В сложившейся обстановке был важен каждый день и час и князь воевода, без согласия императора решил самостоятельно занять Мстиславль. Крик о помощи с берегов Вихры застал князя уже на подходе к Киеву. Зная, какое значение придавал этому городу государь и вновь избранный патриарх Филарет Пожарский не мог повременить с занятием "матери городов русских". Кроме того после Киева нужно было идти на Фастов, западной границе бывшего владения гетмана Сагайдачного и присутствие в войске князя воеводы было необходимо.

Недолго думая, Дмитрий Михайлович отправил в Мстиславль отряд в три тысячи человек под командованием младшего воеводы Дмитрия Трубецкого. Тот хорошо проявил себя в борьбе с Лисовским и Пожарский с легким сердцем поручил князю эту задачу.

Известие о захвате Москвой земель Переяславского воеводства ввергли польского короля в ярость и негодование. Та депрессия, что захватила Сигизмунда после разгрома Жолкевского и объявленного в Варшаве недельного траура, у монарха моментально прошла. В тот же день король собрал Сейм, где громогласно заявил об объявлении московскому царю войны.

Пламенная речь короля, естественно, нашла самый горячий отклик в сердцах и душах польских сенаторов. Многие из них повскакивали со своих мест с яростными криками: — Спасем Польшу! — и стали требовать отправить на Москву войско, под командованием гетмана Ходкевича.

— Это единственный человек, который способен в трудное для страны время разгромить русских и защитить интересы Польши! Только Яну Каролю по плечу эта задача! Мы требуем назначить его командующим всеми сила Речи Посполитой!! — верещали сенаторы, и король охотно с ними согласился. Встав со своего места с поднятой рукой, Сигизмунд заявил, что полностью согласен с мнением сенаторов и провозгласил гетмана Ходкевича командующим всех польских сил. После чего под громкие овации покинул здание Сейма.

Титул командующего всеми силами Речи Посполитой был выше титулов польных и коронных гетманов и о нем вспоминали в самых крайних случаях. Когда нужна была твердая рука способная в очередной раз вытянуть Польшу из той ямы, в которую она упала. Любой гетман мог гордиться таким званием, но в этот раз, этот титул был больше похож на пышный бант для парадного камзола, чем на железный штык, способный обратить в бегство русского медведя. Ибо кроме него, польское королевство теснил шведский лев и османский всадник.

Исполняя волю короля и Сейма, Ян Кароль собрал королевское войско и двинул его на Брест, но в этот момент с юга пришло известие о том, что турки перешли Днестр и заполонили Подолию. При этом сами османы не пошли на Винницу и Проскуров, отдав эти земли на поживу татарам. Великий визирь повел свои войска на запад, обозначив главную цель своего похода Львов и Краков.

Стоит ли говорить, что Варшаве мгновенно стало не до гнусных "пакостей" царя Дмитрия, по своей сути не угрожавших целостности польского королевства. Оставив наказание злых московитов до лучших времен, король отдал Ходкевичу повернуть войско и идти на защиту древней столицы польского королевства и земель Русского воеводства от османов.

Сам гетман был такого же мнения и, получив приказ Сигизмунда. Повернув на юг, он не только защищал южные земли королевства, но и одновременно возводил заслон перед проклятыми московитами. Не позволяя их жадным и хищным рукам проникнуть в восточные земли короны западнее Фастова.

Получив приказ, не мешкая ни минуты, гетман двинулся вдоль Буга на юг, по пути следования вбирая в себя, военные и людские ресурсы местных поветов и гминов. Во многих случаев местная шляхта подчинялась требованию верховного воеводы, но были случаи, когда пан Ходкевич применял и силу. Применял довольно жестко, с тем расчетом, чтобы потом её не пришлось применять снова.

Королевское войско уже вступило на земли Волынского воеводства и уже приближалось к Львову, когда стало известно о новом несчастье, обрушившимся на бедную Польшу. На этот раз со стороны шведов.

Ян Кароль и Сигизмунд наивно полагали, что в отсутствии короля Карла, тот был занят решением шведско-датского спора относительно Шлезвиг-Гольштейна, шведское войско не станет воевать против Польши и жестоко ошиблись. Отправляясь в Стокгольм, король оставил за себя молодого генерала Магнуса Левенгаупта и как показали дальнейшие события, монарх не ошибся.

Желая отличиться, Магнус внимательным образом следил за событиями по ту сторону Двины. Когда стало известно о гибели Жолкевского, генерал быстро привел шведскую армию в полную боевую готовность.

Сообщение об объявлении польским королем войны Московскому царству, убедило Левенгаупта в верности его выводов и по истечению определенного времени, он перешел к активным действиям.

Многие из окружения генерала были удивлены этим решением, справедливо укоряя генерала, что подобные решения находятся исключительной компетенции короля. Однако подобные разговоры ни на гран не поколебали уверенности генерала в своих действиях. С чуть легким нисхождением, Левенгаупт всегда коротко отвечал, что его величество уже в курсе, не удосуживаясь на дальнейшие пояснения.

Карл действительно был в курсе того, что происходило на подступах к Риге, однако решение о походе в Курляндию, Магнус принял самостоятельно. Разведка донесла, что численность противостоявшего ему польского войска князя Радзивилла сократилось, и он не мог терять время на получения добра из Стокгольма.

Начиная боевые действия против поляков, Левенгаупт попал точно в яблочко. Быстрое выдвижение его войск застало поляков врасплох. Те соединения, что оказались у них на пути шведы с легкостью разбивали и, посчитав, что противник получил свежее подкрепление, князь Радзивилл решил отступить из Елгавы к Меднику.

Когда Карлу стало известно об успехах Левенгаупта, он послал храбрецу генералу краткую депешу-приказ: — "Гнать до прусских земель!" и тот с блеском исполнил повеление короля. За почти два месяца своего наступления, шведы не только прошли всю Курляндию, но даже вступили в пределы Пруссии и пересекли Неман.

На все гневные требования Сигизмунда немедленно остановить продвижение шведов по землям короны, Радзивилл неизменно напоминал королю о слабости его армии и просил прислать свежее войско или денег для вербовки наемников. Вопрос денег всегда был острейшим вопросом для любого польского короля и потому реальной помощи, потомок Христофора Перуна так и не дождался.

Как результат этой "бумажной войны" короля с гетманом стала сдача шведам Кенигсберга, со всеми его мощными укреплениями и запасами, без единого выстрела. Местные немцы решили, что им лучше будет при шведах, чем при поляках и потому открыли ворота крепости.

Обрадованный Карл засыпал удачливого полководца всевозможными наградами и регалиями. Так Магнусу был присвоено звание генерал-лейтенанта, пожалован графский титул, а также награжден орденом Меча. Его король лично вручил Левенгаупту на военном совете сразу после прибытия в Кенигсберг во главе эскадры кораблей.

Радости шведского монарха от успехов Левенгаупта не было предела. Развивая успех, он двинул армию на Эльбинг, что подобно Кенигсбергу был готов открыть свои ворота перед шведами. Однако на этот раз, торжественной сдачи не получилось из-за упрямства коменданта крепости Зденека Самборовского. Не слушая ничьих советов, он торжественно поклялся умереть на стенах Эльбинга, но не спустить королевское знамя с его ратуши.

Полный смертного задора и уверенности на чудо, пан Самборовский встретил шведского короля огнем и картечью вместо ключей. Разгневанный Карл обрушил на стены Эльбинга град ядер и бомб, вызвавших в городе серьезные разрушения и пожары. Столь жесткая бомбардировка подвигла сторонников сдачи города к решительным действиям. На следующую ночь во время обхода караулов, комендант подвергся нападению и был убит.

Утром ворота крепости распахнулись, и делегация под белым флагом направилась к шведскому королю выторговывать условия сдачи.

Сдача Эльбинга ещё больше раззадорила Карла к боевым действиям. В его планах был поход на Мариенбург, а дальше на Варшаву, но судьба жесткой рукой пресекла их.

Король находился в Эльбинге, когда к нему прибыли тревожные гонцы из Швеции. Датчане в союзе с англичанами объявили войну шведскому монарху, и со дня на день следовало ожидать нападения Стокгольм, объединенного вражеского флота.

Этот предательский удар вызвал у монарха сильнейший гнев в результате чего, короля парализовало. Отнялась вся правая половина тела, нарушилась речь, и Карл общался со своим окружением в основном при помощи мимики и жестов. Речь его напоминало плохо различимое бормотание и это часто вызывало у повелителя шведов новые приступы неконтролируемой ярости.

В этом состоянии, ни о каком продолжении войны не могло быть и речи. Короля срочно перевезли в Стокгольм, а Левенгаупт остался ждать дальнейшего развития событий. Врачи в один голос говорили, что дни Карла сочтены и королевскую власть должен был унаследовать принцы Густав. Новых повелитель шведов и вандалов имел хорошее образование, знал семь иностранных языков и был отчаянным задирой. Целью своей жизни он видел превращение Балтийского моря в "шведское озеро" и был готов драться за это со всей Европой.

Когда Сигизмунду донесли о болезни его августейшего брата Карла, король не совладал с охватившими его чувствами радости и зарыдал. После чего спешно, в туфлях одетых на голые ноги отправился в дворцовую церковь и, опустившись на колени перед распятием, стал истово благодарить Всевышнего и пресвятую Деву Марию, за заступничество и помощь Польше в борьбе с врагами.

В знак своей признательности, король подарил святой церкви золотые четки, украшенные драгоценными камнями. В этом скромном даре Сигизмунд жадность польского короля отразилась как в зеркале, так как эта новость, позволяла ему, если не вздохнуть полной грудью, то хотя бы получить глоток воздуха.

Теперь, даже не заключая перемирия со шведами, Сигизмунд мог полностью сосредоточиться на турецкой угрозе. Войска великого визиря осадили Львов, а конные соединения татар достигли пределов Замостья. Находившийся возле крепости гетман Ходкевич отбросил их, но переходить к активным боевым действиям против турок не спешил. По приказу короля к визирю было отправлено посольство, призванное заключить мир или перемирие с турками, как это получиться.

Стоит ли говорить, что разговоры с великим визирем для посланников короля шли крайне напряженно. Да и как могло быть иначе, когда один из переговорщиков был на коне и прекрасно знал свою силу, а другой был повержен в пух и прах и прижатый к стене только и мог, что делать угрожающие заявления.

Положение было откровенно безнадежным и тут поляки прибегли к старому и испытанному методу в переговорах с турками — подкупу.

Сколько заплатили паны мурзам, советникам великого визиря и самому Насух-паше осталось тайной. Думается, что каждый из них брал соразмерно своему чину и немного свыше, так как именно поляки были заинтересованы в заключение перемирия. Королевский казначей каждый день хватался за сердце, выдавая переговорщикам кошели с золотом на текущие расходы, однако "Париж стоил мессы".

Дело сдвинулось с мертвой точке и потери будущих потерь, приобрели для поляков зримые черты. О том, что турки не намерены отдавать королю Сигизмунду Подолию, было ясно с самого начала. Едва ступив на эти земли, великий визирь принялся создавать санджаки для их управления.

Теперь для поляков было важно ограничить аппетиты турок, заявивших свои притязания на земли Волыни и Русского воеводства. И если земли Волынского воеводства Насух-паша рассматривал чисто гипотетически, по типу — дадут — хорошо, не дадут — ну и ладно, то со Львовом дело было сложнее. Великий визирь вцепился в него мертвой хваткой и не собирался отступать. Тут не помогали ни взятки, ни уговоры, ни угрозы. Насух-паша стоял твердо как кремень и на заявления посла о силе польской армии, не задумываясь, ответил, что давно хотел испытать военное счастье в битве с гетманом Ходкевичем.

Переговоры зашли в тупик, не сулившего полякам ничего хорошего. Турки демонстрировали, что готовы остаться в землях Русского воеводства на зиму и стали как в Подолии создавать свои санджаки. На все вопросы поляков, советники визиря только разводили руками и говорили "иншалла" — такова воля всевышнего. И что хуже всего, перестали брать от поляков деньги, демонстрируя тем самым наличия у них остатков совести.

Казалось, что Польшу ожидает продолжения тяжелой войны, но тут духовник короля подсказал Сигизмунду идею, благодаря которой можно было не только сохранить земли Русского воеводства, но и натравить турок на московитов. Столкнуть двух главных врагов польского государства между собой.

Шанс этот был откровенно авантюрой, польский сенат на это никогда бы не пошел, но выбора не было, и Сигизмунд решился. На очередной встрече с визирем, посол сделал зятю султана предложение, от которого тот не смог отказаться.

Вместо земель Русского воеводства, король отдавал султану все земли, входившие в Переяславское воеводство вместе с городом Киевом. Сейчас они, правда, заняты русским царем Дмитрием, но для турецкого султана и его вассала крымского хана это ничего не значит. Стоит только наместнику аллаха на земле грозно топнуть, как московиты в испуге уберутся прочь. А в качестве приятного бонуса, польский король был готов ежегодно выплачивать дать султану в размере 200 тысяч талеров.

Предложение было действительно заманчивым, и великий визирь согласился с предложением короля.

Когда договор был подписан и доставлен королю, Сигизмунд несказанно обрадовался. Теперь можно было все свои силы и внимание, обратить против оккупировавших Пруссию шведов и время от времен посматривая через плечо затем, как русские медведь будет бороться с турецким всадником.

На этот раз, польский король не стал делать святой церкви какие-либо дары или денежные вклады. Он поступил проще и закатил во дворце роскошный пир, на который были званы представители варшавского общества, духовенства и иностранные послы и посланцы.

Вино щедрой рекой разливалось по столам и кубкам гостей короля, веселя их. Столы были уставлены различными яствами, играл оркестр и паны и паненки весело отплясывали мазурку и полонез, восхищая взоры иностранцев.

Так как королевская казна изрядно оскудела от непомерных военных трат, король оплатил устройство праздника из своих личных средств полученных из его поместий.

Сделано это было не столько для того, чтобы позабыться в вине от навалившейся тяжести правления, сколько показать соседям, что госпожа Фортуна наконец-то повернулось к Польше лицом и её черные дни уже в прошлом. Насколько это ему удалось, трудно было судить, но голландский посол в своем тайном послании русскому императору подробно описал этот королевский пир.

Так как русский посол после объявления войны был выслан из Варшавы, голландский посол Ван Халлен охотно согласился быть поверенным Москвы и за небольшое вознаграждение, информировал Дмитрия о положении в Польше.

Впрочем не только голландцы сообщали русскому государю о варшавских новостях. Были у него и другие уши.

Глава XXIII. Сивашское чудо.

Большое дело не терпит громких криков и бравой трескотни. Это на самом последнем этапе, оно может позволить себе подобное, но все остальное время, оно старается быть в тени и не на слуху. В противном случае или ворог, против которого оно затевается, упредит и свою игру начнет, либо какой-нибудь косоротый и косоглазый рыжий вертопрах сглазит всё дело.

По этой причине, государь предпочитал обсуждать тайные важные дела не с Малой Думой, а с теми людьми, что за них отвечали, своей головой и животом.

Богдан Яковлевич Ропшин хорошо знал свое дело. Мало того, что во всех главных странах Старого Света у него были свои тайные люди, исправно доносившие ему обо всем, что случалось в их странах. Все доклады Ропшина представляли собой не только простое перечисление поступивших к нему сведений. Богдан Яковлевич ещё делал прогнозы по ним и они, как правило, оказывались верными.

После того как Посольский приказ откровенно разочаровал государя своей беспомощностью по поводу турецкого ультиматума относительно земель левого побережья Днепра, Дмитрий затребовал к себе Ропшина. И тот, незамедлил явиться с неизменным ворохом всевозможных бумаг. Всем своим видом показывая государю, что готов словом и делом помочь ему в преддверии, застучавшей в окно царского терема большой войны с турками. Врагом новым, неизведанным. Чья мощь приводила в ужас все страны Европы, но с которой, как показал пример шаха Аббаса, можно было успешно бороться.

Еще толком не оправившейся от болезни и боярской смуты, два месяца назад государь пережил новое испытание. Внезапная болезнь поразила царицу Ксению, наследника Ивана и дочерей двойняшек Марфу и Марию, находившихся в загородном тереме царя. Благодаря рьяным действиям Мишки Самойлова, что в срочном порядке доставил к больным знаменитого травника и знахаря Захария Косибу, царская семья обошлась малой кровью. Отдала богу душу только одна из дочек государя — Марфа, а все остальные выздоровели.

Постоянным напоминанием об этих трудных днях стали две морщины на челе государя и ранняя седина, появившаяся в его волосах. Как не уверяли царя доктора, попы и его близкое окружение, что смерть его дочери божья воля, Дмитрий остался при своем убеждении. Отныне везде ему мерещились, чья та злая воля и чьи-то злые происки, против него самого, его семьи и его державной власти.

Впрочем, ни Богдан Ропшин, ни воевода Шереметев, сидевший по правую руку от императора, пользовались его полным доверием и расположением.

Не проронив ни слова, Дмитрий внимательно выслушал донесения голландского поверенного о королевском бале и о том, как на него отреагировали послы иностранных держав. Когда Ропшин прочитал, что иностранцы считают положение короля Сигизмунда скорее прочным, чем нет, государь криво усмехнулся.

— Не думал, что раздача коронных земель налево и направо — признак прочности государства.

— Так-то оно так, государь, да только такой вывод Ван Халлен делает — попытался возразить Ропшин, но Дмитрий не стал его слушать.

-Так пишет, потому что хорошо на королевском балу погулял. Сытно поел, вкусно попил, вот и делает господин посредник хитрый дипломатический менуэт, под названием и вашим и нашим, — презрительно фыркнул император. — Сигизмунд может плясать хоть до второго пришествия, это его дело. Мне куда больше волнует настроение столичного дворянства, поместной шляхты, сенаторов, магнатов. Что они говорят? Что они намерены против нас делать?

— Как обычно гонор, крики, угрозы и всяческие обвинения в адрес короля, но никаких конкретных действий против нас в Варшаве не отмечается.

— А, что папский нунций?

— Как уехал в Рим, так ещё и не вернулся.

— А королевский духовник? Чем он занимается?

— Встречается со столичными банкирами и еврейскими откупщиками. Усиленно уговаривает и тех и других предоставить королю новый денежный заем на войну против нас и шведов.

— И как успехи?

— Пока не очень. И те и другие готовы растрясти мошну, но все дело упирается в проценты.

— Понятная картина. Кого же столичная шляхта считает главным врагом? Нас или шведов?

— Как не странно, но на этот раз шведов, — усмехнулся Ропшин. — Уж слишком резвым оказался принц Густав. Не дожидаясь замирения с Данией и прибытия подкрепления из Швеции — осадил Мариенбург! Поляки страшно бояться, что в скором времени он все их балтийское побережье захватит, а затем на Варшаву пойдет.

— Все ясно. На нас Сигизмунд турок натравили, а сам с родственником за свою корону бороться будет. Как думаешь, князь Федор, долго они воевать друг с другом будут? Сколько время у нас есть в запасе? — обратился Дмитрий к Шереметеву.

— Как долго, то только одному богу ведомо, но судя по всему, принц Густав — ещё тот забияка и задира. Пороха не изобретет, но перца полякам обязательно всыпит. Потому думаю, год другой у нас в запасе есть.

— Что так мало?

— Сдается мне, что тут многое будет зависеть от того как мы с турецким султаном справимся. Отобьемся или договоримся и шведы нас не тронут, — уверенно заявил государю воевода, — а потерпим с турками какой-либо серьезный конфуз, в миг про поляков забудут и на нас вмиг кинутся. Эти шведы как волки. Кто слабей, на того и кинутся.

— А что Марко Шукрич из Царьграда нам доносит? Как крепко будут турки от нас земли требовать, и на чем можно будет с ними миром договориться? — поинтересовался Дмитрий у Ропшина и Богдан Яковлевич, словно только того и ждал, проворно выхватил из папки нужный документ и неторопливым голосом принялся читать.

— В отношении земель Переяславского воеводства, что отписал им король Сигизмунд, турки настроены очень решительно. Будут требовать их возврата и в случае отказа готовы начать против нас большую войну.

— Прям так и большую войну? — недоверчиво покачал головой император. — А если позолотить ручку кому следует и сколько следует? Может, уговорят паши да визири своего султана не воевать с нами?

— Не пойдут турки на это, — решительно покачал головой Ропшин. — У них сейчас кураж. После того как разбили Жолкевского, они уверены, что разобьют кого угодно. И сбить с них этот гонор и усадить за стол переговоров можно только хорошо им врезать и хорошо пролить их кровь. Вот тогда можно будет и ручку позолотить и язык подмаслить, кому следует, но никак не раньше.

— И много они послать против нас могут? — спросил Дмитрий после недолгого раздумья. — Тысяч сто, не меньше?

— По первичным прикидкам, тысяч сто только у одного великого визиря под рукой имеется. Сто тысяч клятвенно обещает султану Ахмету выставить крымский хан, да примерно столько же заверял послать и ногайский правитель. Вот и думай, государь. Выстоим или нет?

Услышав столь нерадостный прогноз Богдана Ропшина, император немедленно обратил свой взор к Шереметеву — Выстоим или нет, воевода?

— Триста тысяч солдат это только на словах, триста тысяч, государь, — неторопливо пригладил бороду князь. — Любят турки да татары воздух сотрясать тысячами своих воинов. Чем больше напустят страху на противника своим огромным количеством войск, тем им лучше. Запугаешь противника до битвы, значит, считай половина дела сделано.

— И сколько, по-твоему, они могут на нас двинуть?

— Тысяч сто — сто пятьдесят человек. В лучшем случае двести тысяч, но никак не больше — не раздумывая, ответил Шереметев.

— Отчего так? Али у турецкого султана народа мало?

— Народу много, да не всякое лыко в строку. У ногаев сейчас очередная война за власть, да и калмыки их сильно теребят. Воюют из-за кочевья. Сто тысяч ногайский правитель точно султану отправить не сможет при всем своем желании. От силы пятьдесят тысяч, да и то в красный день.

— А татары? У них на сегодняшний день замятни нет.

— Замятни нет, это ты верно, государь подметил. Да только ведь поляки не просто так свои головы под их саблями сложили. Знатно побили они татар и под Цецорой и под Хотином, хоть и проиграли им. Так, что не сможет крымский хан на будущий год сто тысяч воинов султану дать. Не сможет и все тут! В лучшем случае восемьдесят тысяч, а скорее всего только пятьдесят тысяч и даст.

— Откуда такая уверенность, Федор Иванович? Одним взмахом руки у султана сто тысяч отобрал — усомнился Дмитрий и переглянулся с Ропшиным.

— От жизни, государь. Она матушка хорошо меня научила басурман понимать, видеть, а заодно и их считать. Да так чтобы не вблизи и около, а было точно, в самый раз — гордо ответил воевода.

— Значит у султана к следующему году не триста, а двести тысяч будет — требовательно уточнил государь.

— Значит так, если только ... — Шереметев сделал паузу, и от неё у Дмитрия моментально покраснело от напряжения лицо.

— Что если! Говори! Ногаи замирятся или кабарда с черкесами султану подмогнут!?

— Да нет, государь, все не то, — успокоил Федор Иванович императора, — если татарские бабы вдруг начнут солдат рожать с полной выкладкой.

— Ну и шутки у тебя князь! — обиделся Дмитрий. — Тут Отечество защищать от новой напасти надо, а он шутки шутит.

— Верно, государь. Каждая шутка должна быть к месту, — поддержал царя Ропшин, — даже, если у турок к следующему году только двести тысяч людей будет — это большая сила. Тут не до шуток, воевода.

Борис Яковлевич попытался развернуть свое нравоучение в адрес Шереметева, которого не очень любил, но царь перебил Ропшина.

— Ты скажи, как нам это число уменьшить? К австрийскому кесарю за военной помощью обратиться или к персидскому шаху в ноги поклониться?

— Несомненно, к шаху за помощью идти, государь. Он турок не один раз бивал и бивал крепко, в отличие от цесарцев. К тому же у него с турками только перемирие подписано, тогда как кесарь мирный договор с султаном подписал. Его труднее нарушать, чем перемирие, — начал загибать пальцы Ропшин. — Да и к тебе шах Аббас благосклонно относиться из-за льгот для его торговцев шелком.

— Маловато для того чтобы войну с турками начать — не упустил возможность подпустить шпильку Шереметев, но государь пропустил его едкость мимо ушей.

— Давай Борис Яковлевич попробуем, чем черт не шутит, пока бог спит — ухватился за предложение Ропшина Дмитрий. — Составь такое письмо шаху, чтобы и честь соблюсти и капитал приобрести.

— Сделаем, царь батюшка, комар носа не подточит — заверил Ропшин государя и тот оттаял лицом.

— Ну а ты, что присоветуешь мне, князь воевода? По татарам ударить, пока их главные силе при великом визире?

— Такой глупости, я тебе советовать не буду, — решительно отрезал Шереметев. — Даже, если у хана сейчас людей мало, наш поход на него ничего не дать. Степи безводные, да перекопские укрепления, двойным замком охраняют татарские земли от наших сабель. До нас пытались, да все без толку и нам не следует на, те же грабли наступать. Тут хитрее сделать надо.

— И в чем эта хитрость?

— Не нам на татар идти следует, а донцам.

— Это почему? У них, что кони к безводным степям устойчивее? Или Перекоп им сподручнее брать, чем моим воинам?

— Кони у них ничуть не лучше наших и пушек для Перекопа у них нет. Но вот только на Бахчисарай донцов следует отправлять — уверенно заявил воевода и, увидев, что тот намерен продолжить спор, властно взмахнул рукой, осаждая Дмитрия.

— Вот послушай, что я тебе скажу. Во-первых, им проще с Дона на татар идти, чем нам по Изюмскому шляху или от Днепра до Перекопа добираться. Дорога для них знакомая, проторенная. Там им каждая травинка и былинка, ручеек и взгорок знаком. Во-вторых, — Шереметев загнул крепкий и жилистый палец, — у донцов злости на татар больше. Для твоих солдат, особенно для немцев, татары — это просто враг, на которого царь батюшка их послал и только. А у донцов почти каждый второй с татарами "кровник" и поэтому, стараться выпустить кишки и перерезать им глотки, донцы будут не за страх, а за совесть. И наконец, в-третьих, есть у них лазейка, при помощи которой можно Перекоп миновать. Маленькая, хилая, но лазейка.

Об этом мне казачьи атаманы за чаркой вина рассказывали. Говорили, что можно татарам хорошего красного петуха пустить. Так чтобы они потом надолго дорогу на Русь забыли, басурмане окаянные. Для этого войско крепкое нужно, припасы огненные в хорошем количестве, да время верное. Вот по всему вижу, что пришло это время, петуха крымскому хану пустить.

Глаза воеводы задорно заблестели, плечи развернулись, и по всему было видно, что Шереметев готов выступить против татар немедленно и этот настрой передался самому государю.

— И что эта за лазейка? — с интересом спросил Дмитрий.

— Сиваш — Гнилое море. Через неё пленные казаки, нет-нет да бегут из Крыма на Дон.

— Так для переправы через него ладьи да лодки потребуются, а за этим делом донцы время потеряют. Татары как увидят, что они переправляются враз в Перекоп или Бахчисарай знать дадут и пиши — пропало.

— Казаки говорили, что знают тропку, по которой можно лошадь либо провести, либо переправить.

— Уж слишком рискованное ты дело предлагаешь, князь Федор — в раздумье покачал головой Дмитрий.

— Рискованное — да верное. Если все выйдет, как думается и войско на Перекопе можно все вырезать и Бахчисарай дотла спалить, пока главные силы татар вместе с турками Подолию чистят. Когда другой такой случай представиться?

— А ты, что думаешь по этому поводу, Борис Яковлевич? — обратился император к Ропшину.

— Думаю дело, воевода говорит. Дадим казакам денег, пороха, свинца и пускай свои "кровные" счеты сводят, раз время пришло. Выгорит у них дело — им честь и почет, а нам выгода. С меньшим числом турецкий султан на нас войной пойдет. Не выгорит, отстоим службу по воинам христианским, а зато свои солдаты живы будут и в борьбе с султаном тебе государь пригодятся.

Ропшин говорил спокойным и уверенным голосом, открыто и нисколько не смущаясь, взвешивал выгоду и приобретения русского государства от похода донцов на Крым, на невидимых счетах. Которые хоть и были совершенно невидимы глазу воеводы и государя, но от этого не теряли своей материальной сущности — именуемой государственной необходимостью.

Столь откровенно циничные сложения и вычитания человеческих жизней, сильно покоробили Дмитрия, но государь был вынужден признать правомочность слов своего советника. Нельзя было делать важное дело для блага государства, не запачкав при этом руки.

— Значит, решено. К донцам тайно посольство пошлем — подытожил государь.

— Может, кого порекомендовать, царь батюшка, — моментально откликнулся на царскую реплику Ропшин. — У меня молодцы один к одному. Один Васька Ухов чего стоит.

— Он у тебя мастер по тайным делам, вот ты его для тайных дел и береги, — отверг предложенную кандидатуру император. — К донцам поедет Фрол Спиридонов.

Для реализации плана воеводы Шереметева, Дмитрий не пожалел ничего, ибо прекрасно понимал всю ту выгоду, что может принести этот проект, несмотря на всевозможные риски. Однако большие дела без риска совершаются и потому потянулись на Дон государевы обозы с порохом, свинцом и прочим военным имуществом столь необходимым для похода против Крымского ханства.

Не пожалел государь и денег. Прибыв на Дон, Фрол Спиридонов щедрой рукой раздавал казакам царские подарки, но сугубо чину и важности занимаемого положения. Общие деньги, что царь выдал на казачий круг, он несколько уменьшил, справедливо полагая, что перед большим походом, солдат должен быть слегка голодным, чем перекормленным.

Впрочем, ни одного рубля сэкономленной суммы Фрол себе в карман не положил. Все оставшиеся деньги, он раздал малоимущим и нуждающимся семьям, а также сиротам.

Подобный шаг ещё больше поднял авторитет Спиридонова как посланца государя императора. Многие донские казаки знали его ещё по Азовскому походу. Был он в составе царского посольства, что просило казаков отстоять Азов от турок в трудный для Дмитрия период. Спиридонов находился там до самого конца этой героической эпопеи, ни разу не ударив в грязь лицом перед донцами.

Именно поэтому царь и отдал предпочтение его кандидатуре, здраво рассудив, уже известный казакам человек сделает порученное ему дело лучше, чем кто-либо другой.

Когда Спиридонов переговорил с казачьей старшиной, а потом вышел на общий круг, его слова с призывом идти на крымских татар походом, были встречены громкими криками одобрения.

Говоря о кровной мести казаков к татарам, Федор Шереметев не кривил душой. У каждого из донцов был свой счет к ним и не попытаться закрыть его, когда выпал столь удачный момент, значит не уважать себя, родителей и православную веру.

Увлекшись грабежом Подолии, Волыни и Галиции, татары не спешили возвращаться домой, ограничившись отправкой, домой караванов пленных. Да и к чему торопиться, раз выпал такой удобный случай пограбить. Московский правитель полностью занят начавшейся войной с Польшей. Запорожцы по своей натуре никак не могли решить, какую из воюющих сторон им следует поддержать. Многие из них твердо стояли за православного царя, но были и такие кто держал сторону короля Сигизмунда. Что же касается донцов, то им никогда не взять твердынь Перекопа.

Да, конечно, у казаков может возникнуть соблазн совершить внезапный набег на своих быстроходных челнах на берега Крыма, благо теперь устье Дона стало для них свободным для плавания. Однако коменданты Керчи и Арабата предупреждены о возможном набеге гяуров и готовы к достойной встрече незваных гостей.

Так думал хан, так думал калга, так думали беки и мурзы, глядя на то, как тяжелеют от добычи их переметные сумки и множатся вереницы захваченных ими пленных. Все было прекрасно, но как записано золотыми буквами на страницах священных книг многих народов — человек предполагает, а Господь располагает.

Желая, чтобы приготовления донцов остались тайной, Фрол Спиридонов постоянно торопил казачьих атаманов и те охотно с ним соглашались, но шила в мешке утаить не удалось. За несколько дней до выступления, у казаков объявились посланники калмыцкого князя Эрденея с предложением взять их в свой набег на Крым.

Юрты калмыков относительно недавно появились в степях между Доном и Волгой и сразу потомки древних монголов вступили в конфликт с ногайцами из-за пастбищ для своих многочисленных стад скота. С казаками у них открытых конфликтов не было, но и большой дружбы тоже.

Подобное предложение донцам поступило впервые и вызвало бурное обсуждение у атаманов. Но, если донцов интересовало, сколько и какие силы может выставить их новоявленный союзник, то Фрола Спиридонова волновал иной вопрос, откуда калмыки узнали о готовящемся походе. Царский посланник был очень настойчив в своих поисках, но они оказались безрезультативными. Иван упорно кивал на Петра, а тот на Ерему, делая при этом большие глаза, яро крестясь и призывая в свидетеля господа бога.

Не добившись результата, Спиридонов пребывал в хмуро-гневном состоянии. В голову лезли всякие нехорошие мысли, Фрол начал подозревать в сговоре с татарами всех и вся но, слава богу, верховный атаман донцов Дружина Романов сумел его успокоить.

— То, что калмыки с подобным предложением приехали — это нормально. Они враги с ногаями, крымчаками, черкесами и считают, что враги их врагов могут оказаться для них друзьями.

— Но почему он хочет идти с нами на крымчаков, а не просит помощи в походе на ногаев?

— У Эрденея свои счеты с крымчаками. Пять лет назад они поголовно вырезали все стойбище его отца, и он жаждет отомстить татарам той же монетой. К тому же, князь наверняка хочет упрочить свое положение относительно других князей улуса и удачливый поход против татар ему только на руку.

— А не предаст? Не сильно я верю всем этим кочевникам — честно признался атаману Спиридонов. — Одну руку на сердце держат. Клянутся всеми своими святыми, братом тебя называют. А второй рукой за спиной нож тебе приготовил, чтобы горло перерезать.

— Всякое бывает, — философски произнес атаман, повидавший за свою жизнь не одного такого степняка. — Нет, не думаю, что князь врет. Не в его это интересах. Однако адамантов мы у калмыков обязательно возьмем. Иначе не поймут и уважать перестанут.

Перед самым походом все казачье войско благословил местный протоиерей. За день до этого он провел большое богослужение о даровании победы над заклятыми врагами донского казачества — Крымским ханом, и Господь услышал их молитвы. Когда все казачье войско и примкнувшие к ним калмыки подошли к берегам Сиваша, поднялся сильный западный ветер.

От его могучего дуновения пеший человек мог упасть на землю, а всадники с трудом сдерживали своих напуганных лошадей. Многие из казачьего войска испугались ветра, но бывалые воины только радовались.

— Вей, государь, вей! Да Сиваш прогоняй, нам дорогу открывай! — кричали они ветру и тот послушно откликнулся на их просьбу, да ещё как. Вскоре, воды Гнилого моря отошли далеко прочь от берега и перед изумленными воинами, открылась незабываемая картина.

Там, где ещё час назад хорошему коню было по шею, теперь лежали грязные лужи воды вперемешку со зловонной грязью. Там, где нужно было плыть вплавь, можно было спокойно проехать, не замочив стремени. Как на ладони лежал Сиваш перед казаками, и это внезапное чудо радовало их, вселяло уверенность в успехе похода.

Не задумываясь ни минуты, устремились они на противоположный берег и вскоре благополучно его достигли. Никто не встал у них на дороге. Никто не выстрелил по ним, никто не попытался помещать их планам и известить крымского хана Джанибека Гирея о нависшей над ним опасности.

Ещё перед началом похода, среди атаманов шли жаркие споры, что делать после форсирования Сиваша? Идти сначала на Перекоп и уничтожить находящегося там ор-бека Сахиб Гирея со всем гарнизоном и потом идти на татарскую столицу, не опасаясь внезапного удара в спину или ещё того хуже появления всего татарского войска. Либо сразу идти на Бахчисарай и попытаться штурмом взять его, после чего спокойно грабить все остальное.

У обоих вариантов было много разумных аргументов в их пользу, но в конце концов было решено не испытывать судьбу и сразу идти на Бахчисарай.

— Если удастся захватить Бахчисарай с ходу, то в наших руках окажется хан со всем своим окружением и тогда нам уже никто не будет страшен. Ни ор-бей, ни калга, ни нуреддин. Все они ниже хана и будут обязаны выполнить его волю.

Спиридонов полностью согласился с мнением атаманов. Подумав про себя, что в случае пленения Джанибека Гирея, он обязательно увезет его с собой в Москву. Пленный хан мог принести много выгоды не только донцам, но и русскому царю.

Три дня шло донское войско по степям Крыма подобно могучей стреле, выпущенной из лука. Не обращая внимания на мелкие стычки, что случались с ними тут и там и к утру четвертого дня оказались у стен городка Ак-Мечеть, что стоял на берегу реки Салгир.

Был он важен и нужен донцам не только как место, где было много достойной для них добычи. Здесь находился дворец калги, второго лицо в Крымском ханстве, и пройти мимо него мстители никак не могли.

Появление казаков и калмыков, застало врасплох жителей занятых свершением привычного для себя утреннего намаза. Подобно могучему черному вихрю налетели они на Ак-Мечеть и принялись грабить её и жечь, точно также как грабили и жгли татары русские села Подолии и Волыни, Рязани и Москвы.

Никто никогда не думает, что свершено им безнаказанное зло, однажды придет и в его собственный дом и осквернит его. Рьяно гонит он от себя подобные мысли, но наступает день, когда они становятся явью.

Весь день и вечер грабли и разоряли донцы и калмыки этот татарский городок, и потомки монголов превзошли потомков половцев. Если казаки нет-нет да брали в плен приглянувшуюся им турчанку или татарку, то калмыки вырезали всех беспощадно, сводя свои кровные счеты.

Наблюдая со стороны за действиями казаков, Спиридонов очень боялся, что разграбив Ак-Мечеть, они забудут обо всем и предадутся разгулу и веселию. Подобное поведение было вполне логичным для победителя, но славу богу этого не случилось. Упрятав захваченную добычу в сумки, посадив пленниц на лошадей, казаки и калмыки покинули пепелище разоренного ими городка. Лихие кони несли их на юг, где их ждала главная цель похода — Бахчисарай.

Дурные вести, как водится, чуть-чуть, но обогнали донцов, и застать врасплох сторожей ханской столицы не получилось. Когда они приблизились к его стенам, ворота были заперты, а у бойниц дежурила стража, однако это не спасло Бахчисарай от гибели. Слишком мало сил было у его защитников и слишком много у их врагов.

Перед штурмом стен города казаки и калмыки разделились. Донцы решили штурмовать крымскую столицу в районе главных ворот, а калмыков отослали к другим. И тут воинское счастье потомкам монголов улыбнулось самой щедрой улыбкой.

Пока казаки пытались ворваться в Бахчисарай с севера, калмыки спокойно вошли в него с востока, быстро перебив немногочисленных защитников этого участка стены.

И вновь не ведающие жалости к врагу кочевники, принялись вырезать всех, кто оказался перед ними. При этом калмыки убивали не только тех, кто пытался оказать им сопротивление, но и тех, кто в страхе забился в угол и покорно ждал своей участи. Не взирая, на крики, слезы и мольбы, они убивали всех, до кого могли дотянуться их копья и сабли.

В числе убитых калмыками оказался и сам хан Джанибек Гирей, попытавшийся прорваться сквозь охваченные насилием улицы, надеясь найти убежище в Кафе. Сбросив с себя нарядный чапан крымского хана и облачившись в куда более скромные одежды, он полагал, что это позволит ему оказаться неузнанным воинами князя Эрденея. Однако Джанибек Гирей жестоко просчитался.

Выполняя данное казакам обещание, калмыки бы приложили все силы, чтобы захватить в плен крымского хана живым и невредимым. Однако весь облик прорывающегося через калмыцкий заслон человека мало чем напоминал хана, и два удара тяжелого копья, сократили его дни пребывания среди живых.

Свидетелем его гибели стала молодая, четырнадцатилетняя наложница Иренэ. Она сначала забилась под перевернутую арбу, а потом, когда калмыки стали убивать всех подряд, сумела втиснуться в щель между домами и уцелела.

Столь "таинственное" исчезновение Джанибек Гирея стало причиной изменения планов казаков и возникновения раскола в их рядах, после взятия Бахчисарая. Большинство атаманов стояло за то, чтобы взяв и разрушив татарскую столицу, следовало идти на Перекоп.

— Слишком далеко зашли мы в степи крымские и прошли до Ак-Мечети и Бахчисарая и захватили их. И нужно быть последними дурнями, чтобы думать, что и дальше, у нас будет все легко и просто. Что после того как мы Бахчисарай взяли, татары разбегутся от нас как тараканы и попрячутся по щелям. Не будет, этого. Не надейтесь. Не тот это враг. Стоит только крымскому хану объявиться, хоть в Кафе, хоть в Козлове, хоть в махонькой деревеньке, как все татары мигом устремятся туда и, встав под его знамя, будут драться как черти! — говорил Дружина Романов атаманам и те кивали ему головами в знак согласия.

— Верно, говоришь, Дружина! Татарин опасный враг! А после того как калмыки всех татар в Бахчисарае вырезали, они будут в двойне опасны!

— Поэтому, братья, нам нужно как можно быстрей идти на Перекоп и брать его. Не ровен час, калга с главными силами в Крым вернется, и попадем мы, тогда как кур в ощип. Второй раз Сиваш перед нами не расступиться, и пропадем мы не за понюшку табака. С одной стороны калга ударит, с другой хан и передавят как курей!

— Верно, верно! — понеслось по рядам атаманов. — На Перекоп идти надо! Возьмем его, а там пусть хоть калга наступает, хоть хан! Встретим любого в поле и разобьем басурман во славу батюшки царя и святого Отечества.

— Рано нам на Перекоп идти! — не согласился с верховным атаманом Марко Козлов. — Раз выпала такая возможность, нам надо Кафу взять! Раздавить и уничтожить этого кровавого клопа, за стенами которого томятся в неволе православные люди! Наши, русские люди, угнанные татарами в рабство! Разве можно пройти рядом с ними и не помочь!? не по-нашему это, не по-христиански!

И вновь закивали головами атаманы, ибо в словах Козлова была своя правда жизни. Многие из них попав в плен, прошли через рабские рынки Кафы, оттуда на турецкие галеры и. выбрав удачный случай, бежали на родной Дон.

— На Перекоп сначала идти, а потом, бог смилуется и на Кафу! — предлагал Дружина, но Марко не хотел его слушать.

— Это если смилуется, а как нет? Что тогда? Сможешь спокойно спать?

— Ты надеешься в Кафе свою сестру отыскать, вот и баламутишь воду!

— Да ищу!! Вместе с теми двумя тысячами, что тогда татары угнали, и мы отбить не смогли, потому, что побоялись!

— Да сил у нас тогда не было! Сил не было! Сунулись бы тогда и татары всех бы нас перебили, и никто перед тобой не стоял и не спорил!

— Это ты тем скажи, кто по дороге в степях сгинул и кого татары за малейшую провинность саблями рубили! — не унимался Марко и, видя, что спор заходит не в ту сторону, в дело вмешался Спиридонов.

— Мне видится, что в этом споре правы оба атамана — неторопливо изрек царский посланец, умело изобразив на своем лице мучительное раздумье. — Не будь я государевым человеком, ни минуты не раздумывая, пошел бы за Марко Козловым громить Кафу. Ибо нельзя сосчитать горя, которое она нам всем принесла. Однако интересы государя вынуждают меня держать сторону Дружины Романова и призывать вас идти на Перекоп.

По рядам атаманов пронесся недовольный гул словами посланника, но опытный Спиридонов моментально пресек его на корню.

— Повторяю! Я согласен с обоими атаманами и для блага дела, предлагаю разделиться.

— Как разделиться!? Что за глупость!? Никогда такого раньше не было, чтобы казаки разделялись! Тогда татары нас точно поодиночке перебьют!! — изумились казаки. — Ты воевода гни палку, да не перегибай! Всему предел есть!

— Господь послал нам в союзники калмыков. Они сильные воины. У них в Кафе никого нет, и они пойдут с нами на Перекоп, — продолжал, гнуть Спиридонов. — Пусть поднимут руку те, кто согласен с верховным атаманом и мной, что нужно идти на Перекоп.

Голос посланника обрел властную медь, и атаманы нехотя исполнили его требование. Сторонников похода на Перекоп оказалось больше половины. Как не пылки и верны были речи Козлова, у многих казаков была своя правда.

— Поднимите руки те, кто согласен с Марко — потребовал Фрол, атаманы вновь исполнили его требование, и несогласных тоже было немало.

— Что же, казаки, — Спиридонов окинул взглядом сторонников Козлова, — вы, люди вольные. Перед царем службу сослужили, дальше смотрите сами. Одна только у меня к вам просьба. Если возьмете Кафу, не режьте, армянских купцов. Возьмите с них деньгами. Это и вам выгоднее будет и мне перед государем спокойнее. Лады?

— Лады, лады — радостно заверили Спиридонова казаки. — Не тронем мы твоих армян. Нам и так найдется, кого резать.

На следующее утро казачье войско разделилось, и двинулось в разные стороны. Ватага мстителей Марко Козлова устремилась на Кафу, Дружина Романов с калмыками направился на север, к Перекопу.

Быстро, насколько это позволяла им добыча, мчались донцы через весь Крым, нигде не встречая никакого сопротивления. Лишившись верховной власти, местные беки и малики предпочитали не связываться с казаками, отложив возмездие до лучших времен.

Предчувствие, на которое ссылался на казачьем совете Дружина Романов, не обмануло атамана. Не успели казаки с калмыками подойти к крепости и, навалившись всеми силами взять сначала большой и малый город Ор-Капу, так крымчаки называли Перекоп, а потом и саму цитадель, как через три дня, со стороны степи появились татарские разъезды.

Их внимание наверняка привлек внимание черный дым, что стоял над Перекопом, от сгоревшего малого города. Поначалу, татары посчитали, что в крепости случилось какое-то несчастье, однако когда они приблизились ко рву, из цитадели по ним ударили выстрелы и все сомнения разом пропали.

Подошедшие к Перекопу воины представляли собой один из отрядов татарского авангарда с богатой добычей возвращающегося из похода калги. Об этом рассказали пленные, взятые казаками во время ночной вылазки и сразу, встал вопрос, что делать дальше.

Отчаянные храбрецы, казаки могли просидеть в Перекопе хоть до второго пришествия, довольствуясь тем малым, что у них было. Однако имея за спиной развороченное осиное гнездо под названием Крымское ханство, подобное сидение было сродни самоубийству. К тому же, примкнувшие к ним калмыки не собирались задерживаться в Крыму и требовали скорейшего оставление Перекопа.

Оказавшись в столь трудном положении, верховный атаман принял соломоново решение. Он отправил к Козлову Семена Глуща с известием о том, что через десять дней он оставляет Перекоп, и вместе с калмыками будет прорываться к Дону. Ждать дольше Марко Козлова он не мог, опасаясь подхода главных сил татар.

Чтобы Глущ наверняка нашел Козлова и передал ему тревожную весть, атаман дал ему сотню казаков. Зная, что ждало атаманского вестника на его пути в поисках козловцев, подобная забота была далеко не лишней.

Верный своему слову, атаман простоял в крепости ровно десять дней, но вестей от Козлова так и не дождался. Много дум передумал Дружина Романов в эти дни, глядя с крепостных стен, как с каждым днем увеличиваются татарские разъезды по ту сторону вала, однако, верный слову твердо ждал десять назначенных дней.

Ждал до последнего часа, до последней минуты, но Марко Козлов так и не пришел, и казаки покинули Перекоп без него.

Верные своей старой традиции, донцы сделали это под покровом ночи. Предварительно обмотав копыт коней тряпками, чтобы те во время вылазки не стучали по мосту и по камням.

Всю ночь, специально оставленный отряд изображал присутствие в цитадели казаков, а рано утром ускакал прочь. До самого вечера, татары ничего не подозревали об уходе казаков и только, когда на стене крепости появился один из чудом спасшихся жителей Перекопа, они узнали правду.

Командовавший авангардом Карим-бек, без раздумья бросил в след ускользнувшему врагу погоню из лучших своих воинов, а сам поспешил занять крепость. К его радости она не сильно пострадала, чего нельзя было сказать о людях. Весь гарнизон во главе с ор-беем Мансуром, а также все жители Перекопа и ближайших к нему сел были полностью вырезаны.

Отправленный в погоню за казаками Куршуд-бек, настиг их на третий день преследования. Завязалась отчаянная схватка, в которой вверх одержали казаки и калмыки князя Эрдене. Татары были разбиты и обращены в бегство, а захваченные в плен татары были перебиты калмыками. Среди них оказался и Куршуд-бек, получивший тяжелое ранение в бою.

Организовывать повторное преследование врага Карим бек не решился и остался дожидаться прихода калги Девлет Гирея, который судя по всему, должен был стать новым крымским ханом.

Дружина Романов благополучно вернулся домой, с богатой добычей и новым союзником, тогда как возвращение Марко Козлове было не столь радостным. Охваченный страстным желанием мщения татарам, он сложил свою буйную голову на просторах Крыма, совершив перед этим много славных и не очень славных дел.

Расставшись с Дружиной Романовым, он повел свое войско к Кафе, но с наскока, захватить эту турецкую крепость он не смог. Комендант крепости Онур-бей выгнал на стены крепости всех, кого только было можно отправить на помощь своим янычарам, и Кафа устояла, а казаки понесли серьезные потери.

Видя, что ещё один такой штурм оставит его без войска, атаман решил применить хитрость. По его приказу с одной стороны крепости было разложено множество костров, вокруг которых казаки громко пели и кричали, изображая приготовление к штурму.

Огни и множественные тени вокруг них ввели в заблуждение Онур-бея и его советников. Не зная, какой хитрый противник им противостоит, они наивно посчитали, что именно с этой стороны и следует ожидать нового штурма Кафу. Комендант стал стягивать к этому месту дополнительные силы, чего и хотели добиться казаки.

В том момент, когда их ждали в одном месте, казаки сумели скрытно подобраться к плохо охраняемой части стены в другом месте, подняться на неё, вырезать часовых и открыть ворота главным силам.

Три дня пылала Кафа, подвергаясь разграблению и разорению со стороны казаков. Узнав о смерти, угнанной в полон татарами сестры, Козлов совершенно потерял голову и приказал уничтожить "кровавого клопа". По его приказу все татары и принадлежавшие им дома были убиты и разрушены или сожжены.

От подобной участи в отношении армянских купцов, которых было в Кафе превеликое множество, атамана удержало данное им Спиридонову слово, а также тот факт, что армяне были христианами. Всем им была сохранена жизнь, но дома также подверглись разрушению.

Из татарской неволи было освобождено много тысяч пленников. Многие из них со слезами на глазах приветствовали своих освободителей, но были и такие, кто не выказывал особой радости от действий Козлова. Будучи славянами, все они приняли ислам, были освобождены от тяжелого труда и занимались различными мелкими работами в Кафе, зарабатывая себе на кров, на пропитание и даже содержания семьи. Приход казаков нарушал привычный для них уклад жизни и потому, они не очень радовались вновь обретенной свободе.

Узнав от Глуща о занятии Перекопа и появившихся возле него татар, Козлов загорелся желанием вывести всех пленных на материк, но его намерения встретили скрытый саботаж со стороны русских мусульман. Когда это вскрылось, атаман пришел в ярость, а затем, разрешил всем желающим вернуться в Кафу. Когда же поверившие его слову люди покинули казачий стан, Козлов сам повел казаков в погоню и, настигнув пленников, уничтожил около трех тысяч человек.

Свершив это злое дело, атаман встал на колени перед заполненным порубленными телами полем и сказал.

— Спите вечным сном, братья. Богу в утешение и для нашего спокойствия, ибо вернувшись к себе, наплодите на наши души басурман, что станут проливать христианскую кровь. А за свой грех, я перед господом отвечу, когда придет время.

Слова атамана оказались пророческими. Не успев из-за полона к назначенному сроку, Козлов решил выбираться из Крыма по Арабатской косе. Это был трудный и опасный путь, но он позволял избежать столкновения с главным татарским войском.

Обычный сухопутный выход из Крыма на стрелку находился в районе Ак-Моная, где находилась турецкая крепость Арабат. Штурм её грозил обернуться атаману новыми потерями и потому он решил отказать от этого варианта.

Хорошо зная особенности Арабатской стрелки, Козлов повел свое войско к устью Салгира и, пользуясь тем, что в этом месте крымский берег и стрелку разделяло небольшое расстояние, успешно переправился через Сиваш.

Создать пятидесятиметровую переправу для казаков не составило большого труда, благо в этом им помогали освобожденные ими пленники. Переправа была наведена из подручных средств, но когда все было готово, на донцов напал большой отряд под командованием Ширван мурзы. Обуреваемые жаждой кровной мести татары посчитали, что уставшие от трудной работы казаки станут для них легкой добычей и серьезно просчитались.

Внезапное появление отряда мурзы хотя и породило определенную сумятицу в казацком стане, но дальше этого — дело не пошло. Козлов твердой рукой быстро пресек возникшую среди донцов панику и, вскочив в седло, смело повел их на врага.

Подобно могучим соколам, набросились казаки на крымских коршунов и в лихом порыве победили их. Разнесли Ширван мурзу и его воинов в пух и прах, но в этой стычке получил смертельную рану Марко Козлов.

Атаман был жив, когда верные товарищи переправили его на Арабатскую стрелку. Был жив, когда несмотря ни на начавшееся волнение в Сиваше, казаки переправились через Промоину и ступили на твердую землю. А вот когда пришла пора защитить, освобожденный полон от нападения ногаев, Марко с казаками не уже было. Завернутый в дорогой ковер, он был тайно похоронен у подножья одного из многочисленных степных курганов, а чтобы враги ненароком не нашли тело их атамана, казаки развели на этом месте большой костер.

Смерть предводителя, однако, не помешала донцам отбить нападения ногаев и с богатой добычей и полоном дойти до родного дома. Не уронив при этом ни чести своей, ни достоинства. На долгие годы, завоевав у простого народа славу и небольшую зависть у тех, кто по тем или иным причинам остался дома.

Впрочем, впереди казаков ждали новые походы за славой и зипунами, ибо новый год сулили им участие в большой войне. Против которой, все их походы и набеги были детской забавой и остаться в стороне от участия в ней, донским казакам было никак невозможно.

Глава XXIV. Тонкости и особенности разведки.

— Мерзкое время года — эта осень. Постоянный дождь, серое небо от восхода и до заката, а самое главное этот пронизывающий осенний холод. Он проникает всюду, охватывает все тело и от него не спасает ни теплый плед, ни теплые штаны и даже королевский камин. Ни-че-го... — недовольно брюзжал король Сигизмунд, сидя перед зеркалом, в то время как его личный парикмахер пан Птушек, священнодействовал над внешним видом августейшего властителя. Он обслуживал короля вот уже десять лет и потому мог себе позволить вступать с ним в разговор без монаршего повеления.

— Совершенно с вами согласен, ваше величество. Осень — скверная пора, но есть одно верное и хорошо проверенное средство.

— И что это за средство? Чудодейственная смесь муската со скипидарным маслом, экстракт лопухов или моча молодого поросенка? — насмешливо спросил парикмахера король. — Чего такого нового успели изобрести наши господа алхимики и аптекари за последнее время?

— Хорошая выпивка — торжественно произнес пан Птушек, но его слова не возымели действенного отклика в сердце Сигизмунда.

— Ваше средство сродни с продажной ярмарочной девкой, — презрительно фыркнул король. — Обольстит, подманит, увлечет, а потом бросит тебя, оставив лежать на кровати с головной болью или того хуже с позорной болезнью в придачу.

— Воля ваша, ваше величество, — смиренно согласился с монархом парикмахер, — но я слышал и много положительных отзывов на это средство.

— Признайтесь, пан Птушек идею с выпивкой вам подсказал мой камердинер. Я прекрасно знаю, что с каждой поданной мне чарки водки или бокала вина, что-то непременно перепадает в его рот или карман. Чем он вас соблазнил, пройдоха? Бокалом бургундского вина или парой талеров? — король требовательно посмотрел на куафера и тот тотчас вскинул руки в праведном гневе.

— Да как можно так думать, ваше величество!? — с обиженной невинностью в голосе воскликнул Птушек, но король и сам был неплохим актером и только погрозил пальцем лакею. — Я не первый год живу на этой грешной земле и имею уши и глаза.

Неизвестно, как бы дальше развивался их диалог, но в этот момент слуга доложил, что с докладом к королю пришел пан Ксаверий Броницкий. Он исполнял обязанности королевского секретаря, и после недолгого раздумья, Сигизмунд приказал его пустить. Король очень недолюбливал Броницкого и потому решил заслушать его доклад, не отрываясь от завивки усов и стрижки бороды. Подчеркивая этим самым, равнозначность для него этих двух процессов.

— Какие новости, господин Броницкий? — спросил секретаря Сигизмунд, внимательно следя в зеркало за тем, как пан Птушек стрижет его жиденькую бородку. — Что хорошего посылает нам судьба в эти ненастные осенние дни?

Согласно ритуалу, Броницкий не мог сесть без разрешения короля и потому, начал свой доклад стоя.

— Самая главная новость, ваше величество как раз и заключается в этих ненастных осенних днях.

— И что в этом хорошего? Или вы подобно пану Птушеку видите в них отличный повод для хорошей выпивки?

— Никак нет, ваше величество. Выпивка здесь совершенно не причем. Наступила ненастная осень и это значит, что нам можно будет не опасаться того, что русские или шведы двинут свои войска на Варшаву. По твердому уверению гетмана Хоткевича — теперь это невозможно. Неприятель упустил благоприятный для себя момент.

— Ну, если это говорит наш великий старый лев, то я полностью спокоен, хотя, честно говоря, определенные сомнения у меня все же остаются. Зная о пылкой клятве молодого короля Густава о превращении Балтийского моря в "шведское озеро" и полную непредсказуемость русских, я не исключаю неожиданной каверзы с их стороны.

— После объявления турецким султаном Московии войны, русские активно готовятся к наступлению турок. Их лучшие войска под предводительством воевод Шереметева и Пожарского ждут их на берегах Днепра. Что касается князя Скопина-Шуйского захватившего Витебск и Полоцк, то тех сил, что находятся под его командованием крайне мало для похода на Варшаву.

— Не стоит недооценивать противника. Все кто знают князя, говорят, что он великий воин, а такие люди и способны на неожиданные ходы. На Варшаву он может и не пойдет, а вот поход на Вильно, ему вполне по зубам. Канцлер Сапега постоянно высказывает опасения по этому поводу.

— Господин великий литовский канцлер может не опасаться. В случае если князь Скопин-Шуйский покинет берега Двины, он немедленно получит отпор от гетмана Ходкевича.

— И оставит Варшаву на растерзания шведам!? — король рассержено повернул голову в сторону Броницкого и только по счастливой случайности не столкнулся с горячими щипцами пана Птушека, завивавшего королевские усы. — Или он считает, что шведы не так опасны нам как русские!!?

— Гетман Ходкевич полностью исключает поход шведов на Варшаву, ваше величество, — принялся успокаивать короля секретарь. — После того как датский король Кристиан осадил крепость Эльвсборг, все внимание шведов приковано исключительно к собственному королевству. Наши источники в Кенигсберге сообщают, что король Густав отбыл в Стокгольм и я молю бога, чтобы датские корабли перехватили его по пути.

— Если все так хорошо как вы говорите, и основные силы шведского короля полностью заняты войной с датчанами, то почему тогда гетману Ходкевичу не попытаться отбить у врага Кенигсберг или какой-нибудь другой прусский город? — резонно спросил у секретаря король.

— Захвати шведы Познань или Торн, поход гетмана Ходкевича имел бы смысл. Однако в городах Пруссии нас никто не ждет, ваше величество. А осада слишком долгое и хлопотное дело для только одного королевского войска.

Упоминание об одном войске моментально озлобило короля. Не дав пану Птушеку наложить последний мазок на свое творение, Сигизмунд развернулся к Броницкому, забыв снять с шеи специальный платок.

— Эти проклятые скаредники сенаторы, черт бы их всех побрал, никак не хотят выделить в нужном количестве деньги на нужды армии!! И это тогда когда враг стоит у наших ворот!! — в праведном гневе возмутился Сигизмунд. — Сидят, считают каждый грош в надежде, что все само собой рассосется. Черта лысого вам, рассосется!

— Господа сенаторы в некотором роде правы. После потери Подолии, захвата русскими левобережья Днепра и разорения татарами наших восточных воеводств, казна недополучила большое количество денег.

— Вот только не надо мне говорить о жертвах и денежных потерях от набегов татар и турок! Не надо. Я прекрасно знаю цифры нанесенного королевству ущерба и могу смело сказать, что он не так огромен как об этом говорят и вторую армию для борьбы с врагами Польши, можно нанять. Можно, но для этого нужно только всем потуже затянуть пояса. Всем, а не только королю! Я и так уже потратил на нужды армии большую часть своих личных доходов с поместий. Пусть и остальные ясновельможные паны последуют моему примеру и сократят свои расходы на роскошь. Во время войны нужно уметь жертвовать, отказавшись от новых карет, французского вина, фламандских кружев и всего прочего!

— Ваше величество, вы не в Сенате, а я не сенатор Осовецкий — одернул разошедшегося Сигизмунда Броницкий, от чего король покрылся красными пятнам.

— Да, вы правы, пан Броницкий, — рассерженный король сорвал с шеи платок и бросил его цирюльнику. — Благодарю вас за ваш столь подробный и главное, оптимистический доклад о делах королевства. В нынешнее время, как раз оптимизма нам всем сильно не хватает. Есть вопросы, нет, прекрасно. Тогда я вас не задерживаю, господин секретарь.

Пан Птушек не был тайным агентом московитов и не получал от них жалование. Однако его болтливость, в скором времени позволила людям окольничего Богдана Яковлевича Ропшина узнать о содержании беседы короля со своим секретарем.

Слуга гетмана Ходкевича Болеслав Корчинский, также не был агентом Богдана Ропшина и если бы кто-то ему сказал об этом, то, несомненно, был бы им сильно бит. Как и его хозяин, Болек рьяно ненавидел схизматиков московитов но, к огромному сожалению, пан гетман был скуп на деньги и часто забывал вовремя их платить слугам. И ради того чтобы как-то свести концы с концами, пан Корчинский нет-нет да и рассказывал еврею Зяме Шнеерсону о том, что говорилось в шатре гетмана Ходкевича.

Разумеется, это было нужно сыну Израиля исключительно для процветания его коммерческой деятельности. Чтобы знать, куда что везти и куда везти не следует, чтобы не оказаться в сокрушительном убытке.

Так говорил жид, отсчитывая пану Корчинскому звонкие монеты и в том же, убеждал себя гордый поляк, кладя их в свой карман.

Сам Ян Кароль в последнее время пребывал не в духе. В эти моменты он истово клял короля, несговорчивый сенат и гонористую шляхту, безоговорочно определяя их виновниками тех бед, что лавиной обрушились на Польшу за прошедшие года.

Очень часто гетман давал волю своим чувствам, когда рядом с ним находился командир Быховской хоругви Ян Любомирский. Грозный полководец знал Любомирского не один год и мог позволить себе проявить откровенность в его присутствии.

— Знаешь, что мне недавно написал глава Сейма сенатор пан Осовецкий? — спрашивал гетман поветова хорунжия, энергично разделывая поданного ему на ужин цыпленка. — Наш ясновельможий пан сенатор хочет, чтобы следующим летом я поддержал наступление турок на московитов. Представляешь!!? Взял и поддержал! О чем они там у себя в Варшаве думают.

От избытка чувств гетман хлопнул своей широкой ладонью по столу, но его недовольство оказалось непонятым командиром Быховской хоругви.

— Отчего, не помочь туркам пустить кровь русским, пан гетман? Если они ударят по Шереметеву на Днепре, то сам господь велит нам ударить по стоящему на Соже Пожарскому и разгромить его. У него мало конницы и русские не выдержат удара нашего войска. Богом клянусь! — уверенно заявил Любомирский, но Ходкевич только горестно покачал головой в ответ.

— Эх, тезка. Тебе только саблей махать и головы рубить.

— Богом клянусь! — продолжал настаивать хорунжий, чью голову вскружило вино из опорожненного до дна кубка. — Мы разобьем на Соже московитов и принесем тебе голову Пожарского в кошелке! Не веришь!?

— Верю — коротко ответил Ходкевич, чем вызвал искреннюю радость у старого вояки.

— А потом мы ударим в спину Шереметеву и откроем туркам дорогу на Москву! Пусть они сожгут дотла этот гадкий и подлый городишко и расплатятся за пролитую в нем польскую кровь!

— Браво, — иронично хмыкнул гетман и принялся уплетать нежное цыплячье мясо. — Признайся, это ты подсказал пану Осовецкому такой план действий? Похож один в один.

— Что, правда? — изумился Любомирский и на его лице, появилось некое подобие улыбки.

— Правда.

— И что ты ему ответил?

— Мягко объяснил пану сенатору, что никак не смогу исполнить его волю.

— Но, почему!? Ведь ты согласен с тем, что мы разобьем Пожарского! Или ты боишься сидячего в Полоцке Шуйского? Так большинство немцев покинуло его, а с оставшимся сбродом он нам совершенно не опасность. Жаль, что Жолкевский в свое время не смог раздавить их полностью.

— Жаль, — согласился гетман. — Сделай он это, и мне сейчас было бы во сто крат спокойней, но боюсь я не его.

— Шведов?

— Именно их, — признался Ходкевич. — И очень опасаюсь того, что пока мы будем громить Пожарского и открывать туркам дорогу на Москву, они возьмут Варшаву и коронуют нашей короной своего короля.

— Брось! Не верю! — воскликнул хорунжий. — Шведы сейчас бьются у себя на родине с датчанами. Им сейчас не до Польши.

— Ошибаешься. Они сидят в Пруссии как мыши, пока мы стоим у столицы. Но как только мы двинемся на восток и увязнем в борьбе с русскими, они обязательно ударят по нашей столице. Магнус Левенгаупт только этого и ждет.

— Это тебе сообщили верные люди? — тихим голосом спросил Любомирский.

— Нет, моя голова, — усмехнулся Ходкевич, — я иногда ею в отличие от некоторых имею привычку думать.

Насмешка была в адрес Быховского хорунжия, но тот не обратил на неё никакого внимания.

— Можно оставить заслон против шведов, а главные силы бросить на Пожарского. Да, это рискованно, но мы обязательно разобьем русских.

— Рискнуть можно в карты, рискнуть можно в шахматы, но рисковать столицей своего королевства я не буду.

— Ян, ведь нам не нужно будет идти на Москву! Нам нужно только сбросить с горы один камень, а все остальное турки сделают без нас. Когда нам ещё выпадет такой шанс разделаться с московитами чужими руками!? — принялся убеждать гетмана хорунжий, но у того было свое видение будущей войны.

— Ты рисуешь слишком красивую картину, чтобы она была правдой. А что, если турки вопреки всем ожиданиям завязнут с Шереметевым на Днепре, и мы только зря потратим свои силы, разгромив Пожарского?

— Турки разгромили Корецкого и Жолкевского, которым русские воеводы в подметки не годятся!

— После того, что казаки натворили в Крыму, у турок уже не будет в прежнем количестве татарской конницы!

— Все равно, они разгромят Шереметева! — азартно горячился Любомирский.

— Они Шереметева, мы Пожарского, а затем русские предложат туркам большую взятку, уступят Переяславские земли и где гарантия, что они после этого не повернут против нас? Вступят в союз со шведским королем и потребуют от нас в придачу к Подолии Волынь и Русским воеводством. Что тогда будем делать?

— Но ведь мы с ними союзники.

— Тайные союзники, — уточнил гетман. — К тому же я не вижу никаких причин к тому, чтобы турки не разорвали договор ради своей выгоды.

— Значит, мы не пойдем войной на русских? — упавшим голосом спросил Любомирский и его взор, минуту назад пылавший гневом и азартом, тоскливо погас.

— Почему? Мы обязательно пойдем на них войной но, ни днем раньше, прежде чем турки разгромят армию Шереметева на Днепре и отбросят русских к их прежним границам. Вот тогда мы сможем смело идти на Пожарского, не опасаясь внезапного удара в спину со стороны шведов.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. Можешь в этом не сомневаться. Как только дела у царя Дмитрия станут плохими, шведы моментально позабудут про поход на Варшаву и вновь попытаются захватить Новгород с Псковом, с тем, чтобы полностью лишить русских выхода к Балтийскому морю.

— Выпьем за это! — поднял свой кубок Любомирский.

— Выпьем за погибель московитов и их царя Дмитрия! — откликнулся гетман и прислуживавший им пан Корчинский поспешил наполнить их игривым вином.

Так, незатейливыми путями текли польские тайны в Московию, но, к сожалению, точно также уходили секреты царя Дмитрия на запад. И если источниками информации службы Богдана Яковлевича были худородные шляхтичи, то в Москве, иностранцев о положении дел в стране информировали куда более высокородные люди.

Посол французского короля маркиз Лотрен был желанным гостем в любом боярском или дворянском доме русской столицы. Всем им льстило внимание знатного иностранца, и все считали за честь принять заморского гостя у себя дома.

Правда бояре и знатные дворяне не спешили проявлять откровенность в беседе с маркизом, опасаясь, ушей царских соглядатаев, но французу было достаточно и тех обмолвок или намеков, что они делали. Главным же его источником информации было боярское и дворянское окружение, которое с куда большей охотой развязывало языки, на интересующие иностранцев темы.

И тут, главным сборщиком информации французского посла был шевалье Жак Луи Меланшон. Под маской заядлого бабника и любителя выпить, он регулярно посещал различные места русской столицы. И каждый раз приносил в клювике любопытную информацию о положении дел в московском царстве, которая в нынешней обстановке была для господина маркиза поистине золотой.

После того как польское посольство было выслано из Москвы, месье Лотрен стал поставлять тайные сведения не только в Париж, но и в Варшаву. Разумеется за достойную плату.

Снег уже прочно лег на поля и леса, окружившие русскую столицу плотным кольцом и господин маркиз, наслаждался теплом, которое щедро исходило от стен печей его дома. Поначалу, прибыв в Москву, посланник короля Людовика только презрительно фыркал от вида деревянных домов и теремов русской столицы. И каждый раз при встрече с московитами непременно говорил, что в Париже все дома каменные.

Однако с наступлением холодов, господин маркиз быстро прикусил язык, по достоинству оценив все прелести русских домов. К его огромному удивлению, в отличие от каменных строений просвещенной Европы, деревянные стены русских гораздо лучше держали внутри себя столь спасительное тепло. А естественная прокладка между бревен в виде мха, сводила потерю тепла в сильные морозы к нулю.

Маркиз с содроганием вспоминал как в его фамильном замке, вся дворня с наступлением холодов перебиралась на кухню, так как только там можно было хоть немного согреться. Из всех жилых помещений замка отапливалась лишь господская спальня и малая столовая, где семья Лотрена принимала пищу. Когда же господин маркиз покинул замок и перебрался в Париж, а оттуда уехал за границу, слуги перестали отапливать и их. Уж слишком дорогими были дрова и уголь во французском королевстве.

Ожидая доклада своего помощника, посланник короля успел выпить две лишних чашечки кофе, когда дверь распахнулась, и в комнату вошел румяный от мороза Жак Меланшон.

— Изволите задерживаться, шевалье, — недовольно процедил маркиз. — Предупреждаю, ваши любовные похождения с русскими женщинами до добра не доведут, несмотря на то, что они спят с вами исключительно за деньги.

— Околоточный приходил, — моментально догадался Меланшон. — Вечно, суется не в свои дела, этот черт кривой. У самого не клеится, так он другим погоду портит.

— Не знаю, кто кому, что портит, но вы явно увлеклись, изображая падкого до женских прелестей человека. Боюсь, что в один прекрасный момент русские потребуют вашего отъезда из страны, и я не смогу замять дело, как замял его с околоточным.

— Ах, господин маркиз, если бы видели ту Фемиду, что заставила меня слегка задержаться, то вы были бы, куда более снисходительны к моей скромной персоне — произнес шевалье и сладостно улыбнулся, подобно коту, что съел столь вожделенную сметану.

— К черту ваших Фемид, Меланшон! — рыкнул маркиз, — вы были на встрече с Иваном Кобылой?

— Был и он рассказал много интересных вещей — шевалье неторопливо снял с себя теплый плащ, аккуратно положил его на массивную спинку стула и, подойдя к столу, нацелился на кофейник маркиза.

— Так, что он вам сказал? Говорите, не тяните кота за хвост! Через день в Париж едет курьер с посольской почтой, а у меня ещё не готово донесение королю!

— Извините, господин маркиз, но с мороза у меня сильно першит горло, и чашка кофе будет для него в самый раз.

— Пейте и рассказывайте, черт вас возьми — Лотрен недовольно пододвинул собеседнику поднос с кофейником и молочником.

— Кобыла подтвердил наши предположения, что царь Дмитрий не испугался угроз турецкого султана и намерен вести с ним полномасштабную войну. Все внимание русских сосредоточено на армии воеводы Шереметева. К нему в Чигирин из Москвы идут караваны с порохом, ядрами и пулями и прочим оружием, включая мушкеты и пушки Тульского завода. В ожидании прихода турок, несмотря на наступившую зиму, Шереметев всячески укрепляет Чигирин, и вопреки нашим ожиданиям, местные жители ему в этом активно помогают.

— Непонятно, почему русские придают этому городу такое значение? Почему не укрепляют Киев, который для них также важен? Почему они уверены, что турки придут имен в Чигирин? — маркиз вопросительно посмотрел на шевалье, но тот только развел руками.

— Этих варваров трудно понять. Все наши информаторы в один голос говорят, что турок следует ждать именно у Чигирина. Возможно, у царя Дмитрия есть свои уши в окружении султана, и он знает его военные планы.

— Возможно, — согласился посол. — Что ещё сообщил Кобыла?

— Царь Дмитрий сильно не доверяет своим боярам. Последний бунт в Москве, таинственная болезнь царицы и смерть дочери полностью отвратил его от них. Царь считает, что многие из них тайно причастны ко всему этому и только война с турками и поляками не позволяет ему предпринять против них жесткие меры, как это делал его покойный отец.

— Ставлю золотой экю против медного денье, что к этому приложил руку Самойлов! Это он настраивает Дмитрия против его бояр, — уверено заявил Лотрен, видевший в бывшем сотнике чрезвычайно опасного человека. — Уверен, что царь обязательно включит его в регентский совет.

— Это ваш заклад? — моментально откликнулся на слова посла Меланшон. — Я готов поставить денье.

— Не мелите ерунды! — окрысился пойманный на слове маркиз. — Что вам стало известно о членах регентского совета Дмитрия!?

— По словам Кобылы, царь ввел в него четырех человек, — шевалье начал лихо загибать на руке пальцы. — Симеона Бекбулатовича, воеводу Шереметева, князя Пожарского и князя Скопина Шуйского. Как видите, господин Самойлов в него не попал.

— Это точные сведения?

— Самые точные. Кобыла узнал о составе регентского совета от дьяка Фрумкина, через руки которого проходят все документы подписанные русским императором.

— Императором! — насмешливо воскликнул маркиз, которого новый титул русского государя откровенно раздражал. Его государь Людовик XIII скромно именовал себя королем французов, а русский дикарь замахнулся на священный титул императора. Неслыханная дерзость. — Императором, он станет, если сумеет отбиться от турок и сможет удержать за собой Киев и другие, столь коварно захваченные у поляков земли.

— Согласно утверждению русских, все они являются их исконными землями и взяли они их по праву.

— Ах, бросьте, шевалье. Во все времена в спорах за обладанием землей главным аргументом была сила. У кого её было больше, тот и был прав. Дмитрий удачно воспользовался бедой поляков, только и всего.

— Пока, в споре с поляками ему сопутствует успех, но до главной победы в этом деле русским ой как далеко. Даже если король Сигизмунд согласиться отдать им захваченные земли, это решение не утвердит польский Сейм. В его стенах слишком много дворян потерявших свои владения на левом берегу Днепра — шевалье ожидал, что маркиз начнем с ним спорить, но того волновал другой вопрос.

— К большому для нас сожалению, царь Дмитрий, категорически не хочет воевать со шведами. Заняв Полоцк, он полностью отказался от каких-либо претензий на Лифляндию и готов подписать со шведами вечный мир. Многие бояре пытаются убедить его не делать этого, но царь не желает никого слушать. Даже недавно избранный патриарх Филарет, которому Дмитрий благоволит и который считает прибалтийские земли русской вотчиной, не может уговорить царя отказаться от своих намерений.

— Кобыла говорил, что стремление патриарха постоянно влиять на решения царя в вопросе политики привело к некоторому охлаждению между ними. В качестве подтверждения своих слов он указывает на то, что патриарх не включен в состав регентского совета.

— Интересно, — глаза посла загорелись ярким огоньком. — По нашим сведениям Дмитрий крепко связан с патриархом Филаретом. Одни говорят, что он в свое время много сделал для свержения Годуновых, другие, что патриарх укрыл его в Чудове монастыре от ищеек царя Бориса и помог бежать в Литву. Третье вообще утверждают, что Дмитрий в отрочестве был в услужении у бояр Романовых и вдруг такой поворот.

— Возможно, к этому делу приложил руку Мишка Самойлов. Он сильно недолюбливает Филарета, который посмел высказать мысль, что царю нужна новая жена, способная дать ему многочисленное потомство. Согласно заявлению царских докторов Брамса и Вильса, царица Ксения больше никогда не сможет иметь детей.

— Вполне возможно, что вы правы. Ведь Самойлов вышел в люди, держась за царицын подол. Она для него счастливая звезда и потому, он сделает все, чтобы она не лишилась своего положения.

— Царь сам негативно отнесся к словам патриарха. Не знаю, насколько искренне он любит царицу, но она для него очень важный элемент. С одной стороны, своим происхождением она выше любой другой претендентки на звание царицы. В лучшем случае патриарх может предложить Дмитрию в жены только княжну, но никак не царевну. С другой, после трагической гибели в недавних беспорядках царицы Марфы, Ксения единственная царственная особа, кто подтверждает высокое происхождение Дмитрия.

— Охлаждение между царем и патриархам нам на руку. Надо найти подход к Филарету. Узнайте, что он больше всего любит не как патриарх, а как простой человек. Коней, посуду, одежду, оружие, книги и подарить ему это.

— Больше всего на свете он любит власть. Этот порок ясно написано у него на лице, господин маркиз.

— Мы все любим власть, шевалье и это не относится к семи грехам.

— Согласно моим источникам, патриарх в молодости был большим щеголем и любил лошадей.

— Вот это сосем другое дело. Займитесь, подбором подарков Филарету. Если надо, закажите их в Париже или Вене. Мы должны обязательно подружиться с патриархом.

— Как прикажите, господин маркиз — радостно откликнулся Меланшон, предвкушая потрошение посольской казны. Ведь за все надо платить.

Глава XXV. Да как было дело, да под Чигирином.

Огромной темно-серой массой, мерно колыхаясь от одного края горизонта до другого, двигалось турецкое войско по просторам Подолии. Подобно прожорливой саранче оно оставляло на его зеленых полях мертвую черную полосу, где не оставалось ничего живого.

Города и деревни, через которые турки обирались до нитки. Весь хлеб, весь скот, все фуражные запасы изымались и отдавались на прокорм ста двадцати тысячам человек, которых турецкий султан Ахмед послал на восток, чтобы покарать дерзкого правителя урусов Дмитрия.

Поначалу владыка османов сам хотел возглавить поход подобно своим знаменитым предкам Мехмеду и Сулейману, но в самый последний момент передумал. Персидский шах Аббас из-за того, что два грузинских князя считавшихся вассалами шаха попросили убежища у султана, объявил Порте войну и захватил крепость Карс.

Как следствие этого стала казнь зятя султана великого визиря Насуха-паши, подписавшего с шахом мирный договор и уверявший повелителя турок в его незыблемости. На его место по совету султанши Кесем был назначен Мехмед-паша, которому было поручено вести войну с коварным персом.

Вместе с собой он увел значительную часть сил султана, которых Ахмед намеривался бросить против московского правителя. Взамен их, он отдал под командование Хусейн паши албанцев, боснийцев, трансильванцев, валахов и молдаван, которых он повел к берегам Днепра.

Из-за нападения донских казаков на Бахчисарай, новый крымский хан Мехмед Гирей смог отправить турецкому султану вместо привычных ста тысяч человек только двадцать тысяч воинов. Так сильно потрепали донские удальцы Крымское ханство.

Главную ударную силу турецкого войска составлял двадцатитысячный корпус янычар под командование албанца Халиля паши. Жестокий и безжалостный к врагам и требовательный к подчиненным, он клятвенно обещал султану не только утопить в Днепре, всех русских начиная с воеводы Шереметева и его последним солдатом, но и доделать то, чего в свое время не смог завершить крымский хан Девлет Гирей.

Великий султан прекрасно понимал, что слова его полководца содержат определенное преувеличение, но сам факт того, что паша готов сделать больше, чем было в его силах, сильно грел душу повелителя правоверных. А чтобы янычарам было лучше выполнять клятвы своего командира, Ахмед приказал отдать Хусейн паше самые лучшие в турецкой армии осадные и полевые орудия.

Первые должны были сокрушить и обратить в прах крепостные стены Чигирина и другого любого города, который не захочет выбросить белый флаг при виде грозной армии османов. Вторым, предстояло перемолоть и смести в пыль ряды воинов русского воеводы, если они попытаются атаковать турецкий лагерь.

Дабы его намерения не расходились с делом, султан приказал всем арсеналам страны широко распахнуть свои ворота перед посланниками Хусейн паши и отдать все то, что они потребуют. А для своей полной уверенности, что его приказ будет в точности исполнен, султан сам проводил инспекцию и отбирал приглянувшиеся ему орудия.

Конечно, его величество не мог надолго покидать столицу и потому, был вынужден ограничиться посещением Эдирне, Бурсой и самим Стамбулом. По злой иронии судьбы, больше всех своих пушек лишился главный город Османской империи.

— Сейчас они больше нужнее будут на Днепре, чем здесь охраняя покой моего дворца — изрек султан в ответ на просьбы румельского паши не трогать крепостные пушки.

Хранитель двух святынь твердо верил в свою счастливую звезду. Да и как было в неё не поверить? Ведь два самых грозных и знаменитых польских воителя гетман Жолкевский и региментарий Корецкий были разгромлены его воинами, теперь настал черед воеводы Шереметева и его царя Дмитрия.

Вся собранная артиллерия была отдана в распоряжении Мустафы бека, сумевшего показать себя с хорошей стороны в войне с австрийцами и при подавлении мятежа эпирского паши. Тогда, турецкие пушкари щелкали замки и прочие укрепления восставших как орехи.

За все время похода от берегов Дуная до Южного Буга между Хусейн пашой и Халиль пашой шли яростные споры, куда вести армию. Командир янычар настаивал на том, что войско следует вести к Киеву, который по сведениям разведки русские укрепили в разы хуже, чем Чигирин.

Причина этого желания командира янычар крылась в том, что штурм твердынь Чигирина полностью ложился на плечи его воинов, а паша хотел сохранить вверенные ему силы. Нынешние янычары сильно отличались от тех воинов, что брали Константинополь и громили сербов на Косовом поле. Поведи их паша на такие богатые города как Вена или Рим, они с радостью сделали бы это. А вот проливать свою кровь возле какой-то русской крепости у черта на куличиках, им совсем не хотелось.

В противовес его мнения, Хусейн паша считал, что наступать следует именно на Чигирин и его полностью поддерживал начальник татарской конницы Туран бей. Занятый наведением порядка на полуострове, крымский хан ограничился отправки в войско султана этого лихого командира, а не своего кровного родственника, калгу Девлет Гирея.

— Русские придают Чигирину большое значение, начав возводить вокруг него дополнительные укрепляя сразу после объявления султаном войны неверным. Царь Дмитрий отправил на его защиту свои лучшие войска с воеводой Шереметевым — говорил паше Туран бей и тот согласно кивал головой.

— Чигирин важен для гяуров тем, что из него удобно вести войну как против Крыма, так и против Подолии. Поэтому в первую очередь нам следует взять Чигирин и только потом идти на Киев, взять который нашему войску не составит большого труда.

Халиль энергично спорил, но кроме эмоций, паша не мог привести, ни одного аргумента в пользу похода на Киев. Он нутром чувствовал, что возле Чигирина турок ждет какой-то неприятный сюрприз, но убедить в этом Хусейн пашу, и Туран бея он не мог.

Свои пять копеек в принятии окончательного решения сыграл и Мурза бек. Важно покручивая тугой ус, он заявил, что его артиллеристы разрушат любые стены любой крепости.

Подозрения Халиль паши о хитрой игре противника имели под собой веские основания. Узнав о начале войны с турками, воевода Шереметев оказался перед трудной задачей. Вновь избранный патриарх с пеной у рта требовал от царя и воеводы защитить "мать городов Русских" от нашествия магометян.

— Сам господь Бог способствовал тому, чтобы Киев и его святые места освободились от гнета поляков, и соединился с остальной Русью. Наша главная задача не допустить того, чтобы злые агаряне осквернили Киев и вновь как четыреста лет назад татары, превратили его в груду развалин! — ораторствовал Филарет, и воеводе стоило большого труда добиться от царя разрешения вести войну с турками по своему усмотрению.

— Или я буду командовать войском, либо ставь вместо меня Филарета — потребовал воевода и государь взял его сторону.

— Командуй, но постарайся защитить Киев от разграбления — сказал Дмитрий, умывая руки.

Оказавшись в столь сложном положении и не имея возможности действовать на двух направлениях сразу, воевода решил прибегнуть к военной хитрости. Прибыв в Чигирин, он стал говорить о важности этого города для царя и отдал приказ о немедленном начале его укрепления. Всеми своими делами, воевода сознательно вводил противника в заблуждение и как результат турки ему поверили и двинулись к Днепру как раз в район Чигирина.

Не желая никому раскрывать свою тайну, на все письма царя, воевода отвечал, что полностью уверен, что турки ударят именно по Чигирину.

— Если я окажусь не прав, Киев прикроет князь Пожарский. Ему от Чернигова до Киева ближе, чем мне от Переяславля — писал воеводу государю и тот был вынужден с ним мириться, беря на свои плечи тяжесть бесед с патриархом.

Когда Хусейн паша собственными глазами увидел Чигирин, то испытал некоторое разочарование. Вместо мощной крепости с несколькими кольцами каменных стен, пред ним предстал город, мало чем отличавшийся от прочих польских городков, что попадались паше за время похода.

Каменная кладка крепостной стены была вполне добротной и могла вынести длительную осаду, но при этом не шла в сравнение со стенами Белграда, Будапешта, Вены и Стамбула. И уж совсем не поворачивался язык сравнивать стены Чигирина со стенами Родоса и Мальты, штурмуя которые, турки потеряли огромное количество воинов.

Вместе с этим, опытный глаз воителя, отметил наличие крепкой цитадели внутри города, а также земляные укрепления на валу, что вместе со рвом, плотным кольцом опоясывал крепостные стены.

Поднявшись на пригорок, Хусейн паша подозвал к себе Мурзу бека и, ткнув плетью в сторону Чигирина, спросил начальника артиллерии: — Сколько дней понадобиться твоим пушкарям, чтобы снести эти стены?

— Семь дней, паша, если им никто не будет мешать — ответил бек, разумно оставив для маневра лазейку.

— Хорошо, я позабочусь о том, чтобы тебе не мешали — милостиво пообещал паша, но возникли непредвиденные обстоятельства. Командующий обороной Чигирина полковник Ляпунов посчитал лучший вид обороны — наступление и потому в первый же день осады предпринял вылазку на лагерь Хусейн паши.

По злой иронии судьбы казаки и русские ударили по той части турецкого лагеря, где находились валахи и молдаване. Застигнутые врасплох внезапным нападением, они бросились врассыпную, сея по лагерю страх и панику.

Под угрозой захвата оказались пороховые запасы турецкого войска, которые подручные Мурзы бека недальновидно расположили поближе к передней линии осады. Один удачно брошенный факел или даже высеченная искра могли поставить крест на всем походе войска Хусейн паши, но судьба оказалась благосклонна к военачальнику султана.

На защиту пороховых запасов встали могучей стеной янычары Халиль паши, которые не только отбили нападение противника, но и нанесли ему серьезный урон. Почти тридцать казаков погибло в схватке с янычарами и их головы, утром следующего дня, были насажены на колья и установлены в центре лагеря.

Столь удачные действия воинов Халиль паши моментально приподняло боевой дух турок, изрядно упавший после вылазки казаков, но как оказалось — ненадолго. Когда янычары по приказу паши для устрашения врага попытались установить колья с отрубленными головами на гребне внешнего вала, они были немедленно обстреляны с противоположной стороны из ружей и пушек.

При этом огонь защитников Чигирина был столь плотным и метким, что янычары не только в страхе побросали колья и бежали, но и не могли помешать казакам, забрать останки своих боевых товарищей.

Взбешенный бегством своих воинов Хусейн паша приказал строить на внешнем валу шанцы и тут русские вновь преподнесли туркам неприятный сюрприз. Вопреки ожиданиям паши они совершили дневную вылазку, в двух местах, двумя тысячами стрельцов и казаков.

И вновь, неожиданные действия осажденных застали турок врасплох, и они позорно бежали в лагерь, где начался переполох. Ожидая, что противник предпримет штурм лагеря, Хусейн паша выдвинул на переднюю линию янычар, но Ляпунов удержал своих солдат на внешнем валу. Стрельцы и казаки простояли на нем весь день, удачно отразив две атаки противника и только к вечеру, отошли в крепость.

Наученные горьким опытом, турки стали проводить земляные осадные работы только ночью, под прикрытием отрядов янычар. Готовых в любой момент отразить внезапную вылазку казаков.

За две ночи были сооружены две батареи для тяжелых осадных орудий, которые рано утром пятого дня осады открыли огонь по Верхнему городу и Спасским воротам.

Целый день грохотали турецкие пушки, разбивая верхушки крепостных стен, а заодно разрушив земляные укрепления земляного вала по ту сторону рва. Довольные результатом своей стрельбы, турки за ночь передвинули свои позиции на десять саженей вперед и утром следующего дня с удвоенной силой принялись обстреливать крепостные стены.

Артиллеристы Мурзы бека не зря ели свой хлеб. За день непрерывной стрельбы, они заставили стрельцов полностью убрать со стен пушки, между Дорошенковской и Козьей башней. Одновременно с этим, под прикрытием огня, турки принялись заваливать крепостной ров связками прутьев, деревьями, камнями и землей. Засевшие на внутреннем валу казаки и стрельцы пытались огнем своих ружей помешать им, но к исходу восьмого дня осады ров был завален.

Ободренные достигнутым успехом, турки передвинули свои орудия ещё на десять саженей и, выйдя на внешний вал, изготовились к стрельбе по крепостным стенам практически в упор, но казаки сорвали наступательные планы врага.

Усыпив своим бездействием бдительность янычар, они совершили ночную вылазку на артиллерийские позиции неприятеля. Мощным внезапным ударом, они не только обратили в бегство янычар и перекололи турецких солдат занятых на земляных работах, но и нанесли чувствительный ущерб осадным батареям противника.

Те, пушки, что казаки смогли сдвинуть с места, были сброшены им в ров, а оставшиеся орудия были прочно заклепаны специальными гвоздями. Также, все зарядные ящики с запасами пороха были унесены казаками в крепость, а сложенные кучками ядра были частью разбросаны по полю или сброшены в ров.

Вместе с этим, по приказу Ляпунова с внутренней стороны крепостной стены был возведен насыпной вал, на котором были установлены снятые со стен орудия. Все эти действия вынудили турок отказаться от скорого штурма.

Разгневанный неудачей, Хусейн паша жестоко наказал как бежавших янычар, так и пушкарей оставивших врагу свои орудия. Не имея возможности быстро восстановить осадные батареи, паши приказал копать подкоп под стены крепости в районе Спасских ворот.

На подведение мины ушло два дня и две ночи. Ровно столько турецкие солдаты копали подземную галерею, постоянно сменяя друг друга. Осажденные слишком поздно разгадали намерения противника и не смогли помешать туркам, взорвать мину.

Закладывая мину, воины Хусейн паши не пожалели пороха. Мощный взрыв сотряс стены Чигирина, и часть их рухнула в ров, как раз напротив изготовившихся к штурму албанцев и валахов. Поднятая взрывом пыль еще не успела полностью осесть, а солдаты Хусейн паши, с громкими криками "Алла! Алла!" устремились в образовавшийся пролом.

Казалось, что судьба Чигирина предрешена и осажденная воинами султана крепость переживает свои последние часы, но судьба сулила ей иное. Несмотря на могучий взрыв мины, образовавшийся в стене пролом, не был достаточно широк, чтобы турецкое войско могло быстро ворвалось в Чигирин. Спустившись в наполовину заваленный каменными глыбами ров, солдаты Хусейн паши устроили давку возле пролома, стремясь как можно скорее ворваться в крепость и получить пятьсот золотых динаров.

Ровно во столько оценил турецкий главнокомандующий храбрость того человека, кто первым окажется в Чигирине и в качестве доказательства своих слов принесет либо знамя врага, либо голову вражеского командира. Кроме этого, Хусейн паша обещал подарить ему дом и двадцать рабов в любой провинции османской империи.

Естественно, охваченные жаждой денег и славы, солдаты рвались в бой, чем сильно мешали друг другу и облегчили работу стрельцам и казакам по отражению штурма. Выстроившись плотными рядами, они раз за разом успешно отбивали попытки врага проникнуть в крепость. Десятки смельчаков падали, сраженные копьями, стрелами, саблями и пулями стрельцов и казаков, так и не сумев отбросить защитников Чигирина от пролома.

Кроме этого, по злой иронии судьбы, турки взорвали участок стены, за которым находился насыпанный по приказу полковника Ляпунова земляной вал. И находящиеся на нем пушки принялись беспощадно разить ядрами и картечью атакующие ряды турецких солдат.

Учитывая, что воины Хусейн паши стояли крайне кучно, то каждый выстрел русских пушек наносил им ощутимый урон. И как дервиши и муллы не призывали воинов совершить подвиг во имя Аллаха, у них никак не получалось.

Одна за другой накатывались на защитников Чигирина волны идущих на приступ турецких воинов, и каждый раз откатывались, назад неся непоправимые потери. Щедро омывая черные от пороховой копоти камни крепости своей алой кровью.

Сеча на валу и в проломе была яростной, жестокой и бескомпромиссной. Ни одна из сторон не собиралась уступать своему противнику. На стороне турок был численный перевес. У русских и казаков ярость припертого к стене смертника. Каждый из врагов был достоин успеха, но защитники крепости лучше нападавших использовали все свои козыри и турки были вынуждены отступить.

Разгневанный неудачей, Хусейн паша приказал Мурад беку подвести к валу всю свою артиллерию и снести стены крепости до основания, по кирпичику.

— Пороха у нас для этого хватит! А если вдруг кончиться, разобьем русских и казаков саблями и копьями! Разрушьте Чигирин! Сожгите его! — приказал паша беку, не желая слушать все его предостережения.

Сказано — сделано. Турки подогнали на расстояние двадцати пяти сажень пушки и стали проверять крепость стен Чигирина. Мощные металлические ядра разбивали в клочья кирпичную кладку крепостной стены и до наступления темноты, в крайнем случае, рано утром, исполнили бы волю паши, однако русские артиллеристы перечеркнули все планы турок. Едва только канониры Мурад бека открыли огонь из своих орудий, как в ответ загрохотали русские пушки.

Многие из них находились не на крепостных стенах, а были расположены за ними и, несмотря на это, стреляли по врагу очень удачно. Более трех часов длилась дуэль между турецкими и русскими пушкарями, которая закончилась победой защитников Чигирина. Стены крепости уцелели, а у турок было выбито много орудийной прислуги и разбито пушек.

Лицо Хусейн паши налилось кровью, когда ему донесли о неудаче, постигшей канониров Мурад бека. Изрыгая гром и молнии на головы неверных засевших в Чигирине, он приказал бросить на штурм крепости янычар, но Халиль паша отказался выполнять его приказ.

— Если тебе так не терпеться взять Чигирин приступом, посылай на его штурм валахов, молдаван, сербов, хорватов, но не моих солдат. Пусть христиане режут как баранов в стенном проломе христиан, но только не моих воинов. Я не для этого привел их от стен Стамбула, чтобы они столь бесславно погибли! — восклицал Халиль паша, грозно сверкая глазами.

— Значит, ты отказываешься выполнять приказ того, кто поставил меня над тобой?! — воскликнул изумленный дерзостью подчиненного паша.

— Да, отказываюсь, — подтвердил командир янычар, — так как я отвечаю за жизнь своих солдат лично перед султаном. И я не хочу получить от него шелковый шнурок, когда он узнает о тех напрасных потерях, моего корпуса при штурме Чигирина.

— О каких потерях ты говоришь, нечестивец!? Ведь твой корпус ещё не участвовал в штурме крепости!

— Слава Аллаху, что не участвовал! Всевышний проявил милость к янычарам и уберег их от гибели, бросив под сабли русских и казаков их единоверцев!

— Ты прекрасно знаешь, что война не бывает без жертв, Халиль паша. И силой данной в мои руки султаном Ахмедов, я решаю, кого бросить на штурм Чигирина, а когда оставить в резерве. Валахи и молдаване не могут прорвать заслон наших врагов и взять город. Это под силу твоим янычарам и я приказываю им сделать это — паша властно поднял свой жезл командующего, но Халиль паша и глазом не моргнул.

— Я исполню, твою волю, Хусейн паша, — смиренно произнес командир янычар, — но только пусть писцы запишут твою волю на бумагу. Которую я отдам султану, когда тот станет упрекать меня из-за больших потерь в рядах янычар.

— Что ты хочешь, Халиль? Спокойной и беззаботной жизни своим солдатам? Вместо того, чтобы исполнять волю паши и великого султана!?

— Не надо так громко и пафосно упрекать меня в том, что я еще не совершил. Я не отказываюсь исполнять волю господина, но ... — Халиль паша сделал паузу, — но не желаю их бессмысленной гибели.

— На войне, невозможно без потерь!

— Но при этом потери потерям рознь. Неизбежные потери — это одно, а неоправданные — это совершенно другое, — паша требовательно вскинул руку, призывая Хусейна дослушать его до конца.

-Ты сам прекрасно видишь, что русские умело, обороняют стены города и каждый новый штурм, будет стоить тебе и мне не сотни, а тысячи погибших воинов, телами которых, ты завалишь крепостной ров, прежде чем возьмешь Чигирин. Я предлагаю на время отказаться от штурма города. И пока русские с казаками будут закладывать пролом в крепостной стене, пусть твои люди заложат еще одну мину. На этот раз перед Козловыми воротами. Пусть основательно обрушат стены крепости и вот тогда, мои янычары пойдут в бой и принесут мне и тебе победу над неверными!

Речь начальника корпуса янычар не сильно пришлась по душе Хусейну, но признав долю разума в его рассуждениях, паша временно отказался от штурма. Позвав к себе Аюб-бека, что был ответственен за все земляные работы в войске осман, Хусейн отдал необходимые распоряжения.

И вновь без остановки, стали трудиться турки, подводя под стены Чигирина подземные минные галереи. Три дня трудились воины Аюб-бека, вгрызаясь в недра земли, но на этот раз судьба не была к туркам как в первый раз. Осажденные заметили тайные приготовления противника и в свою очередь стали рыть контртоннели.

Мастера подземной борьбы, казаки точно определили направления одного из подземных ходов противника и сумели направленным взрывом обрушить галерею, уничтожив всех работающих в ней рабочих. Вторая траншея турок осталась незамеченной казаками и в назначенное время, под стенами крепости прогремел взрыв.

Пороха турки вновь не пожалели, но неправильно рассчитали направления взрыва в результате чего мощный град состоявший из камней, земли и кирпичей, обрушилась на изготовившихся к штурму османов. Часть стены рядом с Козьей башней, как и надеялись турки, была полностью разрушена но, как и в прежний раз, образовавшийся после взрыва пролом, не превышал десяти метров.

Единственной удачей для воинов Хусейн паши было то, что от подрыва мины, внутренний земляной вал и камни разрушенного участка стены съехали в ров, полностью его засыпав. Теперь бросившимся на приступ туркам не нужно было спускаться в ров, а потом подниматься вверх. Выскочив из укрытий, они быстро добежали до пролома и даже ворвались внутрь Чигирина, но этот успех был кратковременен.

Обнаружив место, где противник намеривался взорвать крепостную стену, полковник Ляпунов заранее сосредоточил там до двух тысяч человек стрельцов и казаков. А когда прогремел взрыв, немедленно перебросил к Козьей башне ещё две с половиной тысячи человек.

Шаг был откровенно рискованный, но как оказалось полностью оправданный. Только быстрое и своевременное введение дополнительных сил, позволило защитникам встать на пути врага непреодолимой стеной. Дважды за короткий срок, они обращали в бегство албанцев и боснийцев, нанося им ощутимые потери.

Когда же под грохот барабанов в дело вступили янычары, удача также не захотела смотреть в их сторону. Сначала стрельцы дали залп по ним из ружей и пищалей. Затем на янычар обрушился град гранат, которыми забросали их казаки, а в довершении всего по рядам воинов Халиль паши ударили ядра и картечь.

Русским удалось подтащить к пролому всего четыре пушки, но и этого оказалось достаточно, чтобы внести сумятицу и волнение среди идущих на приступ янычар. Последней каплей, что склонила чашу весов в пользу защитников Чигирина, стала рукопашная атака казаков. С громкими криками, заглушивших грохот боевых барабанов, грозно потрясая обнаженными саблями, выскочили славные запорожцы за стены крепости и обрушились на врага.

Бились они столь яростно и лихо, как будто были бессмертными или заговоренными от вражеской пули или клинка. Без малейшего страха набросились казаки на воинов Халиль паши и принялись безжалостно рубить их, что называется "в капусту". И не выдержали янычары их атаки и, позабыв обо всем, с позором отступили от стен Чигирина, вернее сказать от тех их остатках, что остались.

Вечером этого дня командир янычар выслушал много горьких и колких упреков в свой адрес от Хусейн паши. И на этот раз, он должен был смиренно слушать пашу и клятвенно заверять его, что завтра его славные воины смоют покрывший их знамена позор. Однако поздно вечером татарские разъезды, что грабили окрестности Чигирина, привезли вести, напрочь перечеркнувшие все планы Халиль паши. Напуганные гонцы сообщили, что в районе Бужина перевоза появились полки воеводы Шереметева, которые готовились переправиться на правый берег Днепра.

Эти известия заставили Хусейн пашу отказаться от штурма крепости и помешать противнику, переправиться. С этой целью паша приказал татарской коннице, в полном составе утром отправиться к переправе. Следом за ними паша решил отправить соединения валахов и молдаван, но Шереметев опередил турецкого военачальника.

До прихода татар к переправе, он успел отправить на помощь Чигирину четыре тысячи стрельцов и казаков под командованием Фадея Тиманина. Под покровом ночи они обошли болото и рано утром под барабанный бой, с распущенными знаменами вошли в крепость через Корсунские ворота.

Столь неожиданные действия русских, подтолкнули Хусейн пашу к энергичным действиям. Оставив валахов и сербов под стенами Чигирина, паша вместе с янычарами, албанцами и боснийцами устремился к Бужининой переправе, где по всем приметам, должно было состояться генеральное сражение с русскими.

Чтобы у осажденных не было соблазна совершить вылазку, Хусейн паша приказал боснийцу Али Бурхану вести непрерывный обстрел крепости из всех оставшихся у турок орудий, что и было сделано.

Как не спешили турки к переправе, как не гнали своих быстрых коней татары, они не успели. До их прихода Шереметев успел перебросить на правый берег часть войск, которые принялись строить ретраншемент. Прибывшие первыми к переправе татары попытались благодаря численному превосходству с ходу опрокинуть русских, но установленные на левом берегу пушки, помогли отбить их атаку.

Стоя на берегу, воевода Шереметев лично руководил стрельбой орудий и остался доволен результатами их стрельбы. Выпущенные пушкарями ядра так удачно падали на голову татарским всадникам, что те поспешили ретироваться.

Когда подошли главные силы турок, русские не только успели возвести оборонительные сооружения по всему периметру своего плацдарма, но и переправить часть пушек. Их вид, а также грохот орудий с того берега, что время от времени открывали огонь сильно смутил Халиль пашу. И вместо того, чтобы сразу атаковать врага, он приказал воинам молиться, так как наступило время намаза.

Свершение молитвы позволило командиру янычар отвергнуть все нападки Хусейн паши, которые он обрушил на голову Халиль паши.

— Укрепленные верой воины лучше сражаться — коротко произнес он, когда Хусейн паша высказал все, что думал по поводу поведения янычар.

Чтобы ни у кого не возникло подозрения в неискренности слов Халиль паши, рано утром, он призвал к себе любимого сотника Ислам-малика и, вручив ему, зеленое знамя пророка, приказал воткнуть его в лагере гяуров, у самого края берега.

— Иди и исполни мой приказ или не возвращайся совсем — произнес Халиль паша двухметровому богатырю и тот послушно потек исполнять его волю.

Сказать, что у переправы был яростный бой — значит, ничего не сказать. Разогретые призывами дервишей и всевозможными наркотическими смесями, янычары рвались в бой как одержимые. Их не страшили ни пули, ни ядра, летящие им навстречу, ни копья и сабли врага на которые они налетали со всего размаха. Смерть в бою была пропуском в рай, где их ждали прекрасные девы, молочные реки и обильные сады. Так стоит ли держаться за грешную жизнь ради прекрасного грядущего?

По несколько раз врывались янычары в русские ретраншементы и если бы не вторые валы, они бы наверняка сбросили полки Шереметева в днепровскую воду. Видя, какая сила атакует укрепления, воевода приказал переправить на правый берег всех, кто мог держать оружие. Оставив только конную сотню для защиты себя и пушек, что грохотали не смолкая. Стремясь внести свою толику в грядущую победу.

Именно выпущенное с левого берега ядро оторвало голову Ислам-малику, когда он, раскидав заступивших ему дорогу стрельцов, поднялся таки на второй вал и собирался бежать к днепровскому берегу.

Собранные воедино, полки под командованием воеводы Василия Трубецкого, удачно выбрав момент, атаковали потерявших кураж турок и, несмотря на их численное превосходство, обратили в бегство. Целых пять верст, гнали они противника, пока наступившие сумерки и приказ Шереметева не заставили их вернуться к переправе.

По подсчету находившегося с воеводой голландского посланника Маастриха, османы потеряли около десяти тысяч человек убитыми и пленными, тогда как потери русских оценивались им в две с половиной тысячи убитых и четырех тысяч раненных. Часть из которых, отдало богу душу в течение недели.

Подсчитав потери, Хусейн паша собрался продолжить сражение до победного конца, благо численный перевес по-прежнему был на его стороне, но тут прискакал гонец от Али Бурхана. Оказалось, что госпожа судьба после стольких капризов, неожиданно улыбнулась османам, да ещё как.

Исполняя приказ паши бомбардировать Чигирин, али Бурхан добился ошеломляющих результатов. После одного удачного выстрела, подточенные предыдущими взрывами мин, часть крепостной стены рухнула на большом протяжении. Теперь это был не небольшой пролом, а огромная брешь, которую было невозможно быстро заткнуть.

Кроме этого, рухнувшая стена погребла под своими обломками многих защитников Чигирина. Благодаря чему воинам Али Бурхана удалось не только проникнуть в крепость, но даже занять часть её.

Отчаянное сопротивление пришедшего в себя гарнизона Чигирина, его постоянные контратаки грозили выбить турок из города и потому, требовалось срочное подкрепление.

Узнав об удаче Али Бурхана, Хусейн паша не раздумывал ни минуты и, оставив против русского лагеря всю татарскую конницу, возвратился к Чигирину.

Следующим утром, войска уже были выстроены для решающего сражения с врагом, когда на взмыленных конях, в турецкий лагерь ворвались гонцы с фирманом султана. В нем, повелитель правоверных приказывал Хусейну не теряя времени возвращаться на берег Дуная.

Привыкший все доводить до конца, паша не отменил намеченного штурма, но слухи о приказе султана возвращаться моментально разнеслись по всему войску. Именно этим фактом, а не храбростью и стойкостью гарнизона Чигирина, Хусейн паша объяснил великому визирю, что его воины не смогли одержать полной победы в схватке с русскими.

Как не пытались турки захватить весь Чигирин, им этого не удалось. Узнав от татар, что Шереметев со всем войском движется на помощь осажденным, Хусейн паша был вынужден держать часть войск наготове, на случай, если русские попытаются атаковать его лагерь. Как результат этой тактики, турки смогли захватить лишь только Верхний город, оставив в руках противника цитадель и Нижний город.

Не достигнув окончательного успеха, Хусейн паша приказал поджечь и разрушить все строения Верхнего города, а также бомбардировать раскаленными ядрами дома в Нижней части Чигирина. И тут судьба вновь улыбнулась османам. В результате обстрела многие дома Нижнего города к огромной радости турок загорелись и защитникам крепости, стоила огромных стараний и жертв, чтобы справиться с огнем.

— За исключением цитадели, где укрылась горстка гяуров, весь город разрушен до основания и, выполняя волю повелителя блистательной Порты — я с чистой совестью отступаю к Дунаю — торжественно объявил ягам и бекам Хусейн паша на совещании в своем шатре и все собравшиеся радостно согласились с ним. Главная цель похода Чигирин действительно перестал существовать как город, а покорение Киева остальных городов Левобережья можно было отложить на будущий год.

Изготовившиеся к последнему смертному бою, защитники цитадели с удивлением заметили, как ранним утром августовского дня, полчища ненавистных турок вместо того чтобы идти на штурм, покинули свой лагерь и скрылись за горизонтом в западном направлении.

Поначалу израненный полковник Ляпунов заподозрил в действиях противника какой-то подвох, скрытую угрозу. Но подошедший к руинам крепости воевода Шереметев успокоил его.

— Ушли, османы! Ушли, басурмане, проклятые! Отстояли мы Чигирин! Выполнили наказ государя! — радостно восклицал воевода, пытаясь вселить в умы и души, смертельно уставших людей мысль о победе над супостатом.

Глядя на оставшиеся от крепости руины поначалу с этим было трудно согласиться, но потом до стрельцов и казаков доходило понятие того, что они — победители.

Чигирин, наш? Наш! Турки ушли? Ушли! Побили мы их много? Много, тогда в чем сомнения? В том, что Чигирин лежит в руинах? Так это ничего. Война без потерь не бывает. Государь прикажет заново крепость отстроить, отстроим. А не прикажет, значит не надо. Ему виднее, ведь он император.

Глава XXVI. Да как было дело, да под Царьградом.

В третий раз бил челом донским казакам посланец великого государя, императора и царя Всея Руси Дмитрия Иоанновича. В третий раз понадобилась их помощь Москве в борьбе со зловредными османами, губителями русского народа и гонителями православной веры. В третий раз послал он к вольным людям Дона царским послом Фрола Спиридонова.

Большие подарки привез он зимой казацкой старшине, дабы к следующему лету построили казаки свои быстроходные челны, и вышли на них в Черное море искать зипунов на турецком побережье.

— Вам это дело хорошо знакомо. Не раз вы хаживали по южным морям, мстя туркам за нанесенные обиды. Государь Дмитрий Иоаннович просит вас как можно больнее ударить по Трапезунду и Синопу, чтобы вселить страх в сердца и души османских беклярбеков. А чем сильнее они вас испугаются, тем больше сил будет вынужден султан Ахмед забрать у Хусейн-паши, что собрался в поход против государя.

Польщенные просьбой императора и его щедрыми подарками казачьи атаманы согласились пойти в новый поход, но при этом постарались взять с государя по максимуму. Много времени старшина сидела и рядилась со Спиридоновым о той цене за казачью кровь, что прольется в этом походе. На многое царский посол согласился, а то в чем не смогли найти согласия оставили на потом.

Хорошо зная деловитость и ответственность казаков, Спиридонов не стал контролировать подготовку донцов к походу, несмотря на настойчивые советы дьяка Курицына.

— Смотри Фрол Демидович, обманет казачье государя, как пить дать обманут. Деньги вперед с нас сдерут, а с исполнением будут тянуть до морковного заговенья. Ты бы дал им хотя бы только половину, вернее было — жужжал надоедливой мухой дьяк, но Спиридонов и бровью не повел.

— Не обманут, я их знаю — отмахивался от него посол, но Курицын не унимался.

— Смотри, тебе перед государем отвечать за их деяния — пугал дьяк, но Фрол был твердого мнения.

— Значит, отвечу.

— Можешь и головой ответить.

— Значит, отвечу головой. Тебе какая забота?

— Да мне тебя жалко! Пропадешь, не за понюшку табака!

— Спасибо за жалость, Ермолай Петрович, но уж как-нибудь сам справлюсь с поручением государя. Благо дал он мне большие полномочия.

Упоминание о больших полномочиях, быстро заставили дьяка замолкнуть и больше не надоедать Спиридону своими советами, но от своего дьяк не отступил. С огромным нетерпением ждал от наступления весны, чтобы вместе со Спиридоновым приехать на Дон и своими глазами увидеть острогрудые казацкие челны, изготовленные к дальнему плаванию.

Однако дьяк и тут не успокоился и попытался проверить степень готовности их к походу и тут же получил жесткий отпор у казаков.

— Убери ты этого таракуцку от челнов наших от греха подальше, — обратились к Спиридонову казачьи атаманы, — трещит и трещит, угомона на него никакого нет! Хлопцы у нас горячие, побить ненароком могу.

Кончался месяц май, когда казачья флотилия спустилась вниз по Дону и миновав Азов вышли на морские просторы. Как и в прошлом году, верховным атаманом был избран Дружина Романов. Успех прошлого года поднял его над остальной старшиной, и казаки вручили ему булаву власти.

Несмотря на то, что большую часть своей жизни донцы провели на суше и возле реки, морское дело они хорошо знали. Подгоняемые попутным ветром, казачьи челны уверенно шли к югу, рассекая своими носами синюю гладь Сурожского моря.

Не встречая на своем пути военных кораблей османов, челны играючи добежали до Керченского пролива и остановились. В другое время, Дружина Романов обязательно бы попробовал на зуб крепость Ени-Кале, но на этот раз у казаков были иные планы и они прошли мимо, придерживаясь восточного побережья моря.

Все свою злость и удаль они обрушили на гарнизон Тамани, чьи две пушки стали обстреливать казачьи челны. Высадившись на берег, донские молодцы приступом взяли невысокие крепостные стены Тамани и предали город огню и разграблению.

С опаской и тревогой смотрели турецкие часовые с крымского берега за ярким заревом, что было хорошо видно в спустившейся на землю ночи. Всю ночь и весь следующий день ожидали османы нападения казаков, но господь отвел от них эту напасть. Пробыв в крепости один день, гяуры покинули Тамань, повернув носы своих челнов на юг.

О появлении донцов, комендант Ени-Кале в тот же день сообщил беку Кафы, а тот в свою очередь без промедления извести Стамбул. Бурно пеня веслами морские просторы, устремилась быстроходная галера с тревожным гонцом на борту к повелителю правоверных султану Ахмеду.

Помня, что главными объектами нападения казаков в основном были Синоп и Трапезунд, султан распорядился отправить к пашам этих крепостей предупреждение о нависшей над ними угрозе. В виду того, что главные силы империи были заняты на Кавказе и на Днепре, султан приказывал пашам отбить нападение неверных своими силами. При этом он всячески преуменьшал силы казаков и без всякого зазрения преувеличивал силы османов.

Быстро скакали гонцы султана, стремясь как можно скорее выполнить волю повелителя, но казацкие челны не уступали им в скорости. Не прошло и двух дней с того момента когда паша Трапезунда получил фирман султана как на горизонте появились корабли Дружины Романова.

Как и писал повелитель османов, казаков было мало и количество на них пушек, можно было сосчитать на пальцах рук. Это прибавило настроения у защитников Трапезунда, что открыли оружейный и орудийный огонь по кораблям казаков, едва только они оказались в пределах досягаемости их огня.

Каждый удачный выстрел вызывал бурю эмоций и громкие крики среди османских солдат и жителей Трапезунда, высыпавших гурьбой на крепостные стены. Находившийся там же паша, важно стоя в сопровождении свиты, врем от времени, покрикивал на своих солдат, хваля их или ругая в зависимости от результата их стрельбы.

Все внимание турок было приковано к челнам казаков и мало кто, обратил на то, как к стенам города со стороны суши подошел большой отряд неприятеля. Не доходя до крепости несколько верст, атаман разделил свое войско, и часть казаков двинулось к Трапезунду по суше.

Идя на приступ вражеской крепости, казаки отказались от привычных для этого дела штурмовых лестниц. Во-первых, на их сооружение требовалось много времени, а его у казаков в сложившейся ситуации просто не было. Во-вторых, от бежавших из турецкой неволи казаков Архипа Гордеева и Никиты Долгопола, Дружина Романов знал слабые места в оборонительной системе Трапезунда,

Архип говорил, что знает один участок крепостной стены, чья высота не превышала двух косых саженей с изрядно обвалившимся от ветров и дождей гребнем. Быстро подняться на него, при помощи специальных крючков и крепкой веревки для казаков было парой пустяков.

Вариант был действительно соблазнительным, но Никита Долгопол, уверял о наличие в крепостной стене тайной калитки. Она находилась в старой казарменной конюшне и конюхи, часто таскали через неё сено для лошадей, миную главные ворота крепости.

Именно через неё казаки и собирались в первую очередь проникнуть за стены Трапезунда. Для этого, были отряжены самые могучие из донцов, главным оружием которых были ломы и молоты. С их помощью они намеривались вскрыть дверь тайного прохода. На тот случай, если калитка окажется заложенной камнем, двое казаков несли большой бочонок, доверху наполненный порохом. По уверению бывалых минеров, этого заряда вполне хватило бы разнести в клочья главные ворота крепости, а не какую-то там тайную калитку.

Сведения, рассказанные Никитой Долгополом, полностью подтвердились. Калитка оказалась на месте и после недолгого сопротивления пала, под могучими ударами казацких молодцов. Дальше было делом техники и везения, которое явно сопутствовало донцам. Никем незамеченные, они достигли главных ворот крепости, перебили караул и впустили главные силы казацкого войска.

Чтобы напугать жителей Трапезунда и одновременно дать сигнал Мартыну Анисимову командовавшего казачьими челнами, Романов приказал казакам поджечь несколько домов, что было сделано с большой охотой. Черный дым и яркое рыжее пламя вместе с отчаянными криками — "Казаки! Казаки!", в мгновения ока сломили боевой дух турок вместе с пашой Трапезунда.

С быстротой молнии очистили они стены крепости и бросились спасаться от страшной смерти, столь бесцеремонно заглянувшей им в лицо. Будь на месте паши из Трапезунда удалой храбрец, он бы наверняка бы смог использовать узость и кривизну местных улиц и попытался отбить нападения врага. Благо казаки не имели серьезного численного превосходства и действовали наугад, не зная местных улиц.

Однако паша трусливо бежал, вслед за ним бежала его свита и солдаты, а местные жители принялись гасить пожар, что с каждой минутой разрастался. Так как дома стояли впритык друг к другу и ветер дул с моря.

Так пал Трапезунд, но победители недолго почивали на лаврах. Сократив на один день привычный срок торжества победителей над побежденными, верховный атаман повел свою флотилию на запад, держа курс на Синоп.

Справедливо считая, что быстроходные челны прибудут в главный турецкий порт на южном побережье Черного моря раньше пеших беглецов из Трапезунда, казачий атаман рассчитывал на элемент внезапности и не ошибся.

Казачьи корабли беспрепятственно прошли морской отрезок, что разделял две цели их похода, распугивая по пути рыбачьи лодки, баркасы и фелюги.

Зная, как хорошо укреплена Синопская бухта артиллерийскими батареями, и имея ограниченное число казаков, Дружина Романов отказался от нападения на турок со стороны моря. Главный упор атаман решил сделать на удар со стороны суши и тут, как нельзя лучше пригодилась пороховая мина.

Дополнив заряд вторым бочонком с порохом, чтобы наверняка получить желаемый результат, казаки по совету Савелия Прохорова, поместили их железный сундук, в котором трапезундский паша хранил свою казну. Сделано это было для того чтобы шальная вражеская пуля не попала в мину и тем самым не перечеркнула замыслы казаков.

Вновь высадившись на берег неподалеку от Синопа, они двинулись к цели, сокрушая все на своем пути, но тут им Фортуна отвернулась от них. В самом начале пути, казаки наткнулись на четырех всадников выехавших им навстречу. Естественно, славные дети степей схватились за пистолеты и ружья и открыли шквальный огонь по противнику, но смогли убить только троих турок. Четвертый всадник, несмотря ни на что уцелел, и яростно нахлестывая коня, стрелой полетел в Синоп.

По этой причине, когда казаки приблизились к главным крепостным воротам, турки их уже ждали. Пушкари запалили фитили, солдаты зарядили свои ружья, а лучники, наложили стрелы на тетивы.

Многие из казаков были убиты или ранены после того как стены крепости окутал дым выстрелов. Однако самое печальное было в том, что были убиты оба казака, что несли железный сундук с миной.

Не успев пробежать и половины пути, сначала погиб один из носильщиков, а затем и другой, отчаянно пытавшийся продолжить свой путь, волоча ящик за прочное кольцо, вделанное в его стенку.

Увидев, что план штурма крепости под угрозой, не дожидаясь команды, уцелевший казаки подбежали к ящику и попытались доставить его к стенам крепости. Видя, что противник предает большое значение непонятному предмету, турки открыли ураганный огонь по группе храбрецов и вновь, удача была на стороне османов.

Казаки погибли, не добежав до цели всего двадцать шагов. Осознав опасность, что таилась в ящике, турки принялись обстреливать его из ружей, но железная броня с честью выдержала смертельный экзамен. Возникла патовая ситуация, османы не могли уничтожить мину, а казаки не могли доставить её к стенам крепости. Турки убивали любого, кто пытался добраться до ящика.

Неизвестно как долго длилось бы это противостояние, но в дело вмешался казак Тихон Горемыка. Обладая недюжей силой, он снял с петель толстую дверь одного из окрестных домов и, используя её как щит, сумел добежать до сундука. Затем прикрываясь от пуль и стрел, что буквально искромсали несчастную дверь, ухватил одной рукой за кольцо, он доволок ящик до ворот.

Не обращая внимания на камни, которые турки принялись яростно швырять в него с крепостных стен, Тихон перевернул ящик и установил бочонки рядом с воротами. Длинный дымящийся фитиль, он заранее заткнул за пояс и, убедившись, что огонек не погас, поднес его к пороху.

Что думал смелый казак в это время неизвестно. Возможно, он надеялся, что успеет отбежать от мины и, прикрывшись дверью, спасется. Возможно, им двигал лихой азарт боя, но перед тем как он сделал последний шаг, один из защитников крепости застрелил его из ружья.

Громким торжествующим криком разразились османы, увидев, как рухнул смелый казак возле бочонков с порохом, однако радость их оказалась преждевременной. Перед смертью Тихон успел поджечь запал одного из бочонков и вскоре мощный взрыв разнес в щепки ворота.

Не успел осесть столб дыма и песка порожденный взрывом Горемыки, а казаки уже бежали в атаку, на разные лады, крича "Ура!". Мощным эхом перекатывалось оно с одного края казачьей цепи на другой, нагоняя страх и отчаяние на засевших на стенах крепости турок.

Сколько не стреляли они по донцам, сколько не палили из пушек, но так и не смогли остановить их бросок, к рухнувшим на землю искореженным воротам. Ибо ничто не могло остановить казаков в их стремлении отплатить врагу за пролитую кровь своих товарищей.

И тут полностью повторилась трапезундская история. Едва только казаки ворвались внутрь крепости, как османы, стали стремительно очищать её стены. Так как не оказалось у них храбрости и силы духа вступить в бой с этими гяурами, что вопреки молитвам солдат султана Ахмеда, в одно мгновение оказались у них за спиной. Что грозно размахивали своими острыми саблями, стремясь утолить свою жажду гнева османской кровью.

Предчувствие не обмануло турок. Почти каждый из казаков имел к ним свой счет и стремился как можно быстрее и с большими процентами его погасить. Никого из них не нужно было бросать на преследование турок на извилистых улочках Синопа. Они сами, подобно быстрым и могучим гепардам пардусам преследовали убегающего врага и уничтожали его.

Два дня праздновали во дворце паши казаки свою победу, но и как в Трапезунде, добычи им досталось мало. Так как большая часть жителей этих двух городов составляли греки и армяне, а грабить единоверцев, казакам запретил царь Дмитрий Иоаннович.

Именно этот факт и лег в основу речи, с которой обратился к казакам их верховный атаман, на третий день взятия Синопа.

— Другим мои, товарищи. Славно мы послужили государю нашему, взяли обе крепости, о которых он нас просил. Долго будут помнить османы этот наш славный поход, которым мы достойно расплатились за многие горести и обиды, что они нам нанесли. За слезы и муки тех, кого угнали они в свое страшное рабство. Расплатились, но не до конца — Дружина замолчал и стал внимательно смотреть за реакцией своих товарищей. Чей привычный гул после последних слов атамана замолчал, и наступили тишина.

— Говорю не до конца, потому что гложет мое сердце страстное желание продолжить наш поход, — честно признался атаман. — Знаю, многие из вас спросят зачем? Мы взяли Синоп и Трапезунд, и турки обязательно бросят против нас свой флот. Обязательно бросятся в погоню. К чему зря испытывать судьбу, тогда как нас ждут дома дети и жены, отцы и, матеря, и он будут по-своему правы. И потому мои слова будут обращены к другим, для которых казачья слава не пустой звук. Для тех, у кого ещё остались счеты с турецким султаном и их не испугают пули и ядра осман. К тем, кто готов сыграть в кости с чертом, чтобы ещё больше вогнать осиновый кол в его зад!

Атаман вновь замолчал, выжидая момента, когда самые нетерпеливые и отчаянные казаки не повскакивали с мест и не закричали в его сторону: — Говори, батька! Что ты предлагаешь сделать!? Чем турка огорошить хочешь!!?

— Что предлагаю? — незамедлительно откликнулся Дружина, — предлагаю прогуляться до Зонгулака. Там крепостные стены плюгавенькие, цыпленок перемахнет. Зато есть, где разгуляться и чем поживиться, а заодно подпустить страха на султана. К бабке не ходи, точно бросит против нас весь свой флот, что стоит на Босфоре!

— От Зонгулака до Стамбула совсем ничего. Турок может и прихватить на обратном отходе — послышались голоса осторожных, но они тут же потонули в криках сорви голов.

— Когда это было, чтобы казак турка боялся!? Не было такого никогда. Всегда казаки и турок и татар и ногаев с черкесами бивали! — неслось из взбудораженной толпы.

— Могут и в Синопе прихватить. Если долго будем рассуждать да рассусоливать — усмехнулся Романов. — А если все сделаем быстро, то они только пятки наши увидят.

— Эх, была, не была! — воскликнул Пахом Сердюков и, схватив шапку, с силой швырнул её на пол. — Господь не выдаст, свинья не съест! Согласен идти с тобой в Зонгулак и вставить хороший фитиль султану Ахмету! Даже, если помру, точно буду знать, что знатно насолил басурманам поганым! Что не зря прожил свою жизнь на белом свете. Пиши меня первым, пока молодежь чешется и вздыхает!

Упрек, брошенный старым казаком, тотчас был подхвачен молодой порослью. Под озорные крики и прибаутки принялись они записываться и писаря, чем полностью переломили настроение всего круга. Казаки, даже те, у кого не лежало сердце к походу на Зонгулак, были вынуждены согласиться с мнением большинства. Проявляя в этот момент законную осторожность, можно было получить упрек в трусости, от чего казаку было трудно отмыться.

Казалось, что казачий атаман все верно рассчитал. Зонгулак пал от удара со стороны суши и при этом потери со стороны донцов были минимальными. Как и прежде, казаки гуляли во взятом городе два дня, и никто не посмел оказать им сопротивление.

Везение кончилось на третий день, когда казачья флотилия готовилась покинуть разоренные её берега. Едва отошли они от берега, как на горизонте показалась огромная темная туча шедших под парусами турецких кораблей. С каждой минутой их становилось все больше и больше, и верховный атаман приказал повернуть челны обратно. Оторваться в открытом море от больших кораблей было невозможно.

— Надо дождаться темноты, а потом попытаться прорваться вдоль берега по мелководью. Турок ночью не сможет вести прицельный огонь, да к тому же побоится преследовать нас на мелководье — предложила старшина и все донцы приняли это решение командиров. Сидя на берегу и дожидаясь наступления темноты, казаки принялись подбадривать друг друга.

— Ничего, тьма наступит, и турок только нас и видел. Ужом выскользнем у него между пальцев, а если попытается схватить, укусим.

— Точно укусим. Да так укусим, что он бедный чесаться будет до самого второго пришествия.

Настроение у казаков было боевое. Пути отхода были намечены, но после полуночи, когда они собрались идти на прорыв, внезапно разразилась страшная буря. Волны били с такой силой, что три тяжелых казацких струга перевернуло как легкое перышко. Остальные успели причалить к берегу и вытащить свои челны на сушу.

Всю ночь, весь день и ещё одну ночь с неистовой силой ревел ветер и бушевало море. Когда же наступило утро следующего дня перед казаками предстала ужасная картина. Весь берег был завален мертвыми телами турецких моряков и обломками их кораблей. Одних могучая стихия выбросила на далеко на берег и они лежали облепленные песком, водорослями и птицами. Другие лежали на полосе прибоя и набегающие волны постоянно шевелили утопленников, отчего создавалось впечатление, что они живы.

К этой картине следовало добавить всевозможные обломки корабельного рангоута, обрывки канатов, снастей и парусов, которые подобно змеям обвивали тела погибших османов или покрывали их неким подобием савана.

Все это вызвало у казаков удивление и страх, но не надолго. Спешно сотворив молитву Пресвятой Деве, донцы принялись потрошить пояса утонувших турок, справедливо полагая, что деньги покойникам уже ни к чему.

По количеству тел и числу обломков выброшенных морской стихией на берег, можно было говорить, что буря погубила, если не весь султанский флот, то точно большую его часть. Это открытие обрадовало донцов. Теперь можно было спокойно возвращаться домой не опасаясь погони, но тут Дружина Романов вновь обратился с словом к казачьему кругу.

— Други мои и товарищи. Великую милость даровал нам Господь позволив лицезреть свою великую силу обращенную против наших врагов — татар и турок. Первый раз видел я её в деле, когда прошли мы с вами как по посуху через Сиваш и разорили родовое гнезда. Второй раз сегодня, когда за одну ночь и один день избавил нас Господь от грозного флота османов и это неспроста. Ибо вижу я в гибели турок божью волю, приказывающую нам немедля идти на Стамбул. Который должны мы также разгромить и порушить как разгромили и порушили Бахчисарай.

Слова атамана моментально раскололи казачий круг. Многие атаманы и старшины были против продолжения похода.

— Вспомни чем закончили свои походы на Стамбул Байда и Гонта! Сложили свои и другие буйные казачьи головы пытаясь прорвать через стены Царьграда! Не гневи Бога, Дружина! Господь открыл нам путь домой — значит нам надо возвращаться и все тут! — кричал атаман Иван Рогалев и его слова были поддержаны многочисленными криками. — Хватит, навоевались! Домой пора и все дела!

Однако многие казаки поддержали верхового атамана и среди них был молодой сотник Семен Кандыба.

— О чем ты говоришь!? — яростно прокричал он Рогалеву. — Быть возле ручья и не напиться!? Да тебя бабы засмеют, когда они узнают, что ты отказался от похода на Стамбул, стоя в двух шагах от него целый и невредимый! Пусть у Байды и Гонты ничего не получилось, а вот у нас получиться. Им господь так не помогал отправив на корм рыбам весь флот султана, а нам помог.

— Так вот и весь флот! Откуда ты это знаешь!? — кричал ему обозленный Рогалев.

— Знаю, — уверенно отвечал Кандыба, — а если не веришь сходи и посчитай сколько их на берегу валяется и сколько на дне рыб кормит. Султан против нас отправил все свое войско, нам остается только прийти и взять Стамбул.

— У Стамбула крепкие стены. Их можно оборонять и малым числом воинов! И если вы надеетесь взорвать их как взорвали ворота Синопа, то зря! Их не удастся разрушить даже, если взорвать у их основания весь наш порох, ибо они неприступны.

Аргумент приведенный Рогалевым мигом спустил казаков с небес на грешную землю. Огорошенные, они стали вспоминать сколько у них бочек с порохом, но никто точно этого не знал. Также никто не знал сколько нужно пороху, чтобы устроить пролом в цареградской стене. Все казаки знали, что стены Стамбула огромны и крепки, и осаждавшие город турки не смогли пробить их из пушек.

Сторонники возвращения домой радостно потирали руки, но тут господин счастливый случай, послал на подмогу Дружине и Кандыбе, старика Лазаря. В молодости он попал в плен к туркам, был рабом у стамбульского писаря, который за провинность отправил Лазаря гребцом на галеры. Откуда тот через семь лет сбежал, лишившись одного глаза и трех пальцев.

— Врешь! — вскричал Лазарь, гневно сверкая своим налитым кровью глазом. — Врешь, что стены Царьграда неприступны! Нашим порохом их не взять, но можно взорвать им ворота!

— Как же! Дадут тебе турки подвести к своим воротам двадцать пудов пороха! Всех перестреляют и перебьют! Это тебе не Синоп! — кричали сторонники Рогалева, но Лазарь твердо стоял на своем.

— Если ты дурень потащишь мину к главным воротам, то тебя точно убьют из ружей и пушек или закидают гранатами. В Царьграде есть много старых ворот, что были когда-то заложены и теперь не охраняются.

— И ты их знаешь или предлагаешь нам их поискать? — немедленно спросили старика.

— Знаю, — гордо ответил он. — Над ними в честь своей победы Вещий Олег прибил свой щит, после чего греки его намертво заколотили и замуровали камнями. От времени кладка раскрошилась, а бревна сгнили, я сам их видел. Одной мины должно хватит, чтобы их разрушить.

После этих слов, Дружина немедленно призвал казаков проголосовать и вновь большинство донцов оказалось на его стороне. Не могла казачья душа пройти мимо возможности насолить турецкому султану. Дернуть за бороду и дать увесистого тумака в самой его столице.

Удача часто улыбается храбрым, улыбнулось она и донским казакам. Быстро добрались они до Босфора и взяли приступом охранявшую пролив крепость. Высадились на сушу и двинулись на Царьград наводя на турок ужас и смятение, разоряя его окрестности, как в свое время разорял их Вещий Олег.

Узнав о появлении казаков султан Ахмед упал духом. Ведь главные силы империи были задействованы на Кавказе и Днепре. В столице был лишь небольшой отряд янычар и дворцовая стража, однако султанша Кёсем быстро привела его в чувство. По её совету султан отправил гонцов к паше Румелии с требованием отправить против казаков войско. Аналогичные письма были отправлены паше Греции и Эпира, так как султанша не была уверена, что Румелийский паша сможет одолеть нежданных врагов. Многочисленные беглецы рисовали такие ужасные картины, что трудно было установить численность напавших на Стамбул казаков.

На срочно собранном совете дивана, было решено закрыть все ворота столицы для того, чтобы враг не мог внезапным приступом не смог проникнуть в город. Все находящиеся в столице войска были подчинены паше Явузу, которому была поручена оборона Стамбула.

— Ничего, страшного, мой господин, — успокаивала Кёсем султана Ахмета. — Много племен приходило к стенам этого города, но не всем удавалось взять его стены. У казаков нет осадных орудий, а для того чтобы взять город штурмом нужны длинные лестницы, которые легко можно обрушить. Нужно только, чтобы на стенах постоянно стояла стража и были заготовлены камни, бревна и котлы с варом и смолой.

— Все это у нас есть, господин, — вторил султанше Явуз. — Я уже отдал приказ бекам о том, чтобы они доставили на стены камни и котлы. К вечеру уже все будет готово и проклятые гяуры никогда не поднимутся на стены твоей столицы.

— А вдруг они не станут штурмовать стены, а ударят по воротам, как это было в Синопе!? Что тогда? — испуганное спросил султан пашу.

— Возле каждого из ворот столицы установлены скорострельные пушки из числа тех, что подарил тебе французский король. Они не позволят казакам приблизиться к воротам и заложить под них мину — заверил Ахмеда Явуз и тот успокоился.

— Нам нужно продержаться неделю, крайний срок две, пока паша Румелии не пришлет нам подмогу. Тогда казаки окажутся зажатыми между двумя огнями и им придется либо погибнуть, либо бежать. Второй вариант, мне кажется наиболее вероятным.

— А греки, что живут в Стамбуле? Они не поднимут восстание и не ударят нам в спину, в тот момент когда мы будем биться с казаками?

— Нет, господин. Столичные греки трусливы. Они предпочитают молоть языками на базаре и закрытыми дверями, чем выступить с оружием против власти. Посланные мною на улицы стражники наводят на них страх своим видом и заставляют сидеть дома. К тому же, между греками и казаками нет никакой связи, благодаря которой они бы одновременно выступили против нас. Об этом мне доносят шпионы, которые давно за ними наблюдают. Греки не выступят, будь спокоен.

— Может стоит отправить гонца к Хусейн-паше? Пусть бросит все свои дела на Днепре и срочно идет домой — предложил султан которого слова паши не слишком успокоили. Выросший с убеждением, что армия султана огромна и многочисленна, он хотел видеть возле себя это многочисленное войско.

— Думаю, что это не совсем правильная идея, мой господин, — возразила Ахмеду Кёсем. — Возвращение армии Хусейн-паши займет не один месяц и когда он приведет к стенам Стамбула свое войско с казаками будет все кончено.

— Войск паши Румелии будет достаточно, чтобы разгромить казаков — поддержал султаншу Явуз, но Ахмеда продолжали терзать сомнения.

— А если не хватит? А если казаки разгромят их? Что тогда?

— Кроме солдат паши Румелии к нам на помощь идут войска из Мореи и Эпира. Их казаки никогда не одолеют.

— Почему ты так уверен?

— Не знаю сколько пришло казаков к стенам Стамбула, — честно признался Явуз, — может две тысячи, может пять, но никак не больше. Для большего числа воинов они должны были построить огромный флот своих челнов, а его, согласно словам беженцев из Синопа и Трапезунда они не видели.

— Хорошо, — молвил Ахмед после некоторого раздумья. — Будем надеяться на крепость стамбульских стен и малое число казаков пришедших к ним.

Явуз с Кёсем поспешили с ним согласиться, но не были с ними согласны донские казаки. Создав видимость своего присутствия в одном месте, ночью они скрытно подошли к месту, что указал им Лазарь и затаились.

Опытные воители, они хорошо знали, что самый сладки сон у стоящего на часах караульного утром. Простояв всю ночь напряженно пуча глаза в темноту, человек засыпает утратив бдительность с первыми лучами рассвета.

Все ночь, подобравшиеся к стенам Стамбула с миной казаки, слушали перекличку стоявших на постах часовых и перестук их шагов во время обхода ими стен.

Лазарь не обманул Дружину. Ворота в стене имелись и они были давно заброшены. Что было по ту сторону стен можно было только догадываться и потому, сооружая мину, казаки не пожалели пороха.

По условному знаку поданному притаившимся казакам Дружиной Романовым, те запалили фитили у мин и стали стремительно отходить в разные стороны. Их шаги разбудили прикорнувшего часового, но было уже поздно. Он успел лишь перегнуться через гребень стены, чтобы разобраться, что там за шум, как внезапно прогрохотал оглушительный взрыв и вырос огромный столба огня.

Заложенная казаками мина не только полностью разрушила каменную кладку ворот, но даже частично повредила их арку. Часть камней из неё упало на землю и перегородили образовавшийся проход, но это не могло остановить бросившихся на приступ казаков. В один момент достигли они пролома и ворвались в город.

Пока стоявшие на часах турки пришли в себя. Пока они собрали солдат и вместе с камнями и котлами приблизились к пролому в стенах Константина, все было кончено. Казачье войско уже полностью проникли за крепостные стены и неудержимой толпой растекались по Стамбулу.

Когда-то казак Гонта с товарищами хитростью проникли в Стамбул, но не зная его улиц заплутали, были окружены и перебиты турками. Теперь у казаков был свой проводник в лице Лазаря, что уверенно вел их улицам Стамбула, которые стремительно преображались.

Доносившие паше Явузу о настроении стамбульских греков шпионы сильно ошибались. Греки действительно предпочитали говорить чем действовать, но едва казаки оказались по эту сторону крепостных стен, как все поменялось. Стремительно стряхнув с себя вековой летаргический сон, сыны Эллады взялись за ножи и прочие оружие и стали вспарывать животы султанским шпионам, а заодно и стражникам, с которыми у них были старые счеты.

Одно дело когда за твоей спиной стоит огромная сила и тогда достаточного одного грозного окрика и одного бряцания оружием, чтобы навести порядок, нагнать страх. Теперь же, стражники остались один на один с огромной толпой и разом утратили свою силу. Увидев в руках бунтовщиков оружие, они дружно бросились в рассыпную, спасая свои жизни.

У паши Явуза был шанс спасти ситуацию и справиться с прорывом казаков, как в свое время справились с отрядом Гонты, но Судьба не была милостива к османам в этот день. Ведомы Лазарем казаки уверенно шли к султанскому дворцу, а вышедшие из повиновения греки заблокировали целые кварталы города.

Все, что он мог сделать — это во главе трехсот человек попытаться остановить врага на подступах к дворцу, пока посланные им люди должны были привести на защиту Ахмеда снятые со стен войска. Ими можно было одолеть казаков, но паше фатально не повезло.

Вопреки всем ожиданиям и надеждам, казаки не заплутали по улицам Стамбула. Их воинство не раскололось на несколько отрядов и они не занялись грабежом богатых домов, оказавшихся на их пути. Казаки шли быстро, целеустремлено, что не оставило паше никаких шансов на выигрыш.

Как истинный осман, он до последнего бился на подступах к дворцу, позволив султану его жене и детям ценой собственной жизни убежать на ту сторону пролива. Когда ведомые Дружиной Романовым казаки ворвались в Топкапы, там они застали евнухов, гарем и султанскую сокровищницу.

Узнав о бегстве султана и гибели паши Явуза, снятые со стен янычары и части дворцовой стражи поспешили покинуть объятый беспорядками Стамбул, на улицах которого примкнувшие к победителям греки устроили настоящую резню.

Чудом спасшийся от смерти султан Ахмед укрылся в Бурсе, откуда послал письмо Хусейн паше и великому визирю с требованием прислать войска для защиты правителя правоверных и наведения порядка в восставшем против турок Стамбуле.

Глава XXVII. Смоленский поход короля Сигизмунда.

Много испытаний послала Судьба Речи Посполитой и её королю Сигизмунду Вазе за последнее время. Было тяжко, было горестно и порой казалось, что всему этому уже не будет конца, но господь наконец-то смилостивился над истерзанной татарами Польшей и послал ей благую весть.

Июль пошел свою верхушку когда из Кенигсберга пришло срочное сообщение. Внезапно, среди полного здоровья, скончался главнокомандующий шведских сил в Ливонии и Пруссии генерал Левенгаупт.

Сразу поползли слухи о его отравлении польскими шпионами и это было вполне логично и ожидаемо. Ведь чем иначе чем происки коварных врагов можно объяснить, что так рьяно рвавшийся в поход на Варшаву генерал, вдруг почил в бозе за три неполных дня.

Не менее радостной вестью для поляков было то, что приемником его на боевом посту стал генерал Шлипенбах, в противовес своему предшественнику не отличавшийся особой резвостью и боевитостью. Злые языки утверждали, что этот военачальник без приказа короля не хотел и пальцем пошевелить, не то чтобы вынашивать далеко идущие планы против врагов короля.

Сказать, что столь внезапное перемена положения обрадовало верховных сановников польского королевства, значит не сказать ничего. И король Сигизмунд, и канцлер Мазовецкий и великий гетман Ходкевич были в полном восторге от столь щедрого подарка судьбы. Который в один момент полностью развязывал им руки в борьбе с новоявленным русским императором. Теперь, когда об шведской угрозе Варшаве можно было смело забыть, ничто не мешало полякам начать поход против Дмитрия. Чьи главные силы по донесению королевских шпионов "изнемогали" в борьбе с турками на берегах Днепра. И высокая троица начала действовать.

Ходкевич с головой ушел в подготовку своего порядком застоявшегося воинства к дальнему походу. Канцлер Мазовецкий с удвоенной силой принялся наседать на сенаторов, требуя от этих скупердяев денег для борьбы с московитами, а король Сигизмунд, заявил, что подобно королю Стефану Баторию сам поведет польское войско на заклятого врага Речи Посполиты — Московию.

— Московиты просто не выдержат двойного удара по ним с юга и севера. Само божественное проведение на нашей стороне, даруя столь великолепный шанс раздавить русское царство раз и навсегда, — важно вещал Сигизмунд своему окружению, примеривая на себя образ своего удачливого предшественника Стефана Победителя. — Такое удачное стечение обстоятельств возникает раз в тысячу лет, никак не меньше и мы не имеем права упустить этот шанс.

Желая доказать своим подданным пример личного радения за интересы отечества и публично уличить Сенат в скаредности, король потратил большую часть своих личных доходов на покупку наемников.

Из-за начавшейся в Европе войны цены на услуги ландскнехтов заметно подскочили, да и сами вольные стрелки и топоры не горели желанием воевать в дикой и варварской России. Где не было хороших дорог, больших городов, а был холод, много снега и страшные медведи, по ночам бродившие вокруг сел и городов в поисках пропитания.

Впрочем, две с половиной тысяч англичан, шотландцев, французов и валлонов агенты Сигизмунда сумели навербовать в течении месяца в Саксонии, Бранденбурге и Силезии. О чем было торжественно объявлено на всех столичных площадях и что вызвало презрительную улыбку у гетмана Ходкевича.

— Что значат эти жалкие крохи для предстоящего похода против русских? Смех один да и только. Основная тяжесть падет на плечи польских солдат, которые лучше любого наемника знают как лучше воевать с русским медведем — скрипучим голосом ворчал полководец, попивая мозельское вино, бочонок которого ему прислал князь Лев Сапега как приз за проигранный спор.

Два месяца назад, князь побился об заклад с Ходкевичем, с пеной на устах утверждая, что поход поляков на московитов в этом году не состоится. Все было так очевидно, что литовский магнат выставил целый бочонок дорогого вина и неожиданно для всех проиграл.

— Никак сам черт ворожит этому Ходкевичу — бубнил князь отправляя великому гетману его выигрыш, обливаясь при этом горькими слезами.

— У князя Пожарского много пехоты, но мало конницы. Не смогут его холопы противостоять моим гусарам. Не смогут! — говорил великий гетман своему собеседнику ротмистру Яну Любомирскому. В преддверии грядущего похода Ходкевич повысил его в должности и сделал своим помощником.

— Ясное дело не смогут! Как бог свят! — немедленно откликнулся тот на слова гетмана и с готовностью поднял свою чашу полную глинтвейна. Из всех крепких напитков старый рубака предпочитал именно его.

— Разобьем схизматиков! — отхлебнув изрядный глоток, ротмистр поставил чашу на стол и пан Корчинский наполнил её снова. — Однако все кто имел дело с Пожарского, говорят, что князь не такой как другие русские воеводы. Он мало пьет вина в походе, не придается веселью, а перед битвой лично производит диспозицию войск, тщательно проверяя выполнение отданных им приказов.

Также говорят, что он хитрый тактик. Когда у противостоящего ему противника имеется перевес в кавалерии или артиллерии, то старается преуменьшить его, различными хитрыми штучками. Всякими "гуляй-городом", переносными рогатками или скованными цепями возами.

Любомирский выжидающе посмотрел на гетмана, но тот в ответ только раздраженно махнул в его сторону рукой.

— Ерунда! Сейчас для меня главное, как можно скорее сойтись с Пожарским в большом сражении. А там, с твоими орлами я его непременно разобью, несмотря на все его хитрости и премудрости.

— Да будет так! — Любомирский с готовность поднял свою чашу, призывая в помощники правому делу господа бога и Ченстоховскую матерь божью, однако святые не торопились откликаться на призыв ротмистра.

Словно невидимо присутствуя при разговоре двух ясновельможных панов, князь Дмитрий Пожарский всячески уклонялся от генерального сражения с поляками.

Вопреки надеждам Ходкевича, что русские будут подобно клещу держаться за захваченный ими Мстиславль, этого не произошло. Узнав о том, что Ходкевич выступил против него в поход, Пожарский без боя оставил город и отступил к границе. Чем доставил старому полководцу большое недовольство.

Оставив короля Сигизмунда вместе с малыми силами вершить суд над изменившим ему русским городом, гетман продолжил преследование противника. Однако как он не пытался догнать русского воеводу, он так и не смог навязать Пожарскому сражение ни на границе, ни после того как её пересек. К удивлению польского воителя князь воевода отошел вглубь русских земель, так и не скрестив с врагом оружия.

Естественно, подобные действия Пожарского породил град насмешек со стороны польских шляхтичей. Кем они его только не называли собравшись в своих шатрах за чашей вина. И подлым воришкой, что позарился на чужое добро, и трусливым шелудивым псом и даже чертом бегущим от ладана. Каждый из шляхтичей стремился как можно больнее уколоть русского воеводу, придумав ему обидное прозвище или сравнение.

— Так мы его в два счета до самой Москвы догоним, а затем в Сибирь сошлем! — весело шутили поляки. Король всячески старался поддержать их боевой дух и петушиный настрой, но гетман Ходкевич был иного мнения.

— Очень мне не нравиться это отступление князя Пожарского. Как будто специально заманивает нас в ловушку — без обиняков заявил гетман королю на одном из военных советов, но тот не захотел его слушать.

— Какая ловушка? Пожарский боится нашего превосходства в коннице вот поэтому и отступает.

— Отступает — да, но на чей счет прикажите записать те потери, что несут наши фуражиры которых мы каждый лень отправляем в русские деревни за провиантом? С каждого такого похода войско теряет от пять до десять солдат и чем дальше мы идем, тем больше эти потери становятся. В отличие от былого похода Дмитрия на Москву, нас русские крестьяне встречают не криками радости и покорностью, а топорами и вилами.

— Неужели ваши офицеры забыли как следует наказывать взбунтовавшихся холопов? Плетью и саблей, а если позволяет время то и острыми кольями — язвительно произнес монарх.

— Это не всегда помогает, ваше величество, ибо русские предпочитают действовать против нас из засад и исподтишка. Вчера шесть человек погибло выпив воды из отравленного колодца в маленьком селе. Мои солдаты, естественно, спалили, но вот людей не вернешь.

— Мне ли говорить вам, пан великий гетман, что война не бывает без потерь. Да, мы теряем людей в мелких стычках, но при этом мы уверенно движемся к Смоленску и его взятие сторицей окупит все наши потери.

— Вы уверены, что Пожарский оставит Смоленск без боя также как оставил Мстиславль? Я бы не был так в этом уверен. На месте Пожарского я бы не стал сдавать столь важную крепость без боя.

— Да!? — Сигизмунд театрально вскинул брови. — Лично я уверен в этом по той причине, что главные силы русских воюют с турками на Днепре и дела у них там идут из рук вон плохие. Не сегодня-завтра турки возьмут Чигирин и двинуться своим победоносным войском на Москву. В этой ситуации Дмитрию будет важен каждый солдат для обороны столицы и потому, Пожарский не будет сильно цепляться за Смоленск. В лучшем случае для нас даст у его стен бой чтобы сохранить лицо перед царем, в худшем, сожжет, вместе со всеми запасами.

— Не могу не согласиться с вашей логикой, ваше величество, но судя по той тактике, что действует Пожарский, дальше Смоленска он отступать не будет. Большого сражения нам не даст и сядет в крепости в осаду. Благо стены города и собранные в нем запасы позволяют ему это сделать.

— Хорошо, пусть сядет. Разве нет у нас тяжелых пушек? Разве нашим канонирам не по силам разнести стены Смоленска в пух и прах?!

— Я помню историю осады русской крепости Псков войском короля Стефана Батория. Тогда у него было больше чем у нас войска и пушек. Никто не дышал ему в затылок, но он так и не смог взять этот поганый русский городишко.

— Вы большой скептик, пан гетман, — насмешливо произнес король — И как вы смогли одержать столько громких побед?

— Я большой реалист, ваше величество. И именно мой реализм помогал мне добиваться побед в борьбе с врагами Польши — с достоинством ответил Ян Кароль.

— Будем надеяться, что и этот поход закончится для Польши успехом — пробурчал Сигизмунд, которого несговорчивость старого военачальника стала раздражать.

Оба спорщика с нетерпением ждали, какой сюрприз преподнесет им Пожарский у стен Смоленска и князь воевода не подвел их.

Зная от разведки, что Ходкевич стремиться во чтобы то ни стало встретиться с русским войском в большом сражении, Дмитрий Михайлович решил дать его на подступах к Смоленску. Этому способствовало удачное расположение местности, где он намеривался встретить противника, а также ряд обстоятельств, главным из которых был внутренний ропот.

Очень много людей, как среди командиров, так и среди простых воинов, было много недовольных непрерывным отступлением русского войска. Не ведая планов и замыслов полководца, они покорно выполняли его приказы, глухо ропща при этом. И чем ближе был Смоленск, тем сильнее становился ропот и не считаться с ним было уже нельзя. Князь прекрасно понимал, отступи он без боя от Смоленска, его солдаты либо поднимут бунт и откажутся повиноваться, либо разбегутся.

Не отставали от них и московские недруги князя. Постоянно нашептывавшие царю о том, что Пожарский в тайном сговоре с Сигизмундом и хочет открыть польскому войску дорогу на Москву.

Государь, естественно, не верил этим наветам, регулярно получая от воеводы донесения, в которых он подробно излагал исполнение стратегического плана, который был в свое время представлен царю и им одобрен. Согласно ему, князь должен был заманить польское войско вглубь русских земель и связать активность противника сев в осаде в Смоленске. Это гарантировано ставило крест на возможность поляков продолжить поход на Москву, а вкупе со скорым наступлением осени сводило на нет их любую наступательную активность.

В своих ответных письмах, государь ни словом не укорил Пожарского за его отход с границы. Но при этом, неизменно напоминал, что в столь трудное для страны время, нужна пусть маленькая, но победа. Одним словом, просто так князь отступать уже не мог и решил дать врагу сражение.

Зная, в каком пагубном состоянии находится боевой дух у части его солдат, князь приказал построить войско и обратиться к нему с речью.

— Воины мои, братья мои. Многие из вас постоянно спрашивают себе, куда нас ведут? Как долго мы будем отступать перед поляками, оставляя без боя наши города и села? Многие из вас горят желанием скрестить оружие с дерзким врагом и я объявляю вам, что завтра вы сможете это сделать. Мы нашли хорошее место, где можем дать бой врагу использовав против него всю свою силу и не позволим сделать это ему самому.

За нашей спиной Смоленск и от того как мы с вами будем биться зависит не только его судьба, но и судьба Москвы и всего Русского государства. Сдюжим, выстоим в этом бою и все будет хорошо. Дальше Смоленска враг не пройдет. Струсим, испугаемся поляка и тогда ему будет открыта дорога на Москву, где сейчас мало войска. Все оно сейчас сражается на Днепре с турками под рукой воеводы Шереметева.

Я говорю вам эту правду не для того, чтобы напугать вас, ибо знаю, что среди вас трусов и малодушных нет. Говорю, чтобы каждый из вас знал за, что он будет биться завтра с врагами не на жизнь, а насмерть, ибо мертвые сраму не имут.

Стоявшие перед воеводой воины ответили ему громкими радостными криками и Пожарский удалился, делать последние приготовления перед грядущим сражением.

По планам воеводы, оно должно было произойти на переправе через речку Стырню, особенности местности которой ограничивали возможность поляков использовать ударную силу кавалерии в полной мере.

Когда Ходкевичу доложили, что русское войско стоит на противоположном берегу переправы, старый воевода сразу заподозрил неладное, в отличие от короля, пришедшего в восторг.

— Ну, что я говорил, пан гетман!? Пожарский даст нам бой и отступит к Смоленску! Вы рады этому?

— Я всегда рад возможности скрестить оружие и потрепать противника, ваше величество. Однако, встреча русских в столь необычном месте наводит на мысль, что здесь не все чисто. Наверняка они готовят нам какую-то гадость.

— Надеюсь — эта гадость не помешает вашим гусарам разнести их лапотную рать в дребезги!

— Можете не сомневаться, ваше величество, мои гусары исполнят свой долг перед Польшей и королем — заверил Сигизмунда гетман, но как оказалось сделать это было непросто.

Переправу через реку с обоих сторон окружал густой непроходимый лес, исключавший возможность нанесения флангового удара по русской рати. Что отступив от переправы и оставив полякам небольшой плацдарм полностью перегородила дорогу. Такое построение вынуждало польскую кавалерию идти в лобовую атаку на лес копий и пик русских воинов изготовившихся к бою.

Зная прежнюю тактику противника, гетман Ходкевич усиленно искал взглядом щиты знаменитого "гуляй-города", но к своему удивлению так их и не нашел. Не было видно и рогаток, что ещё больше убеждало полководца, что дело тут не чисто, но отступать было поздно.

— Будь, что будет, а там разберемся — пробурчал Ходкевич в тронутые сединой усы и дал команду к атаке противника.

Выставив вперед свои тяжелые копья, крылатые гусары уверено приблизились к переправе и быстро преодолели реку. В этом месте она была не глубокой. Речная вода едва доходила до груди лошадей и это позволяло полякам наступать на врага не теряя своего боевого строя.

Полные желания поскорее разгромить мужиков лапотников, крылатые гусары устремились в атаку и тут начались сюрпризы, которых так опасался великий гетман. Не успели польские кавалеристы проехать и десяти шагов, как попали под град ядер и шрапнели, летевших в них справа и слева.

Оказалось, что на обоих флангах русского войска находились пушечные батареи по пять орудий с каждой стороны. Точно наведенные на переправу они разили с флангов плотные ряды крылатых гусар, нанося им нещадный урон.

Не успели поляки оправиться от одного коварного удара противника, как он незамедлительно нанес по ним и второй. Демонстрируя хорошую выучку, передние ряды русской пехоты неожиданно опустились на колено, открыв обзор мушкетерам, что находились за их спинами.

Выждав когда вражеская конница приблизиться на расстояния выстрела, они дали один за другим два залпа, после чего пехотинцы вернулись в исходную позицию, выставив перед собой лес копий.

К чести гусаров ротмистра Новодворского его кавалеристы не ударили в грязь лицом и понеся потери от ядер и пуль противника, не отвернули своих коней в сторону, продолжили атаку. Ведомые своим командиром, кто копьем, кто саблей, они сражались с врагом подобно львам, но так и не смогли прорвать строй русской пехоты.

Словно муравьи, к месту схватки подходили все новые и новые копейщики, прочно подпирая передние ряды, где солдаты князя Пожарского бились не на жизнь, а насмерть. Многих из русских воинов повергли наземь удары польских гусар, но и пики царских солдат находили свои жертвы в этой жаркой сече.

Храбро бился в передних рядах сотник пан Адам Бужинский. Подобно тарану, его тяжелое копье первого гусара в войске гетмана Ходкевича било по вражеской пехоте. Каждую свою новую победу приветствовал он громким криком, но на его беду оказался на его пути Иван Саватеев, кузнец из Вжецка.

Видя как безжалостно громит пан Бужинский ряды русской пехоты, схватил он свой любимый молот и метнул его в могучего рыцаря. Метнул от всей души, метнул метко. И угодил его молот прямо в челюсть пану сотнику, отчего вмиг померкло у него все в глазах от боли и рухнул он под копыта, где и нашел он быструю смерть.

Громкий крик отчаяния охватил хоругвь ротмистра Новодворского при виде гибели Адама Бужинского. А тут ударили по гусарам мушкетеры, что успели перезарядить свои ружья и дрогнули "крылатые люди", заколебались, а затем развернули коней и понеслись прочь, получив вдогонку новый град ядер и картечи.

Большие потери понесла в этом бою хоругвь Новодворского, но вслед за ней устремились на противника другие хоругви польского войска. Вызнав главный секрет противника, гетман Ходкевич ввел в бой большие силы. И пока часть кавалерии вновь атаковала в лоб ряды русской пехоты, другая половина устремилась на пушки противника, имея приказ гетмана уничтожить их любой ценой.

Подобно молнии устремились на врага "крылатые люди", но и князь Пожарский не дремал, довольствуясь одержанным успехом. Предвидя атаку противника на свои пушки, он приказал установить перед ними рогатки за которыми разместил пехоту с ружьями и бердышами.

Пока стрельцы вместе с пушкарями отражали натиск врага, за их спинами спешно возводили "гуляй-город", который стал непреодолимой преградой на пути польской кавалерии. Как бы яростно не рубили они соединенные между собой щиты своими саблями, как не пытались пробить их тяжелыми копьями, ничего не вышло. "Гуляй-город" устоял под натиском врага, как и устояла русская пехота под ударами хоругвей ротмистров Пухальского и Телембовского.

Тяжко было русским воинам в схватке с врагом. Желая прорвать строй копейщиков польские гусары бились не жалея живота своего. Один из них пан Ястржембский из Стрючков, осенив себя крестным знаменем погнал своего коня на передние ряды русской пехоты желая ценой собственной жизни пробить в них брешь.

Такие приемы часто срабатывали в бою, но только не на этот раз. Полякам противостояло не толпа наспех вооруженных мужиков, а хорошо обученные воины, и увидев летящего на копья Ястржембского они дружно уперли древки пик в землю. Лихой гусар на всем скаку наскочил на них и повис на них с конем как жук на булавке.

Трудно было воинам князя Дмитрия Михайловича, но они выстояли, чувствуя поддержку товарищей за своими спинами. Что быстро и вовремя вставали на места павших и выбывших из строя бойцов. Что дружными залпами время от времени угощали наседающего на них врага, сбивая напор поляков и охлаждая их ярость. Все вместе они выстояли и вновь заставили отойти "крылатых людей" гетмана Ходкевича.

Стремясь во чтобы то ни стало одержать победу, Ян Кароль приказал своим воинам форсировать реку ниже по течению и лесом выйти в тыл и фланг противника. Эту задачу поручил он ротмистру Любомирскому, но и этому славному воину ветреная Фортуна не подарила свою улыбку.

Ведомые им кавалеристы сумели благополучно форсировать реку и не понеся при этом никаких потерь углубились в лес. С трудом продвигались всадники пана Любомирского среди густых деревьев, медленно, но верно заходя в тыл русскому войску. Они уже преодолели большую часть пути, как неожиданно для себя уткнулись в непроходимый лесной завал. Сооруженный по приказу князя Пожарского на всякий случай, он спас русское войско от внезапного удара врага.

Сам Дмитрий Михайлович не предавал завалу большого значения и отрядил к нему небольшой отряд стрелков вооруженный самострелами и пищалями. Им конечно было не по силам разгромить хоругвь ротмистра Любомирского, но нанести врагу урон, а главное поднять тревогу они смогли.

Тщетно искали поляки проход в сплошной стене поваленного леса, тщетно пытались растащить деревья. Завал был сделан на совесть, а из-за него в направлении врагов летели пули и стрелы. Целый час простояли поляки перед рукотворной твердыней не в силах её преодолеть, пока к сторожам не подошло подкрепление. Рой пуль и стрел стал гуще и пан ротмистр, громко поминая черта и его бабушку приказал своим кавалеристам отходить не солоно хлебавший.

Свыше пятисот воинов не досчиталось польское войско после этого сражения, тогда как потери со стороны русских не достигали и ста сорока человек. Раздосадованный Ходкевич отступил за реку и стал дожидаться подхода пехоты и пушек. Надеясь с их помощью, в новом бою разгромить Пожарского, но тот не стал этого дожидаться.

Когда на следующий день поляки вышли к переправе, на том берегу никого не было. Под покровом ночи князь воевода отошел от переправы вместе со всем своим войском. Узнав об этом великий гетман бросил в погоню за русскими две панцирные хоругви, справедливо полагая, что пешие соединения не способны далеко уйти, но госпожа Удача упрямо продолжала смотреть в другую сторону.

Не успели гусары отъехать от переправы и двух верст, как столкнулись с завалом, перекрывавшим проезжую дорогу. Конечно, он был не столь высок и прочен как тот с которым столкнулись кавалеристы ротмистра Любомирского. За ними не сидели вражеские стрелки, из-за него не летели стрелы и пули, но так как ясновельможные паны кавалеристы чурались ворочать руками подрубленные стволы деревьев, они не могли его преодолеть.

Только при помощи подошедшей пехоты дорога была расчищена и гусары вновь поскакали вперед стремясь наверстать упущенное время, но им опять не повезло. Ещё дважды натыкались они на лесные завалы, что устроили солдаты Пожарского на пути своего отступления. И хоругви вновь ждали пехоту, окончательно упустив возможность догнать противника.

Дав на Стырни успешное сражение, Дмитрий Пожарский продолжил движение к Смоленску. При этом, под страхом смерти, князь заставлял крестьян из расположенных вблизи дороги деревень уходить в леса. Забрав с собой все съестные припасы с фуражом, чтобы вступившие в села поляки ничего в них не находили. В случае же неповиновения, Пожарский приказал своим людям сжигать непокорные деревни, в назидание для других.

Так, оставляя после себя одно разорение, князь дошел до Смоленска, за стенами которого он укрылся со всем своим войском. Намериваясь в этом славном русском городе, дать решающее сражение польскому королю и великому гетману.

В тот же день Пожарский собрал большой совет и вместе со смоленским воеводой Шеиным стал готовить город к обороне. Хорошо зная все сильные и слабые стороны крепости, воевода предложил заложить часть городских ворот используя остальные для вылазок. Имея ограниченный запас времени для того, чтобы успеть осуществить этот план, Шеин приказал соорудить возле ворот большие деревянные срубы и доверху набить их камнем и землей. Это нехитрое приспособление не позволило бы полякам подвести к створкам ворот мину и взорвать их.

Ратники и многие из жителей не покладая рук трудились день и ночь выполняя приказ воеводы и успели изготовить защитные короба к приходу врагов. Когда лучи сентябрьского солнца озарило стяги подошедших к Смоленску польских полков, у смолян все уже было готово. Город изготовился к длительной осаде, готовый погибнуть, но не сдаться на милость врагу.

Узнав, что Пожарский не оставили город, а сел в осаду, король Сигизмунд покрылся пятнами гнева и в негодовании воскликнул: — Сели в осаду?! Так пусть он станет для русских огненной могилой, когда мы сотрем в пыль этот городишко! Я превращу Смоленск в сплошные руины и потому запрещаю принимать его капитуляцию!

В отличие от короля, гетман был более сдержанней, хотя сбывались его худшие опасения.

— Князь Пожарский решил проверить крепость наших кулаков. Что же, мы охотно предоставим ему эту возможность. Придется мне на старость лет освоить профессию зубодера, чтобы вырвать у русских их смоляной зуб — мрачно пошутил Ходкевич на военном совете, который был собран для обсуждения вопроса как следует брать Смоленск.

— Его величество надеется, что это не займет у вас много времени. Очень надеяться — подчеркнул советник короля пан Збигнев Збых, которого Сигизмунд послал на военный совет вместо себя. Длительная езда по русским дорогам сильно утомила монарха и он отдыхал.

— Не раньше, прежде чем к городу подойдет пехота и артиллерия. Так и передайте, его величеству — решительно произнес гетман.

— Но через месяц может выпасть снег. Надо торопиться, пан гетман. Турки и татары не могут вечно сковывать на Днепре главные силы русских, а шведы пребывать в нерешительности.

— Я не господь бог и не могу творить чудеса — взяв город по мановению пальца, господин советник.

— Его величество считает, что достаточно одного решительного натиска для овладения Смоленском — советник важно поднял палец призывая офицеров и гетмана прислушаться к воле государя, но его старания пропали даром.

— Смею заметить, что решительный натиск исключительно хорош на балах и в постели, но никак не при осаде крепости — невозмутимо молвил Ходкевич, чем породил веселые улыбки на лицах офицеров, а Збых, в свою очередь залился красной краской праведного негодования.

— Я очень надеюсь, что пожелание короля будет исполнено, господа — советник гордо вскинул голову и с достоинством покинул совет, где его никто не хотел слушать.

— Черта лысого я поведу своих гусар на штурм Смоленска! — гневно воскликнул ротмистр Любомирский. — Мое дело рубать врага в чистом поле, а не брать крепость приступом! Я не желаю терять своих людей при штурме стен и в схватках в проломах!

— Мы тоже согласны с ротмистром, пан гетман! — тот час воскликнули Пухальский и Телембовский, — не дело кавалерии штурмовать города!

— Если прикажу, пойдете штурмовать, — холодно отчеканил Ходкевич и эти слова подействовали на ротмистров сильнее любого грозного окрика. — Но пока в этом нет необходимости. Сейчас у вас будет другая задача, не менее важная чем штурм Смоленска. Неизвестно сколько мы здесь проторчим, а половина наших запасов уже съедена. Поэтому, приказываю вам отправиться в окрестные деревни и пригнать от туда подводы с продовольствием и фуражом. С местными крестьянами можете не церемониться и забирать у них все припасы. Все понятно? Тогда исполняйте.

Глава XXVIII. Смоленское сидение.

Как не отказывался и не сопротивлялся гетман Ходкевич немедленному штурму Смоленска, он был вынужден уступить воле короля. Не последнюю роль в этом деле сыграл француз Жером Бертран заявившего себя как специалист по минной войне. Именно под его руководством были изготовлены две мины, при помощи которых поляки намеривались взорвать двое смоленских ворот: — Днепровские и Пятницкие.

Воротные срубы прикрывавшие их, были сделаны на скорую руку и из-за своей небольшой высоты порождали иллюзию того, что они не создадут серьезных помех при взрыве мин. По приказу Ходкевича, под покровом ночи, два отряда поляков сумели незаметно доставить мины к выбранным для атаки воротам и в условленный момент подожгли их фитили.

Два мощных огненных столба разверзли густой мрак ночи и могучим ударом сотрясли смоленские стены. Изготовившиеся к штурму солдаты с радостным криком бросились на приступ ожидая застать русских врасплох, но не тут-то было. Не успели поляки приблизиться к воротам как на всех прилегающих к ним стенам загорелись факелы, хорошо освещая плотные ряды атакующих. Вслед за этим с соседних башен ударили пушки и пищали, каждый выстрел которых находил одну или две жертвы.

К огромному разочарованию поляков, взрывы мин не принесли нужного им результата. Благодаря защитному срубу, Днепровские ворота не получили серьезных повреждений и поляки были вынуждены отойти от них, неся ощутимые потери от огня с крепостных стен.

Взрыв мины возле Пятницких ворот серьезно повредил их створки. Одна их половина упала внутрь крепости, другая повисла на петлях и когда поляки пошли на приступ оборвалась, придавив много солдат. Что касается самого сруба, то он был разрушен частично и доставлял атакующим полякам серьезные неприятности. Они должны были сначала взбираться на него, затем прыгать в воронку и только потом могли проникнуть в крепость.

Так как воеводы точно предугадали место ночного штурма, они заранее сосредоточили в этой части крепости дополнительные силы, которые не позволили полякам ворваться в Смоленск. Русские воины грудью встали в проломе ворот, храбро отражая все попытки врага опрокинуть их.

Большую помощь в этом деле, им оказали пушки с соседних башен и стрелки засевшие на ближайших стенах. Их плотный огонь в купе со стойкостью оборонявших пролом солдат заставили поляков в беспорядке отступить.

Известие о неудачном исходе штурма, вызвало у короля Сигизмунда приступ сильной ярости. Его величество просто рвал и метал от охватившего его гнева и походным докторам пришлось срочно ставить ему пиявки, дабы монарха не хватил удар.

Когда же король успокоился и пришел в чувство, он вызвал к себе гетмана и француза Бертрана. От первого, он потребовал скорейшей доставки к стенам Смоленска осадной артиллерии, второму приказал срочно готовить новые мины. Одновременно с этим, Сигизмунд приказал рыть подкоп под стены Смоленска с тем, чтобы взорвать их.

— Я обещал Пожарскому устроить огненную геенну, я это сделаю! — воскликнул монарх грозно потрясая сухими кулачками с дряблой кожей.

Окрыленный королевским доверием, Бертран с удвоенной силой занялся выполнением поручения короля. Под его руководством был начат подкоп под крепостную стену вблизи Копытинских ворот находившихся в западной части города. День и ночь рыли поляки подземных ход, но и эти действия не застали осажденных врасплох. Князь Пожарский с первого дня осады приказал выделить специальных сторожей, в обязанности которых входило слушать землю.

Вскоре, сторожа донесли, что поляки роют подкоп и князь поручил Шеину начать контрминную борьбу с врагом. Смоляне стали рыть свою подземную галерею, через которую они смогли проникнуть во вражеский подкоп и перебить всю рабочую команду. После этого в подкоп была заложена пороховая мина и он был взорван.

Обозленный Бертран приказал копать две новые траншеи, но и эти подземные работы были быстро обнаружены осажденными. Тем временем к стенам Смоленска подошла долгожданная осадная артиллерия, что послужило поводом для Сигизмунда устроить в своем шатре пир. На него был приглашен командир тяжелых пушек Ганс Пфуль, клятвенно обещавший польскому королю снести стены Смоленска своими орудиями.

Обрадованный Сигизмунд подарил немцу перстень со своей руки, но выполнить обещание хвастливому саксонцу оказалось проблематично. Привычно развернув свои тяжелые орудия для стрельбы по осажденному городу, Пфуль обнаружил, что его славные канониры находятся в зоне огня смоленских пищальников. Их меткие выстрели быстро отправили на тот свет четырех пушкарей саксонца и изрядно напугав его самого, сбив с головы немца шлем с красивым плюмажем.

Испуганный Пфуль бросился к гетману и стал требовать защиты для своих канониров, без которой он не мог исполнить данное королю обещание. Едко усмехнувшись в адрес саксонца, Ходкевич приказал установить возле пушек толстые деревянные щиты, надежной прикрывших орудийную прислугу от пуль смолян.

Как только защита была установлена, напуганные было канониры разом подняли головы, расправили плечи и позабыв про свой недавний страх принялись лихо обстреливать крепостные стены огромными ядрами. Стремясь наверстать упущенное время и при этом произвести должное впечатление на короля, с большим интересом наблюдавшего со стороны за результатами стрельбы.

Стоит сказать, что пушкари Пфуля хорошо знали свое дело. Каждое пушечное ядро угодив в крепостную стену сразу выбивало из неё множество кирпичей. Превращая их в груду мелких осколков, образуя большую дыру. Конечно, после этого попадания стена, чья толщина достигала шести метров, продолжала стоять. Но в результате обстрела количества дыр росло, приводя к постепенному разрушению всей каменной кладки.

Видя, что враг неуязвим от огня их пищалей, смоляне решили взорвать осадные пушки из-под земли и принялись рыть под них подкоп. Началось незримое состязание пушкарей и саперов кто быстрее справиться с поставленной перед ним задачей и счастье оказалось на стороне русских.

Немецкие канониры вели свой огонь по стенам Смоленска неторопливо и чинно. С перерывами для отдыха и приема пищи. Твердо веря в то, что их методичность и пунктуальность обязательно принесут им победу.

В отличие от них, русские саперы копали землю без устали, денем и ночью. Стараясь как можно быстрее добраться до месторасположения зловредной батареи, заложить под неё мину и устранить смертельную угрозу, нависшую над Смоленском.

Пушкари Пфуля успели наполовину разрушить крепостную кладку, когда неожиданно, среди белого дня прогремел огромной силы взрыв. Он не только полностью уничтожил всю осадную батарею врага вместе с орудийной прислугой, но и большой запас пороха и ядер находившихся рядом с пушками.

Хвастливый саксонец в этот момент находился рядом с орудиями и силой взрыва его тело отбросило далеко в сторону. Когда к нему подбежали, Пфуль был ещё жив, но полученные им раны оказались смертельными. Он скончался перед самым приездом короля, что привычно наблюдал за стрельбой орудий со стороны.

Исполненный христианской добродетели, Сигизмунд подошел к телу погибшего и закрыл ему глаза своим платком. При этом его величество не обнаружил на руке саксонца своего драгоценного подарка. Возмущенный монарх приказ немедленно найти перстень, но как его не искали, найти так и не смогли.

Не желая смириться с потерей осадных орудий, Сигизмунд приказал как можно скорее доставить из Слуцка новые осадные орудия, чтобы довести разрушение смоленских стен до конца. Узнав об этом решении короля, гетман Ходкевич только сокрушенно покачал головой, но спорить с венценосцем не стал.

Тем временем француз Бертран доложил его величеству, что подземные работы подходят к концу и скоро стены Смоленская взлетят на воздух. Желая как можно скорее увидеть это долгожданное зрелище, король приказал французу временно прекратить работу в одной из траншей и бросить все освободившиеся силы на завершение прокладки другой. Это скоропалительное решение Сигизмунда оказалось фатальным для самого Бертрана и сыграло злую шутку с осажденными смолянами.

Большой шум в польском подкопе моментально подсказал воеводам, что в самом скором времени враги предпримут попытку взорвать стены Смоленска и они незамедлительно ответили контрмерами. По приказу Шеина, в свою контртраншею, что пролегала между двумя польскими подкопами, смоляне заложили мощную мину и взорвали её в самый разгар работ вражеских саперов.

Прогремевший взрыв уничтожил не только всю бригаду польских землекопов, но и самого Бертрана в придачу. Короля от этого известия вновь едва не хватил удар. Монарх проклинал Шеина, Пожарского и всех смолян на чем свет стоит, но криками и стенаниями делу было трудно помочь. От постоянных неудач у многих поляков опустились руки и они стали поговаривать о том, чтобы покинуть лагерь несчастливого короля, но тут свое веское слово сказал Ходкевич.

Великий гетман бесцеремонно оттеснил короля от руководства войсками к тайной радости самого Сигизмунда. Ходкевич пристыдил шляхтичей за малодушие и сказал, что в скором времени Смоленск будет взят. После чего, не дожидаясь прибытия новых тяжелых пушек, приказал возобновить обстрелы поврежденного участка крепостной стены из полевых орудий.

На удивленные вопросы своего окружения какой толк от подобной бомбардировки, поскольку ядра полевых пушек были гораздо меньше ядер бомбард, гетман кратко отвечал: — Вода, камень точит.

Слова Ходкевича быстро разошлись по лагерю, вызывая понимание у одних и сочувственные улыбки у других. Видевших в действиях великого гетмана не мудрость вождя, а старческие чудачества.

Одного из таких скептиков, разведчики Василия Щекина совершившие очередную вылазку в стан врага привели в Смоленск в качестве "языка". Получив пару хлестких ударов по роже и уткнувшись разбитым носом в колесо дыбы, гордый шляхтич разом выложил Шеину и Пожарскому все, что только знал и о чем догадывался.

На свою беду, руководители обороны Смоленска поверили "языку" и не придали бомбардировке большого значения. Поскольку ядра выпушенные из полевых орудий не создавали угрозы скорого обрушения крепостных стен.

— Пока толстых сохнет — худой сдохнет — прокомментировал пальбу поляков Шеин и князь Пожарский с ним согласился. На этот раз польские батареи находились гораздо дальше от крепостных стен и воеводы не стали предпринимать никаких контрмер в виде очередного подкопа или ведения ответного огня.

Тем временем, великий гетман в тайне приказал продолжить подземную траншею начатую французом Бертраном. Соблюдая максимальную осторожность, поляки работали исключительно в то время когда стреляли пушки. По этой причине, русские слухачи не сумели вовремя обнаружить приближения врага и поляки смогли благополучно подвести мину, под полуразрушенную стену.

Учитывая предыдущие неудачи осады, Ходкевич отказался от ночного штурма решив атаковать Смоленск рано утром. Желая сохранить жизни своих поляков, гетман, на острие атаки он поставил немецких наемников, что прибыли в польский лагерь вместе с осадными орудиями Пфуля.

В назначенное время, польские саперы взорвали мину и не давая время противнику опомниться, ландскнехты хлынули в образовавшийся пролом, чья ширина составляла более десяти метров. Запоздалый огонь который открыли смоляне с соседних от пролома башен не смог остановить штурмовую колонну наемников и подавив слабое сопротивление защитников Смоленска, они ворвались внутрь города.

В качестве подтверждения своего успеха, командир одного из штурмового отряда лейтенант Дитц установил свое знамя на гребне разрушенной стены. Это дало повод гетману Ходкевичу считать стену захваченной о чем он поспешил сообщить королю. Опасаясь утечки информации, гетман до самого последнего момента держал приготовления к штурму в большой тайне. Число лиц посвященных в неё можно было пересчитать на пальцах одной руки и король Сигизмунд не входил в их число.

Мощный взрыв поднял его величество с постели и пока он умывался, одевался и "ополаскивал горло" к нему прибыл гонец с вестью о взятии стен Смоленска.

Как водится любому монарху, король щедро наградил гонца за добрую весть пожаловав ему кошелек с пятьюдесятью цехинами, но радость, к сожалению оказалась преждевременной. Прозевав подготовку врага к новому штурму города, воевода Шеи тем не менее правильно угадал его возможное место. По его приказу, в районе Копытовых ворот был возведен высокий земляной вал, который не позволил немецким наемника Сигизмунда прорваться на улицы Смоленска.

Как не пытались они быстро взойти на его крутые склоны, все было напрасно. Защитники вала стали дружно сбрасывать на них заранее приготовленные камни, бревна и бочки для тяжести наполненные землей. Все это если не убивало и не калечило солдат противника, то сбивало их с ног и лишало лихости и быстроты, так необходимой в первые минуты штурма.

Тех же, кто всё-таки смог одолеть крутизну и подняться на гребень вала встречал крепкий палисад в рост человека, из-за которого на наемников обрушились копья, пики, сабли и самострелы. Все это не позволило немцам быстро преодолеть вал, к которому со всех сторон стекалась людская помощь.

С каждой минутой боя строй защитников вала становился гуще и плотнее. Вместе с простой пехотой, на помощь защитника пришли стрельцы, пищальники, а также пушкари соседних башен. Быстро разобравшись в происходящем, они развернули часть свои орудий и принялись разить прорвавшего врага в бок и спину. Попав под перекрестный огонь спереди и сзади, немцы прекратили свои атаки и предпринял попытку покинуть поле боя, но это им не удалось сделать.

Не имея точной информации, что происходит внутри крепости. гетман Ходкевич бросил в бой все имеющиеся в его распоряжении соединения пехоты, в надежде быстро переломить ход боя в свою пользу. Стремительным броском поляки преодолели заградительный огонь со стен крепости, на одном дыхании ворвались через стенной пролом в крепость, где столкнулись с отступающими немцами.

Ряды наступающих поляков в один миг перемешались с отступающими наемниками создав огромную мешанину из людских тел, которая стала легкой добычей для русских пушкарей. Каждое ядро и картечь выпущенная ими по врагу разило сразу по несколько человек. Те же, кто не был убит огнем русских канониров, а только ранен или просто был сбит с ног, не имели ни малейшего шанса на спасение. Ибо яростно топчущаяся на одном месте толпа напуганных людей, не ведают жалости и сострадания.

Возникшая давка между поляками и наемниками с каждой минутой набирала силы, так как через пролом внутрь крепости проникали все новые и новые отряды поляков. Желая во что бы то ни стало ворваться в крепость и одержать победу, они неудержимым потоком вливались в пролом и тотчас попадали в смертельную ловушку.

Прошло определенное время, прежде чем задние ряды перестали подпирать тех кто находился впереди и стали отступать назад, давая возможность несчастным свободно вздохнуть и пошевелить рукой или ногой. Столь плотно были зажаты между собой люди, отчаянно пытавшиеся из смертельных объятий этого столпотворения.

Когда гетману донесли о наличие внутри крепости защитного вала, Ходкевич разразился потоком проклятий, обращенных в первую очередь на себя самого. Старый воитель был всегда честен и сразу признал совершенную им ошибку, однако исправить её, к сожалению не успел.

Руководя штурмом Смоленска, Ян Кароль поднялся на небольшой взгорок, что находился рядом с королевским лагерем. Отсюда было хорошо видно все поле боя и сидя на коне, гетман отдавал то или иное приказание своей свите, которая тут же бросалась его исполнять.

Именно её многочисленность и привлекла внимание русских дозорных стоявших на стенах и доносивших князю Пожарского и воеводе Шеину о действиях врага. Не откладывая дела в долгий ящик, караульные кликнули Романа Хохрякова, чья дальнобойная пищаль принесла смерть не одному поляку, решившему выехать за пределы лагеря. Быстро определив главную цель в пестрой толпе, стрелец зарядив тройной заряд пороха и тщательно прицелившись, выстрелил из пищали.

Дальность расстояния сказался на силе выпущенной Хохряковым пуле, что угодила гетману в правый бок. Будь на гетмане его повседневный боевой доспех, Ходкевич отделался бы синяком или на худший случай легкой раной. Но на свою беду, в этот раз гетман одел легкие парадные доспехи, которые не смогли в должной мере защитить его от пули.

Громко вскрикнув от боли старый полководец пошатнулся в седле и чуть было не рухнул из седла на землю, но окружавшие его слуги успели подхватить Ходкевича и помогли ему сойти с коня.

Ранение гетмана вызвало сильнейший переполох среди поляков. Истекающему кровью военачальнику доставили походные носилки и с величайшей осторожность под присмотром набежавших врачей отнесли его в шатер.

Все это время Ходкевич мужественно переносил боль, позволяя себе только время от времени стонать. Дожидаясь носилок, он потребовал к себе коронного гетмана Льва Сапегу, которому передал власть над войском.

Кратко обрисовав ему положение дел, он посоветовал новому командующему отвести войска. Сапега мудро согласился последовать совету великого гетмана и приказал трубить отбой, чем сохранил многие жизни польских воинов.

Подсчет потерь привел поляков в большое уныние и особенно короля. Так как больше всех погибло немецких наемников, которых Сигизмунд считал лучшими воинами своего войска. Свыше полторы тысячи нанятых им солдат было либо убито на валу, либо возле него затоптано, либо скончалось от ран вскоре после него. Король искренне горевал над этими потерями и горечь утраты не мог скрасить тот факт, что в бой наемники пошли не успев получить полагавшейся им платы.

Сами поляки лишились около тысячи своих пехотинцев, погибших в основном от ядер и картечи выпущенных по ним русскими пушкарями. Что касается кавалерии, то она находилась в резерве и не принимала участия в штурме. Заботясь о своих любимых гусарах, Ходкевич собирался задействовать их на самом последнем этапе атаки.

Так плачевно заканчивался для польского короля сентябрь, в последний день которого Сигизмунду пришли страшные вести. Первую из них, поздно вечером на взмыленном коне привез гонец с берегов Днепра. Воевода Волыни Януш Потоцкий доносил королю, что с божьей помощью турки наконец взяли Чигирин, но по непонятным причинам от перехода на левый берег Днепра отказались. Более того, великий визирь прекратил боевые действия против Шереметева и оставив дымящиеся руины Чигирина ушли в Подолию.

Не нужно было обладать большим прозорливым умом чтобы понять, освободившиеся на юге рати Шереметева, рано или поздно появятся у стен Смоленска.

К удивлению свиты, Сигизмунд достойно встретил это неожиданное известие. Подавив эмоции, он приказал наградить гонца и назначил на утро военный совет в шатре у великого гетмана. Тот сильно страдал от полученной раны и врачи категорически запретили ему вставать с постели.

Все надеялись, что на этом совете король и его гетманы смогут найти выход из столь опасной ситуации, но прискакавший из Варшавы гонец поставил жирный крест на этих планах. Канцлер Мазовецкий сообщал, что шведский король Густав заключил мир с датчанами и теперь ему ничто не мешало заняться польскими делами.

Этот двойной удар судьбы Сигизмунд перенести не смог. Мужество оставило короля и он спешно отбыл в столицу, предоставив гетманам самим решать дальнейшую судьбу похода. И тут судьба жестоко посмеялась над поляками. Казалось, что два военачальника быстро придут к единому мнению, но этого не случилось.

Сапега считал, что следует попытаться предпринять ещё один штурм до прихода главных сил противника. В свою очередь Ходкевич настаивал на скорейшем отступлении не дожидаясь появления войска Шереметева.

Зная от докторов, что положение великого гетмана безнадежно и жить ему осталось считанные дни, Сапега не слушал увещевания умирающего Ходкевича и усиленно готовился к новому штурму. По его приказу были изготовлены две мины, которые должны были взорвать у восточных ворот Смоленска.

— Русские наверняка не ожидают удара с этой стороны, вот на этом мы их и поймаем — говорил Сапега потирая руки.

Для того, чтобы ввести противника в заблуждение гетман решил атаковать крепость одномоментно с трех сторон, для чего была задействована часть кавалерии. Это вызвало, естественное, недовольство у конников, но новый командующий был неумолим.

На беду Сапеги, за сутки до наступления разведчики Хохрякова захватили "языка" из числа немецких наемников, который с легким сердцем раскрыл все тайны коронного гетмана.

Вновь под покровом ночной темноты поляки доставили мины к воротам Смоленска и вновь их постигла неудача. Взрыв у Авраамиевых ворот не нанес им серьезного вреда. Построенный возле них сруб принял на себя и смоляне легко отбили приступ врага несмотря на то, что у поляков были штурмовые лестницы.

Куда большего успеха поляки достигли при подрыве Поздняковских ворот. От взрыва рухнула часть башни и стена открыв доступ противнику внутрь крепости. Ободренные успехом поляки попытались проникнуть в город, но там их уже ждали.

Как они не бились в проломе, но продвинуться вперед они не сумели. Вовремя вводимы в бой князем Пожарским подкрепления отражали все попытки противника ворваться на улицы Смоленска. Понеся большие потери, поляки отступили и на этот раз.

Гетману Ходкевичу не довелось испить горечь этой неудачи. Перед самым утром он предстал перед создателем, успев услышать взрывы мин у ворот Смоленска, но не дожил до сигнала к отступлению.

Беда не приходит одна. Вслед за провалом штурма, разведчики донесли Сапеги, что на дальних подступах к Смоленску замечены разъезды русской кавалерии. Одновременно с этим усилились нападения крестьян на отряды польских фуражиров. При этом они не только защищали свое добро от непрошенных гостей как прежде, но стали сами нападать на поляков из засад. Причем в отличие от смоленских крестьян, все они были на конях и действовали малыми отрядами в двадцать-сорок человек.

Взятый в плен предводитель одного из таких отрядов под пыткой сознался, что они прибыли из под Витебска и действуют по приказу князя Скопина Шуйского. Пленный также показал, что в самом скором времени отряды ожидают прибытия самого князя. Оставив в Полоцке и Витебске сильные гарнизоны, Скопин Шуйский собирался ударить в тыл полякам и совместными действиями с Шереметевым и Пожарским уничтожить королевское войско.

Не верить словам пленного не было никаких оснований, учитывая какими чудовищными пытками удалось вырвать у него эти сведения. Напуганный Сапега немедленно собрал военный совет и рассказал на нем все, что удалось узнать от пленного.

Реакцию поляков предсказать было нетрудно. Все присутствующие на совете командиры дружно высказались за отступление. Испуг оказаться зажатыми между двух огней у поляков был таков, что они принялись покидать лагерь без всякого порядка.

Не дожидаясь указаний коронного гетмана, шляхтичи бросились в бега сразу после того как покинули шатер Сапеги. Спешно грузя на лошадей и подводы свое имущество. Вслед за ними двинулись немцы, так и не получившие от коронного гетмана очередной выплаты. Капитан наемников Хайке Маас посчитал себя свободным от всяких обязательств и с чистой совестью увел своих солдат от стен Смоленска.

Одним словом отступление поляков больше всего напоминало паническое бегство. Нахлестывая коней и стирая в кровь ноги, они стремительно двигались на запад не подозревая, что стали жертвой страшного обмана. Что князь Скопин Шуйский и не помышлял оставлять Витебск и Полоцк, имея приказ царя Дмитрия удерживать их до последней возможности. Единственное чем мог помочь князь осажденным смолянам — это послать для нарушения снабжения провиантом польской армии несколько конных отрядов. Отважный командир одного из них Спиридон Белов, сумел ценной собственной жизни обмануть врагов и заставил отступит их от Смоленска.

Глава XXIX. Принуждение к миру.

Отчаяние и уныние правили балом на большом королевском совет, что Сигизмунд Ваза созвал в конце 1612 года. Причина по которой король пошел на этот шаг заключалась в том, что совету следовало решить, с кем из двух врагов, Швеции или Московии следовало подписывать мир, а с кем продолжать войну до победного конца.

Естественно, за заключение мира с любой из сторон Польша должна была поплатиться своими землями, за которые она держалась как черт за грешную душу, считая их своими исконными владениями. Можно было сказать, что Речь Посполитая всеми корнями приросла к ним, но военные поражения следовавшие одно за другим вынуждало гордых шляхтичей делать столь тяжелый выбор.

Трагизм положения польского королевства усиливали ещё и дела небесные в прямом смысле этого слова. К всеобщему смятению в небе появилась хвостатая комета которую с незапамятных пор считали предвестником всевозможных невзгод. В виде мора, всевозможных войн, внутренних бунтов и что особенно знаменательно — к смене правителей.

Об этом Сигизмунду с сочувственным видом объявили королевские астрологи, что вызвало у монарха одновременно гнев и озабоченность.

— Вы, что хотите сказать, что великий род Ваза в скором времени лишиться королевского трона!? — правитель гневно вперил свой взгляд в двух покрытых сединами и мхом астрологов, доставшихся ему в наследство от Стефана Батория.

— Мы это не говорим, ваше величество, — моментально заюлил Мартин Левенгук, — мы только предупреждаем вас о такой опасности, вероятность которой весьма велика. Согласитесь, что кометы просто так на небе не появляются.

Стоявший рядом с ним Ян Моркоуни энергично затряс головой, как бы подтверждая правоту слов своего коллеги.

— А почему вы решили, что эта комета имеет отношение именно ко мне, а не к французскому королю, германскому императору или турецкому султану. Может это у его династия пресечется учитывая те беспорядки, что возникли в его империи, после восстания Константинополя? А может умрет этот московский схизматик Дмитрий — всклепавший на себя титул императора?

Вопрос был вполне здравым и логичным, но у астрологов уже был готов на него ответ.

— Все может быть, ваше величество, — мгновенно согласился с королем Левенгук, — пути господни неисповедимы. Однако положения звезд в составленном нами гороскопе однозначно указывают на то, что именно Польше придется испить до дна чашу горести в ближайшие полгода. Посудите сами, Марс, символ Польши, сейчас находится в созвездии Скорпион, а символ королевской власти Юпитер, расположен в созвездии Водолея. Это крайне неблагоприятное сочетание для вас и всего нашего государства, ваше величество.

— А, что у короля Густова и царя Дмитрия? Что говорит ваш чертов гороскоп в отношении них?

— У шведского короля в ближайшие полгода все будет хорошо. Венера в Тельце гарантирует ему постоянный успехи на военном поприще, а Сатурн во Льве свидетельствует о крепости его власти. Что касается Дмитрия, то ему следует опасаться интриг со стороны своего ближнего окружения, да и удачи в войне у него не столь очевидны как у короля Густава. Лилит в пятом доме и Меркурий в созвездии Рака прямо на это указывают, но при всем этом положение русского царя весьма и весьма предпочтительнее по сравнению с положением вашего величества — вздохнул астролог и сокрушительно развел руками.

Сигизмунд сильно подозревал, что кто-то заплатил этим двум стручкам хорошие деньги за их предсказания, но не пойман — не вор, а сомнения к делу не подошьешь. Кроме этого, все, что сказали астрологи не противоречило общему положению дел. Дела у французского короля, германского императора и даже турецкого султана были куда лучше, чем положение у него самого. Да внутренняя фронда, война с протестантами и бунт греков доставляли им всем много хлопот, но при этом они не вели войну на два фронта подобно несчастной Польше.

Турецкий султан отхватил у неё Подолию, схизматик Дмитрий Переяславское воеводство и Полоцк с Витебском в придачу. Его шведские родственники отгрызли Ливонию, Курляндию и Пруссию и продолжают угрожать походом на Варшаву.

Король недовольным взмахом руки приказал астрологам удалиться и приказал позвать своего духовника Игнатия Стеллецкого. Тот недавно прибыл из Рима и привез его величеству хорошие и плохие вести.

Хорошие заключались в том, что Святой престол по-прежнему считал польское королевство своим оплотом в Восточной Европе. Ставя его выше чешского и венгерского королевства, а также Прусского герцогства. В свете тех религиозных беспорядков, что возникли в землях Священной Римской империи, а также были отмечены во владениях французского короля и датской короны, значение Польши для Рима только усиливалось.

Папа подчеркнул это в своем личном послании и в специальной булле, а в качестве приятного бонуса прислал польскому королю пятьдесят тысяч золотых дукатов. Столько же наместник святого Петра обещал прислать Сигизмунду через полгода, если тот проявит стойкость и упорство в борьбе с германским протестантизмом и православной ересью.

Деньги в руке сейчас и обещание повторных платежей, по мнению папской канцелярии был хороший способ, чтобы удержать Сигизмунда на плаву и заставить его быть покорным папской воле.

Вместе с этим, Стеллецкий привез письмо папы к польскому сенату, в котором призывал депутатов перед лицом внешней угрозы позабыть о своих недовольствах в отношении короля и поддержать Сигизмунда.

— В противном случае, вы своими руками будите способствовать развали собственной страны под ударами внешних враждебных ей сил. Только единство короля и Сейма позволит Польше выстоять в этот трудный момент своей истории и не стать легкой добычей своих недругов соседей — говорилось в послании Святого престола и с этими словами трудно было поспорить.

По сообщению королевских шпионов главный враг Сигизмунда в Сейме сенатор Осовецкий воспринял послание папы в нужном для страны свете и стал проводить негласные встречи с влиятельными сенаторами и магнатами.

Это была очень приятная для короля весть, сулившая надежду получить от парламента новые денежные субсидии для ведения войны с врагами короны, но на этом хорошие новости заканчивались.

К огромному сожалению для Сигизмунда у Святого престола ничего не получалось с организацией нового Крестового похода против схизматиков московитов под эгидой польского короля. Все католические правители на словах выражали свою поддержку польскому королю в его борьбе с Дмитрием, но в связи с внутренними проблемами, не могли прислать ему ни денег, ни самое главное войска. Искренно молясь за короля Сигизмунда, они предлагали ему подождать до лучших времен, когда в их казне появятся лишние деньги, а у их маршалов лишние солдаты.

Так же Римский папа никак не мог отозвать свое согласие на дарование императорского титула русскому царю Дмитрию. Папские канцеляристы кропотливо объяснили Сигизмунду, что это согласие было дано не по собственному решению Святого престола, а исключительно по ходатайству императора Священной Римской империи Рудольфа Габсбурга.

В сложившейся ситуации Святой престол не находил возможности отозвать данное им согласие и предлагал Сигизмунду обратиться с этой к германскому императору, чтобы тот направил в папскую канцелярию просьбу лишить русского правителя дарованного сана с обязательным указанием причин, побудивших монарха подать подобное прошение.

При этом, канцеляристы советовали Сигизмунду поспешить, пока император Рудольф был ещё жив. Так как согласно законам, Святой престол только от него мог принимать подобное ходатайство.

Выдав столь замысловатый ответ полностью снимавший с наместника святого Петра ответственность за совершенную им столь недальновидную оплошность, канцеляристы предлагал Сигизмунду простое и действенное решение — не признавать императорского титула Дмитрия лично. За это, Святой престол обещал не преследовать и не наказывать польского короля, если вдруг русский царь обратится к Папе с жалобой, на неподобающие действия монарха.

— Надеюсь, эти два клоуна не сильно испортили настроение вашему величеству своим баснями и предсказаниями — учтиво поинтересовался у короля духовник. — Я бы с удовольствием приказал бы выпороть их на конюшни, а потом сжечь, но к сожалению, святая инквизиция не относит астрологию к ереси.

— Полностью согласен с вашими пожеланиями, друг мой, стоит признать, что в их словах большая доля правды, от которой при всем желании нельзя отмахнуться — осторожно заметил Сигизмунд, но Стеллецкий досадно махнул рукой.

— В их словах большая доля не правды, а правдоподобия, ваше величество. Хорошо информированные шарлатаны всегда славятся своим умением подавать клиенту правдоподобную ложь. При этом они никогда не говорят четко и ясно, а стараются напустить такого тумана, чтобы их потом невозможно было притянуть к ответу.

— Охотно верю вашим словам пан Игнатий, но я позвал вас к себе, ибо меня сейчас интересуют куда больше иные дела и процессы, чем кометы и гороскопы, — король доверительным жестом пригласил духовника сесть рядом с ним. — Вы лучше многих знаете истинное положение дел в моем королевстве. Скажите, с кем из моих врагов следует заключить перемирие, для того чтобы продолжить борьбу с другим? Что думает Святой престол по этому вопросу?

— Не знаю могу ли я вам советовать, ваше величество, ведь мое мнение — это мнение священника, но никак не мнение Папы римского или его духовной канцелярии. Возможно оно ошибочно, в плане того, что в отличие от светской жизни я совершенно не разбираюсь в военном деле. Потому прошу вас не придавать ему большого значения — начал витиевато говорить духовник, но король решительно прервал его.

— Излагайте, пан Игнатий, а я сам решу насколько оно объективно или нет.

— Как прикажите, ваше величество — духовник скромно опустил глаза и принялся неторопливо перебирать четки.

— На мой взгляд самый сильный и следовательно опасный для Польши враг — шведский король. Несмотря на то, что он молод, у него хорошие советчики и сильная армия доставшаяся ему от отца. Удачное разрешение войны с датчанами прибавило ему популярность в армии и народе, а ему самому прибавило уверенности в собственных действиях. Сейчас ничто не мешает королю Густаву совершить поход на Варшаву и попытаться объединить два королевства под своим скипетром. Поэтому, я думаю, нужно как можно скорее начать переговоры о заключении перемирие на пять — восемь лет. Это — самый лучший вариант, на мой скромный взгляд.

— Но он наверняка много потребует уже к тому, что имеет. Сенат и народ никогда не простят мне потерю Прибалтики.

— Дипломатия, как сказал один умный человек — искусство невозможного. В переговорах со шведами все будет зависеть от того, кого вы пошлете на переговоры и на какие жертвы готовы пойти, ради того, чтобы развязать себе руки в борьбе с русскими варварами.

— Но, на чтобы я не согласился в этом вопросе, результаты перемирия никогда не утвердит Сейм — сварливо напомнил духовнику король.

— Ваше величество, перемирие не мир. Оно для того и заключается, чтобы в дальнейшем можно было продолжить борьбу, ради возвращения утраченного. И позиция Сейма вам только на руку.

— Я с вами полностью согласен, но меня беспокоит другой вопрос. Согласиться ли король Густав довольствоваться частью моих владений, когда можно взять их все целиком? Я бы на его месте так и поступил.

— Объединение королевств большей частью происходит через династические браки, а не огнем и мечом. К тому же Польша слишком большое государство и занятие шведами Варшавы совершенно не обозначает, что они смогут захватить всю Польшу. У нас есть Краков, Люблин, Познань и Львов, куда вы всегда сможете отступить и продолжить войну с врагом. Это понимаем мы, это понимают советники короля и поэтому, на данный момент шведам выгодны именно переговоры, а не война. Ведь заключив с нами перемирие, он получит возможность исполнить свою главную мечту — превратить Балтику в шведское озеро.

— Ничего не понимаю, пан Игнатий. Объясните — взмолился заинтригованный король.

— По достоверным сведениям, шведский король ведет тайные переговоры с приморскими городами Померанского княжества о признании его власти. Учитывая то неспокойное время, что переживает германская империя, время он выбрал вполне удачное. Но зная силу австрийского императора могу утверждать, что королю Густаву предстоит длительная и упорная борьба.

— Значит о походе шведов на Варшаву можно забыть? — быстро уточнил у духовника король.

— Не думаю, что на переговорах шведы дадут вам такую возможность. Желая получить больших уступок, они будут постоянно угрожать вашим послам и тут, как говорится важно не переломить палку. Дать шведам что-то, дабы они согласились на перемирие, а не пошли в поход на Варшаву. При всех разумных и логичных доводов нельзя исключать и такой вариант.

— Спасибо, пан Игнатий за столь бесценный совет, — король принялся радостно трясти руку Стеллецкого. — Когда все это закончиться, я обязательно найду способ отблагодарить вас за вашу помощь.

— Не меня, ваше величество, а святую церковь, чьим покорным слугой я и являюсь — скромно уточнил духовник, но король ничего не хотел слышать.

— Святая церковь безусловно великая сила, но её сила состоит из деяний верностных слуг, что днем и ночью трудятся на её благо подобно рабам на галерах.

Получив столь мощную духовную подпитку от общения с паном Игнатием, король ринулся на заседание большого королевского совета полон силы и огня. Милостиво позволяя выступить всем приглашенным на совет, он твердо гнул свою линию о необходимости мирных переговоров именно со шведами. Всем тем, кто предлагал о переговорах с русским царем, а такие люди были, он немедленно напоминал, что Дмитрий уже один раз клялся польскому королю быть верным союзником Польши. Клялся на кресте и на библии и менее чем через год жестоко обманул короля Сигизмунда.

— Можно ли садится за стол переговоров с таким человеком? — пафосно вопрошал король собравшихся и не дожидаясь ответа говорил, — нет, нет и ещё раз нет. У меня и раньше было мало веры к схизматикам, а теперь её не осталось совсем. Я совершенно не уверен в том, что согласившись на перемирие, русский царь в самый ответственный момент войны со шведами не ударит нам в спину.

Когда же стали раздаваться голоса, что Дмитрию также нужно перемирие с Польшей из-за его войны с Турцией, король немедленно говорил, что не намерен помогать своему злейшему врагу России выпутываться из ловушки куда её загнала собственная жадность.

— Русским до смерти нужен Переславль и Киев? Так пусть платят за них кровью и золотом до скончания веков! А ещё лучше будет, если они подавятся этими нашими землями и их царство развалиться на множество мелких княжеств под ударами турков!

При голосовании короля поддержало подавляющее число членов совета и в тот же день, Сигизмунд поручил князю Понятовскому отправиться к шведам в Кенигсберг, с предложением о заключении долгосрочного перемирия.

Переговоры шли долго и упорно. Шведы мало что хотели уступать из того, что захватили, но поляки были настойчивы и к средине марта 1613 года, стороны пришли к компромиссу. Варшава уступала королю Густаву всю Лифляндию вместе с Ригой, а шведы в свою очередь отказывались от Курляндии и Латгалии.

Что касается прусских завоеваний шведского короля, то все они также были возвращены польской короне за исключением прусских портов Пиллау, Эльбинга, Бранунсберга, Толкемита и Кенигсберга. На все требования поляков вернуть столицу Прусского герцогства, шведы предлагали разменять его либо на Данциг или Путциг, но Сигизмунд не захотел терять последние польские порты на Балтике.

Подобный размен, обе стороны расценивали как временное отступление перед решительной схваткой в скором будущем. При этом о скором реванше больше говорили в польской столице, чем в Стокгольме. На всех светских собраниях и раутах, знать как заговоренная твердила о том, что перемирие не есть мир, тем более не утвержденный Сеймом. Последнее утверждение быстро превратилось в своеобразную мантру, ставшую своеобразным краеугольным камнем взгляда польской знати на происходящие события. Ведь всегда легче живется, когда ты убежден, что Польша центр Вселенной и весь мир крутиться вокруг тебя.

Когда известие о подписании перемирия со шведами достигло польской столицы, король как водится немедленно устроил бал, на котором все только и говорили о новом походе на Смоленск и Москву. Настроение у всех было радужным и приподнятым. Всем приглашенным казалось, что важная черта в истории королевства была пройдена и наконец показался долгожданный свет в конце тоннеля.

На балу произносилось много умных речей, тостов и обещаний, но радостное настроение в польской столице продлилось не долго. Русский царь вопреки ожиданиям поляков не дремал всю зиму сидя на печи, а крайне умно и грамотно использовал время. Уже в начале апреля русские армии перешли к активным действиям против польского королевства.

Первым начал князь Пожарский, который перешел границу и осадил приграничный город Мстиславль. В обозе князя имелись осадные орудия, чьи чугунные ядра проломили стены крепости и она была быстро взята. Ибо польский гарнизон крепости составлял тысячу человек, а местное население не поддержало их, хорошо помня на своей шкуре прошлогоднее "справедливое" разбирательство короля Сигизмунда.

Заняв Мстиславль, Пожарский неторопливо двинулся к берегам Днепра, словно магнитом притягивая к себе внимание польских воевод. Те стали спешно стягивать силы с тем, чтобы не дать русскому войску переправиться через Днепр, что собственно говоря и было нужно князю. Так как главный удар в этой кампании наносил воевода Скопин-Шуйский.

Умело создав у противника иллюзию того, что его главная задача в удержании Полоцка и Витебска, получив сильное подкрепление от царя за счет армии воеводы Шереметева, молодой полководец перешел в наступление. Успешно перейдя Двину, он двинулся на столицу Великого литовского княжества — Вильно, вызвав сильнейший переполох у Льва Сапеги.

Застигнутый врасплох гетман собрал военный совет, который после недолгих споров и размышлений, посчитал, что поход Скопина-Шуйского — блеф, призванный напугать поляков и заставить их отвести свои войска на западный берег Днепра. Все собравшиеся единогласно вспомнили прошлогодний ловкий обман русских, заставивший Сапегу поспешно снять осаду со Смоленска.

Гетман решил не поддаваться на провокации противника, сосредоточив основные силы против Пожарского, послав против Скопина-Шуйского войско под командованием Адама Потоцкого с десятью тысячами пехоты и тремя тысячами конных. Чего по общему мнению было вполне достаточно для разгрома молодого князя.

Данное решение было принято исходя из того, что по сведениям поляков у Скопина-Шуйского не было конницы, а имелась наемная пехота. Которая помогла князю в трудное время удержать захваченные им двинские города.

Ошибочность расчетов польских воевод показала битва, в которой московская дворянская конница в числе десяти тысяч всадников разгромила польских гусар, а заодно и польскую пехоту. Две с половиной тысяч солдат осталось лежать на поле боя, четыре тысячи попали в плен, а остальные разбежались. Сам польский воевода чудом избежал плена и вместе с верными телохранителями прибыл к Сапеги с трагическим известием.

Только теперь, гетман смог оценить хитрый замысел противника и принялся ему противостоять. В срочном порядке с днепровских берегов на защиту Вильно были переброшены главные силы коронного гетмана. Лев Сапега собирался дать генеральное сражение Скопину-Шуйскому на подступах к столице Великого княжества, а потом ударить по Пожарскому, который, почему-то не спешил переходить Днепр.

Посчитав это природной русской ленью и головотяпством, гетман написал Сигизмунду ободряющее письмо, который вновь переживал сложный период своего правления.

Окаянные турки отказались от нового похода к берегам Днепра и далее, полностью сосредоточившись на войне с шахом Аббасом и осадой Константинополя. Укрывшийся в Бурсе султан Ахмед никак не мог подавить восстание местных греков, отчаянно собирая войска со всех концов своей империи.

Воспользовавшись затишьем на Днепре и ослаблением Босфора и Крыма, царь Дмитрий дал "зеленую дорогу" реестровому запорожскому казачеству. Двадцать тысяч казаков вновь обрушилось на земли Киевского и Волынского воеводства, громя польские усадьбы и мелкие гарнизоны, поднимая крестьян на бунты, бессмысленные и беспощадные.

По этой причине, Сигизмунд не мог прислать Льву Сапеги ни единой лишней сотни солдат или хоругви, но коронный канцлер не приходил в отчаяние. Имея предварительные данные о численности войска Скопина-Шуйского он до последнего дня надеялся, что сможет его разбить, однако судьба сулила ему иначе.

Молодой русский воевода располагая хорошо поставленной разведывательной сетью, знал не только примерную численность сил противника, но и месторасположение ставки коронного гетмана. Не желая дать Сапеги возможность собрать все свои силы в единый кулак, Скопин-Шуйский решил действовать на опережение врага. С этой целью он разделил свою армии и оставив пехоту под командованием воеводы Воротынского, сам с конницей, устремился на врага.

Конечно, молодой полководец сильно рисковал совершая подобный шаг, но его расчет оказался верен. Совершив стремительный бросок, он подобно грому среди ясного неба обрушился на противника, захватил его врасплох и опрокинул его.

Удар Скопина-Шуйского пришелся на время обеда, когда ничего не подозревавшие шляхтичи отправились спасть после сытного обеда. Некоторые из них успели покинуть свои шатры или повозки и вскочив на коней скрестить оружие с противником, но эти славные подвиги были подобны одиноким голосам вопиющих в пустыне. Поляки были разгромлены наголову и позорно бежали, оставив победителям свой лагерь со всем добром.

Одержав столь сокрушительную победу молодой полководец получил шанс продолжить преследование бегущего врага и на его плечах ворваться в Вильно, но Скопин-Шуйский отказался от этого. В преддверие встречи с сильным отрядом гетмана Калиновского он предпочел не повторять ошибок противника и действовать вместе с воеводой Воротынским.

Правильность подобных действий очень скоро подтвердилась, когда разведка донесла, что в составе сил Калиновского есть и польские гусары и немецкие ландскнехты. Желая встретить врага всеми силами, Скопин постоянно подгонял Воротынского, но как не спешил воевода он опоздал ровно на один день.

Отряд Калиновского раньше его подошел к теперь уже бывшему лагерю Сапеги и от немедленной атаки на русских, воеводу удержало известие о разгроме коронного гетмана и незнание численного сил противостоящего противника. Когда же Калиновский разобрался — было уже поздно, русские войска соединились и перед ним возникла дилемма: атаковать противника или отступить.

Сам Кшиштоф Калиновский был человеком не из робкого десятка, равно как и все его командиры. Все они высказались за сражение, апеллируя тем, что кавалерия Скопина-Шуйского понесла потери в схватке с Сапегой, а также тем, что русская пехота устала после длительного марша.

Выстроенный Калиновским расчет был абсолютно точен и логичен, но в дело вмешалась русская непредсказуемость. Пехота Воротынского действительно устала, но после того как к ним обратился сам князь воевода и попросил продержаться час, от силы два, пока конница не разгромит врага и не ударит в тыл солдатам противника, у воинов выросли крылья. Скопина-Шуйского простые солдаты любили и его речь, объяснявшая воинам их задачу, помноженная на неприхотливость и выносливость русского человека совершило подвиг.

Несмотря на бешенный натиск наемной пехоты, солдаты Воротынского продержались до прихода дворянской конницы, которая в пух и прах разгромила гусар ротмистра Новодворского, а заодно разгромила ставку самого Калиновского.

Выстоять пехотинцам под натиском врага помогали четыре легких орудия, что самоотверженно вели огонь по врагу, несмотря на оружейный огонь противника. Большая часть орудийной прислуги была им выбита, но пушки не прекращали вести огонь по врагу.

Только после разгрома Калиновского Скопин двинулся к Вильно и взял город без боя, так как у противника не было сил его защищать. Сапега покинул столицу Великого княжества, успев вывезти из неё казну и другие ценные сокровища.

Многие по этому поводу высказывали сочувствие молодому воеводе, но тот только усмехался в ответ.

— Вместе с казной и сокровищами литовской короны Сапега вывез в Варшаву куда более важную для мена на данный момент вещь. За что я премного благодарен, господину коронному гетману — загадочно говорил Скопин-Шуйский.

— И что — это? — терялись в догадках досужие любопытные.

— Страх, — коротко отвечал полководец. — Сейчас в Варшаве он пожирает умы и сердца польской знати, духовенства и короля.

Переполох в польской столице действительно стоял знатный, особенно после того как стало известно, что Скопин взял Троки и стал, в ожидании прихода армии Пожарского. Моментально распространился слух, что соединившись под Новогрудком, они двинутся через Брест на Варшаву. Многие горячие головы стали покидать польскую столицу, видя как мало войска в распоряжении польского короля.

Паника все сильнее и сильнее охватывала Варшаву и тогда, по совету Игнатия Стеллецкого король решился на переговоры с Московией.

— Сделайте это как можно скорее, ваше величество. Не дразните шведского короля соблазном разрыва перемирия и похода на Варшаву. Поверьте мне, такие разговоры циркулируют в свите короля — убеждал духовник короля и тот, скрепя сердцем согласился.

Вскоре, князь Понятовский не теряя времени отправился в лагерь к Скопину-Шуйскому с предложением заключить перемирие между Польшей и Русским царством сроком на пять лет. Каково же было его удивление, когда молодой князь заявил, что о перемирии не может идти и речи.

— Только мирный договор или наши войска продолжат движение на Варшаву, где с божьей помощью мы будем подписывать не мирный договор, а принимать капитуляцию — хладнокровно заявил князь и по его глазам было видно, что он не шутит и настроен весьма серьезно.

Много повидавший на своем веку разных личностей, Понятовский в серьез испугался молодого воителя, что крепко схватил птицу удачи за хвост и не желал её отпускать. На таких как правило не действует лесть, разумные доводы и прочие приемы политического торга, ибо молодые ещё не набили себе шишек и считают, что должно быть только так и не иначе.

Пытаясь осадить зарвавшегося победителя, Понятовский заявил, что князь не может диктовать ему условия, так как принимать перемирие или нет прерогатива императора Дмитрия. Не желая обострять и без того накаленную атмосферу, поляк именовал русского государя его полным титулом, однако приведенный им аргумент не сработал. Скопин крикнул своего ключника и тот принес ларец с документом, согласно которому Дмитрий разрешал воеводе самолично решать вопросы мира и войны, заключать или не заключать мир или перемирие.

Стремясь сохранить мину при плохой игре, Понятовский заявил, что в мировой практике между воюющими сторонами сначала заключаются перемирия и только потом подписываются мирные договора.

— С турецким султаном Ахмедом Польша сразу подписала мирный договор, без всяких перемирий — тут же парировал Скопин и Понятовскому было нечем крыть.

— Я должен довести ваши требования до его величества, а это как вы понимаете требует определенного времени — начал вертеть шарманку посланник короля, но молодой князь тут же его оборвал.

— Прекрасно. Я нисколько не ограничиваю вас в действии и даже готов помочь вам ускорить ваши сношения с королем. Сейчас мы в Троках, недели через две мы с князем Пожарском будем в Новогрудке. Думаю от туда вам будет легче обращаться с королем, а из Бреста и подавно.

— Не стоит быть столь самоуверенным, господин князь. Жизнь полна неожиданностей и назначая мне встречу в Новогрудке и тем более в Бресте вы можете туда и не дойти. Как у вас говорят: — широко шагаешь, штаны порвешь. Польша потерпела поражение в сражении, но не в войне.

— Я думаю, что король шведский поможет мне сохранить мои штаны. Его посланники из Риги должны прибыть в наш лагерь в скором времени.

— Вы, блефуете, господин князь! Шведский король не нарушит перемирие!

— Оставайтесь и вы увидите, его посланников — снисходительно предложил поляку Скопин и того пробила дрожь. Именно ради невозможности заключения союза России со Швецией, король так спешно и направил его в лагерь врага.

— На каких условиях вы хотите заключить мир? Что мне написать моему королю? Только прошу будьте реалистичны и не стройте сильных иллюзий относительно слабости Польши. Как только вы перейдете Буг, весь народ встанет на защиту своей родины — пафосно воскликнул Понятовский, но его слова не произвели никакого воздействия на русского воеводу.

— Расскажите об этом шведам. Это они хотят свергнуть вашего короля и захватить Польшу. Нам достаточно наших исконных земель находящихся в вашем подчинении.

Понятовский пыхнул праведным гневом, но Скопин властно поднял руку и заговорил.

— Из земель Великого княжества литовского мы требуем себе Полоцк, Витебск и Мстиславль. Все остальные земли мы готовы вернуть королю Сигизмунду. Кроме этого мы намерены удержать за собой все бывшее Переяславское воеводство и Киев с той территорией, что была отдана вами гетману Сагайдачному.

— И это все?

— У вас плохо со слухом, господин Понятовский? — язвительно произнес Скопин. Поляк вновь дернулся, но взял себя в руки и сдержался.

— У меня хорошо со слухом, господин князь. Занятый столь важной миссией как мирные переговоры, я всегда предпочитаю уточнить услышанное, чтобы потом не оказалось, что я не правильно понял сказанные слова.

— Это всё. Так можете написать королю Сигизмунду. Если вы сомневаетесь в правдивости моих слов, я готов отправить вас в Москву к императору. Однако сразу предупреждаю, что движение моих войск за время вашего путешествия остановлено не будет — жестко ответил воевода и выжидательно посмотрел на посланника.

— Я сегодня же отправлю гонца в Варшаву с вашими требованиями, господин князь. И прошу вас прекратить боевые действия сроком на месяц.

— В вашем распоряжении будут ровно две недели начиная с завтрашнего дня. После этого срока мы возобновим свое продвижение к Бресту. Честь имею — Скопин сдержанно поклонился поляку и того как ветром сдуло из его шатра. Нужно было торопиться.

Когда король получил письмо Понятовского у него задрожали руки, закололо в боку от гнева, но вместо лекаря он приказал позвать к себе Стеллецкого. Пан Игнатий немедленно откликнулся на зов короля и ознакомившись с содержанием письма разразился праведным гневом в адрес князя Скопина и царя Дмитрия.

— Это лишнее доказательство того, что русские по своей натуре относятся к азиатским варварам, а не к цивилизованной Европе! Вместо привычного перемирия как это принято между культурными государствами, эти дикари требует немедленного заключения мира! Немедленного!! — возмущался королевский духовник, потрясая от негодования руками.

— Подумать только, какой-то желторотый юнец диктует нам условия так, как будто он захватил Варшаву и мой собственный дворец. Неслыханная наглость, пан Игнатий.

— Неслыханная, ваше величество и господь его за это наверняка накажет! Истинно говорю вам — пообещал королю духовник. Парочка единомышленников еще некоторое время давала волю чувствам, но затем вернулись к реалиям жизни.

— Что мне делать, пан Игнатий? Понятовский пишет, что в планах Скопина дойти до Бреста и это, к сожалениям, ему по силам. В Великом княжестве литовском по словам гетмана Сапеги войск нет и в скором времени не предвидится. Князь также пишет, что Скопин имеет большую надежду на то, что шведы разорвут перемирие и решат попытать военное счастье на полях нашего королевства.

— Следует честно признаться, что положение действительно может статься таковым, как пишет князь Понятовский — со вздохом констатировал Стеллецкий и глядя мимо жаждущего взгляда короля заговорил.

— Будь в нашем распоряжении хоть часть войска того, что было год назад — я без колебания призвал бы вас драться и испытать воинское счастье на поле брани. Имей я твердую надежду на порушенное войско — я бы призвал вас крепиться и положиться на волю божью. Если бы шведский король воевал бы сейчас с датчанами или померанскими княжествами, мой ответ был бы иным, но сейчас я призываю вас ради блага страны подписать мирный договор с русскими также быстро, как вы пописали его с турками. Тем более в нем имеется пункт, закрепляющий на долгие года вражду Москвы и Стамбула.

— Переяславское воеводство? — встрепенулся король.

— Вот именно. Русские и турки ещё долгие годы будут смертным боем драться за эту кость, оставив в покое наши остальные земли.

— До тех пор пока мы не окрепнем и набрав силы вернем их обратно. Тем более, что Сейм никогда не признает подписанного мною договора с русскими.

— Я завидую вашей логике и вашему пониманию, ваше величество — склонил голову Стеллецкий.

— Русские хотят мира на своих условиях? Что же они его получат и пусть потом не гневят бога своими мольбами помочь им в борьбе с турками и татарами! — Сигизмунд величественно вздернул головой и приказал позвать к себе секретаря, а затем собрать малый королевский совет.

Все приказания короля были тот час исполнены и уже к вечеру, был отправлен гонец к Понятовскому с подробными инструкциями как следует вести дело со Скопиным-Шуйским. Вместе с ним отправилась и дипломатическая свита, так как король не мог позволить себе нарушение светских правил.

В отличие от молодого гонца, свитские плохо переносили дорогу связанную не со спокойным передвижением в карета, а с непрерывной скачкой. Останавливаясь на проезжем дворе и с трудом покидая опостылые седла, они от всей души поминали всех тех кто отправил их в это путешествие.

Успев к назначенному Скопиным-Шуйским сроку, поляки уложились с подписанием договора за три дня. За это время были обговорены не только будущие границы двух государств, но и обмен пленными, отказ от взаимных претензий и многое другое.

Поляки особенно не хотели платить за разорение Гомеля Лжедмитрием, упрямо утверждая, что к действиям этого авантюриста Польша не имеет никакого отношения. Понятовский очень надеялся, что этим отказом он сможет создать прецедент и тем самым затянуть переговоры в надежде на лучшее. Вдруг турки изменят свое решение и нападут на Московию или на худой случай крымские татары. А то и вовсе, помрет Дмитрий, начнутся внутренние смятения и русским будет не до переговоров, однако на его удивление, Скопин неожиданно согласился не включать спорный пункт в договор.

Услышав об этом, Понятовский сильно обеспокоился. Раз противная сторона идет на уступки, значит он чего-то не понял или недоглядел. Князь всю ночь просидел за текстом договора, но так и не нашел скрытого подвоха. Сверив каждую букву, каждую запятую, сличив польский текст договора и русский, Понятовский ничего не нашел, но даже после подписания мира, князь чувствовал, что Скопин-Шуйский его в чем-то обошел.

В чем и как, королевский посол узнал через месяц, когда к нему в Варшаву приехал подскарбий Вильно Гжегош Брянка. Он рассказал, что перед тем как вывести войска с территории Великого княжества литовского, русский воевода потребовал с Трок и Вильно денежную контрибуцию за то, что удержал своих солдат от разграбления этих городов. В случае отказа, Скопин-Шуйский обещал наверстать упущенное.

На справедливые замечания властей на то, что уже подписан мир, русский воевода нагло отвечал, что в нем не указаны сроки, когда он должен покинуть пределы великого княжества и потому, он может задержаться в Вильно и Троках, столько сколько душе угодно.

У сильного, всегда бессильный виноват — это было непреложное правило войны и потому, после недолгих сборов, деньги были выплачены. При этом общая сумма контрибуций серьезно превышала ту, что Скопин требовал первоначально.

Другой головной болью для поляков были запорожские казаки, которые наводили ужас в воеводства на правом берегу Днепра. Понятовский требовал, чтобы Россия навсегда прекратила набеги запорожцев на польские земли. В ответ, Скопин заявлял, что Москва готова отвечать только за действия реестровых казаков, но никак за всю Сечь.

— Вы отдали эти земли османам, вот и требуйте с них целостность своих южных границ. Или же передавайте их нам и тогда мы будем решать эту проблему — без всякого дипломатического такта заявлял Скопин полякам и те были вынуждены терпеть. Сила была на стороне русских.

После подписания двух экземпляров мирного договора, Понятовский ожидал, что Скопин-Шуйский пригласит польскую делегацию на прощальный пир, но молодой князь и не думал этого делать. Воевода обошелся скромным накрытием стола сразу после подписания договора и вместо себя на это торжество прислал воеводу Воротынского.

— Нечего мне с ними кубки поднимать и речи их пустые слушать. Врагами были, врагами и останемся — сказал князь отправляя младшего воеводу на его взгляд абсолютное ненужное, но обязательное действие. Что поделаешь, дипломатик-с.

Глава XXX. Гадание на бобах.

Много сильных и опасных врагов было у Московского царства способных если не погубить его, то сильно ослабить, но божья милость и заступничество Богоматери хранило Русь от их нападок.

Много было пролито крови и погублено жизней в войне между турецким султаном и русским императором. Казалось, что после набега казаков на Стамбул, между Портой и Русью пролегла огромная пропасть раздора, которая не закроется никогда. Серьезные дипломаты в Лондоне и Париже, Вене и Ватикане, Стокгольме и Варшаве давали головы на отсечение, за то, что вражда между османами и русскими продлиться не одно десятилетие, но все оказалось иначе. Уже через горд, султан Ахмед и царь Дмитрий подписали мирный договор между собой.

Переговоры шли в Бурсе, из-за того, что султан никак не мог переехать во все ещё незамиренный Стамбул и это накладывало свой отпечаток на переговоры. Следуя своей извечной привычке сотрясать воздух и надувать щеки, турки начали переговоры с угроз предпринять новый поход к Днепровским берегам и взять не только Чигирин, но и Киев с Переяславлем. Однако известия о мятеже Янинского паши и новые неудачи в войне с иранским шахом быстро привели их в чувство и убрав свою гордыню куда подальше, принялись торговаться.

Делали они это истинно по-восточному, выставляя противной стороне немыслимые условия, внимательно следя за её реакцией. Дрогнет или нет, но боярин Патрикеев, которого государь отправил в Бурсу тоже умел торговаться.

С невозмутимым лицом слушая переводчика, он не торопился дать немедленный ответ, а когда это случалось, то бил, что называется не в бровь, а в глаз. Постоянно напоминая, что они на дворе стоят не славные времена Мехмеда Завоевателя, а горькая для осман реальность.

Общим итогом этих торгов стало то, что султана Ахмеда соглашался признать левобережные земли Переяславского воеводства собственностью Москвы вместе с киевским анклавом.

Для русских это была большая победа, так как уничтожалось яблоко раздора, столь умело подброшенное Москве и Стамбулу королем Сигизмундом. Достигнув с османами договоренности по раздели земель по правому и левому берегу Днепра, русские могли перевести дух и заняться наведением порядка на полученных землях.

В качестве отступного который позволил турецкому султану сохранить лицо перед своими подданными и европейскими державами, Дмитрий согласился отдать Чигирин, от которого после осады остались одни руины. Восстанавливать их, для истощенной затянувшейся войной московской казне было очень накладно и государь решил пожертвовать малым, ради получения большего.

Другая уступка на которую был вынужден пойти Дмитрий ради подписания мира с турками — была Запорожская Сечь. Как не уговаривал русский посол Патрикеев турок, как не обхаживал чиновников и великого визиря раздавая деньги и подарки, чтобы те признали власть Москвы над Запорожьем, все было напрасно. Не помогал и тот факт, что двадцать тысяч казаков Запорожья находилось на реестровой службе у русского царя, а все население Сечи исповедовало православие.

Подобное упрямство было порождено не столько размерами подконтрольной казакам территории, сколько то, что она находилась на левом берегу Днепра. Это позволяло туркам именоваться властителями левобережья и давало возможность в дальнейшем претендовать на расширение границы своих владений. Так как провести четкую границу по бескрайним степям было довольно сложно.

Столкнувшись со столь непримиримой позицией султана в отношении запорожцев, Патрикеев сумел ловко обернуть неуступчивость турок в свою пользу. Делая вид, что вопрос о запорожцах крайне важен для московского государя, в определенный момент, с видом большого одолжения, он согласился с требованиями османов.

Но едва ведший с ним переговоры Магомед Шари заикнулся о том, что турки намерены добиваться возвращения Азова, Патрикеев тотчас изумленно поднял брови и воскликнул.

— Вы получили наше согласие на Запорожье, так и не сумев его покорить. Теперь вы хотите получить Азов не сумев его взять? Не слишком ли вы много хотите от царя Дмитрия?

Услышав эти слова турок моментально увял и больше к вопросу о возвращении Азова он не возвращался. Равно и как к тому, что донские казаки становились подданными русского государя и он нес полную ответственность за их деятельность. Султан Ахмед особенно настаивал на включение этого пункта в мирный договор и Патрикеев, после долгих "раздумий" согласился на требования турок, но с добавлением.

Согласно ему русский император гарантировал целостность и неприкосновенность турецких владений на Черном море от набегов донских казаков, но данные гарантии не распространялись на вассала турецкого султана — Крымское ханство.

Османов это естественно не устраивало, но русский посол стоял неприступной стеной и Магомед Шари был вынужден пойти на компромисс. Было решено, что Москва и Бахчисарай будут заниматься решением этой проблемы отдельно, после окончания переговоров.

Известие о заключении Бургасского мира вызвало у польского короля Сигизмунда сильнейшее разочарование. Он до последней минуты надеялся, что какая-либо из сторон проявит неуступчивости при переговорах и русский посол вернется в Москву ни с чем.

Состояние войны между османами и русскими давала королю Речи Посполитой шанс на относительное спокойствие его южным границ. Теперь же, каждый из воинственных соседей Сигизмунда, мог терзать польские приграничные воеводства набегами своих вассалов: крымских татар и запорожских казаков.

В самой Речи Посполитой шла привычная склока между королем и Сеймом. Сенаторы, без зазрения совести обвиняли Сигизмунда во всех невзгодах обрушившихся на Польшу, после того как, король решил поддержать притязания Дмитрия на московский престол.

Король в свою очередь винил сенаторов в скупости, благодаря которой Речь Посполита никак не могла собрать сильное войско для защиты отечество от нападения врага. Страсти кипели сильнейшие, никто не хотел услышать другого, считая, что только его точка зрения имеет право на существование.

Все это происходило на фоне войны шведского короля Густава с императором Священной Римской Империи за Померанию и недовольства королем со стороны польских магнатов, потерявших свои земли по заключения мира с турками и московитами. Просыпаясь утром, бедный Сигизмунд не знал, чего ему ждать. Известий о новых успехах шведского короля в Германии или о новом рокоше шляхты.

Придворные астрологи, своими предсказаниями как могли поддерживали в польском короле уверенность в благополучном исходе борьбы католиков и протестантов. Что касалось зловредных соседей, то астрологи предсказывали хорошие новости для Речи Посполитой, которые впрочем, не стремились быстро исполняться.

В отличие от западных астрологов и хиромантов, на Руси были свои предсказатели, именуемые волхвами и гадателями. И если на услуги волхвов церковь всегда смотрела косо, то гадатели чувствовали себя вполне вольготно. Не было в царстве села или деревни, в которой не было бы бабки, мастерицы гадать на бобах или квасной гуще. Попы конечно косо смотрели на них, но терпели их "мелкие бесовские пакости".

К одной из таких мастериц запретного дела, в один из октябрьских вечеров тайно приехал бывший стрелецкий десятник, а ныне генерал гвардии Михаил Самойлов. Поздно вечером, чтобы никто не видел, в скромной одежке, осторожно переступил он порог неказистой избы. Именно там, десять лет назад, бабка Наталка нагадала ему удачливый случай, который полностью переменит его судьбу.

— Будет тебе касатик шанс, судьбу злодейку за волосы ухватить, будет, — говорила на распев, противным скрипучим голосом бабка, зорко глядя на разложенные перед ней бобы. — Мало кому такой случай выпадает, но только знай, крепко тебе нужно будет её держать. Дашь слабину, выскочит она у тебя между пальцев и поминай как звали.

— Не дам, пальцы у меня крепки. Подкову разогнут могу — похвастался старухе Мишка и она тут же мазанула его противным пронизывающим взглядом.

— Дурак ты, касатик. Не про ту силу, что в руках говорена, а про ту, что у тебя в душе сидит. Через много крови тебе пройти придется. Испугаешься, струсишь — пропадет в миг твое везение, а выдюжишь, высоко поднимешься, не сковырнуть.

— Не пугай, бабка. Не пугливый я к крови. Голову срублю не моргну глазом — нахмурил густую бровь Самойлов.

— Ты это не мне рассказывай, ты это ей покажешь — старуха ткнула своим костлявым пальцем Мишке за спину, так словно за его спиной кто-то стоял. У Мишки было сильно желание оглянуться, уж очень убедительно сказала бабка, но сила воли удержала его от этого поступка.

— Спросит — отвечу, не сомневайся, — зло молвил Самойлов, а пока получи — стрелец достал из кармана целковый и аккуратно положил его на стол, хотя его подмывало бросить его бабке в лицо. Не любил Мишка, когда его, за его же деньги пугали.

Не сразу, а только через год, исполнилось бабкино пророчество. Судьба широко улыбнулась Самойлову, да так, что никто и вот числе он сам, не ожидал. И вот он снова отправился к бабке Наталке, чтобы узнать свою судьбу. Уж слишком тревожные сны стали беспокоить его за последнее время.

Через доверенного человека, он договорился с бабкой о тайной встрече и в назначенное время приехал к ней, без охраны. Не хотел Самойлов, чтобы кто-то из посторонних узнал о его тайне.

Наталка встретила генерала без лишних слов и молча указав ему на скамью, приступила к гаданию. Все время пока она вершила свой тайный процесс, Самойлов сидел ни живой, ни мертвый, покрывшись противной испариной. Одно дело когда ты молод и тебе нечего терять в этой жизни, кроме собственной головы и совсем другое, когда ты достиг больших высот. Когда тебе есть, что потерять и упав с достигнутой высоты, больно расшибиться. Так больно, что можно потерять не только все то, что нажито непосильным трудом, но и драгоценную голову.

— Не сверли меня своим взглядом касатик, дыру просверлишь — сварливо произнесла бабка оторвав голову от своих бобов и вперив прищуренный взгляд в Самойлова.

— Боишься? — не спросила, а констатировала гадалка. — Вижу, боишься.

Бабка замолчала и принялась насмешливо рассматривать генерала, как будто тот был жуком надетым на булавку. От такого откровенного пренебрежения Самойлов затрясло, но он сумел собрать волю в кулак и мужественно выдержал посланное ему испытание.

— Везет тебе, касатик, — разверзла уста бабка, вдоволь натешившись своей мимолетной властью над первым генералом царства. — Уцелеет твоя башка. Хотя много желающих её у тебя с корнем выдрать. Трудно будет, а ты выскочишь. До седых волос в почете и славе проживешь дядька — папа.

Бабка произнесла столь необычный титул с ударением на второй слог, чем сильно удивила Самойлова. Он захотел уточнить у старой карги их значение, но бабка властно мотнула скрюченными пальцами ладони.

— Иди дорогой, дела тебя ждут большие. Да не забудь, крестнице своей, подарок купить — проскрипела старуха и стала собирать свой гадальный инструмент, уперевшись в них глазами.

Все время, пока Самойлов шарил в висевшем на поясе кошельке. Пока доставал от туда золотой, как никак генерал, не простой десятник, и положил его на стол, гадалка упорно не поднимала на него глаз. Даже когда Самойлов дошел до двери и распахнул её, бабка Наталка не казала глаз.

— Ну её к черту, бесовку старую, — думал про себя царский крестник. — Главное судьбу предсказала, а что в глаза не смотрит, наплевать.

Самойлова действительно ждали большие дела. Государь решил увеличить гвардию до трех полков, прибавив к двум пехотным полкам ещё один, рейтарский. Дело было довольно хлопотное и на первых порах было решено ограничиться одной конной ротой, состоявшей из двух эскадронов по двести всадников.

Два с лишнем месяца, Самойлов был занят организацией и формированием конного полка, не желая уступать это дело никому другому. Только перед Рождеством, у него выпало свободное время и он решил навестить гадалку и обстоятельно с ней поговорить.

Прежде чем ехать самому, он отправил в деревню своего доверенного человека и тот привез генералу неожиданную весть. Оказалось, что бабка Наталка как померла и теперь в её избе живет молодая девица, которой бабка отдала все свое имущество.

Известие о смерти гадалки не сильно расстроило Самойлова. Его больше огорчило, что он уже никогда не узнает, что пророчила ему гадалка и оставалось только ждать, тихо кляня насмешницу Судьбу.

Так в ожидании и дожил Михаил Самойлов до мая 1616 года, когда на Московское царство обрушилась большая беда.

Благодаря помощи привезенных в Москву иностранных мастеров в русском государстве появились свои оружейные заводы. Они стали производить порох, пули, ядра, кирасы, ружья и лить пушки. По своим свойствам они несколько уступали тому товару, что производили немецкие и шведские оружейники, но все мастера в один голос утверждали, что в скором временем их продукция их не будет ни в чем уступать зарубежным мастерам.

В тот день, государь проводил осмотр привезенные в московский арсенал изделия тульских мастеров. Влюбленный в артиллерию, Дмитрий сам лично принимал отлитые туляками пушки, деловито постукивая по ним специальной тростью, отыскивая в них скрытые пустоты.

Не обнаружив явных дефектов, царь потребовал, чтобы привезенные пушки были заряжены тройным зарядом пороха.

— Насыпайте точно, как это записано в контракте. Чтобы потом мне не было стыдно перед людьми, которые этими пушками будут защищать мое Отечество! — назидательно говорил государь, деловито прохаживаясь вдоль восьми отобранных им орудий. Рядом с ним находились мастера, которых государь заставлял лично подносить запал к казенной части пушки.

— Сам отливал, сам ответ держи перед мною и господом — говорил им Дмитрий, но вопреки здравому смыслу и просьбам свиты, находился во время стрельбы неподалеку от орудия.

— Отсюда лучше видно, как ведет себя при выстреле пушка. А оттуда куда вы меня отправляете ни черта не видно — неизменно отвечал им государь с легкой усмешкой.

В этот день все шло как обычно. Шесть орудий оглушительно выстрелили свой заряд, порадовав государя и зрителей, смотревших на испытание пушек во все глаза. Ничто не предвещало беды, когда голландец ванн Аллен поднес фитиль к запалу седьмой пушке.

Государь, в окружении свиты стоял неподалеку от него, как всегда в привычной форме подтрунивая над мастером. Голландец невозмутимо поднес огонь к запалу. Раздался оглушительный взрыв, безжалостно разметавший во все стороны пушку, мастера и стоявших рядом с ним людей.

Как потом выяснилось, от взрыва орудия погиб сам мастер, трое его подмастерьев и ещё семь человек включая императора Дмитрия Иоанновича и двух его телохранителей. Кроме них было много раненых, в числе которых оказался и воевода Шереметев. Он скончался от полученных ранений через две недели.

Дмитрия ещё не успели похоронить, а вокруг императорского престола началась боярская возня. Памятуя кончину царей Ивана Грозного и Бориса Годунова многие из бояр хотели "половить рыбку в мутной воде", пока у власти будет малолетний царевич Иван. Именно ему перешла власть и императорский титул, согласно завещанию царя и принятому Думой закону.

Нет ничего лучше и удобнее для смут и шатаний, при правителе ребенке. Подобное положение погубило не одно государство, но все их потуги получили твердый и решительный отпор со стороны двух регентов: Пожарского и Скопина-Шуйского. Быстро найдя между собой общий язык, воеводы пригрозили репрессиями и бояре отступили. Пробовать на своей шеи крепость и твердость воеводских обещаний никто не хотел.

Среди обиженных на регентов был и патриарх Филарет. За полгода до своей смерти, Дмитрий вывел из состава регентского совета Симеона Бекбулатовича, намереваясь заменить его патриархом Филаретом. Так утверждал сам Филарет, но подтверждений его слов у дьяка Фрумкина не нашлось и воеводы отказали патриарху в месте.

Оставшийся ни с чем, Филарет попытался действовать через вдовствующую императрицу Ксению. Энергично пытаясь исправить столь неприятный для него поворот судьбы, он смог добиться понимания и даже поддержки с её стороны, но регенты были неумолимы.

— Государь сразу не включил его в число избранных, значит не посчитал нужным это сделать. Не нам менять его волю — твердо заявили Ксении регенты и пригрозив царице уйти со службы, если она не оставит попыток ввести Филарета в состав совета.

Действия князей поддержал начальник гвардии Михаил Самойлов и императрица помня о трагической судьбе своего брата Федора отступила. Благоразумно пообещав патриарху вернуться к рассмотрению этому вопросу сразу после совершеннолетия сына.

Крепкий дуумвират в лице двух воевод, удержал короля Сигизмунда от соблазна испытать крепость русского трона. Под видом проверки построения крепостей Белгородской линии защиты от татарских набегов, Пожарский с большим войском отправился на юг империи. Придя в Переяславль, князь простоял до конца лета, готовый в любой момент, обрушиться на правобережные польские воеводства или дать отпор их союзникам крымским татарам.

Чтобы окончательно спутать карты Сигизмунду, Пожарский подкупил не реестровые казаков Запорожья, приказав им совершить поход на Дубно. Город казаки не взяли, но знатно пожгли имения польских панов и счастливо разминувшись с брошенным против них войском гетмана Потоцкого, вернулись к себе домой.

На последовавший протест польского посла на действия казаков, Скопин-Шуйский заявил, что всё двадцатитысячное реестровое казачье войско находится под Харьковом, где князь Пожарский устроил их смотр.

— Если пан посол, не верит мне, то он может поехать туда и лично пересчитать верных нам казаков. Проезд и охрану я обеспечу — издевательски предложил воевода и поляк удалился пыхтя от гнева.

Счастливый союз двух полководцев продлился четыре года, пока внезапная хворь не скосила сначала Скопина-Шуйского, а потом и императора Ивана. Скоропостижно скончавшегося, простыв от купания в реке на охоте.

Внутренние и внешние недоброжелатели Русского государства вновь подняли голову в предвкушении большой придворной смуты, но к радости простого люда ничего не случилось. Смуту на корню решительно пресек регент — князь Пожарский. На большом государственном совете собранного сразу после смерти императора Ивана, он объявил законной наследницей престола, царевну Марию Дмитриевну.

В качестве подтверждения правоты своего решения, князь приказа дьяку Фрумкину прочитать закон о престолонаследии, принятый по воле государя Дмитрия Иоанновича, за два года до его смерти. Согласно ему, императорский престол могла наследовать и представитель женского пола, при условии, что она является прямым и единственным наследником государя.

Специальным пунктом оговаривалась роль её супруга, который мог царствовать, но не править. Такое положение сохранялось и в случае преждевременной кончины императрицы. Престол и верховная власть передавалась его потомкам, но никак не ему.

После того как дьяк зачитал документ, не давая боярам опомниться и позволить начать ненужные дебаты, Пожарский присягнул на верность малолетней императрице и поцеловал ей крест. Вслед за Пожарским присягу верности царевне Марии принес начальник гвардии Михаил Самойлов, а стоявший рядом с троном патриарх Филарет тотчас благословил их действия.

После этого, всем остальным членам большого государственного совета ничего не оставалось как последовать примеру первых лиц государства. Крест новоявленной императрице целовали воевода Алексей Воротынцев с Богданом Ропшином и все находившиеся в Грановитой палате бояре да дворяне.

После этого, по приказу Пожарского дьяк Фрумкин вышел на Царское крыльцо и громогласно объявил собравшимся в Кремле людям о вступлении на трои императрицы Марии Дмитриевны.

Столь неожиданное для всех известие, было встречено москвичами больше с одобрением, хотя и с удивлением.

— Баба будет у нас на троне! Чудны дела твои господи! — говорили одни.

— Не баба, а законнорожденная императрица! — тотчас поправляли их другие. — Была у нас равноапостольная Ольга, теперь будет государыня императрица Мария.

— Поживем увидим — философски бурчали третьи, откровенно радуясь тому, что не случилось смуты.

Утверждение царевны Марии на императорском троне устраивала очень многих, кто стоял возле трона. Пожарский близко сошедшийся со вдовствующей императрицей Ксенией, сохранял свою власть как регент. Михаил Самойлов приходился царевне "дядькой" и крестным отцом и имел на неё сильное влияние.

Злые языки не преминули обыграть этот факт, сказав: — Мишка Самойлов верен себе. Один бабский подол на другой поменял. Везет же мужику.

Видел в воцарении Марии выгоду для себя и патриарх Филарет. Не сумев попасть в регентский совет, он принялся играть по куда большим ставкам. У патриарха был сын Михаил, которого тот решил всеми правдами и неправдами женить на принцессе. Будучи человеком прагматичным и обстоятельным, Филарет в тот же день принялся столбить место своему отпрыску и в конце концов ему это удалось. Достигнув совершеннолетия, императрица вышла замуж за Михаила Романова, но это — уже другая история.

Конец.