Переселенцы заметили еще одну особенность — упадок духа армии в большей мере коснулся Северо-Западного фронта, и в меньшей Юго-Западного, что отразилось на событиях 1916 года.
В шестнадцатом году стратегия Германии вновь поменялась. Посчитав, что русская армия серьезной угрозы больше не представляет, кайзеровский генштаб решил покончить с Францией. Германское наступление под Верденом длилась почти десять месяцев с 21 февраля до 16 декабря, но планируемых плюшек не принесло. Антанта потеряла 750 тысяч человек, немцы — 450 тысяч.
Между тем потенциал Франции и Англии рос. Результат был налицо — обороняясь под Верденом, у союзников хватило сил провести мощнейшую наступательную операцию у реки Сомма. Эта битва длилась с 24 июля до глубокой осени. В ней союзники потеряли 625 тысяч человек, немцы — 465 тысяч, а обе битвы, под Верденом и на Сомме, стали символами кровопролитных и безрезультативных сражений.
До июля шестнадцатого года на русском фронте стояло относительное затишье, а за две недели до атаки Антанты на Сомме, началось наступление нашего Западного фронта на Брест-Литовск. На следующий день ему в помощь ударили войска Юго-Западного фронта, под командованием генерала Брусилова.
Барановичевская операция 'северян' против германских дивизий с треском провалилось. Имея тройной перевес в живой силе и некоторое превосходство в артиллерии, русские части так и не смогли прорвать германский фронт. Потери русской армии составили 80 тысяч человек против 13 тысяч потерь противника.
Не в пример лучше дело обстояло на Юго-Западном фронте. Удар Брусилова считался отвлекающим, но именно ему удалось прорвать оборону противника в нескольких местах одновременно. Этот прием оказал решающее значение, ибо скрыл от противника направления главного удара, а потом 'пить боржоми' оказалось поздно.
В результате 'Брусиловского прорыва' Австро-Венгрия была поставлена на грань катастрофы, а русские войска вернули почти все потерянное в минувшем году. Не имея точных сведений об отвоеванных в своей истории территориях, переселенцы были уверены, что здесь события развивались несколько успешнее.
Общие же потери Тройственного союза оставили более 1,5 миллионов человек, и, если бы не угроза флангового удара немцев со стороны Варшавы, не факт, что австрияки не вышли бы из войны.
* * *
В начале ХХ века экспедиции по Африке устраивал всяк кому не лень. Конечно, иногда колониальные администрации препятствовали, но решение всегда находилось.
Санкт-Петербургский Музей антропологии и этнографии добился дотации на экспедицию по Абиссинии в начале тринадцатого года.
На тот момент в России не было профессиональных этнографов-африканистов, поэтому на роль руководителя был выбран поэт и путешественник Николай Гумилев, умудрившийся к своим двадцати семи годам совершить четыре экспедиции по Африке.
Первоначальной целью экспедиции был сбор этнографических коллекций. Надо было записывать песни и легенды, собирать зоологические коллекции.
За два месяца до отправки экспедиции из Одессы объявились меценаты, взявшиеся финансировать расширение экспедиции на двух ботаников, одного микробиолога, и пятерых казаков для охраны. Всполошившаяся было администрация музея, вскоре успокоилась — на руководство и цели экспедиции меценаты не покушались, зато бюджет увеличился более чем вдвое.
Экспедиция стартовала в апреле 1913-го года из Джибути в Харер, откуда направилась в городишко Гинир, после чего повернула на север-запад и на полпути до Аддис-Абебы разделилась. Основная часть, во главе с Гумилевым, вернулась в Джибути. Меньшая часть, направилась на юг к столице Британского протектората Найроби.
Факт, что отправившиеся на юг заинтересовались млекопитающими из отряда парнокопытных и рода Phacochoerus africanus, больше известные под именем: 'свинтус бородавочник африканский', казаков не интересовал.
Гумилев вернулся в Россию первого сентября 1913-го года, вторая часть ближе к новому году. Собранные экспедицией материалы были переданы в Санкт-Петербургский музей антропологии и этнографии. Об интересе биологов к африканским хрюшкам никто так и не узнал.
Эта несколько необычная история имела свое продолжение в ноябре шестнадцатого года, когда владелец шведской шхуны, Улоф Лунд пребывал в самом скверном настроении по причине полного отсутствия фрахта на его кормилицу — трехсот тонную парусную шхуну нареченную громким именем 'Ловиза Ульрика'.
Когда в таверну вошел финн, капитан допивал пятую кружку пива. Как Улоф узнал, что это финн? Да очень просто — посетитель говорил с сильным финским акцентом и представился финном, правда, паспорт он показал венесуэльский. То есть, сначала финн подошел к хозяину заведения, но старина Юханнес тут же отправил финна к шведу.
Вообще-то Улоф финнов не любил, считая их людьми второго сорта, но к Ристо Пяяккёнену отнесся, как к самому дорогому гостю. А что вы хотите, если тот предложил фрахт на Штеттен. Груз — пробная партия расфасованного свиного корма из Венесуэлы. Цена за фрахт была названа хорошая, стопроцентная страховке вызвала споры, но к согласию стороны пришли. После этого даже негр станет родственником, не то, что финн.
Опершись на планшир Улоф смотрел на исчезающий за кормой германский берег. До войны он частенько заходил в Штеттин, но последние полгода фрахт к южному берегу Балтийского моря практически прекратился — будь она неладна эта война и эта блокада. Но, как говорится, нет худа без добра, и все триста тонн разгрузили к полдню второго дня, а на следующий день к вечеру Улоф с попутным ветром отправился домой. Ристо оказался ушлым малым и заранее списался с нужными людьми, чтобы те закупили у него на пробу корм. И все же, финны люди второго сорта — Ристо похвастался, что его товар разлетелся по всей Германии и теперь Улофу придется снижать цену за фрахт, но он пойдет Улофу навстречу, если тот внесет его в судовую роль, но сам Ристо останется на берегу.
Впрочем, рассуждения владельца шведской шхуны продолжались ровно до того момента, пока в борт парусному судну не врезалась торпеда, разметавшая его обломки на два кабельтова. Шхуна в это время была далеко от берега и взрыва никто не услышал. Капитан всплывшей субмарины из серии 'Малютка' лично убедился в отсутствии выживших, затем произнес фразу из нового фильма о покойниках с косами, после чего отдал приказ на погружение и задал курс на Ревель. Никаких записей в бортовом журнале не появилось. Более того, по документам лодка в это время находилась на заводских испытаниях в двух десятках миль у северу от Ревеля, а заводская команда в болтливости замечена не была.
Спустя неделю после отхода шхуны из Штеттена в Германии разразился падеж свиней. Заразу германские микробиологи не сразу, но определили. Ею оказалась болезнь 'Монтгомери' или 'африканская чума свиней', открытая в Кении в 1910 году. Беда в том, что против этой болезни никакие препараты не помогали. Остановить ее распространение удалось только жестким карантином с уничтожение поголовья хрюшек в радиусе тридцать верст от каждого очага заболевания, которых оказалось до неприличия много. В результате Германия потеряла не менее трех четвертей свинячьего поголовья, что явилось сильнейшим ударом по обеспечению страны продовольствием в условиях блокады.
Расследование вывело германских криминалистов на след горячего финского парня, продавшего первую партию корма из Венесуэлы. Потом 'всплыла' шведская шхуна 'Ловиза Ульрика', но дальше все застопорилось— шхуна вместе с экипажем и финном исчезла. Судя по выброшенным на берег обломкам, 'Ловиза' напоролась на дрейфующую мину.
* * *
О том, какие сумасшедшие бабки зарабатывали фарм-компании в мире переселенцев, выходцы из того времени не забывали, и с началом 1909-го года, три русских микробиолога денно и нощно работали над вакциной от гриппа, один из штаммов которого в 1917...1919 годах будет назван 'испанкой'.
При грамотно организованной PR-компании, можно было рассчитывать на доход, соизмеримый с годовым бюджетом Империи.
* * *
В один из дней 1910 года, когда Федотов просвещал 'молодую поросль' о существовании вирусов, и требовал не жевать сопли, а пробовать применить ослабленную и убитую культуры возбудителя гриппа, прозвучало упоминание о только что открытой африканской чуме свиней.
Одновременно Федотовым вспомнился голод, разразившийся в странах тройственного союза к концу первой мировой, который, естественно, захотелось приумножить.
В результате, нанятый очередной компанией 'Рога и копыта' микробиолог, принялся искать лекарство от африканской чумы, попутно решая задачу хранения возбудителя.
Отдельно стоял вопрос — жалко ли переселенцам экипаж шведской шхуны и умирающих от голода немецких детишек. Мишенина, страдающего 'либерастией' средней тяжести, в известность не ставили — устали бы слушать стенания. Зато Зверев с Федотовым доподлинно знали, кто развяжет и первую, и вторую мировые бойни. Не говоря уже о газах, подлостях с попытками вбить клин между русскими и украинцами, и прочими мерзостями тевтонов.
Аналогично обстояло дело с молодым русским микробиологом, начавшим догадываться о планах своих нанимателей. Тем более, что о нанимателях он знал, только то, что они из общества 'Рога и копыта'.
В итоге, как только партия свиного корма была готова, с ним произошел несчастный случай с летальным исходом. Как говорится: на войне, как на войне, и рисковать в таком деле утечкой информации категорически не следовало.
* * *
Волею случая, а точнее ненавязчивого пожелания переселенцев, встречи выпускников Высших курсов управления проводились перед новым годом. И не просто так — одновременно проходил экономический семинар, на который приглашались ученые-экономисты. Постепенно рамки семинара расширялись. Стала подтягиваться профессура и известные в предпринимательских кругах люди.
Семинар шестнадцатого года прошел под знаком: 'Как державе перейти на мирный лад'. Казалось бы, война в полном разгаре и немец нигде не отдал даже пяди завоеванных земель, и вдруг тема перехода к мирной жизни. Но критикам администрация дала ответ: 'Думать надо до того, а не как всегда' и семинар собрал полный аншлаг.
Медленно перестраивающаяся на выпуск военной продукции экономика державы, наконец-то развернулась лицом к фронту. Производство орудий, снарядов, автомобилей и даже кирзовых сапог, соответствовало запросам воюющей армии. Казалось бы, надо радоваться, но на второй чаше весов стояли расстроенное хозяйство, до предела изношенный железнодорожный транспорт, тяжкое бремя кредитных обязательств и проблемы с продовольствием. Главным оказался вопрос: как переводить экономику на производство гражданской продукции после окончания войны.
Всю сумму ответов на тему перехода к мирной жизни можно было свести к понятию — паллиатив. Предлагая полумеры, докладчики 'со стороны' расписались — они не имеют убедительного рецепта решения этой проблемы.
Ничего удивительного, маститые экономисты не имели подобного опыта. Последнее обстоятельство только раззадорило молодых управленцев, изучавших не только экономику, но и науку управления большими корпорациями. В их выступлениях отчетливо звучали идеи новых социалистов, настаивающих на жестком управлении экономикой на время выхода из кризиса.
Все это не могло не вызывать ожесточенных споров, но в целом вектор общественной мысли профессорской среды уверенно дрейфовал в сторону идеи энергичного воздействия на экономику. Конечно, кое-кто за этим дрейфом усмотрел опасность диктатуры, но таковые оказались в меньшинстве — России надоело жевать либеральные сопли.
Не имей устроители этой встречи еще одной цели, семинар закончился бы бюллетенем, заключительным возлиянием и обещаниями никогда не забывать студенческих лет. Собственно, закрытие прошло по описанному сценарию, но в конце кое-кто из бывших студентов получил предложение из серии: 'А вас, Штирлиц, я прошу задержаться'.
Надо ли говорить, какой интерес вызвало приглашение. Отказавшихся, к слову сказать, не оказалось. О том, что проверка на лояльность проводилась при каждой встрече под видом снятия кардиограмм, и определения профессионального роста, никто из выпускников не догадался. Ну, задает себе профессор вопросы, и задает. Более того, каждому было интересно его мнение об успехах. Параллельно с проверкой на лояльность действительно проверялись и сердце, и интеллект. При этом выявлялись некоторые недуги. Излишне болтливых и склонных к доносительству на эту встречу не приглашали. При этом никого притеснять не собрались — им найдется другое дело.
Получивших необычное предложение оказалось тридцать три человека, осталось выяснить, кто у них будет 'дядькой Черномором'. По большей части это были служащие железных дорог империи, были среди них представители крупных заводов, министерства почт и телеграфов, торговли и промышленности.
Перед собравшимися выступил господин Зверев, читавший им курс психологии:
— Уважаемые коллеги, во время учебы вам давались знания по противодействию забастовочным движениям. Тогда же вы познакомились с методами выявления роста напряженности в рабочих коллективах, и ее связью с экономическим состоянием предприятия. Сейчас я передам слово лидеру социалистической партии Михаилу Самотаеву, аналитики которого применили эти методы для анализа ситуации в стране, в том числе на фронте. Вас же я порошу внимательно выслушать его выводы.
Сказанное Михаилом во многом перекликалось с прозвучавшем на семинаре. Новизна заключалась в затронутой теме — на первом плакате сопоставлялось падение потребления солдатами хлеба, и рост протестных настроений.
Данные за 1915...1916-й годы, экстраполировались на 1917-й год. Кривые на графиках пересекались в средине лета, а погрешность давала разброс от средины июня до средины августа 1917-го года.
Самотаев не лукавил. Поступающая с конца пятнадцатого года информация говорила о росте недовольства в солдатской среде, и сегодня армия воспринималась им, как готовый взорваться котел, а в братаниях были замешаны сотни полков.
С лета и до конца шестнадцатого года потребление хлеба солдатом на передовой снизилось с трех фунтов до двух, а в прифронтовой полосе до полутора. Лошади почти не получали овса, что ставило крест на быстром войсковом маневре.
Первый грозный звонок прозвучал в самом конце декабря 1916-го года, когда в ходе Митавской операции 17-й Сибирский полк отказались идти в атаку. Тогда же к нему присоединились другие части 2-го, а затем и 6-го Сибирских корпусов.
С этой бедой командование с трудом, но справилось: около ста активных участников выступления были расстреляны, несколько сот были отправлены на каторгу, но, как говорится, это был 'еще не вечер'.
На втором плакате сопоставлялись падение потребления хлеба заводскими рабочими, рост цен на продовольствие и нарастание забастовочного движения на заводах. На этот раз пересечение кривых приходилось на средину марта семнадцатого года, а разброс давал интервал от средины февраля до средины апреля. Не факт, что точки пересечения являлись моментами социального взрыва, но все говорило о серьезности положения.
