Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Альт история. Россия начала 20 века. Книга 3

Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота.

Книга 3.

Нас никто не спрашивает, забрасывая в мир живых.

И точно так же не спрашивает, возвращая в неведомое.

(Философская концепция)

Глава 1. Накануне

Февраль-июнь 1914г.

Есть в русских лесах места, где каждый чувствует доброе внимание и защиту. Да, именно так — внимание и защиту, как будто его окутывает невесомый купол, предохраняющий от невзгод. У попавшего в такое место возникает ощущение внутреннего покоя, гармонии, опасения вдруг отступают, и вся эта благодать валится на каждого посетившего особое место, не спрашивая, добрый ты человек или скверный. Под такой защитой, кажется, отступает даже мороз, хотя термометр этого не отмечает. Такие места встречаются и в глухомани, и в городских парках, но вдали от людей их найти проще.

В этом мире на такое место Зверев наткнулся девять лет тому назад, когда после успешного отъема денег у сознательных и несознательных граждан Российской империи, трое переселенцев попали к сказочному лесному озеру.

В тот день они сюда вышли с севера — сегодня с юга, практически из-под Москвы. Пришли встречать день Красной армии, и встреча эта была символичной. Во-первых, пошел десятый год их пребывания в этом мире, но, главное, через полгода начнется Первая мировая война. Названия войны будет меняться. Для России она станет Второй Отечественной. Потом ее нарекут Великой, но позже, видимо устыдившись, она станет просто Первой мировой. Сейчас, все трое стояли среди вековечных сосен в месте выхода силы (так это явление предпочитал называть Дмитрий Павлович).

Зверев вспомнил, как однажды привел свою знакомую на такое же местечко под Дубной. Оно находилось рядом с тропой к реке Дубне, что слева огибает лабораторию высоких энергий института. Женщины вообще чувствительнее мужчин и опыт удался. Дмитрий зигзагами вел Марину с завязанными глазами к таинственному месту. Кружил, сворачивал влево и вправо. Чтобы не выдать себя моторными реакциями, направлял девушку похлопыванием веточкой по плечам. Оказавшись в центре крохотной площадки диаметром двенадцати-пятнадцати метров, Марина, будто споткнувшись, остановилась. Подняв руки, сомнамбулой стала ощупывать невидимый купол. Димон поразился, как с завязанными глазами она точно определила границы невидимого купола. Он на это потратил многие месяцы, да и само наличие источника заметил далеко не сразу.

Пока Димон вспоминал эпизод из прошлой жизни, стоящий рядом Мишенин размышлял, как бы сложилась его судьба, не удержи его Зверев с Федотовым от наивных глупостей. Ничего хорошего в таком прогнозе не виделось, зато сейчас он отец двоих детей и их будущее вне опасности. За девять лет Мишенин переквалифицировался из либерала конца ХХ века в почти нормального человека. Причин тому было много: возраст, российская реальность, нашептывание Настасьи Ниловны и женевское окружение. В революционно-политической тусовке, Ильич нашел тех самых демократов его родного мира. Таких же бескомпромиссно-крикливых, таких же бестолковых, и все же, таких родных и близких по самой своей сути. Как сказал поэт мира переселенцев:

И как всегда индифферентны,

Многозначительно бедны,

Российские интеллигенты,

Цвет, умирающей страны.

Издевательски-едкие слова Саши Дольского в равной мере относились к интеллигентствующей 'прослойке' этого мира и мира будущего, вечно чавкающей о своем особом предназначении.

Полгода тому назад, математик 'материализовался' в Монреале. Он теперь канадский поданный Вольдемар Маршаль с франко-русско-германскими корнями, перебравшийся в Канаду из Аргентины. Так был выполнен запасной вариант на случай большого драпа.

Федотов бездумно смотрел на освещенные последним закатным солнцем вершины сосен и наслаждался подаренным умиротворением.

Тихое потрескивание костра, истекающее жиром мясо и щедро разлитое по кружкам 'столовое N 21'. Казалось бы, все, как девять лет тому назад, но как же сегодня тяжело произнести первые слова.

Первую мировую российское общество встретит с энтузиазмом, русско-японская война его, по большому счету, ничему не научила. Люди валом пойдут на призывные пункты. Унтер офицеры согласятся идти рядовыми, лишь бы взяли. И по дури будут брать, теряя ценнейшие кадры. Связка 'война-беда', войдет в народное сознание позже, и речь Молотова двадцать второго июня будет слушаться в полной тишине.

Борис взял в руки кружку. С тоской посмотрел на выступившие звезды, и, словно услышав подсказку, произнес:

— Через полгода война и мне все чаще вспоминается: 'Делай, что должен — и будет, что будет".

— Это Марк Аврелий, в подлиннике немного иначе: "Делай, что должен, и свершится, чему суждено", — поправил Федотова математик.

— Хм, и откуда ты все знаешь? — в который раз удивился Зверев. — Друзья, — резко сменил тему Дмитрий, — давайте за троих нашить бойцов.

— Вместе с Поповым за четверых, — Федотов напомнил недавно ушедшего из жизни первооткрывателя радио.

Правильные слова дорогого стоят. 'Эх, война, что ты сделала подлая', эти строки будут написаны много позже, но перенесенные в сознании переселенцев здесь и сейчас они порождали совсем иной масштаб и иное понимание. И как знать, сколько русских жизней спасли три павших бойца 'Вагнера'.

Ровно девять лет тому назад три выходца из иного времени сидели на таких же промороженных бревнах, и точно так же наслаждались теплом зимнего костра.

Звереву недавно 'натикало' тридцать шесть. Уже возраст. Наивностью он и раньше не страдал, поэтому к славе 'гениального киношника' относился со скепсисом, зато пользовался беззастенчиво.

Как это ни странно, но драки на политическом олимпе закалили его даже больше, нежели создание собственной маленькой, но очень кусачей армии. В какой-то момент Дмитрий осознал, что в 'триумвирате' переселенцев он выходит на лидерские позиции. Последнее время в политические дела Федотов почти не вникал. Зато теперь все просчеты становились только его Дмитрия Зверева ляпами. Такое положение и возвышало, и тревожило.

Очередное предложение поднять чарки за Русское оружие прозвучало вовремя. Затем вспомнили о пулеметах, о подводниках и авиаторах.

Мишенин не был бы Мишениным, если бы его не повело на философствование:

— Странное состояние, — словно к чему-то в себе прислушиваясь, задумчиво произнес Ильич, — умом понимаю: если нужен результат, делай сам, но два миллиона погибших на фронте... .

Знать и не предупредить — вот то, страшное, что не давало ему покоя, поэтому хотелось спрятаться, чтобы никто ничего не знал. Одновременно, сегодняшний сорокачетырехлетний Мишенин отдавал себе отчет — от такого предупреждения ничего бы путного не вышло. В лучшем случае их могли признать идиотами или мошенниками, а в худшем... . О худшем даже думать не хотелось. Все так, но сердцу не прикажешь, и фраза о двух миллионах погибших на фронтах первой мировой вылетела против воли хозяина.

— Эт, Ильич, расплата за наше российское соплежуйство, — не забыв плеснуть каждому, меланхолично заметил Зверев, — и ничего с этим не поделаешь. Как говорит Старый, такова реальность данная нам в ощущениях.

— Это написал Ленин и по другому поводу, — встал на защиту истины математик.

— Не суть, — отмахнулся от правдолюбца бывший морпех, — не у тебя одного кошки в душе все углы обоссали. Ты пойми, не в одной мировой войне дело, поэтому, отдавать наши знания не самым умным дядям есть, что? — склонив голову к гитарной деке, Зверев по-разбойничьи посмотрел на математика снизу вверх. — Правильно! Хрен им на всю морду!

— Угу, — поддержал товарища Федотов, — сила, дружище Мишенин, в правде, а правда она такая,— Борис замысловато покрутил в воздухе эмалированной кружкой, — если даже привлечь большевиков или эсеров, ничего из этой затеи не получится. У этих кренделей сложившаяся идеология, и при первой же возможности нас эти упоротые уконтрапупят на раз. Так что, только своя партия без фанатиков, а идеологию мы всегда подправим в свою пользу.

— Эт, точно! — заржал Зверев. — Старый забыл добавить: фанатиков в четвертой стадии к ногтю сразу, остальных после переворота.

— Да ну вас, — обиженно махнул на друзей Мешенин, — как дети.

Впрочем, обижался он не долго, 'Маркитантка' Окуджавы всех помирила:

Отшумели песни нашего полка,

отзвенели звонкие копыта.

Пулями пробито днище котелка,

маркитантка юная убита.

.......

Спите себе, братцы, все начнется вновь,

все должно в природе повториться:

и слова, и пули, и любовь, и кровь...

Времени не будет помириться.

Стоит отойти от костра на несколько метров, как ты оказываешься в другом мире. Такова особенность зимних стоянок. Разговоры доносятся едва различимым бормотанием, мохнатые лапы елей с шапками снега кажутся опахалами, заботливо прикрывающими путников. Лунный свет, едва заметный у костра, полыхает неземным яростно-белым светом. После жара от костра, мороза не чувствуется, зато по схваченной морозом лыжне можно ходить даже в тапочках.

Отойдя на полста метров, Федотов поднял голову к небу. Луна, мириады звезд Млечного пути, звенящая тишина и мурашки по спине от осознания величия вселенной. Если не знать, что совсем рядом полыхает костер, можно подумать что ты в снежно-лесной пустыне.

Правильно ли они поступили? Может быть, действительно, имело смысл обратиться сразу после переноса к властям, к общественности?

В этом мире российское общество отнюдь не бессловесная субстанция. Тем паче, если грамотно преподнести свое нездешнее происхождение. Подтолкнуть правительство к невмешательству в европейскую бойню и убедить нажиться на обеих сторонах. А если не получится, то хотя бы подсказать о снарядном и патронном 'голоде'. Заодно крепенько заработать.

А может, стоило взять за жабры большевиков? Влить в них денег, заставить пересмотреть наиболее одиозные догматы и структурировать партию по вертикально-пирамидальному принципу: на верху генсек Ленин, ниже его вице-премьеры — Троцкий, Сталин, Бухарин, еще ниже ... . Главное, после взятия власти не допустить даже попыток немедленного строительства коммунизма, а нацелиться на серьезнейшую работу продолжительностью минимум в пару столетий, и никаких мировых революций! Это словосочетание должно стать синонимом самого тяжкого греха, прописанного зловещими статьями в уголовном кодексе без права переписки. Конечно, присоединять дружественные режимы надо. Например, тот же Катар или Кубу, но по чисто экономическим соображениям, и не увлекаясь.

Людям, дружащим с головой, совершенно очевидно, что попытка поменять мировоззрение всего лишь горстки революционеров есть утопия под стать поиска философского камня. В противном случае всех революционеров давно бы распропагандировали. Кстати, самым талантливым перевербовщиком оказался Сережа Зубатов. Вот, кто был настоящий виртуоз, но даже ему не удалось переубедить ни одного из 'авторитета в законе', сиречь настоящих противников монархии.

Интересен случай с Федором Михайловичем. Неделя, проведенная им в камере для приговоренных к 'высшей мере социальной защиты', или, как тогда писалось, к смертной казни посредством расстреляния, на Достоевского подействовало отрезвляюще, и как знать, стал бы он великим писателем, если бы не тот дикий случай.

И вот, если даже с крохотной компанией заговорщиков номер с изменением мировоззрения не проходит, то с какого бодуна переселенцам окажется под силу перевернуть сознание высшей знати гигантской страны!? Каким же надо быть наивным, чтобы верить в такие чудеса.

Увы, звездам было не до метаний козявки, возомнившей себя мыслящим существом, и откровение на переселенца не снизошло.

'Не ответив мне, звезда погасла, было у нее немного сил'.

* * *

Ширк-ширк, ширк-ширк — монотонно скрипят по снегу лыжи. От лесного озера до ближайшей базы стрешара полтора часа, а в рюкзаке меньше пуда. Прогулка, однако. На Дмитровской базе уже топится баня, потом обед. К вечеру автомобиль развезет путешественников по домам.

Вчера до полуночи вспоминали свой мир. Оказывается, все имели общих знакомых в Дубне, особенно Ильич с Федотовым, и непонятно, почему этот разговор произошел впервые. Гадали, что могло статься с их Российской Федерацией к началу 2014-го года, но так ничего и не надумали. Кто знает, может их мир уже исчез. На душе от этой мысли стало пасмурно.

Зверев вспоминал песни их мира, а когда в финале мощно и торжественно, как это мог исполнить только выходец из их мира, зазвучало:

Первый тайм мы уже отыграли

И одно лишь сумели понять:

Чтоб тебя на земле не теряли,

Постарайся себя не терять!

Ничто на земле не проходит бесследно,

И юность ушедшая всё же бессмертна.

Как молоды мы были,

Как молоды мы были,

Как искренне любили,

Как верили в себя!

Мишенин уткнулся носом в плечо Федотова, а тот до боли вцепился в свою реликтовую кружку. Пить надо меньше, или чаще. Такой вот парадокс.

Уже лежа в спальном мешке, Федотову вспомнил строки:

Когда, как темная вода,

Лихая, лютая беда

Была тебе по грудь,

Ты, не склоняя головы,

Смотрела в прорезь синевы

И продолжала путь.

Где и когда он прочитал эти строки уже и не помнилось. Но здесь и сейчас стихи были о России. Жаль, что никто его не услышал, зато утром всех поднял клич: 'Эй, сонное царство, вставай, пора шнурки гладить'.

* * *

Следующее утро Федотова началось с очередного обострения 'военных действий' на фронте проектирования самолетов.

Второй период Военных реформ Российской империи (1909-1912 г.г.) предусматривал создание Русского Императорского военно-воздушного флота. В 1910-ом году журнал 'Воздехоплаватель' донес до обывателя весть о закупке Россией этажерок 'Фарман IV', монопланов 'Блерио XI' и отечественных самолетов 'Миг-1', производства 'Авиазавода N1'.

В начале 1911 года появился моноплан 'Ньюпор N.IV', но перед этим, осенью 1910-го года, известный предприниматель, господин Меллер, безвозмездно передал в распоряжение Учебного воздухоплавательного парка два аэроплана 'Миг-1'.

Двухместный биплан с тянущим винтом. Пятицилиндровый стосильный двигатель завода 'АРМ', тонкого профиля крыло обтянуто тканью. По традиции этого времени набор крыла и фюзеляжа выполнены из многослойной древесины. В ответственных местах сталь. Все как у людей, если не считать места для установки синхронного пулемета, но этот девайс не афишировался.

Аналогичные самолеты выпускали отечественные производители, чаще копируя 'Фарманы' и 'Блерио'. Что до похожести 'Миг-1' на советский 'У-2', то кто же его видел, этот 'У-2'?!

Между тем, интерес к 'мигарям' разгорелся неподдельный. Шутка ли сказать: первый полностью отечественный самолет, с отечественным двигателем продемонстрировал превосходные летные качества и занял первое место на первом конкурсе военных аэропланов!

Нашлись и скептики, и в немалом числе, но успехи 'Миг-1' в последней Русско-Персидской войне заметно проредил их ряды. Еще бы, за всю компанию ни одной серьезной аварии.

На втором конкурсе военных аэропланов 1912-го года, вместо 'Миг-1' первый авиазавод, выставил 'Миг-2', позиционируемый, как разведывательно-связной аппарат. В результате почетное второе место. Первое занял самолет Сикорского 'С-10'. Скорость 'мигаря' была выше, но сказалось отсутствие вооружения.

Впрочем, ни кого данное обстоятельство в заблуждение не ввело, и с заказами авиазавод едва справлялся.

'Миги' закупали частники, военные ведомства России, Англии, Бельгии, Италии и даже Франции. При этом законодательница авиационных мод, приобрела аж целых пять машин! Не иначе, как для 'честного передёра'. Флаг им в руки. Что можно закрыто патентами, планер обычный, а все тонкости в алюминиевых сплавах, используемых в двигателе и некоторые особенности. Например, дублирование магнето и рулевых тяг. Отсюда высокая надежность.

Одним словом, передача в десятом году двух 'Миг-1' в Учебный воздухоплавательный парк и усилия по направлению их на Персидскую войну, оказались превосходным рекламным ходом.

Сам же второй конкурс произвел на Федотова двоякое впечатление. Порадовало требование: 'Самолет должен быть построен в России, допускается использование материалов и отдельных частей иностранного производства'.

По этому критерию машин, равных 'Миг-2' не нашлось. Приятно удивил размер премий. За первое место Сикорский получил тридцать тысяч рублей. Второе место принесло авиазаводу переселенцев пятнадцать тысяч, а это, между прочим, себестоимость двух новых аппаратов. Все свидетельствовало о попытке повернуть отечественный бизнес лицом к России. Как все знакомо, но ведь действовало!

На втором конкурсе присутствовали бипланы Сикорского 'С-6Б', 'С-10', и легкий моноплан 'С-7'. Инженер Гаккель представил две новые машины— биплан 'Гаккель-VIII' и моноплан 'Гаккель-IX'. Одесский грек Василий Хиони от фирмы Анатра привез моноплан. Владелец технической водопроводной конторы Санкт-Петербурга Стеглау сподобился показать свой самолет — биплан 'Стеглау ?2'. Не отставал от него и юрист Щетинин, организовавший 'Первое Российское товарищество воздухоплавания С.С.Щетинин и К'. От ПРТВ на конкурсе демонстрировалась доработанная копия 'Фармана-VII' с двигателем Гном, мощностью 70 л.с.

Были и очевидные ляпы конкурса. Во-первых, отсутствовало разбиение машин по классам, во-вторых, летных правил не существовало и в помине. Последнее обстоятельство едва не стоило Сикорскому жизни.

Когда пилотировавший свой 'С-6Б' конструктор, пошел на посадку, на полосу ломанулась группа людей. Сикорский едва успел довернуть влево и жестко приземлить самолет. В итоге: напрочь снесло шасси, сломало пропеллер, повредило другие части самолета, а сам конструктор только чудом отделался синяками. И это за неделю до окончания конкурса! Благо, что механики умудрились восстановить машину, и аэроплан выполнил последнее упражнение — взлет со вспаханного поля. Было в программе такое издевательство над аэропланами. Слава богу, никто не догадался присобачить к самолету картофелеуборочный модуль.

Выдержали конкурс не все. Для большинства участие являлось своеобразным символом и местом получения бесценного опыта. Большинству, но не всем. Одним из 'пострадавших' оказался внук пленного француза, попавшего во время войны 1812-го года в Сибирь. Гаккель-дед не стал возвращаться на родину. Сорокалетний Гаккель-внук, окончивший в свое время питерский политех, рассчитывал на выигрыш в этом конкурсе. Не срослось — по загадочным причинам моторы его самолетов отказывались заводиться, а на моноплане 'Гаккель-IX' двигатель и вовсе заклинило. Случайно такое произойти не могло, но искать негодяя было бесполезно. Хуже другое — средств на продолжение работ не осталось, и на авиации надо было ставить крест.

Кому беда, а кому удача, вот и воспользовался ситуацией Федотов, предложив Якову Модестовичу потрудиться на благо отечественной авиации в своем КБ.

Разговор простым не оказался.

— Вы хотите довести мои аэропланы до законченного состояния? — Гаккель понимал, что 'Миг-1', и тем более, 'Миг-2', объективно совершеннее его машин, но надежда закончить свое детище конструктора не оставляла.

— Для вас есть задача много перспективнее, а ваши 'гаккели' мы готовы выкупить в музей Русской авиации. По хорошей цене.

Заманчивое предложение, и почетное. О недавно открывшемся музее при товариществе 'Авиазавод ?1', Гаккель слышал. О нем писалось в 'Вестнике воздухоплавателя' и он собирался его посетить, но предконкурсная гонка отнимала все время.

— Борис Степанович, прежде чем давать согласие, мне бы хотелось уяснить суть вашего предложения.

— Всего в этом разговоре я раскрывать не имею права, поэтому кратко. У нас есть перспективный и весьма не простой авиационный проект, и есть три группы молодых инженеров, которым категорически не хватает опытного руководителя.

— Вы меня видите в роли эдакого надсмотрщика? — тут же съязвил Яков Модестович.

— Скорее, в роли зрелого инженера-наставника, которому придется направлять творческую энергию талантливых обормотов. Поверьте, это будет не просто, на себе испытал. У обормотов 'гениальных' идей, как у паршивого кобеля блох. Предупреждая вопрос о причинах моего к вам обращения, хочу пояснить — оно основано на мнении ваших бывших коллег, и даже лично господина Щетинина, в товариществе которого вы работали.

В Москву Гаккель приехал через месяц. Познакомившись с царящими на заводе порядками, Яков Модестович согласился на переезд.

Поначалу он вникал в тематику. Удивил подход — одна группа инженеров разрабатывала шасси и активно общалась с коллегами из автозаводского КБ. Вторая проектировала фюзеляж и плоскости.

Втянувшись, Гаккель обратил внимание, что многие задания являлись заделом на будущее. Такое 'расточительство' он встретил впервые. По-настоящему удивило и порадовало взаимодействие с конструкторами автомобильного и моторостроительного заводов.

Первым самостоятельным проектом Гаккеля стал 'Миг-3'. Как и 'Миг-2', самолет представлял собой высокоплан. Силовые элементы фюзеляжа и крыла, а так же закрылки, элероны и неподвижные до поры предкрылки были выполнены из алюминиевых сплавов. Обшивка передней части фюзеляжа — пропитанная фенол-формальдегидным лаком фанера, остальные поверхности фюзеляжа и плоскостей перкаль. Трехместная машина могла принять на борт четвертого пассажира.

Как ни настаивали самые дерзкие и нетерпеливые инженеры везде применить дюраль, от этого предложения отказались: 'тряпично-деревянные' машины со скоростями до двухсот пятидесяти километров в час, выигрывали у цельнометаллических и по весу, и по стоимости. Федотов же добавил свою любимую фразу: 'Восток, дело тонкое, торопиться не надо'.

Свой алюминий в достатке появится только в 1915-ом году. Турбины Яаской ГЭС на Вуоксе первый ток дадут весной 1914-го года, но алюминиевый завод товарищества 'Русал' выйдет на проектную мощность только к лету 1915-го года.

Принципиальной особенностью 'Миг-3' явилась полностью остекленная кабина с прозрачным потолком и выступающими за край фюзеляжа боковинами. Последние позволяло смотреть вертикально вниз. Фотоаппарат конструкции полковника Сергея Ульянина, вел съемку местности даже без пассажира-фотографа. Внешне этот самолет напоминал германский 'Шторьх' из мира переселенцев.

В этом проекте Яков по достоинству оценил наличие задела по выполненным ранее работам. Создавая новую машину, он взял из загашника шасси с глубокой амортизацией и оно подошло почти без доработки. Это не значило отсутствие творчества. Сугубо личного было привнесено более чем достаточно. Выматывающий поиск единственно верного решения продолжался непрерывно. Порою оно приходило во сне. Тогда надо было вскакивать, чтобы в полусне успеть записать идею. Зато заделы сняли с плеч солидную часть рутины. В результате первая модификация 'Миг-3' была разработана в рекордные сроки, и началу 1913-го года самолет взмыл в небо.

Испытания опытного образца показали вполне приличные результаты, но самолет был еще 'сырой'. Для реализации лозунга: 'Недоведенные аэропланы в продажу не пускать', попотеть еще придется.

Потом пойдут продажи и модернизации. Управление предкрылками по результатам продувки в аэродинамической трубе обещало сократить взлетную скорость, и ее прирост на двадцать-тридцать километров в полете. Затем наступит очередь мощного двигателя. По окончании всех работ, 'Миг-3' обещал показать скорость до двухсот...двухсот пятидесяти километров в час и умение садиться на лесной лужайке.

О возможности установки стреляющего через винт авиапулемета, и ручного, прикрывающего заднюю полусферу, конструкторам настоятельно рекомендовалось не распространяться, хотя все работы были проведены и испытания показали приличные результаты.

В этом времени аэропланы ассоциировались с разведкой, хотя о боевом применении думали. Не случайно в конкурсе военных аэропланов был пункт о наличии вооружения. Вот, только, стратегий занимались люди умудренные опытом прошлых войн, в которых место истребителя и бомбера, было занято аэростатом-корректировщиком.

Это заблуждение развеется с первыми залпами грядущей войны, но торопить процесс не стоило, и 'Миг-3' позиционировался трех местной разведывательно-связной машиной. С началом войны пулеметы на штатные места установят, но даже с таким оружием серьезной боевой машиной он будет не долго. Очень скоро истребители противника загонят 'Миг-3' в его нишу — разведчик, корректировщик арт. огня и почтарь.

Вообще-то, с развитием авиации Федотов немного лопухнулся. Ориентируясь на медлительность технического прогресса в подводном флоте, он не оценил сумасшедший напор, толкающий развитие авиации. Еще бы! Первые, более-менее успешные полеты этажерок, начались в 1906...1907-ых годах, а уже в 1909-ом пошел массовый выпуск 'Форманов', 'Ньюпоров' и прочих 'Блерио'. Аналогичная картина была и с авиамоторами — все больше и больше фирм занимались их совершенствованием. Во Франции доминировали ротативные 'Гномы', в Германии 'Аргусы'.

Выпустив в 1910-ом году этажерку 'Миг-1', а к началу двенадцатого года 'Миг-2' (по существу прототип 'Миг-3'), Федотов почувствовал не хилый спрос на свои машины. Этот факт заставил всерьез озаботился вопросами: что же конкретно разгоняет прогресс, и какова в этом роль переселенцев. Реальная, а не надуманная.

К десятому году у всех авиаконструкторов появилось однозначное понимание зависимости: мощность мотора — эффективность винта — площадь крыла — скорость. К этому времени все основные схемы самолетов были осмыслены и опробованы. Монопланы, бипланы, трипланы. Машины с тянущим и толкающим винтами, и даже их тандемы вовсю бороздили небо. Прикинувшись 'Фарманом IV', летала пресловутая 'утка', которая в мире переселенцев вновь возродилась к жизни только с появлением компьютерного управления. Аналогично обстояло дело со всеми 'мелочами', что сумели вспомнить переселенцы.

В итоге, когда Мишенин осторожно поинтересовался, не подтолкнет ли прогресс применение алюминия, и глубокая механизация крыла на третьем 'миге', Федотов только поржал. Он давно понял, что потомкам только кажется, будто они являются носителями абсолютно неизвестных истин. На самом деле все придумано до них, но не внедрено по объективным причинам.

Из подобных 'гениальных новшеств', прогресс мог толкнуть разве что стреляющий через винт пулемет. И то, весьма относительно, ведь устанавливать оружие, требовали военные всех стран, и конструкторы его ставили, но относились к этому столь же формально, сколь формальны были требования военных. Природа лишней суеты не терпит, а с началом войны этот недостаток будет ликвидирован в считанные месяцы. К слову сказать, патенты на синхронизатор и устройство стрельбы через втулку вала, переселенцы оформили через очередные 'Рога и копыта'. Светиться милитаризмом они пока не спешили.

В отличии от радиотехники, авиацию переселенцы знали значительно хуже, а массу мелочей просто не знали. Преимуществом, было знание развития авиации, итогом которого являлась классическая компоновка. Вторым преимуществом стало знание двух основных схем двигателей.

V-образное расположение цилиндров годилось для моторов с водяным охлаждением. Победителями в этой семействе стали двенадцати цилиндровые моторы.

Среди 'звезд', вперед вырвались хорошо обдуваемые воздухом одно и двухрядные моторы.

V-образники обеспечивали минимальное лобовое сопротивление и эффективный отвод тепла из любой точки двигателя. 'Звезды' давали выигрыш в весе, но удовлетворительный отвод тепла давался путем длительной доводки.

Дальше рулило назначение машины — на легких истребителях, как правило, стояли 'звезды'. На штурмовиках и фронтовых бомбардировщиках V-образники. Транспортники и тяжелые бомбовозы любили обзаводиться мощными 'звездами'. Федотов понимал, что эти знания не есть истина в последней инстанции, но они позволяли не шарахаться, а упорно двигаться по классическому пути. Касательно двигателей это выразилось в развитии прямого впрыска. В авиамоторах к нему добавлялся наддув, и никакой экзотики в виде газовых двигателей или калильных свечей — только высокооктановый бензин и искровое зажигание, а дальше 'усердие и труд все сопрут', т.е, перетрут, конечно.

Так что же могло излишне активно подтолкнуть авиацию супостата? Поломав голову, Федотов на пару со Зверевым пришли к выводу: опасным является сам факт существенного превосходства машин 'Авиазавода ?1'.

Осознав это условие, Федотов тормознул разработку классического одноместного истребителя-моноплана, который должен был прийти на смену 'Миг-1'.

Испытания макета будущего 'Миг-5' провели. Недочеты выявили и устранили. Написали требования к 'Миг-7', а дальше конструкторы занялись пополнением задела на будущее, тем более, что необходимый 'ястребку' мотор в двести пятьдесят и триста сил запаздывал. Если прижмет, 'Миг-5' взлетит спустя два-три месяца после команды 'фас'.

В двигателестроении усилия разработчиков с самого начала были ориентированы на увеличение ресурса и КПД. В этом деле успехи неоспоримы, но от греха декларировались данные, лишь на десяток процентов превышавшие таковой у французов.

Мощности же моторов оставались практически теми же, что и у конкурентов, а разработка авиамоторов мощностью белее трехсот лошадок являлась секретов даже для авиаконструкторов.

Естественно, технология производства была закрыта наглухо, а предложение продать лицензии натыкались на непомерный аппетит 'АРМ', зато сами моторы продавались весьма и весьма успешно.

Знание развития техники являлось существенным подспорьем. Благодаря ему, усилия разработчиков на тупиковые направления не распылялись, но самым значимым оказалось знание организации разработки и создание коллектива.

В этом смысле Федотову необыкновенно повезло. Будучи начинающим инженером-конструктором, он стал свидетелем тому, как из набранной с миру по нитке 'банды' таких же, как он молодых инженеров, создавалась мощнейшая группа разработчиков.

Так сложилось, что во главе вновь создаваемого КБ, стояли толковые инженеры возрастом 35-40 лет.

В их подчинении попали совсем еще зеленые выпускники вузов. Про таких говорят: 'Все знают, но ничего не умеют'. Зато на работу эта зелень пузатая накинулась со всей страстью двадцатипятилетних мужчин. Таков был средний возраст непосредственно разработчиков. Задержка на работе на пару часов, или выход в субботу считались нормой. При этом никто их не подгонял, а трудовые законы... на то они и законы, чтобы их нарушать.

Взятого темпа выдерживали не все. Им на смену приходили другие и все повторялось. Спустя три года, оставшиеся 'старички' подсчитали, что из первого набора осталось не более трети.

Была еще одна тонкость, неизвестная в этом мире. В мире переселенцев среди разработчиков ходила байка: 'По окончании первой разработки, мы знаем, как нельзя было делать. После второй итерации, мы знаем, как надо было делать и только третья итерация, давала изделие мирового уровня'. Принимая, что одна разработка длится два года, мы получаем изделие мирового уровня.

Такое понимание технологии разработки появится к концу двадцатых годов, и ее применение в этом времени обеспечило отрыв от конкурентов. Более того, это был одним из самых охраняемых секретов переселенцев.

В результате разработкой 'тринклеров' рулил Тринклер. На роль главного двигателиста-бензинщика, был приглашен Борис Григорьевич Луцкий. Вокруг них пахала сопливая, но талантливая молодежь, и 'пахала' это не фигура речи. Сейчас, в начале четырнадцатого года, средний возраст КБ вместе с главными конструкторами, не превышал тридцати лет.

А еще, спустя три года после создания своего КБ, Федотов таки добился ликвидации чинопочитания, столь свойственного этому времени. Вновь приходящие сотрудники с изумлением (а кто и со страхом) наблюдали, как совсем еще молодые нахалы без всякого стеснения отстаивали свои предложения. В разворачивающихся баталиях доставалось даже господину директору и все это 'смутьянам' сходило с рук. Такого же масштаба достигла выбраковка не склонных к настоящему творчеству инженеров. Нет, ни кого не вгоняли, точнее почти никого, но инженеров не склонных к творчеству переводили на производство, где их педантизм оказался востребованным.

Итог был закономерен — спустя шесть лет, разработчики вошли в полную силу. Теперь это самые опытные в стране (а во многом и в мире) специалисты, и такими они будут оставаться еще десять — пятнадцать лет. Потом начнется деградация коллектива, но до этого они с лихвой окупят все вложенные в них средства. Естественно, если только в стране не грянет очередная перестройка.

И все же, имея в авиации качественное преимущество, трудно не навести потенциального противника на правильные выводы. Людей, способных заглянуть в карман сопернику, хватает по обе стороны баррикад. И дело не в утечке технологий. С этим Зверев справился. Оперативная работа налажена, а последние полиграфы позволяют почти безошибочно выявлять гнильцо.

Основная проблема в разработчиках. Как им объяснить, почему на 'Миг-3' пока не надо ставить двигатель в двести пятьдесят лошадей, который вот-вот, должен выйти из стадии разработки?

'Как же так! — завопят сопливые патриоты с первых дней войны. — Новый мотор позволит поднять скорость до двухсот километров в час'.

Ага, скорость подскочит, а мужик соскочит, в том смысле, что скоростные истребители у фрицев появятся не к семнадцатому-восемнадцатому годам, а на год-полтора раньше, и будет их до неприличия много.

Не все так печально. Пока удается отбрехиваться, ссылаясь на техническую политику фирмы: 'Наши машины с небес не падают'. В подтексте звучит иначе: 'Руководство все понимает, но с существующим мотором выловим всех блох и только потом...'.

С началом войны какое-то время можно взывать к здравому смыслу: 'Господа разработчики, остановка производства для выпуска нового аэроплана чревата недопоставкой на фронт отработанных моделей. Это, между прочим, обойдется в тысячи жизней наших пехотинцев. Поэтому, о такой модернизации пока и думать забудьте, других проблем выше крыши'.

Год-другой эти отмазки прокатят, а там скорость в двести верст в час станет вполне заурядной, вот тогда модернизированные 'Миги' опять окажутся чуть-чуть быстрее и злее своих оппонентов. В этом заключалась стратегия.

Хорошей отмазкой на предложения авиаконструкторов, явилась ссылка на традиции родного российского правительства: 'Пока в Европе не появятся скоростные истребители, наше военное министерство закупать быстрые 'Миги' не торопится', и поди-ка ты проверь, правду вещает директор или вешает лапшу на уши. Тем более, что цену Федотов загнул крутую и военное министерство покупать действительно не торопились.

С другой стороны, упускать миллионные заказы было бы еще большей глупостью. Тем более, что моторы 'АРМ' продавались не только в России, но и в Европе и конкуренты не дремали. Последнее обстоятельство переселенцы уже почувствовали на своей шкуре во время проведения третьего конкурса военных аэропланов 1913-го года, на котором 'Миг-3' завоевал первое место с минимальным отрывом.

По этому поводу Его Императорское Высочество, Великий Князь Александр Михайлович Романов пенял руководству Авиазавода ?1 за утаивание новейших моделей. Меллер понуро помалкивал, Федотов нахально отбрехивался. Дескать, очередной Миг еще не прошел всех заводских испытаний, а девять рожениц одного ребенка за месяц не выносят, и вообще, авария перспективной машины на столь высоком конкурсе, чревата потерей престижа империи.

И все-таки, разработчики люди неординарные, и от вспышки протеста никто не был застрахован. Переход ведущих разработчиков к конкуренту маловероятен. Этому препятствует условие контракта, предусматривающее громаднейшую неустойку. Если же кто-то вдруг рискнет заплатить несусветно большую сумму, то это укажет на ушки товарища Кайзера и тогда решение проблемы окажется в иной плоскости, в том числе силовой. Аналогично будет воспринят внезапный заказ правительством машин с непомерно высокими ТТХ. Специально оплаченные люди этот вопрос контролируют и предупредят без промедления.

Все верно, но доводить ситуацию с разработчиками до крайности категорически не стоило.

В поисках решения проблемы Зверев предложил обратиться к памяти предков. На вопрос Федотова: 'И что есть эта память?' — ответ последовал в стиле мира переселенцев:

— Дык, что тут непонятного, шарашка по типу туполевского ЦКБ-29 и все дела. Попутно Димон вспомнил знаменитое: 'Нет человека — нет проблем', но на своем предложении не настаивал. Видать поумнел, зато поддержал идею загрузить КБ разработкой транспортного самолета с перспективой создания пассажирского авиалайнера.

А что, вполне себе здравая идея. Если накануне войны подкинуть разработчикам задачу спроектировать что-то подобное 'ЛИ-2', то их за уши не оттащишь от работы. Домой будет приходить на ночевку. Если строить пассажирский аэроплан, то надежность должна зашкаливать, значит испытывать, дорабатывать и снова испытывать можно до бесконечности. Опять же, смысла гонять такой самолет на пятьсот километров резона нет. Даешь две — две с половиной тыщы верст в один конец! Вдобавок вместимостью в двадцать пузанов с грузом.

Иначе говоря, такой ероплан должен донести до Берлина одну-две тонны бомб со скоростью от двухсот до трехсот километров в час и вернуться обратно, но об этом пока молчок, как молчок и о турбонаддуве, позволяющем забраться на высоту до восьми — десяти километров.

На самом деле авиалайнер переселенцам пока и даром не нужен. Вот кончится война, тогда, пожалуйста: 'Летайте самолетами Аэрофлота'. Сейчас нужен транспортник, в процессе проектирования которого, будут отработаны основные узлы стратега.

Ответ на вопрос: 'А почему бы не пойти по пути Сикорского?' — ответ уже заготовлен: 'Сикорский строит бомбер. Грохнется и хрен с ним, а нам царственных особ возить к их шлюхам. Или наоборот, что, впрочем, однохренственно'.

Для начала определились с требованиями к месту будущих полетных испытаний. Они должны были отвечать двум противоречивым требованиям — отсутствием лишних глаз и доступностью.

В поисках заповедного местечка, прокатились по узкоколейке 'Вологда-Архангельск' до Плесецка. Место прекрасное в том смысле, что население в Плесецке меньше сотни душ, зато болот и медведей вкруг видимо-невидимо. Косолапых много, но эти медведи настроены патриотично. Они о самолетах не разболтают. По крайней мере, о таком еще никто ни разу не слышал. Одно непонятно — кто же будет строить в болотах аэродром, и в какую копеечку влетит это удовольствие?

Стали искать в нижнем течении Волги и тут же наткнулись на село с символичным названием — Капустин яр. По воде можно транспортировать грузы, а на северо-восток безжизненное понижение к озеру Эльтон. Не случайно страна Советов построила здесь свой первый ракетный полигон. И зачем было мотаться на север.

Севернее села в солончаковой степи уже функционирует полигон. В его самой дальней оконечности время от времени бухают объемно-детонирующие заряды. Конечно, получить идеальный боеприпас не удастся. На это не хватит ни времени, ни материалов, но даже распыленная смесь бензина с алюминиевой пудрой дает не хилый термо-барический эффект.

На полигоне периодически пуляют минометы и жгут дорогие патроны крупнокалиберные пулеметы. Потом наступает пауза, а спустя два-три месяца все повторяется.

Рядом строятся монтажно-сборочный корпус и взлетно-посадочная полоса. Тут будут собирать и испытывать доставленные по Волге авиалайнеры.

Рядом коптит небо Грозненский нефтеперерабатывающий завод, выделяя из нефти бензины и соляр. Чуть выше по Волге отравляет воздух хим. комбинат. Экологов на него нет, и слава богу. Искусственный каучук комбината уже 'кормит' Европу. О тринитротолуоле пока молчок, но этот продукт обещает быть крайне востребованным, поэтому можно работать на склад. Опять же приятная новость — в лаборатории при хим. комбинате почем зря вкалывает германская хим.профессура. Платят им до обидного много. Эх, а куда было деваться — иначе не соглашались. Благо, что этому безобразию скоро придет конец — срок окончания контракта тридцать первого декабря 1914-го года. Там же вписан форс-мажор: если в случае катаклизма любого свойства, доставка германских организмов на родину будет сопряжена с риском для их жизни, то принимающая сторона обязуется кормить эти организмы с их чадами хоть до морковного заговенья. Так что, никуда они до окончания войны не денутся, а предложение фрицев, мол, мы риск возьмем на себя и проедем в фатерланд через нейтралов, никого интересовать не будет. Промывку мозгов так же никто еще не отменял и о зверствах немецко-фашистских захватчиков, которые пока называются кайзеровцами, они узнают много интересного. Одним словом, пахать они будут, как вкалывал товарищ Паулюс после Сталинграда.

Сначала немецким варягам хотели доверить получение материалов для термобарического и объемно-детонирующего оружия, но вспомнив, греющую душу поговорку: 'Чтобы русские ни делали, у них всегда получается автомат Калашникова', эти прелести оставили за собой, а фрицам нашли вполне мирное занятие. Ими, в частности, решается проблема авиабензинов с октановым числом до ста двадцати и лаков для покрытия стальных гильз, и много чего полезного.

Как бы там ни было, но идея создания транспортника вызвала среди допущенных полный аншлаг. Шутка ли сказать — им предстояло спроектировать первый в мире цельнометаллический пассажирский самолет! Страшно представить, что начнется, когда инженеры КБ приступят к перепроектированию в бомбер.

От размеров гиганта-моноплана захватывало дух. Строящийся сейчас четырехмоторный биплан Сикорского при том же размахе крыльев выглядел коробчатым змеем. Работ предстояло не просто много, а безумно много. Естественно, что на такой самолет законченного технического задания не существовало. Требования к нему уточнялись по мере поступления проблем.

Сегодняшние 'военные действия' открыл ведущий конструктор по планеру, Юлий Зиновьевич Базилевский.

Юлию втемяшилась в голову двухкилевая схема. Все верно, кили, расположенные в струях воздуха за винтом, позволяли эффективно управлять машиной даже на рулежке. Но почему эта схема так и не завоевала господства? Аргументировать своими знаниями будущего нельзя, да и самим надо во всем разобраться.

— Юлий Зиновьевич, что произойдет с управляемостью машины при заходе на посадку с одним двигателем?

Мгновенно догадавшийся, куда клонит Федотов, а реакция у ведущего была отменной, Базилевский подобрался, но почти сразу нашел решение:

— Эта проблема легко решается незначительным увеличением площади килей.

— А вот с этим давайте разберемся ... .

Проблема оказалась сложнее, чем казалось на первый взгляд. Двухкилевая схема увеличивала сектор обстрела задней полусферы, но на больших машинах эта проблема решалась установкой застекленной огневой точки в хвостовом окончании. Кроме того, о секторах обстрела до поры надо было помалкивать.

У двухкилевки просматривались преимущества при пикировании, но о тяжелых машинах-пикировщиках Федотов ничего не слышал, зато у этой модели возникали сложности с управлением одновременно двумя рулями.

Вопрос в пользу классической схемы решился после анализа поведения самолета в случае отказа двигателя непосредственно перед касанием земли. В этом случае появлялся поворачивающий момент, на который летчик не всегда успевал отреагировать, что для пассажирского лайнера было критически опасно.

В следующем раунде атаку повел главный конструктор. Футуристического вида самолет с прозрачной носовой частью, обсудили на предыдущих совещаниях. Удивлений было не меньше чем вопросов, но выслушав аргументы Федотова согласились.

Сегодня вновь зашел разговор о месте штурмана. Яков Модестович справедливо считал, что штурману надо находиться позади командира воздушного судна, но в мире переселенцев штурман бомбардировщика сидел впереди и ниже пилота.

На тяжелых машинах он главный бомбист. У него бомбовый прицел. Он рассчитывает и передает командиру параметры боевого курса. Он же вычисляет момент сброса бомб, и нажимает кнопку бомбосбрасывателя, отправляя особо ценные подарки своим клиентам.

Пободавшись с час, Федотов так и не нашел убедительных аргументов в пользу свой версии, а раскрывать замысел было преждевременно. Конечно, директор мог приказать. Тем паче, что о его 'гениальных прозрениях' по КБ ходили легенды. Мог, но интуиция буквально вопила — инициатором разговора должен оказаться Гаккель, который все чаще с недоумением посматривал на Федотова. Слишком часто в предложениях директора стали всплывать несвойственные Федотову странности, и Борис, наконец, дождался:

— Господа, предлагаю сделать небольшой перерыв, — в голосе Якова Модестовича прозвучала несвойственная ему резкость.

Федотов же радовался — судя по всему, он не ошибся, пригласив Гаккеля на должность, требующую решительности и умения работать с людьми. Сейчас ему было по-человечески любопытно, как поведет разговор главный конструктор.

— Борис Степанович, соглашаясь на работу, я без споров подписал пункт, в котором обязался соблюдать секретность, а в случае увольнения выплатить неустойку в четверть миллиона рублей золотом. Как вы смотрите на предложение увеличить размер контрибуций до миллиона? — в глазах Гаккеля отчетливо запрыгали бесенята, которых тот даже не пытался скрыть.

На взгляд Федотова удар был нанесен безукоризненно точно. Не сказав напрямую ни слова, Гаккель дал понять, что прекрасно понимает необходимость соблюдения тайны, похихикал над нелепо большим размером неустойки, а в конце как бы добавил: 'Господин директор, может хватить крутить вола, мы же взрослые люди, пора выложить всю правду'.

Аналог словесного оборота по поводу 'кручения вола' во временах просвещенного будущего звучал в основном матерно, но здесь и сейчас он звучал много мягче. Не услышал Яков Модестович и ответной восхищенной реплики: 'Морда, французская, я бы так не смог'. Зато последовал ожидаемый по законам жанра вопрос:

— А вы уверены, что хотите знать правду?

— Семь бед — один ответ, — вынес свой вердикт русский по духу французский квартерон.

Тяжко вздохнув, Федотов встал из-за стола. Походкой приговоренного к расстрелу через повешение, подошел к дверям личной комнатенки. Взявшись за дверную ручку на секунду замер и буркнув что-то похожее на: 'Сам напросился', решительно шагнул в преисподнюю (так сотрудники за глаза называли федотовский закуток). А через минуту перед Яковом Модестовичем на подставке стояла метровая модель двухмоторного бомбардировщика, впитавшая в себя напевы от 'Ли-2', 'Б-17' и 'Ту-4'. Того самого, что в девичестве именовался 'Б-29'.

От 'Ли-2' Федотов позаимствовал два двигателя, от 'Б-29' форму фюзеляжа. От 'Б-17' макету достались прозрачные колпаки со сдвоенными крупнокалиберными пулеметами.

Детальным авиамоделированием Федотов не занимался, но как любой инженер, легендарными машинами немного интересовался. В итоге появилось что-то среднее и на первый взгляд вполне полетопригодное — пропорции Федотов чувствовал, что называется, душой. На крыльях и фюзеляже сияли привычные каждому школьнику страны Советов красные звезды.

Судя по размерам фигурок экипажа, размах крыльев мастодонта соответствовал таковому у пассажирского лайнера. Это Гаккель отметил в первую очередь. Фюзеляж заметно похудел, отчего прозрачный носовой обтекатель смотрелся гигантским стрекозиным глазам, а самолет приобрел хищные черты.

Пулеметы прикрывали все направления, а подвешенный под фюзеляжем оперенный снаряд не вызывал сомнения в своем предназначении.

Взгляд непроизвольно упал на фигурку за носовым обтекателем ниже командира. Здесь Федотов хотел разместить штурмана, склонившегося сейчас к к окуляру неведомого прибора.

— Что это? — уже догадываясь, и потому немного осипшим голосом, спросил Яков Модестович.

— Что, что, — проворчал Федотов, — дальний бомбардировщик, 'Летающая крепость', называется. Можно сказать евростратегический бомбер. К его проектированию вы приступите после первых же облетов транспортного варианта. Да что там после облета, — горестно махнул рукой виновник этого безобразия, — теперь это ваша вечная головная боль.

Едва прозвучало определение: 'транспортный вариант', как все стало на свои места. Выходит, эта машина задумывалась таковой с самого начала, и автор проекта бился, как, не раскрывая замысла, изящнее скрестить военный и гражданский варианты.

— Вот что, Яков Модестович, распускайте-ка вы свою братию, — дал команду директор, — разговор у нас будет долгий. Как бы даже не на один день.

Федотов поведал о двух способах бомбометания. В данном случае предполагался сброс бомб с горизонтального полета, где пилоту так важно максимально точно держать курс, скорость и высоту, а штурману вычислить момент раскрытия захвата бомбодержателя — секундная задержка при скорости двести километров в час и снаряд перелетает цель на пятьдесят пять метров!

Вопросов было много, ведь теперь отбрехиваться придется Гаккелю, а правду его питомцы узнают только с началом проектирования бомбера. Якову же прямо сейчас придется ломать голову, как качественнее спроектировать тот или иной узел, чтобы легко перейти от 'транспортника' к бомбардировщику.

Ответы были под стать — скрывать Федотов ничего не собирался. Иногда произносилась фраза: 'Это утверждение верно на столько-то процентов', и лишь однажды Гаккель получил предупреждение: 'Считайте, что мне это приснилось во сне, а я такой доверчивый, но делать надо именно так'. Мол, не задавай неудобных вопросов, чтобы не получить уклончивых ответов.

Следователя первым делом интересуют факты происшествия. Литератора слог автора. В этом смысле инженеру подавай технические нюансы. Но когда утолен профессиональный интерес, все любопытствуют о предметах иного характера.

Такой вопрос Якова Модестовича прозвучал далеко за полночь, когда после напряженной работы наступает то состояние расслабленности и доверия, когда в вопросах нет и быть не может даже намека на недоброжелательность.

— Борис Степанович, наверное, это не мое дело, но на всех 'мигах' вы упорно отказываетесь демонстрировать оружие, а здесь ..., — Гаккель обескураженно развел руками, дескать, сейчас вы выглядите абсолютным милитаристом.

— Вы вновь хотите узнать правду?

— А вы ее знаете?

— Свою знаю.

— Если вам неловко, то я готов снять свой вопрос.

Неловко Федотову не было, зато требовалось глубже понять человека, которому он доверил главный секрет конторы. В нравственных основах Гаккеля сомневаться не приходилось. Об этом говорила интуиция, это показали проверки службы безопасности, но маслом кашу не испортишь, да и поднятая тема интересна до жути.

Федотов спросил, помнит ли коллега диалог из писем Достоевского Майкову? Тот самый, в котором Федор Михайлович общается со своим соотечественником, эмигрировавшим в Германию:

Достоевский: Для чего, собственно, вы экспатрировались?

Собеседник: Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера, и разобрать не мог француза от англичанина и от немца.

Достоевский: Так, стало быть, это прогресс, по-вашему?

Собеседник: Как же, разумеется.

Достоевский: Да знаете ли вы, что это совершенно неверно. Француз прежде всего француз, а англичанин — англичанин, и быть самими собою их высшая цель. Мало того: это-то и их сила.

— Помню, но что вы хотите этим сказать?

— А то, уважаемый Яков Модестович, что люди есть люди. Одни из них добрые и инертные, другие яростные и безжалостные. Сегодня в Европе мир, завтра вспыхнет война. Ответ на вопрос: кто возглавит армии и страны, люди добрые и инертные, или яростные и злые, имеет характер риторический.

Слова сыпались сами собой, спрессовываясь в предложения, а в сознании Якова Модестовича все это отражалось емкими образами. Вот и Блиох, книга которого 'Будущая война' лежала на столе каждого конструктора, писал о войне моторов. О многих миллионах тонн стали и пороха, что вывалятся на головы солдат воюющих сторон. Уточнения Федотова, что жертвы так же будут исчисляться миллионами, ужасали, но не отторгались — если есть миллионы тонн смертоносной стали, то должны быть миллионы погибших. И это тем более верно, что о возможностях промышленности Англии, Германии и Франции Гаккель имел отнюдь не умозрительные представления.

Очевидной нелепицей становились стенания 'человека мира' — как только в смертельной драке сцепятся две страны, так француз станет истинным французом, а немец только немцем и любой космополит будет немедленно раздавлен, как оно не раз случалось в предыдущих войнах за Эльзас и Лотарингию.

Логичным аккордом прозвучал вывод Федотова: 'Если Блиох не ошибается, то победят самые решительные и упорные, а мягкотелым достанется горе побежденного'.

— Ответьте, господин Гаккекель, чего будут стоить правила ведения войны, когда перед решительным правителем на кону окажется выживание его нации?

— Мне трудно ответить на ваш вопрос.

— А вы постарайтесь, — нажал Федотов,— возьмите, к примеру, ситуацию: перед вами командир германской субмарины, а перед ним пассажирский лайнер, перевозящий гражданских и отборную дивизию противника.

Федотов едва не предложил на роль командира самого Гаккеля, но в самый последний момент смягчил ситуацию, ведь Яков не был военным человеком. Инженеру оставалось спрогнозировать реакцию германского военного моряка в ситуации: если командир отдаст приказ выпустить торпеды — он окажется военным преступником, но вместе с обывателями потопит дивизию противника, если соблюдет правила, то пустит врага в свое отечество. И как знать, может быть, от этого погибнут его родители, его жена и его дети. Война дело непредсказуемое. И опять дилемма: своим единственным коротким возгласом 'Feuer', он оборвет жизни десяти — пятнадцати тысяч молодых мужчин, принесет горе матерям и нищету их детям.

Выбор оказался страшным, тем более для носителя русской культуры со всеми ее прозрениями и заблуждениями. В какой-то момент Гаккелю захотелось, возмущенно воскликнуть: 'Да кто вам дал право так издеваться!'

Одновременно он понимал — выбор должен быть сделан, в противном случае он окажется тем самым слюнтяем и лгуном, с образа которого Федотов начал этот разговор, но как же тяжело отправить на смерть тысячи душ!

В этот же самое время, Федотов беззвучно орал: 'Яша, черт мороженный, не подведи, сучий потрах. Будь ты мужиком. Настоящим, нашим мужиком!'

Хрустнувший в руках конструктора Koh-i-noor словно вспыхнувший свет электрической лампы прервал наваждение.

— Ну, что я вам могу ответить, Борис Степанович, озадачить вы умеете и логика в ваших словах есть, но прежде чем дать ответ, мне надо внимательно проштудировать книгу господина Блиоха, — своим ответом, Гаккель порадовал Федотова даже больше, нежели прямым согласием.

— Замечательно, а на неделе я вам подброшу подборку собранных Дмитрием Павловичем статей о зреющем в германском обществе отношения к славянам, как к недочеловеком. Укоренится ли эта идея, бабушка надвое сказала, но о тенденции знать надо. И вот еще, чем позже наши союзники прознают о пассажирском авиалайнере, тем лучше. Тем более о бомбардировщике. В идеале если эта вундервафля так и останется оружием судного дня. А о методах отвлечения внимания заклятых друзей от нашей разработки, мы поговорить успеем, и не раз.

От мысли предупредить Гаккеля, что не позже чем через год начнется проектирование штурмовика, Федотов благоразумно воздержался, зато предложил расширить штаты.

* * *

На верфь АО 'Корабел' в Ревеле, который в другом мире назывался Таллинном, Зверев планировал приехать еще в марте, но дела в Думе и работа над новым фильмом о войне с турками, оттянули поездку на май.

В средине одиннадцатого года переселенцы и А.О. 'Лесснер', учредили судостроительное акционерное общество 'Корабел'. Новое товарищество арендовало стапели и тут же приступило к их переоборудованию. По договоренности между учредителями, завод 'Лесснера' поставлял торпеды, 'АРМ' выпускал полуторатысячные двигатели Тринклера, а 'Русское радио' электрику и электронику.

В апреле 1912-го года Морское министерство одобрило проект подлодки серии 'Барс', спроектированный в чертежной Балтийского завода. В августе того же года была принята программа строительства восемнадцати лодок. Из них шесть должен был построить Балтийский завод, а двенадцать отвалились 'Корабелу'. Вот что значит грамотный пиар, 'правильная смазка' и поддержка думской фракции — одним заказом с лихвой окупились все затраты на СПНР!

Тогда же генерал-майор корпуса морских офицеров, Бубнов Иван Григорьевич, уволился с Балтийского завода, и ту же был принят на 'Корабел' консультантом. 'Корабел' же без промедления заложил первую четверку кораблей 'Барс', 'Гепард', 'Кугуар' и 'Леопард'.

'Барс' уже в порту Либавы. Он вошел в состав первого дивизиона первой дивизии подводных лодок Балтийского флота. Командует дивизией контр-адмирал Левицкий Павел Павлович, которого за глаза уважительно называют 'Папа'.

'Гепард' со дня на день закончит сдаточные испытания, за ними последуют 'Кугуар' и 'Леопард' . Их передача флоту намечена через месяц.

При спуске первенца на воду присутствовало командование Балтфлота во главе с адмиралом Николаем Оттовичем фон Эссеном. Возглавлял блистательную 'банду' Морской министр, адмирал Григорович.

Со стороны парламента и администрации 'Корабела', на спуске сиятельно присутствовал товарищ председателя думской комиссии по Военным и Морским делам, в миру более известный, как Зверев Дмитрий Павлович. Само мероприятие, начавшееся с торжественного молебна и битья об борт бутылок, окончилось не менее торжественным возлиянием.

Естественно, что такое событие не обошли вниманием вездесущие репортеры, и не только за пьянку. Вышедшие на следующий день газеты, пестрели снимками Григоровича, Эссена и маячившего рядом с ними господина Зверева. А что делать, если реально думская фракция СПНР к тяжеловесам не относится, вот и приходится постоянно поддерживать свое реноме.

Григорович был сторонником линейных кораблей, что, впрочем, не мешало ему вникать в проблемы подводного флота в бытность его командиром либавского порта Императора Александра III. Не почувствуй он тогда перспектив этих 'малюток', не стал бы Иван Константинович настаивать на включении Зверева в думскую комиссию по Военным и Морским делам.

Руководившей думой Михаил Родзянко был против кандидатуры Зверева, но вынужден был пойти навстречу Морскому министру, поддержанному, кстати сказать, и Военным министром Сухомлиновым. Против таких супертяжей, Родзянко не устоял.

По количеству солнечных дней Балтику в мае можно сравнить с Крымом. Увы, на этом сходство заканчивалось, заставляя балтийцев кутаться в демисезонные одежды.

С продуваемой всеми ветрами эстакады судоверфи, открывался вид на строящиеся лодки и залив. Отчаянно дымя, в порту деловито пыхтел буксир, вдали мелькали паруса рыбацких лодок. На фоне бликов водной ряби они казались белыми листьями. Невольно вспомнились такие же лодчонки, снующие мимо клипера 'Крейсер'. Это было в первом выходе в море с радиоаппаратурой. С тех пор прошло почти девять лет, а командир клипера, Григорий Павлович Беляев, умер в ноябре 1907-го года. Дмитрий долго не мог поверить в случившееся.

К новому городу, как и к новой стране, люди привязывается множеством уз, и одни из самых крепких это могилы не чуждых тебе людей.

Первого командира Отряда подводного плавания, контр-адмирала Эдуарда Николаевича Щенсновича, не стало в десятом году. В том же году ушел в отставку генерал-майор Беклемишев. С Федотовым Михаил Николаевич давно примирился и, будучи консультантом на Балтийском заводе, всячески поддерживает начинания переселенцев.

В 1912-ом году умер душитель московского восстания пятого года, Фёдор Васильевич Дубасов. Плохо выглядел фон Эссен, зато с отставным генерал-майором по Адмиралтейству Тверитиновым Евгением Павловичем, Зверев, что называется спелся. Заезжая в Кронштадт он всегда останавливался у отставника.

Сам же Зверев в кругу флотских офицеров стал человеком влиятельным. Особенно после ряда его инициатив на поприще заместителя думской комиссии по Морским делам.

Дмитрий бросил взгляд на поднимающегося к нему Левицкого и лежащие на стапелях лодки. На субмарину пока похожа только ближайшая, одетая в легкий корпус. Три остальные похожи на колбасы о четырех цилиндрах. Так Бубнов решил задачу герметичности отсеков. Субмарины строятся со сдвигом во времени, что обеспечивает равномерную загрузку верфи, и к ноябрю восьмая лодка должна быть спущена на воду. Если, конечно, не помешает Кайзерлихмарине. В ином варианте истории флот немцев не мешал, но и лодки тогда не пекли словно пирожки, а ведь на воду спускаются такие же корабли, построенные на Балтийском заводе.

Самым большим успехом переселенцы считали подвижки в головах дядей с эполетами. Командование понемногу стало осознавать — лодка, это охотница, наносящая удар из-под воды. Ее надводная скорость величина существенная, но не главная.

Сдвиг в умах флотского руководства произошел не вдруг, но если Первый командир подплава только добродушно посмеивался над фантазиями своих молодых офицеров, то его сменщик, контр-адмирал Левицкий, по сути, стал проводником этих идей. Не последнюю роль сыграла 'секретная' информация, поступившая по линии военных атташе из Германии и Англии. Подбросившие эту информацию люди Зверева доказали, что не зря едят свой хлеб. И все же, до официального принятия тактики завес, было еще далеко.

По сравнению с проектом, попавшемся на глаза Федотову в 1909-ом году, сегодняшний 'Барс' заметно пополнел. Мореходность и обитаемость улучшились. Подводное водоизмещение выросло до девятисот тонн, автономность до трех недель. Для Балтийского моря это очень прилично.

В носовом торпедном отсеке обосновались четыре торпедных аппарата калибра 533 мм, в кормовом два. Перед рубкой пугает ворон модернизированное под установку на лодке трехдюймовое орудие. Для борьбы с аэропланами противника установлен пулемет 'Зверь-12М' калибра 12,7мм. С учетом сонаров и глубины погружения до шестидесяти метров, 'Барс' сейчас, пожалуй, самый совершенный корабль. Об этом не кричат, но шила в заднице не утаишь и заинтересованность потенциальных противников уже отмечена.

Вчера, вместе с лейтенантом Антонием Николаевичем фон Эссеном, Дмитрий участвовал в погружении 'Гепарда'. Жаждущих, не пустить 'большого начальника' в опасное мероприятие хватало. Понять таких 'заботливых' можно — неприятности ни кому не нужны, но пользоваться властными полномочиями Димон не стеснялся. К тому же, чем он хуже лейтенанта-подводника фон Эссена младшего, которому папаня-адмирал протекций не делал по принципиальным соображениям.

После погружения Дмитрий утрясал с Левицким вопросы поступления на флот новых кораблей, благо, что проблема подготовленных экипажей была решена.

Предвидя кадровую напасть, Зверев еще в декабре тринадцатого года предложил командиру дивизии принять вольноопределяющимися двадцать своих бойцов (так в преддверии войны, Димон прятал от призыва наиболее ценные кадры).

В принципе, ничего неприемлемого в предложении не было, хотя обычно будущие вольноопределяющиеся обращались сами, но почему бы не пойти навстречу человеку, прославившему в своих фильмах российских подводников. К тому же совладельцу 'Корабела'.

Вопреки опасениям командования, новоиспеченные вольноопределяющиеся даже от бывалых матросов из рабочих, отличались в лучшую сторону. Что уж там говорить о выходцах из деревни. Чуть позже открылось умение работать с рациями и аппаратурой подводной связи. Ко всему новички с легкостью овладели навыками работы с новомодными пеленгаторами и эхолотами, а понятие азимут им было знакомо не понаслышке. Надо ли говорить, какое это было благо!

В рамках службы, контр-адмирал Левицкий вел себя, как и подобает руководителю такого ранга, но нахрапистостью, свойственной многим представителям его профессии, он не отличался. Скорее наоборот, а поэтому до неприличия долго кряхтел, прежде чем не спросил, нет ли у Зверева на примете еще желающих устроиться на службу в подводный флот.

Отчего же не быть, как говорится: 'Ich, есть у меня'. И не мало, а целых две роты, а это по десятку своих людей на каждый корабль серии 'Барс'. Эти в спины офицерам стрелять не будут и другим не дадут. Зато в случае нужды, переселенцы получат полный контроль над подводным флотом Империи. Другое дело, а кому оно надо, но запас душу греет, главное, вопрос с дефицитом кадров в экипажах новых лодок был закрыт.

— Павел Павлович, — обратился к поднявшемуся на эстакаду Левицкому Зверев, — можете нас поздравить, прибор, рассчитывающий угол торпедной атаки, практически готов, но у нас появились опасения за сохранность этого секрета.

Электромеханический вычислитель угла атаки в 'торпедном треугольнике', недавно прошел заводские испытания. Казалось бы, все замечательно, продавай и будет тебе счастье. Увы, не все так просто. Эхолот и гидролокатор были надежно закрыты патентами. Тайной по этим приборам оставалась технология изготовления.

С патентованием вычислителя решили не торопиться, к тому же резко возросли требования к сохранности прибора.

Ко всему, сама система сбережения секретов оставляла желать лучшего. В полной мере эту проблему не смог решить даже всесильный НКВД, что уж тут говорить о традициях 'поболтать', царящих в Российском Императорском флоте.

— А что вас тревожит? — удивился Левицкий, — Мы люди военные и о хранении тайны знаем еще с училища, — в голосе адмирала прозвучало недоумение.

— А вот смотрите. Вчера во время погружения 'Гепарда', я обратил внимание, что у шумопеленгатора лежит инструкция, которую читал нижний чин. За любознательность его надо бы поощрить, а что делать с ответственным за сохранение тайны?

— Дмитрий Павлович, не мне вам объяснять — на корабле за все отвечает командир. В походе он первый после бога.

— Совершенно с вами согласен, но командиру за всем не уследить, а поэтому предлагаю, ответственными назначить корабельных гидроакустиков. Создать условия для хранения документации и приборов расчета стрельбы, которые будут выдаваться по команде командира перед боем. Ко всему есть личная просьба: на эти должности назначить вольноопределяющихся.

'Из моих людей' произнесено не было, но Левицкий все понял правильно.

— Тогда уступка за уступку, — улыбнулся Левицкий, — это правда, что ваши люди служили в 'Вагнере'?

— А что заметно? — отзеркалил вопрос Федотов.

— Еще и как! Давно я не видел такой дисциплины, даже странно, зачем они пошли на флот.

— А куда им было деваться с подводной лодки, — эта фраза давно вошла в лексикон подводников, — таковы условия контракта, зато получившим младший унтер-офицерский чин после демобилизации будут открыты все пути. Кстати, Павел Павлович, а как поживает лейтенант Гарсоев? — увел разговор сторону от вредной темы бывший морпех.

Историю, с аварией подлодки и ее командиром, не пришедшим на свидание с дочерью контр-адмирала, переселенцы знали из книги Пикуля 'Моонзунд'. Но поди-ка вычисли, когда и с кем это случится в реальности!

Помыслив, этот эпизод Зверев вставил в фильм о подводниках, и, повторяя его при встречах с моряками, каждый раз приговорил: 'Учтите, этот гениальный эпизод придумал сценарист'.

Кстати сказать, описанная авария таки произошла, но практически без последствий. Как только из вентиляции подводной лодки 'Минога' хлынула забортная вода, командир лодки, Александр Гарсоев, без промедления рявкнул: 'Продуть главный балласт'. Лодка всплыла, с дифферентом на корму. Никто не пострадал, но на свидание с дочерью адмирала пылкий ухажер явился только поздно вечером. С тех пор Александр Гарсоев считал Зверева своим крестным папаней.

Проблема с бойцами 'Вагнера' решилась не просто, но решилось. Часть 'законсервировали' на будущих оккупированных территориях и даже в странах Антанты. Часть народа обучили мастерски демонстрировать 'непризывные' заболевания. Многих пристроили на свои заводы и предприятия компаньонов, частью фиктивно, но многие изъявил желание обзавестись полезным ремеслом.

'Вагнеровцев' устраивали по принципу— опавший лист лучше всего прятать в осеннем лесу. Вот и наладился 'Авиазавод ?1' в придачу к 'мигам' поставлять стрелков-наблюдателей и двух бойцов охраны. Наблюдатели, между прочим, имели корочки заводской школы, и шли нарасхват, а бойцы немного разбирались в моторах. Через полгода все они будут на вес золота. Кронштадская крепость без звука проглотила почти полтысячи бойцов. По сравнению с войной в окопах, потери в этих частях ожидались минимальными. Особенно в Кронштадте. В итоге из-под призыва на фронт было выведено порядка двух стрелковых полков. Круто!

* * *

По рыбам, по звездам

Проносит шаланду:

Три грека в Одессу

Везут контрабанду.

На правом борту,

Что над пропастью вырос:

Янаки, Ставраки,

Папа Сатырос.

Когда-то, когда Крым уже стал украинским, Федотов прошел на байдарках от Керчи до Алушты. До Севастополя в тот год морем так и не дошли, — двигаться вдоль сплошь заселенного берега не хотелось.

Другое дело в этом времени. В Керчи наняли три баркаса с двумя матросами на каждом. Одного из них звали Ставраки. Запаслись провизией, вином, пресной водой и на манер аргонавтов тремя семействами пустились в путешествие.

Первые сто пятьдесят километров от Керчи до Феодосии пролетели вдоль безжизненного берега Керченского полуострова всего за три дня — повезло с попутным ветром. В Феодосии облазили развалины Византийской крепости, посетили дом-студию Айвазовского. Прохаживаясь по набережной, узнавали знакомые по своему времени дворцы и радовались, что здесь еще полным-полно свободной земли. Федотов даже нашел место, где будет стоять пятиэтажка, в которой поселится его друг Андрюха Коптев. Впрочем, поселится ли? И будут ли в этом мире пятиэтажки?

До Коктебеля тащились двое суток. Точнее, дойдя до мыса Киик-Атлома, дальше против встречного ветра не выгребли. Зато переночевав перед мысом, к полдню следующего дня были в Коктебеле.

На вопрос где можно приобрести коньяк 'Коктебель', местные только удивлялись: 'Мы делаем только вина, попробуйте нашу мадеру, лучше нигде не найти'. Выходит, дата — 1879 на логотипе в мире переселенцев привирала.

Так и шли. Отчаливали с первыми лучами солнца, причаливали к берегу ближе к полдню — в жару махать веслами дело дурное. Днем детвору было не выгнать из воды, не отставали от них и взрослые. Но если выходцы из XXI века щеголяли в плавках, то их женщины уходили подальше. Лишь греки неодобрительно крутили усами.

По пути любовались дикой природой и редкими рыбацкими деревушками. По вечерам, под крымское вино, звучали стихи Багрицкого и песни иного мира, среди которых было много военных.

Из Севастополя пути переселенцев разошлись. Мишенин с семейством отправился в Одессу и далее на чужбину. Зверев с Федотовым в Москву. Уезжать из России Нинель категорически отказалась, но Федотову за его молчание о предстоящей войне досталось. Катерина же так ничего и не узнала.

Спустя два месяца началась война.

Глава 2. Война.

Июль-сентябрь 1914 г.

Война началась строго по регламенту, в том смысле, что сразу после ее объявления, народ с воодушевлением ринулся громить германской посольство, а потом с еще большим патриотизмом занялся венскими булочными и немецкими колбасными. Последнее как раз понятно — грабануть торговую точку гораздо приятней, нежели выламывать с крыши германского посольства громадных бронзовых тевтонов.

Темные. Случись такое в XXI веке, 'просвещенный' народ тут же все отволок в металлолом, а здесь мало что коней не тронули, так еще и тевтонов утопили в Мойке! И не лень же было пыхтеть. К слову сказать, досталось и евреям, чьи фамилии напоминали немецкие, и, черт побери, их грабили даже с большим энтузиазмом. По крайней мере, так утверждали газеты.

* * *

Вот кресло, удобное кожаное кресло. Таких в огромном зале Таврического дворца без малого шестьсот. Ряд белых колонн у президиума, но кажется сейчас они оттенка неизвестности. Эти колонны видели Екатерину, теперь созерцают однодневное заседание Госдумы 'По поводу войны, от 26 июля 1914 года'. Позже заседание назовут историческим и чрезвычайным, и непонятно, почему таковым оно не было названо сразу, ведь уже прошла неделя, как Германия объявила России войну, а позавчера к ней присоединилась Австро-Венгрия.

Зверев обежал взглядом зал. На хорах от приглашенной публики не протолкнуться, как бы не грохнулись. В обычно пустующей правительственной ложе полный аншлаг. Разложив по плечам бакенбарды, на думцев властно взирает премьер-министр Горемыкин, рядом с ним Председатель Госсовета Толубеев, за ними министр иностранных дел Сазонов. На породистых лицах то особое выражение, которое всегда бывает у людей, отирающихся у высшей власти. Рядом с Сазоновым человек с невыразительным лицом и хитрыми глазами по имени Барк Петр Львович. Фейс-контроль для министра финансов вторичное, главное уметь считать деньги.

Из ложи иностранных представителей за происходящим внимательно наблюдают посол Франции Морис Палеолог, посол Англии сэр Чарльз Бьюкенен, и представитель Бельгии Конрад де Бюиссере. Послов понять можно. Бельгия уже под тевтонским сапогом. Не далее как неделю тому назад Германия объявила войну Франции, а спустя три дня Николай II получил от Мориса Палеолога паническую ноту: '...Французская армия должна будет вынести ужасный удар 25 немецких корпусов. Умоляю Ваше Величество отдать приказ своим войскам немедленно начать наступление. В противном случае французская армия рискует быть раздавленной'.

Угу, то мы дружно пакостим России, то ждем от нее помощи и стабильности, которую сами же подрываем.

С другой стороны, согласно предвоенным планам Россия должна была вступить в войну одновременно с французами, но обязательств своих не выполнила и формулу: '...Умоляю Ваше Величество отдать приказ своим войскам немедленно начать наступление...' можно прочитать иначе: 'Союзнички хреновы, вы чё тормозите?'

Вот только не надо преувеличивать степень влияния подобных петиций. Оно несравненно меньше фантазий, царящих в головах уря-патриотов. Эти придурки все ляпы России, взваливают то на подлого Кайзера с его золотом для большевиков, то на вечно гадящую 'англичанку'. И попробуй скажи, что в своих бедах Держава виновата сама, а противников надо просто правильно учитывать — визгом изойдут.

Зверев помнил, как около 2004-го года, господин Сатаров отмывал вечно ужравшегося Ельцына. Мол, в Беловежье мы хотели избавиться от Горбачева и балласта, а после воссоединиться, но пообещавшие поддержку американцы нас обманули и запретили восстанавливать Союз. Эх, ребята-демократы, обмануть можно только деревенских дурачков.

Между тем, перед открытием Думы было оглашено приветственное слово Императора:

'Приветствую Вас в нынешние знаменательные и тревожные дни, переживаемые всей Россией. Германия, а затем Австрия объявили войну России...'. Дальнейшее сплошное бла-бла-бла, зато с твердой верой в победу.

Думцы слушают стоя. У большинства на лицах неподдельный восторг, впрочем, такой и разыграть не трудно. Как и полагается, после речи монарха в зале разразился шквал рукоплесканий, переходящих в нескончаемые овации. Так будет написано в стенограмме заседания думы и эта форма благополучно перекочует в Советский официоз. Впервые наткнувшись на такие комментарии, Зверев долго ржал — ремарки в скобках о бурных аплодисментах, он искренне считал изобретением большевиков.

В ответном слове председатель Думы Родзянко, поведал слушающим его думцам, о чувстве восторга и гордости, с которым вся Россия внимала слову Русского Царя, и опять все вокруг рукоплескали и кричали ура. Покрикивал и Зверев — выделяться низяя.

Столь же пафосно вставили свои пять копеек Горемыкин и Сазонов. Оба цветасто долдонили 'ни о чем', и подозрительно долго доказывали, что откажись Россия от войны, она бы потеряла право именоваться Великой державой.

Судя по министерской экспрессии, мысль не ввязываться в войну, зато славно навариться, мелькала, но ... не срослось. Возобладало привычное — как же мы будем спокойно взирать, если все вокруг дерутся?! Нас не поймут.

На их фоне выступление министра финансов, прозвучало деловым отчетом. Министр сообщил, что уже двенадцатого июля, т.е. на следующий день после ультиматума Сербии, эмиссары российского госбанка оказались в Берлине и вывели из Германии около четверти миллиарда золотых рублей. Барк просил думцев одобрить запрет обмена казначейских билетов на золото, и дать добро на эмиссию казначейских билетов на сумму в полтора миллиарда. Все разумно и все логично.

Выступающие в прениях единодушно призывали коллег отказаться от распрей и сплотиться против подлого врага. О готовности к войне молчок.

Зверев с наслаждением слушал выступающего от трудовиков будущего начальника временного правительств, господина Керенского: '...Тяжкое испытание пало на родину и великая скорбь охватила всю страну. Тысячи и тысячи молодых жизней обречены на нечеловеческие страдания, нищета и голод идут разрушать благосостояние сиротеющих семей трудящихся масс населения. Мы непоколебимо уверены, что великая стихия российской демократии вместе со всеми другими силами дадут решительный отпор нападающему врагу! — судя по аплодисментам, текст думцам нравится, — Русские граждане! Помните, что нет врагов среди трудящихся классов воюющих стран...

...Между тем, власть наша, даже в этот страшный час не хочет забыть внутренне распри: не дает она амнистии боровшимся за свободу и счастье страны...

...Крестьяне и рабочие, все кто хочет счастья и благополучия России, в великих испытаниях закалите дух ваш, соберите все ваши силы и, защитив страну, освободите ее'.

Керенский есть Керенский, сперва о тяжкой доле трудящихся, потом о несчастных братьях за бугром, а в финале и вовсе о войне до победного конца, зато свобода уехала 'на потом'. Но надо отдать должное — даже в такой день лягнуть режим не сдрейфил.

Прибалтийский немец, барон Фелькерзам, изливался в верности: 'Имею честь заявить, что исконно верноподданное немецкое население Прибалтийского края всегда готово встать на защиту престола и отечества, ... по примеру наших предков мы готовы жертвовать жизнью и имуществом за единство и величие России'.

Слушая овации, Димон мысленно написал ремарку: 'В центре, слева и справа, бурные аплодисменты и возгласы браво'.

От латышей и эстонцев 'фрицу' вторил и тут же вставлял шпильки, господин с чисто эстонской фамилией Гольдман: '...У нас много претензий к нашим прибалтийским немцам, но мы не будем теперь с ними спорить. Когда пройдут грозные и тяжелые дни отечества, тогда мы представим это вашему рассмотрению, и я глубоко убежден, что при новом солнце мира уже не будет тех предрассудков...'.

О здешнем отношении 'унтерменьшей' к своим баронам, Зверев уже знал, но полагал, сегодня промолчат. Не промолчали. В его истории на смену баронам пришли большевики, потом их сменили новые бароны, и так будет из века в век.

От Ковно выступил Фридман: '... В великом порыве, поднявшем все племена и народы России, евреи выступают на поле брани плечом к плечу со всеми народами. В исключительно тяжелых правовых условиях жили и живем мы евреи и, тем не менее, всегда были верными сынами отечества. ... Еврейский народ исполнит свой долг до конца'.

В отличии от немцев, напомнить о готовности пожертвовать своими состояниями, господин Фридман, наверное, 'позабыл'.

Ему вторил поляк Яронский: '... Пусть пролитая наша кровь, и ужасы братоубийственной для нас войны приведут к соединению разрозненного на три части польского народа...'.

Меньше всего аплодисментов получил представитель РСДРП, меньшевик Владимир Хаустов. Тридцатипятилетний токарь уфимских железнодорожных мастерских, оказался единственным, прямо выступившим против мировой бойни:

'...Пролетариат воюющих стран не смог помешать возникновению войны и разгулу варварства, который он несет. Но мы убеждены, что ... пролетариат найдет средства к скорейшему прекращению войны. ... Мы высказываем глубокое убеждение, что эта война окончательно раскроет глаза народным массам Европы на действительный источник насилий и угнетений, от которых они страдают, и что теперешняя вспышка варварства будет в то же время и последней'.

Чем дольше Зверев вслушивался в речи, тем отчетливее за фасадом призывов к единению проступали страсти, готовые разорвать империю, прояви она хоть малейшую слабость.

Известные даты мировой истории пока не изменились, что, впрочем, естественно, т.к, влияние переселенцев на мировую политику ничтожно.

Зато в России изменения солидные, чего только стоят заводы переселенцев, в основном построенные на деньги западных элит и налогоплательщиков. Некоторые даты уже наверняка сместились. Не было в прежней истории СПНР. И не важно, что новые социалисты в революционном смысле не буянят. Сам факт появления новой фракции в Госдуме явление уникальное, оттянувшее на себя часть политического бомонда справа и слева. Аналогично обстоит дело с Железным Дровосеком, ядовито откликающегося на злободневные политические темы. Критическая масса в сознании российской интеллигенции пока не преодолена, но некоторые политики, да и просто трезвомыслящие люди, начинают аргументировать мемами Дровосека. А это значит — процесс пошел, и теперь требуется только время, чтобы новые политико-философские финтифлюшки внедрились в сознание 'самостоятельно мыслящий' части населения.

Сегодня особенный день, сейчас новые социалисты впервые заявят о своей позиции и, следовательно, ввяжутся в Большую Игру. По здравому размышлению, этот шаг Зверев поручил совершить Михаилу Самотаеву — в конце концов, это его мир, и ему за него бороться.

С первого ряда хорошо видно, как по-особому легко и уверенно Самотаев взбежал на трибуну. Так могут двигаться только сильные, раскрепощенные и уверенные в себе люди, и это обстоятельство внесет свою толику в восприятие сказанного. Даже эти шаги к победе отрабатывалось не менее тщательно, чем сама речь.

Что касается содержательной части, то важно было не скатиться в ерничество по поводу излияния верноподданнических соплей, и, одновременно, показать неуместность восторгов. Заставить правительство пахать не удастся. Это из сказки. Задача в другом — немного отрезвить думских говорунов и продемонстрировать болевые точки.

Для этого в выступлении должны прозвучать реверансы в адрес 'заслуживших уважение'. О промахах надо промолчать, но свое видение высказать четко и однозначно. Послы на этом этапе должны отметить деловитость и отсутствие фанатизма. С ними будет своя игра, но это позже.

— Господа депутаты, — четко и размеренно начал Михаил, — как сказал один поэт: 'Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути'. Да, Россия страна мирная, и не мы начали эту войну. Несмотря на все усилия нашего дипломатического корпуса, нам объявлена война, и сейчас настал час обнажить оружие! В выступлениях ораторов, мы услышали долгожданный призыв к единению, которого всем нам давно не хватало. Отдельно хочу поблагодарить минфин за оперативность и от имени СПНР рекомендую увеличить эмиссию вдвое.

На это заявление зал откликнулся одобрительными аплодисментами. Еще бы, единение сегодня сама востребованная тема. В жилу пошел и призыв увеличения финансирования.

— Как говорит латинская поговорка: 'Предупрежден — значит вооружен'. В этом плане я искренне благодарен ораторам, рискнувшим обозначить наши болевые точки. Надо понимать — именно по ним нанесет удар противник. Эта тема слишком значительная, чтобы сегодня ее раскрывать, тем более предлагать меры противодействия, зато здесь и сейчас надо озвучить аспекты, не затронутые ни предыдущими ораторами, ни правительством, но, тем не менее, имеющими исключительную важность.

Наверное, я не открою большого секрета, сообщив, что несколько лет подряд мне довелось руководить боевыми действиями, протекающими вдали от рубежей нашей родины.

Михаил впервые обозначил то, о чем с восторгом (а порою с неприкрытой злобой) писалось в периодических изданиях всего мира, и отчего до сего момента он категорически открещивался.

— Так сложилось, что я был волен выбирать любое современное оружие и самостоятельно корректировать тактику, что заставило меня усомниться в справедливости существующего сегодня взгляда на быстротечность предстоящих войн.

По моей инициативе, центральным комитетом нашей партии была создана комиссия, оценивающая перспективы и характер предстоящей войны. Были привлечены офицеры с боевым опытом русско-японской компании, известные финансисты, представители деловых кругов, ученые историки и социологи. В своем анализе они учитывали финансовый, промышленный, демографический и исторический потенциалы воюющих сторон в условиях общемирового конфликта, когда в смертельной схватке схлестнуться, многомиллионные армии передовых стран, вооруженные самым совершенным оружием. Согласно выводам комиссии, первое, с чем столкнутся противоборствующие стороны, это ужасающее по эффективности воздействие артиллерии и пулеметного огня. Очень скоро каждому военному станет очевидно, что тактика наступающих колонн обернется непозволительно большими потерями, и если немедленно не закопаться в землю по уши, то такого любителя поглазеть на окружающий пейзаж, ждет гарантированное уничтожение. Так будет положено начало тактике позиционной войны с ее глубокоэшелонированной обороной, фортификационными сооружениями, и сплошными линиями окопов длиной во многие тысячи верст. Прорыв такой обороны будет делом исключительно затратным. Потери наступающей стороны могут десятикратно превосходить таковые у обороняющихся. Попутно хочу отметить, что применив элементы тактики окопной войны, мне удалось существенно снизить боевые потери в своих подразделениях, а для прорыва укреплений противника наиболее эффективным средством оказалась тяжелая артиллерия.

При подготовке выступления, Звереву стоило больших усилий убедить Михаила не комплексуя, все взять на себя, обозначившись сильным и решительным командиром, каковым он в действительности являлся. О применении тяжелой артиллерии Михаил слукавил — в ее эффективности он убедился на полигоне под Питером, где вместо арт. огня калибром шесть и более дюймов, рвались заранее размещенные заряды.

Зато сейчас Самотаев почувствовал, как зал ловит каждое его слово. Не всем его выступление нравится, от некоторых слушателей исходила волна зависти вперемежку с яростью. От бывших вояк веяло спесью, но большинство слушало затаив дыхание и эта реакция воодушевляла.

— Хочу отметить еще одну существенную особенность — стратегической целью позиционной войны станет не разгром армий противника в полевых кровопролитных сражениях, а демографическое и экономическое его истощение. Это то новое, в чем всем нам предстоит столкнуться в ближайшем будущем.

Отсюда следует первый вывод — эта война продлится много дольше, нежели себе представляют сегодняшние гении из эпохи наполеоновских войн, а потери окажутся существенно выше. Самое главное, теперь трудности войны лягут не только на армию, но и на тыл, и чем скорее мы это поймем, тем с меньшими потерями одолеем врага.

Поднявшийся в зале ропот был ожидаем, и Михаил, подняв руки, принялся успокаивать зал:

— Уважаемые коллеги, я не призываю вас верить мне на слово, но не так часто России объявляют войну две мощнейшие империи мира, чтобы с легкостью отмахиваться от критики.

Выждав положенные секунды, Михаил продолжил:

— На мой взгляд, к такому положению дел уже сейчас надо готовить и армию, и тыл, переводя экономику на военные рельсы. Попросту говоря, нам нужна тотальная милитаризация страны!

Зверев не сомневался, что такое предложение вызовет недоумение у одних, острое неприятие у других, но черносотенцы мгновенно ущучат свой интерес в наведении драконовских порядков, и на дадут сорвать выступление.

Так оно и случилось, и главным 'защитником' выступил Марков Второй, рявкнувший на весь зал: 'Не сметь мешать выступающему!'

Прозвучало на манер: 'Свободу Юрию Деточкину', но подействовало, и дальнейшее выступление прошло более-менее гладко:

— Второй вывод, господа, имеет более практическую и спешную сторону — надо немедленно наращивать производство боеприпасов. Немедленно, и любыми, самыми драконовскими мерами надо нарастить производство стрелкового оружия. Вы мне сейчас не поверите, но буквально через месяц-другой русская армия почувствует недостаток пулеметов, тяжелой артиллерии, а к концу года должен разразится снарядный и патронный голод.

Периодически в речи Михаила мелькали непривычные термины, но Зверев дал твердую установку: 'Михаил, пора нашу терминологию запускать в массы'.

— Третий вывод самый болезненный — надо освободить армию от генералов, неспособных вести боевые действия в сегодняшних условиях. Как сказал один умный человек: 'Генералов мирного времени надо расстреливать в превентивном порядке'. Шучу, конечно, но чисткой генералитета надо заниматься спешно, дабы избежать сотен тысяч ненужных смертей.

Благодарю, за внимание.

Вспыхнувшие в зале аплодисменты овациями назвать было трудно, Очень уж болезненно звучало пророчество о сотнях тысяч сверхплановых смертей. Зато хлопки прозвучали даже со стороны левых, что впрочем, не помешало расслышать нарочито громкий говорок Пуришкевича: 'До него тут выступали князья и графы, а теперь мы выслушаем поучения хама!'

Реакция последовала мгновенно: протянутые с мольбой руки и восторженный вопль Самотаева услышали даже в коридоре: 'Вова-а! Дружище! Ты даже не представляешь, как ты мне дорог!'

Последнее вызвало гомерический хохот зала и шквал аплодисментов.

— Ну как? — плюхнувшись на свое место, спросил Зверева Самотаев.

— Отлично, вот только, — Дмитрий на секунду замялся, — гадом буду, если этот крендель не вызовет тебя на дуэль.

— Было бы о чем сожалеть, — легкомысленно отмахнулся Михаил, — одним придурком будет меньше.

— Кто бы сомневался, — уважительно откликнулся Зверев, — но мне он нужен живым и здоровым.

— Умеешь ты, Тренер, озадачить, — расстроенно протянул Михаил, — впрочем, сам говорил: 'Неразрешимых задач не бывает', что-нибудь придумаем.

Небольшого роста, хорошо сложенный, с тщательно выбритым красивым черепом и аккуратной бородкой, Пуришкевич был известен переселенцам участием в убийстве Гришки Распутина. Не то, чтобы дуэль могла повлиять на историю, но известные фигуры переселенцы старались не трогать.

Широкую известность Пуришкевич приобрел своими диковатыми выходками в стиле Жириновского. Не попав стаканом в Милюкова, он схватился за графин и лишь стоящий на стреме пристав, спас череп глав-кадета от столкновения с тяжелой стеклотарой. На первое мая левые всегда приходили с алыми гвоздиками в петлицах. Им в пику Владимир Митрофанович ввалился во фраке и с гвоздикой ... в ширинке. Правая публика была в восторге, но многие брезгливо морщились. Таких грехов за Пуришкевичем водилось более чем достаточно, и многим он уже изрядно надоел.

С самой первой встречи, Самотаев почувствовал недоброжелательство, исходящее от этого клоуна и сегодняшний экспромт был домашней заготовкой. Дуэль с придурком Тренер не одобрил, но что же тогда делать? Прикинув и так, и эдак, Миха обернулся к сидящему за ним Львову:

— Никола, дело есть... .

Выходящих из зала заседания, встретило бьющее через стрельчатые окна фойе вечернее солнце и вспышки репортеров.

'Господин Самотаев, один вопрос для Финансовой газеты, — бросился к лидеру социалистов долговязый хлыщ, — А ну кыш отсюда, — долговязого бесцеремонно шуганул Гиляровский.

— Миша, не тяни, как прошло утверждение законопроектов?

— Прекрасно, Владимир Алексеевич, бюджет прошел без единого слова против.

— Неужели даже эсдеки поддержали?

— Видать в лесу зверь издох — воздержались.

— Надо же!

Люди, изощренно владеющие боевыми искусствами, двигаются совсем не так, как простые обыватели. Как на пути Пуришкевича оказался бывший полутяж Львов, никто так и не понял. Вот разъяренный думец стремительным шагом идет к своему обидчику. Вот вспыхивает магний в руках хлыща из Финансовой газеты и вот, уже скорчившись, Владимир Митрофанович Пуришкевич опирается на увязавшегося за ним старика Хомякова из 'Союза 17 октября', а сам Николай вполне натурально едва не падает в противоположную сторону. Такую картину видели окружающие, и никто не заметил впечатавшегося в живот придурка локтя. На самом деле удар был строго дозирован, в противном случае клиент мог бы получить разрыв селезенки.

— Господин Пуришкевич, — демонстративно потирая 'ушибленный' бок на все фойе обиженно пробасил Львов, — ну нельзя же так неосторожно! Вы меня чуть с ног не сбили, — укоризны в голосе Николая хватило бы на дюжину нахалов.

— Прочь с дороги! — пытаясь разогнуться, сдавленно просипел Пуришкевич.

— Да вы, батенька, форменный нахал! — 'искренне' изумился Львов и тут же, повернувшись к публике, — Господа, да что же такое?! Меня, члена Госдумы сбивают с ног и не извиняются! — человек-гора обиженно кивнул в сторону жертвы.

На шум стали оборачиваться. Стоящие в центре Марков и священник Станиславский из союза Михаила Архангела, поспешили на выручку своему незадачливому коллеге, но вездесущие гиены пера оказались проворнее. Представитель Финансовой газеты ринулся задавать вопросы, его соперники успели ослепить незадачливого скандалиста вспышками магния, но всю малину им испортил Львов — прижав к своему правому боку Пуришкевича, как это обычно делают мамаши с непослушными детьми, Николай в три шага донес (правильнее сказать доволок) клоуна до спешащих навстречу черносотенцев.

— Господа, успокойте, пожалуйста, своего коллегу, — 'заботливо' придерживая за плечи страдальца, заодно не давая ему даже пикнуть, Львов тут же повернулся к подходящему мимо лидеру октябристов Гучкову, — Александр Иванович, скандал надо замять! Смерть Владимира Митрофановича в наши планы не входит, но если не угомонится, ребра переломаю, — сказано было с легкой озабоченность и так, чтобы слышал только Гучков и зажатый в ручищах Львова Пуришкевич. И куда только делся социалист-недотепа. Теперь на Гучкова смотрел уверенный в себе человек, которому этот спектакль изрядно надоел.

Холодное бешенство, вспыхнувшее было в глазах одного из самых отчаянных дуэлянтов России, сменилось пониманием. Не сразу, но почувствовав на себе взгляд хладнокровного убийцы, Гучков осознал: на этот раз Пуришкевич задрался не по чину.

Неизвестно, как воздействовали на своего клоуна члены правой фракции, но в сторону социалистов тот отныне шипел только шепотом. Зверев же бросил загадочную фразу: 'Видать товарищу грамотно объяснили политику партии и правительства. Эх, замочить бы его, но пока нельзя', а почему нельзя, так и не сказал. Обидно.

В тот же вечер, вспоминая все перипетии междусобойчика, бывший председатель III Государственной Думы и личный враг Николая II, а ныне просто приглашенный на галерку Александр Иванович Гучков, впервые осознал, что столкнулся с новой силой. Эта партия исподволь, без всяких истерик и с неотвратимостью парового катка вломилась в Большую Российскую Политику. Непозволительно долго не придавал он значения горстке новых социалистов, выступающих, то с левых, то с правых позиций.

А он-то еще легкомысленно удивлялся, что могло быть общего с этими нуворишами у московского купечества во главе с Коноваловым, но, главное, их поддержал всегда сторонящийся политики Второв. Вот уж кого нельзя было упрекнуть в непрактичности. Естественным образом встал вопрос — что могло привлечь такого человека? Что особенного он увидел в этой партии?

Ко всему, последнее время в ту же сторону стали поглядывать Рябушинские. Было о чем задуматься, и тщательно проверить слухи, окружающие новых социалистов.

* * *

Появившийся в далеком уже 1907-ом году, Железный Дровосек эпизодически радовал своих читателей оценками происходящего.

Как водится, публика разделилась на два лагеря — одни каждый номер мусолили до дыр, другие яростно плевались, но никто не уходил обиженным. Зато люди непредвзятые отметили, мастерское лавирование над схваткой, а при более внимательном рассмотрении оказалось, что Дровосеку дороги и левые, и правые, а не любил он только дураков. Наверное, не любил он и дороги, но о них Железяк не писал.

В целом же, Дровосек вносил посильный вклад в просвещение российского интеллигента и вклад этот был таков, что даже министр внутренних дел Маклаков, как-то в сердцах бросил: 'Вот кого надо натравить на Думу, а мы его ловим'.

По поводу 'ловим', это, конечно, громко сказано, хотя бюрократические мероприятия отрабатывались в соответствии с регламентом. Да и как было поймать Железного, если с седьмого, по четырнадцатый годы в свет вышло всего три брошюры, при этом дата выхода в свет очередного опуса отсутствовала.

Распространялся Дровосек уличными мальцами. Пойманные оборванцы не скрывали, что подошел к ним господин, молча сунул сверток и денежку. Адреса были указаны на каждой книге. На вопрос, откуда мальчишки знали, что им надо делать, и почему забрав деньги, книги не выбросили, они только пожимали плечами, дескать, так нельзя, это все знают. Больше о таких господах никто, и ничего не слышал, а о том, что таинственные распространители работали с серьезной подстраховкой и двум филерам свернули шею, так мало ли за что филеров могли наказать — судьба у них такая.

Попытки выйти на распространителей через получателей так же ни чего не дали — господа, указанные на конфискованных книгах, только недоуменно разводили руками.

Выпуск Дровосека, посвященный началу войны, Зверев хотел организовать сразу после чрезвычайного заседания Думы, но информация из генштаба, поступала скудно, а репортеров на фронт не опускали. Более-менее картина прояснилась после ряда интервью, взятых у раненых, и расспросов знакомых офицеров и тираж попал потребителю в начале сентября.

Для России война началась ни шатко, ни валко, т.е. мобилизация и сосредоточение русских войск шли согласно предвоенных планов.

Разбираясь с этой историей, Зверев раскопал для себя много интересного. Оказывается, еще задолго до начала войны, союзники весьма точно предвидели развитие событий, но французы не были бы французами, если бы не навязали России самый удобный для себя вариант противодействия Германии.

По этим планам Россия должна была начать вторжение в Восточную Пруссию первого августа. С этим планом согласился бывший тогда начальником генштаба сухопутных сил Империи генерал Жилинский. Тот самый Жилинский, которому пришлось этот план воплощать, будучи уже главкомом Северо-Западного фронта.

При этом кому, как не ему было знать, что времени на сосредоточение войск не хватит в принципе, особенно в части тылового обеспечения. Россия, это вам не Франция или Германия, с их крохотными территориями и прекрасными сетями дорог. Здесь за две недели мобилизацию не провести, а заранее предупреждать Россию никто не собирался. Получался запрограммированный тупик. На что надеялся Жилинский, подписывая невыполнимый планое, гадать не приходилось: естественно, на русский авось.

Выход, конечно, был. Для этого следовало увеличить численность боеготовых частей или, как минимум, грамотно их перераспределить с учетом прогнозируемых планов будущей войны. В первом случае надо было тратиться, во втором думать. Ни того ни другого делать не хотелось, и эта телега докатилась до своей канавы.

Сам по себе Жилинский, сделав головокружительную карьеру до начальника генштаба и последующим понижением до командующего Северо-Западным фронтом боевыми подразделения ни разу не командовал. При этом называть его придворным шаркуном было бы ошибкой. Просто, обладающему прекрасными способностями, и ставшему неплохим аналитиком, Жилинскому, что называется, везло.

Понимая опасность ситуации, Жилинский как мог оттягивал начало вторжения. На него давил главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, на князя давили французы, требующие неукоснительного выполнения обязательств, а то, что их требования были обернуты в глаголы '...умоляем Вас..', то такова была форма.

Это позже, читая подобные телеграммы, потомки будут нести пургу, дескать, вот видите, французики вляпались и тут же тренькнули жалобу этому придурку Николаю 2, мол, спаси нас несчастных, а тот и рад прогнуться под франков.

М-да, мороз крепчал и танки наши быстры, то есть, люди всегда с восторгом вырывают из контекста неотделимое, и приклеивают несуществующие.

Как бы там ни было, но по плану Шлиффена, Германия должна была стремительно разгромить Францию, и, развернув свои войска, обрушиться на Россию. Как шутили тевтоны: 'Позавтракаем в Берлине, обедаем в Париже, а ужинать будем в Санкт-Петербурге'. Шутники.

В принципе, в отношении Франции, план почти удался, но всю малину немцам испортило запланированное еще в предвоенные годы русское наступление в Восточной Пруссии.

Четвертого августа, обходя с севера Мазурские болота, в Восточную Пруссию вторгается 1-я армия под командованием генерала Ренненкампфа.

Пятого августа, обходя болота с юга, в Пруссию вошла 2-я армия под предводительством генерала Самсонова.

Стратегический замысел заключался в широком охвате германских сил с выходом к берегам Вислы и отсечением Кёнигсберга.

Седьмого августа 1-я армия столкнулась с превосходящими силами 8-й германской армии и поначалу начала терпеть поражение, но сумев переломить ситуацию, нанесла поражение тевтонам в битве под Гумбинненом.

Требование не дать противнику оторваться, описано во всех учебниках по тактике, но тут начинаются пляски с бубнами или головокружение от успехов. Не исключено, что в решении дать 1-й армии отдых, осознанно или неосознанном желанием Жилинского придать Ренненкампфу недостающие по плану силы.

В итоге, вместо немедленного преследования противника, 1-я армия пару суток перекуривает после трудов ратных и подтягивает расстроенные тылы. Дескать, никуда теперь фрицы не денутся, а будут они тихохонько ждать дальнейшего избиения.

Незадолго до этого, во Франции, будущие немецко-фашистские захватчики, мечтающие широченными клещами охватить французов далеко за Парижем, вдруг сообразили, что для такого молодецкого удара у них попросту не хватает войск. Решение находится быстро — передовые части правого крыла должны резко повернуть влево и пройдя мимо сосредоточенных для защиты Парижа французских корпусов, лупануть в тыл силам фраков, сосредоточенным слева от Парижа.

Все бы так и получилось (или не получилось, только, кто же теперь разберет), но угроза полного разгрома в Восточной Пруссии заставила Главный штаб тевтонов отобрать у фон Клюка два корпуса и кавалерийскую дивизию, прикрывающие его силы со стороны Парижа и перебросить их в помощь 8-й прусской армии.

С этого момента наступление фрицев во Франции превратилось в откровенную авантюру, которая вполне возможно бы удалась. Но на беду дойчей французский главком, генерал Жоффр, нашел в себе силы на практике воплотить лозунг о превентивном расстреле генералов мирного времени. На самом деле никого он не расстреливал, но треть генералитета он вышвырнул, оставив только молодых и борзых.

Не будь дураками, эти ребята вломили в оголенный фланг и тыл армии фон Клюка.

Разыгравшаяся битва стала называться 'Чудом на Марне', война на западном фронте перешла из маневренной в позиционную, а фрицы потеряли надежду на победу.

А вот русским армиям не повезло. После успехов 1-й армии, Жилинский решает, что коль скоро тевтонов перед 1-й армией не наблюдается, стал быть, они частью драпают за Вислу, а частью отступают к Кёнигсбергу.

Почему не обратили внимание на сведения авиаразведки? Почему, едва отгремели пушки, не послали с разведкой десятки казачьих разъездов, Звереву понять было не под силу. Пусть они не спали двое суток, пусть из десяти, вернется только один разъезд, но зато появится информация, на основании которой можно принимать обоснованные решения.

Риторические вопросы задавать можно до бесконечности, но смысла в этом большого нет, зато Ренненкампф, вместо запланированного шествия на соединение с Самсоновым, получает приказ Жилинского, отвернув к северу, идти на отсечение Кёнигсберга.

'Не сплоховал' и главком 2-й армии Самсонов, настоявший на перенесении главного удара своей армии с северного направления на северо-западное. В этом случае он шире охватывал 'отступающего' противника.

С этого момента вместо встречного марша, русские армии стали наступать по расходящимся направлениям. Вскоре между ними образовалась огромная брешь, и участь русских армий в Восточной Пруссии стала незавидной.

В это же время, получившая солидное подкрепление 8-я германская армия, поставила заслон на пути армии Ренненкампфа, и, стремительно объехав фронт по рокадной железной дороге, навалилась на Самсонова.

Тринадцатого августа армия Самсонова натолкнулась на неожиданно сильное противодействие противника, а ее правофланговый 6-й корпус, потерпев жестокое поражение, был отброшен от Бишофсбурга к Ортельсбургу.

Казалось бы, есть все основания встревожиться, но такового пока не наблюдалось.

Четырнадцатого августа, командующий левофланговым 1-м армейским корпусом генерал Артамонов лично доложил Самсонову по телефону, что его корпус 'стоит, как скала' и что командующий армией 'может на него вполне положиться', а спустя полчаса Артамонов отдает приказ на отход своего корпуса, не извещая об этом командующего. В результате левый фланг армии Самсонова обнажился на десятки километров.

Насторожил рассказ раненого связиста из штаба армии. Якобы его коллега из штаба корпуса, клялся и божился, что лично получил из штаба армии телеграмму с приказом Самсонова о срочной передислокации к югу от Сольдау.

Что это было, противодействие разведки гансов? Вполне возможно, ведь в совершенстве владеющих русским языком в рейхсвере хватало, а технической грамотности фрицев можно было только позавидовать. А может это запущенное Артамоновым оправдание собственной трусости? Ответить на этот вопрос так и не удалось, тем более, что связист-очевидец вскоре погиб.

Одновременно с отступлением 1-го корпуса, тяжелейший удар обрушился на стоящие в центре армии Самонова 13-й, 15-й и 23-й корпуса. В результате плохо укомплектованный 23-й корпус генерала Кондратовича понёс потери и отступил на Найденбург.

Самсонов, не ведающий о оголенном левом фланге, отдает роковой приказ о наступлении силами 13-го и 15-го корпусов во фланг западной германской группировки.

Скорее всего, почувствовав, что ситуация стремительно ухудшается, Самсонов занервничал. Иначе трудно объяснить его дальнейшие действия — вместо руководства армией, командарм с оперативной частью штаба армии утром 15 августа прибывает в штаб 15-го корпуса для непосредственного руководства сражением.

В результате необдуманного шага, была потеряна связь со штабом фронта и фланговыми корпусами, а управление армией — дезорганизовано.

Со слов раненых офицеров 15-го корпуса следовало — Самсонов, заслушав доклад командира корпуса генерала Мартоса о развитии ситуации, и его предложение о немедленном отводе войск, решил оценить ситуацию из штаба первой дивизии, но едва командующий отъехал на две версты, как точку в его судьбе поставил тяжелый германский снаряд, уничтоживший передвижной узел связи вместе с офицерами штаба армии, и тяжело ранивший командарма.

Ближе к вечеру, потерявшего сознание Самсонова, самолетом 'Миг-3' вывезли в госпиталь, где от полученных ран он скончался.

Попытка связистов штаба фронта связаться по радио с мобильным узлом не удалась — к этому времени радиостанция командарма была разбита. Пока разобрались, пока радисты фронта установили связь напрямую с корпусами, приказ фронта об отходе на линию Ортельсбург-Млава безнадежно запоздал.

Отступление фланговых корпусов позволило немцам перерезать двум русским корпусам путь к отходу, а 23-й вырваться с большими потерями.

Несколько лучше дело обстояло с армией Ренненкамфа. Приказ фронта срочно двинуть левофланговые корпуса 1-й армии и кавалерию для оказания помощи 2-й армии, вскоре был отменен, а армия получила приказ на отход.

Общие потери фронта (убитыми, ранеными и пленными) составили более 80 тысяч человек и около 500 орудий.

Часть мобильных узлов связи была уничтожена радистами, благо, что пиропатроны были установлены еще на заводе, а инструкции предписывали уничтожение в случае угрозы захвата. Часть станций на автомобильном шасси, смогла вырваться из окружения, но треть установок вместе с шифроблокнотами досталась фрицам. Самые незначительные потери понесла авиация, только три машины из двух десятков остались догорать на земле Восточной Пруссии.

Каковы были потери в их родной истории, переселенцы не знали, но вряд ли они существенно отличались.

Разбираясь в хитросплетениях случайных и неслучайных событий, копаясь в побудительных мотивах героев разыгравшейся драмы до Зверева постепенно доходило, что основными причинами катастрофы стали недостаточная квалификация генералитета и честолюбивое желание отметится победителями. Отсюда недооценка противника и переоценка своих сил, игнорирование доставленных авиацией разведданных и неумение быстро и адекватно реагировать на угрозы.

Показав себя прекрасным командиром дивизионного уровня в русско-японской войне, Александр Васильевич Самсонов не справился с задачей по управлению армией. Нечто подобное произошло и с Жилинским.

По формуле, родившейся в конце ХХ века, эти люди достигли потолка своей компетенции еще на предыдущих должностях.

Всю катавасию Железный Дровосек раскрывать не стал. Всерьез пугать обывателя переселенцы не собирались, но фабулу изложил близко к 'тексту'.

Самой злободневной темой в военном выпуске Железного было 'Слово о сухом законе'. Кто бы сомневался.

Указ императора о запрещении производства и продажи алкоголя, вступил в действие с девятнадцатого июля 1914-го года, когда на западных рубежах империи уже вовсю погромыхивало.

Сторонники блеяли о сохранении целомудрии народа, о бедах приносимых пьянством. Противников тревожила потеря пятой части бюджета и, как следствие, срыв множества программ оздоровления того самого народа. Глав.застрельщиком в этом 'несколько' несвоевременном мероприятии, выступал Николай II.

Клюнула благая мысль дурачка в задницу, и ... понеслась душа в рай. Ломая сопротивление правительства, он отправляет в отставку главного противника 'сухого закона' — министра финансов В. Н. Коковцева, но своего добивается.

Нечто подобное происходило в СССР, когда незабвенной памяти Михаил Сергеевич Горбачев, да не к ночи он будет помянут, со всей страстью своей пятнистой души, принялся отвращать народ от пьянства в самый неподходящий момент.

А ведь, как знать, не займись он тогда дурью, а втрое сбрось цену на водку, так и СССР сохранил.

Зато его сменщик из свердловского обкома, всю эту дурь отменил на раз. Сделал он это, надо заметить, играючи — достаточно было отменить монополию на водку, чтобы палёнка рекой хлынула в пасти жаждущих идиотов.

Естественно, о Горбачеве Дровосек не обмолвился, зато в российской прессе появилась множество откликов.

Одни писали о благотворном влиянии чарки водки после кровавого боя, дескать, дернешь, передернешься, и мальчики кровавые в глазах растают, словно утренний туман. Другие пели о бюджетных поступлениях, но все дружно втирали о противошоковом эффекте.

Расписывая гибнущих от болевого шока, Димон красок не жалел: 'И сколь же безжалостным надо быть человеком, чтобы на пороге смертного часа, лишить русского солдата последней радости?! Только вдумайтесь: от болевого шока гибнет до четверти всех раненых, и дай таким перед атакой чарку, добрая половина из них могла бы вернуться к своим женам и матерям. Как же надо ненавидеть свой народ, чтобы введя сухой закон, мало того, что свернуть народные программы и выпуск оружия, так ко всему и прямо убить сотни тысяч русских солдатиков. Так и хочется воскликнуть: 'Да знал ли он, в сей миг кровавый, на что он руку поднимал!'

О числе спасенных Димон приврал. Он вообще не знал статистики, но решил не мелочиться и с народным настроением угадал.

В печати появилось масса статей с мнением маститых ученых от медицины. Прямых ссылок на Дровосека, само собой, не было, цензура рулила, но кто бы сомневался, когда профессор имярек писал: 'Еще в осажденном Севастополе хирурги подметили, что поступающие со стороны Инкермана раненые, много легче переносят операции и быстрее идут на поправку, а все дело в получаемом ими вине'.

Медикам вторили газетные писаки, наперебой припоминавшие истории, в которых пьяного переехала телега, или на нем оттоптался целый табун лошадей, но алкаш вставал, кряхтел и топал себе домой, аки феникс.

При подготовке думского выступления Самотаева, встал вопрос: о чем Михаилу говорить можно, а о чем надо умолчать. Сухой закон был опубликован в июле. Казалось бы, сам бог велел откликнуться, но прикинув, все скользкие темы решили доверить Железному.

Кроме воплей о чарке водки, Дровосек пафосно вопрошал: 'Почему скрывается правда, о непомерно большем расходе военных припасов, и какие меры принимает правительство для скорейшего увеличения выпуска патронов и снарядов? Почему не закупаются пулеметы 'Зверь'? Осознает ли правительство масштаб войны? Ведь уже сейчас производством вооружений заняты все заводы в мире, и купить оружие будет ох, как не просто. Главное, почему мы не видим милитаризации своей промышленности?!

Там же Железный поругал (а на самом деле лишний раз прорекламировал) новых социалистов. С его железных слов получалось, что СПНР оказалась единственной политической силой, трезво оценившей ситуацию, но даже она не подумала о выбивании младшего офицерского состава.

С началом мобилизации, унтер-офицеры из запаса, готовы были идти рядовыми, лишь бы попасть на фронт, и их брали, и сжигали в атаках. Очень скоро армия почувствует острейший дефицит младших командиров.

Просветив обывателя об умопомрачительном головотяпстве руководства призывных пунктов, Дровосек предложил в полном составе отправить его на фронт с плакатом: 'Гибель придурков — благо для страны!'

Дровосек развеял бредовые слухи о предательстве генерала Ренненкампфа: 'Да, особыми талантами этот генерал не блистал, но, в отличии от Самсонова в непосредственное управление корпусами он не полез, и армию из-под удара вывел. Вот такой он шпиён. Все бы такими были'.

Спасение от генеральской нерасторопности, а порою откровенной трусости, Дровосек видел в создании особых отделов при всех штабах, начиная с полкового уровня. Иметь их только в штабах фронта, непозволительная глупость. В их функции должна входить разведка и контрразведка. С последней вояки справляются совсем плохо. Поэтому, контрразведку есть смысл усилить зачислением в штат жандармских чинов и, нравится это кому-то, или нет, но они должны визировать все приказы командиров. Тогда не будет темных историй, как с первым корпусом армии Самсонова. То ли струсил командир, и тогда расстрелять негодяя, то ли получил ложный приказ на отход, тогда надо разбираться, кто этот приказ отдал, и почему штаб Самсонова не получил подтверждения об отходе корпуса.

Если же некоторым господам офицерам соседство с представителями сыска не по душе, то милости просим в передовые цепи атакующей пехоты. Германские пулеметчики прекраснодушных дураков вылечат в момент.

О загрядотрядах Дровосек писать не стал — не дай бог введут, тогда изменения истории попрут, как сорняки в огороде.

В первом военном выпуске многие темы были едва обозначены. Какой, например, смысл распинаться о нехватке в русской армии тяжелой артиллерии? Вояки это уже прочувствовали на своей шкуре, но пополнить ее неоткуда -военные заводы по всему миру загружены под завязку. Другое дело, основательно врезать в промежность, виновнику такого положения дел, большому любителю 'закупаться у Шнайдера' Великому Князю Сергею Михайлову, унаследовавшему должность начальника ГАУ от своего папани генерал-фельдцехмейстера Михаила Николаевича. Особенно Серене нравились кусающиеся цены. Говорят от таких укусов, он впадал в экстаз и тут же бежал к Мале, больше известной под ником 'Матильда Ксешинсткая'.

Призыв к смене генералитета прозвучал четко: 'Рыба, как известно, гниет с головы. В действующей армии таковой является генералитет. Берем для примера французов. Казалось бы, что взять с лягушатников, потерявших в приграничных сражениях четверть миллиона солдатиков. Все так, но нашел в себе силы генерал Жоффр и к чертовой матери вышвырнул из армии старческий маразм, а это, задумайтесь, треть всего генералитета!

Результат последовал незамедлительно — армии Германии остановлены, а война перешла в позиционную форму. Те самые французы, что недавно орали о вреде укреплений, мол, таковые снижают атакующий дух, теперь по брови закапываются в землю и стоят фортификации. Вот что делает животворящий гон престарелых идиотов. Теперь слабоумные со звучными фамилиями во французской армии не командуют', — отповедь перезрелым генералам получилась злой.

Прогнозируя реакцию на выступление Железяки, опасаться скорейшей чистки офицерского корпуса ждать не приходилось — слишком велика была инерция мышления царственных посредственностей, слишком много влиятельных фигур надо было затронуть.

* * *

Последнее время переселенцы стали опасаться своего воздействия на историю. Вроде бы, каждый их шаг сам по себе не велик. Улучшилось положение со связью, но связь была и в прежней реальности, к тому де германская армия имела не худшее оснащение. В два-три раза вырос авиапарк, но использование авиации серьезно хромало. Помогать в этом деле переселенцы не спешили, а локаторы пока не вышли из стадии разработки.

По военным дорогам командование ездило исключительно на полноприводных 'Дуксах'. Появился первый, хилый пока артиллерийский тягач, и такой же броневичек, но, то же самое произошло у фрицев и даже в больших количествах, а вот выучка германского солдата хоть и не на много, но выше, чем у российского. Сказывалось добротное образование германцев.

О 'Барсах' и вообще говорит нечего — где суша, а где море, да и тихо там. Пока тихо.

Нечто подобное происходило в промышленности. Под Москвой уже год льется пружинная сталь для пушек, винтовок и моторов, в иной реальности завод Электросталь появился в конце 1916-го года.

Скупщики зерна так и не разгадали логики 'радистов', потратившихся на строительство нескольких огромных элеваторов, и выдающих льготные кредиты при условии хранения зерна в своих хранилищах. Вложения окупятся, но зачем планировать малую прибыль, если можно получить большую? В чем подвох? Никакого подвоха не было, а запасенное зерно проявится еще не скоро.

Рассуждая подобным образом, опасаться было нечего, но кто сказал, что переход количества в качество, имеет линейный характер? Такой фигней дедушка Гегель не заморачивался, а его последователям математизировать философские категории почитали для себя делом недостойным.

На самом деле математика ХХI века самым бесцеремонным образом вторгалась в науки, которые совсем недавно считались гуманитарными. Незадолго до переноса Мишенину попались несколько работ описывающих процессы в экономике диф. уравнениями высоких порядков, и кто знает, не появилась ли математика в работах, касающихся философских категорий? Но здесь и сейчас об этом еще не задумывались.

Как это ни странно, но о первой мировой, переселенцы знали позорно мало. Что-то из школьной истории, частично из мемуаров и интернета. Вот и все источники. Многое додумали уже здесь.

С началом войны армии Юго-Западного фронта, успешно грызли Австро-Венгрию, и что-то там захватили до Карпат.

Итог 1914-го года оказался то ли проигрышным, то ли 'и нашим, и вашим', но точно переселенцы не знали.

1915-й год, был годом позорного отступления и тяжелых потерь русской армии. Жестокий снарядный и патронный голод, одна винтовка на двоих, огонь тяжелой артиллерии тевтонов, и безнадежность непрерывного отступления — таковым в сознании переселенцев сложился образ второго года войны. Осенью фронт остановят примерно по линии Рига — Барановичи — южная оконечность границы России с Австро-Венгрией.

1916-й год представлялся самым загадочным. С одной стороны русские войска сдадут Ригу, значит, фрицы продолжат нас гонять, но почему они не пошли дальше? На Юго-западном фронте произойдет знаменитый Брусиловский прорыв, переход через Карпаты и поставленная на грань капитуляции Австрия.

Похоже, что в целом 16-й год будет для нас успешным и, если бы не развал армии, то в 17-ом году гансам должен был прийти кирдык. Таковым оказался вывод.

После десятого класса Димон побывал на экскурсии в Осовце. Здесь он , узнал подробности героической обороны крепости, о позорной сдаче мощного Новогеоргиевска. Здесь же почерпнул информацию о побеге из плена генерала Корнилова.

Остальные знания носили фрагментарный и плохо привязанный ко времени характер.

Когда из Восточной Пруссии пошла информация об успешном наступлении русских армий, а чуть позже поступили сведения о поражении 8-й германской армии, Зверев с Федотовым не на шутку всполошились. Реальная картина категорически не совпадала с воспоминаниями. Что это — влияние переселенцев или привирали учебники истории?

Частично загадка разрешилась через неделю, когда пошли тревожные сообщения о положении армии Самсонова, а полная ясность наступила спустя месяц. К этому времени стал известен весь ход Восточно-Прусской операции.

В результате пришли к выводу — если изменения и произошли, то в силу малости знаний выявить их невозможно.

Курируя распространение выпусков Дровосека, Самотаев в авторстве этих 'великих творений' не сомневался, поэтому, получив от Зверева предложение написать пару глав, не удивился, но вопросы появились:

— Командир, почему Дровосек не пишет о нашей системе опорных пунктов и тактике атак перебежками?

— Напомни мне, какие чины посещали нашу Всеволожскую базу?

— От унтера до полковника. Говорят было четыре генерала, но я общался только с Юденичем.

— Скажи, Миха, смогут четыре генерала убедить все высшее командование поменять тактику?

— Нет, конечно, но проверив у себя, докажут преимущества, — уверенно начал Михаил.

— Вот именно! — прервал Самотаева Командир. — И процесс пойдет естественным порядком, а начни об этом кричать Дровосек, сопротивление только вырастет.

— Тогда зачем ты так материл старых пердунов?

— Не удержался, — насупился Дмитрий, — да и один черт, пока полстраны не потеряем, царственные козлы не почешутся. — настроение Зверева заметно поползло вниз.

— Так может быть, пора? — Михаил с надеждой посмотрел на Командира.

— И потеряем половину наших бойцов?

— А мы по-тихому.

Поддавшись эйфории первых успехов русской армии, Михаил предложил провести несколько диверсионных операций, но был тут же обломан:

— Частными армиями, Пантера, мировые войны не выигрывают. К тому же, любая операция требует очень больших затрат.

Навоевавшись в разных уголках планеты, Михаил прекрасно понимал различие между партизанской войной, диверсионными операциями и разведкой, но чисто по-человечески хотелось помочь своим, и отомстить за поражения армии Самсонова.

С тех пор прошел месяц и сейчас он вернулся к своему вопросу.

— По-тихому, говоришь? — Зверев задумался.

Предложение Самотаева было не лишено смысла. Время от времени бойцам 'Вагнера' необходимо заниматься войной. В противном случае они не только теряют навыки, но и желание рисковать своими собственными жизнями, и затраченные на подготовку средства сгорают. Такова циничная 'проза жизни'. С другой стороны, терять своих людей за собачий интерес было еще большей глупостью, тем более терять элиту. Это вам не партизаны и даже не диверсанты. Это спец. бойцы. Штучный товар.

Благо, что Самотаев это понимал, но напомнить ему не мешало.

— Вот, что, Пантера, готовь две группы. Одну в Пруссию, вторую на юг. Только, ни каких наскоков на штабы, а то знаю я твоих ухарей — приволокут полкана и что с ним потом делать? Задача: разведка и только разведка. Нарушение линий связи и отстрел лошадок, только по необходимости и не дай бог, ввязаться в перестрелку! Лично разберусь. Общий порядок следующий: договариваемся с военными, проводим свою авиаразведку, уточним интерес вояк и корректируем планы. После этого вперед.

— Слушаюсь! — вскочил обрадованный Самотаев. — Север я оставляю за собой.

— Щазз! Ты, Пантера, знаешь, что такое невыездной? — судя по унылому выражению, значение нового словечка Самотаев понял правильно. — Впрочем, если тебе дорог север, то отправляйся в штаб Северо-Западного фронта. А я посмотрю, как ты уломаешь генерала, блин, от инфантерии, Рузского, с его начальником разведывательного отделения полковником Батюшиным. Те еще, говорят, крендели, а я поеду на юг, пить водку с Деникиным. Не боись, Миха, прорвемся, — успокоил товарища выходец их другого мира, в котором за 'зелень' можно было купить все что угодно, даже ядрен батон. 'Батончик', надо признать, прямо со склада не продавался, но спецов, способных создать такую хреновину, покупали пачками.

Глава 3. Юго-Западный фронт и польза разведки.

Конец сентября 1914 г.— начало 1915г.

Переговоры Самотаева с командованием Северо-Западного фронта, окончились полным фиаско. Генералу Рузскому, только что назначенному комфронта, хватало своих забот, и просьбу гражданских об аудиенции он перевел на начальника разведывательного отделения штаба, полковника Батюшина.

Николай Степанович действительно оказался тем еще кренделем. В том смысле, что едва не засадил в карцер сначала Михаила Самотаева, а потом приехавшего к нему на выручку Зверева. Посетителей отчасти спасла депутатская неприкосновенность, т.е. опасение скандала в либеральных газетах. Тот факт, что либералы, скорее всего, запели бы полковнику осанну, Батюшин не знал, а то бы непременно продержал бы этих ухарей под арестом недельку — другую.

В этом отношении, дела на Юго-Западном фронте шли успешнее. Командующий фронтом, генерал Иванов, не раз слышал об успехах частной военной компании 'Вагнер' и связывал ее с фамилиями Самотаев и Зверев. Если хоть часть написанного щелкоперами правда, то было бы любопытно пообщаться с представителями этой организации. Таковым стал первый посыл к будущим переговорам.

Вторым посылом, уделить просителям время, была мечта Николая Иудовича организовать в тылу противника партизанской движение. Конечно, о привлечении гражданских лиц к боевым действиям не могло быть и речи, но пообщаться с людьми, устроившими японцам партизанскую войну в Корее, безусловно, стоило.

Удивило, что просителями являются думцы, которых Николай Иудович не жаловал, но должны же быть в подлунном мире исключения. В итоге, согласие на аудиенцию было дадено.

Вместо отведенного получаса, разговор затянулся да добрых два часа и на то были причины. Во-первых, господин Зверев и автор пулемета 'Зверь' оказались одним и тем же лицом. К тому же он был совладельцем предприятий, поставляющих армиям генерала радиостанции, аэропланы, автомобили, и многое другое военное снаряжения, и в его армии в скором времени должны пойти броневики 'Дукс'.

Во-вторых, лидер думской фракции, господин Самотаев, в подробностях изложил о военной компании в Корее, при этом у боевого генерала не осталось и тени сомнений в подлинности изложенных событий, которая, кстати, сильно отличалась от репортерских выдумок.

Было и третье. Его собеседники, ни в какой мере не нуждались ни в оружии, ни в любом ином виде довольствия. Они, правда, попросили генерала, не препятствовать проведению фронтовых испытаний пятерке новых аэропланов 'Миг-4' на базе авиаотряда VII-го армейского корпуса, но разве это можно считать платой? Нет, конечно.

— Что же в таком случае вам от меня требуется? — в голосе командарма прозвучало почти искреннее удивление. — Или я не прав, полагая, что некоторая группа гражданских лиц, обходя мой фронт с юга проникнет в Закарпатье через Венгрию?

— Вы совершенно правы, Николай Иудович, единственно, что бы мы вас попросили, так это позволить группе патриотично настроенных репортеров побывать в районе дислокации VII-го армейского корпуса.

Договаривающиеся стороны прекрасно друг друга поняли. Генерал не имел права отдавать приказ на пропуск вооруженных гражданских через занимаемый его армиями фронт. Зато ему не возбранялось разрешить репортерам побывать в прифронтовой полосе, будь их хоть сотня человек, ведь формально никто фронт переходить не будет, а то, в Австро-Венгрию через Румынию якобы пройдут какие-то вооруженные люди, так Юго-Западный фронт тут не причем.

В свои шестьдесят лет, Николай Иудович был достаточно искушенным человеком, чтобы понимать: взамен воздушного прикрытия его войск в районе Карпат, ему предлагается не обращать внимания на 'группу репортеров'.

Такая сделка его более чем устраивала, а то, что данные испытания авиатехники оплачивало военное министерство, Николая Иудовича в известность не стили.

* * *

Последнюю неделю репортерские дела двадцатитрехлетнего Петра Ямщикова пошли наперекосяк. Сперва он опоздал с репортажем об ограблении на Шпалерной. Вчера о смерти известного человека узнал из газет, а сегодня его статью о жизни Питерских окраин не взяла редакция Русского вестника. Заявили, раз заказали, то возьмут, но через неделю.

Сказать по правде, молодой человек всерьез не опечалился. Семьи у него не было, а такие катаклизмы в его жизни случались и раньше. Зато ребром встал вопрос — куда прямо сейчас направить свои стопы. Выбор был невелик: или к приятелю, или в ресторан 'Слава Петрограда'. В эдакий, неофициальный питерский пресс-центр, где всегда можно было поживиться свежими новостями. Чувство долга, но скорее всего банальный голод, толкнули его к 'петроградским' дверям, где его тут же взял в оборот рыжеусый Прохор:

— Вот-с, Петенька, познакомься, Григорий Пилюгин. Он тебя уже час, как дожидается, — занудливо выговаривал Прохор, будто Ямщиков обещал появиться к назначенному сроку. Если разобраться, он вообще не планировал сюда заходить.

Пожатие долгополого Пилюгина оказалось неожиданно крепким.

— Вы хотите заказать у меня репортаж? — нахально спросил у Пилюгина Петр.

— Вполне возможно, — весело откликнулся Григорий, — но может быть, мы сначала перекусим? — и, увидев в глазах репортера голодное согласие, тут же сел за первый свободный столик. — Человек, ко мне!

Четкое произнесенное 'ко мне', прозвучало на военный лад, что навело Пера на некоторые размышления. Выбор блюд и напитков, много времени не занял и вскоре Ямщиков, услышал вопрос:

— Это правда, что вы хотели привезти с фронта репортаж?

— Интересно, кто это обо мне так говорит? — не смотря на охватившее Петра предчувствие удачи, он решил для вида поартачиться.

— А это важно? — все с той же улыбкой ответил Петру Пилюгин. — Впрочем, тянуть резину не в моих интересах.

Оказывается, нашлись умельцы, сумевшие договориться о пропуске журналистов на фронт. Надо ли говорить, сколь заманчиво было такое предложение для начинающего репортера, при том, что до сих пор туда могли попасть только газетчики из проправительственных изданий.

Тут же всплыло условие — надо пройти подготовку на Всеволожской базе стрешара, которая славилась высокими ценами. Мелькнувшее было подозрение о мошенничестве, Пилюгин развеял: 'Все расходы берет на себя компания-организатор фронтовой командировки'.

Побегать и пострелять шариками Ямщиков любил, поэтому отказываться от шикарного предложения не собирался.

После изматывающих марш-бросков и ползаний на брюхе по осенней грязи, из трех десятков 'акул пера' осталось семеро, зато эта 'семерка' настрелялась вдосталь. Им даже дали выпустить по полдиска из ручного пулемета 'Зверь'. В конце сентября Петру, Семену Пастухову из журнала 'Голос жизни' и неопределившемуся с редакцией Пашке Корзунову, было предложено отправиться на Юго-Западный фронт. И не просто так, а в составе группы разведчиков в тыл противника! Надо ли говорить об охватившем молодых людей восторге.

По дороге в Ровно, где располагался штаб фронта, жилистый черноглазый тридцатитрехлетний инструктор с позывным Грач, распределил журналистов по группам. Петр попал в группу Грача. Семен Пастухов к бойцу с позывным Богомол, а Пашка к Скандинаву. Всей бригадой руководил Грач.

В штабе фронта командир решал какие-то вопросы с прикативший из столицы членом госдумы Михаилом Самотаевым.

На расспросы Петра, Грач только отмахивался, но утром третьего дня разведчики тряслись в огромных трехосных автомобилях 'Дукс', а Петр с Грачом наслаждались комфортом в легковом авто.

На пути к штабу 8-й армии они обогнали с десяток солдатских колонн. Им навстречу ехали медицинские повозки. 'Туда идут здоровые, обратно везут раненых', — Петр впервые задумался об этой стороне жизни человека на войне.

На въезде во Львов казачий патруль показал, где находится штаб армии. Когда Грач предложил пообщаться с Брусиловым, Петр поверил в удачу. В том числе и поэтому, наблюдая за Брусиловым, Ямщиков боялся шелохнуться.

Высокий, тонкий в кости, с тщательно выбритым подбородком, с тонкими лихо подкрученными усиками и с красными от недосыпа глазами, генерал хмуро рассматривал посетителей.

— Не пойму я вас, — нарушил, наконец, молчание хозяин кабинета, — неужели вы всерьез надеетесь учинить в тылу противника партизанскую войну?

— Партизанская война на чужой территории невозможна по определению, — четко и уверенно ответил Грач.

— Генерал Иванов иного мнения, — кольнул взглядом Брусилов.

— Под партизанской войной, Николай Иудович подразумевает беспокоящие удары казачьих отрядов в тылу противника. Идея неплохая, но потери превысят эффект.

— Вот как? — в голосе командарм впервые прозвучала заинтересованность

Из дальнейшего разговора Ямщиков вынес, что разведку следует вести непрерывно, а вот диверсионные операции есть смысл проводить только перед наступлением. Тогда же резать линии связи и вносить сумятицу в тылах противника. Все остальное действия приведут к бессмысленным потерям. Судя по всему, Брусилов эту точку зрения разделял.

Петру, чьим кумиром был герой-партизан Денис Давыдов, было обидно, но логике командира противопоставить было нечего — Давыдова поддерживало русское население. Здесь же, нашим войскам были рады не все.

В конце разговора Брусилов произнес, что начинает понимать генерала Деникина в его отношении к 'Вагнеру'.

'Причем здесь композитор? — эта мысль в сознании Петра прожила всего мгновенье, чтобы тут же смениться взрывом эмоций: командарм явственно намекал на легендарный военный отряд 'Вагнер'. — Неужели Грач один из его командиров?!'

Перед выездом из Львова, Грач дал команду вооружиться. Из зеленых деревянных ящиков были извлечены пулеметы, и самозарядные карабины. Глядя, как сноровисто разведчики набивают обоймы, Петр понял, что эту команду они ждали с нетерпением. Увы, репортерам оружие не полагалось. В случае пленения, они должны были представиться идиотами-пацифистами, которых царские опричники затащили в горы и заставили нести свои пожитки. А ночами им якобы связывали руки. Доказательством должны были послужить командировочные задания от либеральных редакций и путевые заметки, в которых горе-журналисты клеймили позором русских казаков и тупых царских офицеров. Таковой оказалась тяжкая доля репортера-нелегала.

Первое дыхание войны коснулось разведчиков на подъезде к штабу VII-го армейского корпуса, когда над ними проревел мотором аэроплан с крестами на крыльях. По команде 'воздух' бойцы горохом посыпалась из автомобилей и три пулемета открыли огонь по германскому 'Альбатросу'. Попали или нет, понять Петру было трудно — со стороны штаба по аэроплану длинными очередями садил 'максим' и вражеская машина со снижением ушла на запад.

Пока Грач договаривался о выделении сопровождения, Петр с любопытством разглядывал смотрящий в небо пулемет максима. Пояснения давал командовавший расчетом фельдфебель, придумавший и соорудивший из дерева и тележного колеса лафет, с которого его бойцы вели пулеметный огонь по воздушной цели.

Репортер не был бы репортером, не поинтересуйся он о войне в небе. Оказывается, последнее время немцы стали изрядно досаждать на своих 'Альбатросах'. Пулемет на лафете оказался для них неприятным сюрпризом и сейчас мастрячились сразу несколько таких приспособлений.

Из дальнейших расспросов стала вырисовываться следующая картина. В первый месяц войны, германец в небе почти не появлялся, а самых наглых легко отгоняли аэропланы корпусного авиаотряда. Последнее время, у тевтонов во множестве появились новые 'Альбатросы', и наши аэропланы 'С11' и 'С12', Сикорского, а так же старенькие 'Миг-1', стали терпеть поражение. Теперь вся надежда на только что поступающие 'Миг-4' и 'С15'.

Место для ночевки определили близ автороты. На площадке стояли машины Русско-Балтийского завода и завода 'Дукс'. Последних было заметно больше, и выглядели они солиднее. Прибывших тут же окружили военные водители. Всем не терпелось узнать, что за диковинные машины прибыли к ним в часть.

— Саня, ты глянь, какие у них широченные шины, братцы, да какой же у вас клиренс?

— Считай, десять дюймов будет, — с гордостью отвечал водитель передового автомобиля, — этот бугай только обкатывается.

— Да он же по любой грязи пройдет, а двигатель?

— Семьдесят пять сил!

— А ...

Вопросы и ответы следователи один за другим, и в какой-то момент Петр почувствовал гордость за людей, сделавших такой автомобиль.

Ближе к вечеру к отряду подъехал взвод казаков. Начавший было доклад сотник, вдруг замер, а потом, соскочив с коня, бросился к командиру:

— Грач, чертяка, ты ли это!?

— Аким, какими судьбами?

— Да вот, приказано тебя сопровождать к перевалу.

— Как тогда?

— Как тогда.

Спать легли за полночь, а пока шли воспоминания и расспросы, Петр узнал, что в шестом году Грач с Акимом Кожевниковым, лихо гоняли по Уссурийскому краю хунхузов, и были они тогда рядовыми. Отрядом тогда командовал Михаил Самотаев с позывным Пантера, а казаков вел за собой урядник Максим Шикин. Самотаев сейчас заседает в госдуме, а полк есаула Шикина стоит под Дуклинским перевалом.

На грани между сном и явью, Петру пришла в голову любопытная мысль — а ведь о 'Вагнере' он теперь знает едва ли не больше, чем кто-либо другой. Так почему бы не взяться за летопись этой легендарной организации?

* * *

Рев возвращающихся автомобилей давно растаял, когда разведчики в сопровождении казаков вышли на гребень Водораздельного хребта чуть севернее перевала Воловец. Здесь их пути расходились. Казакам надо было возвращаться, а разведчикам предстоял путь на север с выходом в район Лопковского перевала.

Перед расставанием, как того требовал обычай, перекрестились, потом обнялись, и через минуту казаков уже не было слышно, а разведчики походным шагом тронулись по широкой скотогонной тропе на север. Только что их было полтораста человек, а сейчас осталось меньше трех десятков. От этого на душе у Петра стало неспокойно.

Хребет, то полого поднимался, то спускался. Леса наверху не было. Он начинался в двух-трех сотнях шагах ниже по склону.

Несмотря на яркое солнце, наверху было прохладно. Насколько хватало глаз, на хребте не было ни души. Войскам делать здесь было нечего, а скотогоны спустились ниже — ночами припорашивало снежком, который к полдню стаивал. Вот и сейчас его почти не осталось, а через час окончательно потеплело, и мучавшая Петра тревога отступила.

Ближе к вечеру, командир резко свернул влево к лесу и через полчаса разведчики вышли к спрятавшемуся в низинке костерку, вкруг которого сидело трое местных. Что характерно, демонстративно не замечающих незваных гостей. Привыкший ко всякому, Петр не удивился, когда к троице бросились с объятиями разведчики, а те обращались к ним по позывным.

Чегевара, оказался мадьяром, а Ирис и Кактус русинами. Чегевара вошел десятым номером в первую группу. Со своей котомкой и длинной пастушьей палкой на плече, он держался в полуверсте впереди. При малейшей тревоге, группа мгновенно рассыпалась по склону, пока Че не давал сигнал продолжать движение.

Ирис и Кактус, вели свои группы по склонам Полонинского хребта, лежащего западнее Водораздельного.

Расстояние между группами было невелико, но в горах, как недавно понял Петр, путь измерялся не верстами, а часами.

Верецкий перевал осмотрели с боковых вершин. На самом перевале стояла батарея легких горных пушек, о которой было известно от воздушной разведки. Ничего более не обнаружив, отряд оттянулся назад и обошел перевал с запада, где на ночевке пересекся с группой Богомола.

На пути к Ужокскому перевалу Чегевару пару раз останавливал конный разъезд австрийцев, но шагающий 'домой' местный житель никаких подозрений не вызывал. Ямщиков настолько привык к этой рутине, что однажды получил от командира нагоняй:

— Петр, я понимаю, что неподвижно лежать в луже неприятно, но надо терпеть.

После выговора Грач попросил Шмеля залечь в сотне шагов, и слегка шевельнуться, когда изображающий австрийца Петр обернется в его сторону. И вот странно, все это репортер знал, но только теперь, когда карабин в его руках непроизвольно дернулся в сторону едва шевельнувшегося Шмеля, до него окончательно дошло — игрушки остались дома.

Укрепления Ужокского перевала разведывали всей командой. Группе Скандинава достался спуск с перевала в сторону Венгрии, по которому змеилась речушка Уж. Отряды Богомола и Грача облазили всю лесистую часть восточных склонов хребта на десять — пятнадцать верст в сторону русских позиций. Здесь авиаразведка мало что могла высмотреть, зато 'вагнеровцы' вскрыли все замаскированные позиции и систему обороны.

Репортеров и проводников с собой не брали. Пашка с Пастуховым начали было бузить, но Петр без труда разъяснил своим подельникам по ремеслу, что в серьезном деле они только помешают. Как это ни странно, но парни его послушали, а Грач глазами показал свое одобрение.

Слушая вечерами совещания командиров, Петр постепенно проникался пониманием — сколько солдатских жизней сохранит их разведка. И тем более осознавал, как прав был командир, растолковывая, что стрельба в разведрейде является непростительной глупостью.

После Ужокского перевала, разведчики вышли в район Высоких Бескидов. Эта часть Карпат протянулась почти строго с востока на запад. Перевалов, пригодных для переброски войск с севера, здесь не было, а два скотогонных можно было осмотреть радиальными выходами. К тому же, давала себя знать усталость и Петр в который раз, отметил предусмотрительность командира, запланировавшего выше села Ужок дневку.

Поляна среди едва тронутого желтизной букового леса. Бездымный костер и все еще жаркое солнце, призывали к покою, но накопившееся тревога мешала расслабиться. Пребывая в безмятежной тишине, разум отказывался верить, что всего в десятке верст ходит смерть, и только вчера Петр в любой миг готов был броситься на землю, а отряд огрызнуться яростным огнем.

— Поначалу всегда так.

От того, как нарочито безмятежно прилег рядом командир, как он закинул руки за голову, Петра вдруг начало отпускать, и все последующие слова только навевали сонливость. Зато, очнувшись от короткого сна, он с изумление осознал, что тревога, наконец-то, отступила.

Весь день группа отсыпалась и отъедалась извлеченными из захоронки продуктами, а вечером 'высоким гостям' к мясу было подано вино. После ежевечерней 'наркомовской' чарки разведенного водой спирта, Токай, с медово-пряным ароматом и фруктовым послевкусием, показалось божественным нектаром. В тот вечер Петр спросил, откуда появилось прилагательное "наркомовская" чарка. Оказалось, что бойцы сами этим интересовались, но ни к какому определенному выводу так и не пришли. Кто-то сказал, вот и прижилось.

Дальше шли долиной, и к Лупковскому перевалу вышли на пятый день. Могли бы и раньше, но много времени 'съели' обходы многочисленных сел. В основном здесь жили лояльные к русскому царю русины, но Грач решил не рисковать.

Несмотря на легкую дымку с боковой вершины перевал лежал, как на ладони. По противоположному склону долины, слева-направо проходил железнодорожный путь, ныряющий в тоннель под седловиной. Выныривая на северной стороне, он полого спускался в долину. От перевала до русских позиций было три дня пешего пути.

За облаками стрекотал какой-то аэроплан. Самолеты Петр видел едва ли не каждый день и к их стрекоту дано привык. Два раза повезло наблюдать воздушный бой. В первом, наш 'Миг-1' подбил германского 'Альбатроса', который со снижением удрал на юг. Во втором противники разошлись без видимых потерь.

Петр глянул на линзы дорогущего фотоаппарата с длиннофокусной оптикой. Это чудо техники, с новомодной целлулоидной пленкой, предоставили 'вагнеровцы'. Объектив был девственно чист, и Петр навел аппарат на орудийные площадки.

Две больших гаубицы уже развернуты. Вокруг них суетились австрийские артиллеристы. Сегодня к ним должны были доставить еще три орудия. Эту весть принесли ходившие вниз проводники.

Ближе к северному спуску, видны пулеметные гнезда. Взять перевал будет не просто, а ведь это только часть обороны. С севера все тайны австрийских фортификаторов разведала группа Скандинава.

Сейчас она форсированным маршем вместе с Семеном и Пашкой, улепетывала на север, и, скорее всего, уже добралась до своих. Как парни ни скандалили, но их отправили домой. Зато Петр клятвенно пообещал друзьям поделиться фотографиями.

На перевале снега еще не было, зато на вершине его за ночь навалило по щиколотку. Благо, что у бойцов двухцветные куртки. Сейчас они вывернуты светлой стороной наружу.

— Командир, а почему на вершине нет охранения? — Ямщиков смахнул надутую ветром слезинку.

— Да кто их, мадьяр, поймет. Народ они такой. То строго по уставу, то, как придется. С другой стороны, это же третье оборонительное кольцо, и если начнется заварушка, то затащить сюда пулеметы можно за час, — Грач кивнул на обложенные камнем пулеметные гнезда.

Состав показался через час. К этому времени облачность немного приподнялась, и Петр чувствовал, как снизу подмокает куртка, но это его не отвлекало — он боялся пропустить подрыв состава.

Разведав оборону Лупковского перевала, разведка свою задачу выполнила и должна была возвращаться. Вот, только, вид развернутых тяжелых орудий и сведения о доставке еще трех, наводили на грустные размышления.

Совещание командиров было не долгим — несмотря на приказ не ввязываться в перестрелки, каждый решительно высказался за диверсию, тем более, что взрывчатки на такое дело хватало. Как понял Петр, динамит вместе с нажимными взрывателями, брали на случай отрыва от погони.

Когда тяжело пыхтящий на подъеме паровозик, подъезжал к заряду, Петру казалось, что лежащий на спуске фотоаппарата палец окончательно онемел и у него ничего не получится. То же самое он думал, когда под локомотивом жахнуло багровое пламя и в воздухе закувыркалась колесная пара, а паровозик, будто игривый козленок, подпрыгнув, медленно устремился вниз, увлекая за собой платформы.

Потом начался отход. Все лишнее было загодя оставлено. С собой только оружие и двухдневный паек. С таким грузом пятьдесят минут легкого бега, десять минут пешего хода, и вновь бег, продолжались до глубокой ночи, пока четвертинка луны не скрылась за облаками. Потом был трехчасовой сон-забытье, и вновь бег, на этот раз в тумане. Каждый последующий хребет становился все ниже, а облачность поднималась выше.

Стычка с противником произошла ближе к десяти утра, когда до своих позиций осталось не более пяти верст. Разведчики пересекали последнюю долину, по которой слева неспешно поднималась австрийская полусотня. Из-за крутого изгиба дороги и густого кустарника, противники увидели друг друга с расстояния меньше сотни шагов, а дальше заработали рефлексы.

Падая, и тут же готовя фотоаппарат, Петр видел, как приникает к прицелу винтовки Лекарь, а Шмель уже прижимал к плечу пулемет. Одновременно до Петра донеслась гортанная команда офицера, по которой конница должна была разворачиваться в сторону разведчиков.

Зря они так. На таком расстоянии, два пулемета, две снайперских винтовки и пятнадцать самозарядных карабинов не оставили австрийцам шансов. По тому, что рядовые почти все погибли, а офицер и два унтера оказались ранеными в руки и плечи, Петр понял, что у 'вагнеровцев' это давно отработанная тактика. А вот дальше Ямщикова оттеснили в сторону, а пленных отволокли к ближайшим кустам.

В общем-то, Петр понимал, что с ними сейчас станут делать разведчики, но все равно, его едва не стошнило, когда он услышал утробное мычание, которое, правда, тут же сменилось захлебывающейся скороговоркой.

Через десять минут разведчики знали все, что было известно австрийцам. На севере за хребтом, стояла их пехота. Там оборона носила очаговый характер. Восточнее, условная линия фронта считалась непроходимой для войск, и контролировалась разъездами.

Пославший полусотню кавалерийский полк, стоял пятью верстами ниже по долине. Его перебросили сюда неделю назад из-под Лопкова. О диверсии кавалеристы уже знали, но были уверены, что диверсанты могут появиться здесь не ранее завтрашнего дня. Полусотня же была послана для осмотра мест завтрашних засад.

Оставалось неясным, слышали ли в полку короткую перестрелку, а если слышали, то какими силами и как быстро отреагируют. В любом случае, не менее часа у разведчиков имелось.

Пока проводился допрос, бойцы собрали оружие и боеприпасы, добили раненых коней, а целых согнали в небольшой табун. Даже перевязали раненых австрияк. Каждый второй разведчик взял себе по трофейному карабину, каждый первый забрал патроны. Когда карабин с сотней патронов взял себе репортер, Грач только грустно покачал головой.

Петру было до жути интересно наблюдать за ходом обсуждения. При этом он отдавал себе отчет — после уничтожение австрийской полусотни, ссылки на липовый пацифизм, скорее всего не помогут, но, как ни странно, сейчас это его не волновало.

У разведчиков оставались два варианта. Первый — возвращаться на юг, постепенно забирая к востоку с выходом к своим не доходя до Ужокского перевала. Далековато, зато на противоположных склонах южного хребта, можно было спрятать целую дивизию.

Второй вариант — прорываться через северный хребет, смещаясь к востоку. Если командир австрийского полка не вышлет на гребень хороший заслон, то через три-четыре часа разведчики окажутся у своих, а если вышлет? Только идиот, услышав в долине пулеметную стрельбу, не отправит по всем направлениям разъезды, а командиры полков глупостью не страдали. Прикинув так и эдак, Петр посчитал отход к Ужку самым безопасным.

Выслушав своих помощников, Грач, будто ожидая божественной подсказки, минуту смотрел в мутное небо, но так ничего и, не высмотрев, вынес решение:

— Богомол, бери коняшек и топчи след в сторону Ужка. На подходе к хребту, табун передашь Ирису. Он сам определит, где ему смыться, а ты скрытно идешь вот сюда, — командир показал на карте место встречи и свой маршрут. — Выдвигаемся через пять минут.

* * *

Петр посмотрел на часы — атака длилась от силы семь минут, а по ощущению минула целая вечность, в течении которой он раз за разом посылал и посылал пули из кавалерийского манлихера по вырывающимся из туманной дымки конникам. Потом судорожно перезаряжал карабин, и вновь стрелял.

Собирая кровавую дань, короткими злыми очередями рявкал пулемет, и каждый его рык сопровождался ржанием раненых лошадей и предсмертными криками людей.

Конец атаки совпал с последним выстрелом, когда Петр только чудом не промахнулся по мчащемуся на него кавалеристу.

— Будешь? — лежащий справа Лекарь, не глядя протянул Петру флягу.

Взяв, предательски дрожащей рукой баклажку, репортер не заметил, как выхлебал половину.

— Обычное дело, — успокоил товарища снайпер, — в первом бою я такую оприходовал одним махом.

Петр промолчал. Туман то приподнимался, открывая лежащие тела, то опускался, скрывая от людских взоров позор смерти, а в глазах Петра все стояла и стояла сцена попытавшегося подняться и тут же упавшего на подломившуюся ногу животного. Отдаленный выстрел прекратил его мучения, отозвавшись внезапной благодарностью к нажавшему на спусковой крючок австрийскому солдату. То, что это был рядовой, Петр отчего-то не сомневался.

— Неужели, снова полезут? — фраза вырвалась как бы против воли репортера.

— Тут дело не простое, — степенно начал Лекарь, — офицеров мы, кажись, повыбили, а солдаты без команды на смерть не пойдут. Они умные. Вот, ежели кто остался, или новые подтянутся, — Лекарь задумчиво пожевал травинку, — тогда да. Могут и полезть, но час у нас есть.

Три часа назад, после команды Грача на движение, группа, стараясь не оставлять следов, вышла на склон 'своего' хребта. А дальше начался бег.

По сравнению с этой гонкой, прежние марш-броски и минувший суточный переход, казались отдыхом.

Пятнадцать минут вверх, сменялись траверсом в восточном направлении, и вновь вверх, и вновь горизонтальный участок, и такому кошмару, казалось, не будет конца, и сердце вот-вот лопнет. Как это ни странно, но в какой-то момент Петр почувствовал, что за время траверса он успел восстановиться и очередной подъем, уже не казался пыткой.

Перед выходом на гребень, идущий впереди Грач, подал знак 'замри'. Прямо по ходу движения, на широком безлесном гребне стоял десяток спешившихся кавалеристов. По тому, как вздымались бока запаренных коней, они сюда только-только добрались. Второй отряд стоял в полуверсте левее.

Немного правее, в понижении хребта, лес достигал седловины. Даже со своим невеликим опытом, Петр ни минуты не сомневался — в таком удобном для перехода месте, их наверняка ждет засада, тем более, что дальше на восток открыто стояла еще одна группа австрийцев.

О том, что у кавалеристов объявлена тревога, разведчики уже знали — от места уничтожения полусотни, по следу Богомола рысью шли не менее двух эскадронов. Первые конники уже достигли подъема, и резко сбавили темп, но через час они наверняка достигнут гребня. По идее, Богомол к этому моменту уже спустится в долину и даже начнет подъем.

Судя по стоящему на пути разведчиков заслону, командир полка решил подстраховаться, и первый же готовый к выходу эскадрон выслал на северный хребет.

Петр не сомневался, что группу Богомола Грач не оставит, но как скоро тот подойдет, и какое решение примет командир, оставалось для него загадкой.

Как это часто бывает на войне, все решил случай. Едва группа Грача сместилась в сторону перевала, как сверху показалась пара австрийцев. Их скрутили, когда те почти миновали последних бойцов. Потом был быстрый допрос, а через пятнадцать минут, перевал оказался в руках разведчиков. Без шума, правда, не обошлось, к тому же в последний момент боец Гвоздь получил сквозное ранение левого предплечья.

Первая атака ждать себя не заставила, но была с легкостью отбита даже без пулемета. Да и какая это была атака. Скорее необдуманный бросок двух десятков уверенных в себе кавалеристов.

Ко второй противник готовился тщательно. Во-первых, к нему подошло подкрепление с двумя пулеметными расчетами, которые сразу же стали обрабатывать позиции разведчиков. Во-вторых, он перекрыл путь спуска на север.

Первый раз Петру стало страшно, когда перед ним ударила пулеметная строчка. Возьми пулеметчик хоть чуть-чуть выше... . Думать о результатах не хотелось, тем более, что тут же поступила команда оттянуться вглубь небольшого лесочка. Оттянулись не все. Притаившийся за поваленным стволом Лекарь, быстро излечил расчеты вражеских пулеметов от назойливого внимания к разведчикам. Вот тут-то и началась вторая атака, в которой участвовало не менее сотни конников. Манлихер оказался неплохим оружием — за время атаки, Петр успел выпустить шесть обойм, при том, что львиная доля времени уходила на перезарядку.

Третья атака началась одновременно с востока и с запада, едва только к защитникам присоединился отряд Богомола. Противник об этом не знал, поэтому, считая, что у разведчиков только один пулемет и основные силы бросил с востока. И не факт, что не появись у разведчиков подкрепление, третья атака не увенчалась бы успехом.

Петра к этому времени отправили помогать Гвоздю ухаживать за ранеными. Боец, получивший ранение головы, находился между жизнью и смертью, второй, пока ему не перетянули жгутом ногу, потерял много крови.

Об атаке Петр судил по заполошному перестуку пулеметов и частой стрельбе из карабинов и трофейных манлихеров. Из этого следовал печальный вывод — боеприпасы у защитников заканчивались, и с минуты на минуту надо ждать команды Грача на прорыв. Жаль, что Богомол не появился минут на пятнадцать раньше, когда был шанс уйти почти без пальбы.

Репортер с тоской посмотрел на раненых, лежащих на подушках из осенних листьев. С ними прорываться сквозь залегших в лесу австрийцев, представлялось ему полным безумием, а бросать на милость победителя преступлением. Оставалось отправить Гвоздя на прорыв, а самому уповать на липовые записки пацифиста.

Петр, как давеча командир, посмотрел в несвоевременно разъяснившееся небо. Нагони господь тумана, можно было бы незаметно проскользнуть.

Внезапный грохот взрывов на западнее, мог обозначать только одно — к австрийцам подошла легкая артиллерия, где каждое орудие перевозилось тремя вьюками. Сейчас артиллеристы поправят прицел, и ... .

Ожидая убийственных взрывов шрапнельных снарядов, Петр инстинктивно втянул голову в печи, но вместо белых шапок разрывов, над головой проскользнула крылатая тень, а к реву мотора в полуверсте на запад прибавилось частое пулеметное стаккато — Господь внял его молитвам, прислав помощь с неба.

Открывая на ходу объектив, репортер пулей вылетел на открытое место. Его бросок совпал с белыми ракетами, показавшими военлетам позиции засевших по склону австрийцев. Сделав красивый разворот, аэроплан с российскими опознавательными знаками и красными звездами на крыльях, вывалил на склон множество мелких бомбочек, а раздавшиеся разрывы сменились криками боли.

Второй аэроплан обрабатывал южный склон. Третий грохотал своими пулеметами на западе, откуда в помощь атакующим, должна была подниматься артиллерия. Все это Петр фотографировал, пока в аппарате не кончилась пленка.

* * *

Уже находясь у своих, Петр стал свидетелем, двух необычных эпизодов. Доставленных в полковой лазарет раненых, осмотрел главврач Каминский. Перевязку делала молоденькая сестра милосердия, которую все называли Наталья. По мнению Виктора Витольдовича, сразу после ранения бойцам была оказана на удивление квалифицированная помощь, и на просьбу Грача прочистить и продезинфицировать раны, доктор холодно ответил, что срочной необходимости он в этом не видит.

Грач стал настаивать, тогда Виктор провел командира в приемное отделение, и спросил — кому из этих несчастных надо отказать в срочной помощи, ради удовлетворения заботы Грача о его бойцах. Присутствующая при разговоре сестра милосердия, с обожанием смотрела на Каминского, и с укоризной на Грача. И было отчего — на топчанах и прямо на полу, лежали только что доставленные из-под Дуклинского перевала раненые. Большинство из них оставались в своих замызганных шинелях, многие бредили. Петр впервые увидел растерянность на лице командира. Наверное, что-то аналогичное почувствовал и Каминский, поэтому уже от дверей сухо бросил: 'Завтра к девяти'.

На следующее утро, Грач с Петром пришли к Каминскому с упаковками новокаина и стрептоцида. Наталье достались цветы. И первое, и второе привело медиков в изумление. К этому времени раны Гвоздя и Лютика были прочищены, и на глазах Петра обработаны стрептоцидом и вновь забинтованы. Не было ничего удивительного, что после предложения командира оставить себе лекарства, последовало предложение испить чаю.

Вчерашних раненых лазарет обработал ближе к ночи, поэтому Каминский выглядел утомленным, но на вопросы столичного репортера отвечал с охотой.

По мнению доктора, медицинскому руководству давно было пора озаботиться увеличением медперсонала в низовом звене. При правильной обработке, по типу той, что была проведена с бойцами уважаемых гостей, санитарные потери снизились бы весьма существенно. Сейчас же, при наплыве раненых, медики вынуждены были следовать доктрине 'русского' доктора Эрнеста фон Бергмана, об 'изначальной стерильности огнестрельных ран'.

Судя по отчетливому сарказму, Каминский в равной мере сомневался и в русских корнях профессора Берлинского университета, у которого Виктор пять лет слушал лекции, и в 'изначальной стерильности'.

Второй эпизод касался разговора Грача с командиром Стальной дивизии, генералом Корниловым. Тогда же Петр с удивлением узнал, что с комдивом Грач был знаком еще до войны.

В первую очередь Лавра Георгиевича интересовали результаты разведки, во вторую подробности рейда и эффективность ударов по противнику. Грач отстаивал позицию, озвученную им еще в кабинете Брусилова: 'Разведка и еще раз разведка. Диверсии только в самых крайних случаях, и непосредственно перед наступлением'.

Корнилов горячился. Грач стоял на своем. Корнилов ядовито спросил, мол, что же вы в таком случае полезли взрывать составы? Ответ был в духе, на всякую старуху есть свое исключение. Кстати, и свое наказание, и вообще, что они обсуждают? Суть или за поболтать?

Петр же припомнил едкое определение: 'Корнилов имеет сердце льва, и голову барана'. Так ли это на самом деле, выяснить репортеру не сподобилось— судя по всему, сегодня бодаться прославленному комдиву не хотелось, и вместо дурного занятия, он поинтересовался отходом:

— Просветите, что это за слухи об аэропланах, якобы устроивших австрийцам варфоломеевский вечер?

Вот тут Петр услышал совсем иную, нежели он знал, версию событий. Оказывается, успешно оторвавшись от преследования, отряд столкнулся с жиденьким заслоном на гребне, сквозь который Грач рассчитывал незаметно просочиться к своим. Налетевший порыв ветра приподнял туман. Мгновенно вспыхнула перестрелка, но невесть откуда взявшийся одинокий 'Миг', спутал супостату все карты, высыпав на его голову десяток гранат и немного причесав из пулемета.

Спустя минуту, очередное облако вновь плотно окутало гребень, и разведчики благополучно перешли на свою сторону. Грач утверждал, что лично видел, как летчик-наблюдатель, поливал врага из пулемета. Попал он в кого, или промазал, выяснить по понятным причинам не удалось.

Уточнять, почему Грач не счел нужным показать реальное положение дел, Петр не стал. Девиз: 'Командир всегда прав' он впитал в первую очередь, зато неожиданно для себя нашел золотую репортерскую жилу там, где не мог и помыслить.

Эмоции, охватившие Петра при виде беспомощно лежащих на осенней листве бойцов, не оставляли. Эти чувства толкнули репортера несколько раз наведаться в полковой лазарет. Состояние раненых 'вагнеровцев', и солдат, получивших обычные перевязки, отличались разительно. Это было видно даже такому дилетанту, как Петр. Еще печальнее выглядела ситуация на львовском эвакопункте. В ожидании запоздавшего эвакопоезда, здесь скопилось сотни раненых. Как ему поведали здешние медики, 'антонов огонь' не щадил ни солдат, ни офицеров. Многим требовалась срочная ампутация, но ее могли провести только в госпиталях, до которых еще надо было добраться.

Все это, Ямщиков осмысливал по дороге домой. Тогда же, после вопроса Петра, как бы развернулись события, не появись краснозвездные аэропланы, всплыли неизвестные ему ранее подробности. Оказывается, сразу после второй атаки австрийцев, к ним в тыл вышла снайперская пара, с заданием уничтожить расчеты артиллеристов, если такие появятся. Бесшумное оружие в умелых руках — страшная сила.

Кроме того, в тылу у засевшего на северных склонах австрийского заслона, уже сосредоточилась группа Скандинава с эскадроном уссурийской казаков. Ко всему, между всеми группами поддерживалась связь по радио. Рации, с дальностью связи до три-пять верст, берегли как раз для такого случая. А вот на вопрос, мог ли командир общаться с военлетами, Грач только загадочно усмехнулся. Получалось, что еще находясь в долине, командир принял единственно верное решение — если хребет затянет облаками, то группы легко просочится мимо австрийского заслона, а в случае хорошей погоды, в помощь разведчикам выходил Богомол с казаками. Наверняка были в этих раскладах и краснозвездные аэропланы. В этом Петр теперь не сомневался.

Уяснив себе реальное положение дел, Петр не стал сетовать на свою неграмотность. Вместо этого он поблагодарил судьбу, за знакомство со столь необычным и дальновидным командиром.

* * *

Слухи имеют свойство мчаться быстрее ветра, обрастая по пути массой самых невероятных подробностей. В этом репортеры убедились, едва прибыли в Петроград.

Сказать, что их заметки имели успех, значило бы серьезно погрешить против истины. Троицу репортеров буквально засыпали заманчивыми предложениями.

И вот что странно. Никаких упоминаний о краснозвездных аэропланах и 'Вагнере' в заметках репортеров не было. Еще в поезде Грач растолковал, о чем надо забыть, а пленку с бомбящими супостата аэропланами, конфисковал до лучших времен. Между тем, всякий собрат по перу, выпытывал подробности о 'Вагнере', а газеты запестрели восторженными статьями об этой таинственной организации и, конечно, о героях-репортерах, лично пускавшими под откос далеко не один эшелон с вражеской артиллерией.

Слава досталась и таинственным краснозвездным 'мигам', и откуда только прознали. Кстати, фото с кувыркающейся в воздухе колесной парой, удалось на славу. Рисунки на эту тему публиковали все кому не лень, а фото могли себе позволить себе только избранные издания.

Спустя полмесяца, газеты вновь запестрели статьями о подобном разведрейде. На этот раз репортеры донесли до читателя, как ловко, разведчики прошли по тылам германских войск и какую бесценную информацию они доставили командованию Северо-Западного фронта.

Публиковались фотографии германских батарей и двигающихся к фронту колонн, так и не заметивших, что они стали объектом внимания вражеских лазутчиков.

На живых, как известно, не угодишь, и в полном соответствии с этим принципом, нашлись недовольные отсутствием стрельбы и подрывов поездов с войсками Кайзера.

Получалось, что 'и дым пониже, и щи пожиже', но ревность, нет-нет, да и пощипывала души репортеров-первопроходцев. Одно радовало — первая тройка газетчиков без работы теперь не оставалась.

Самым дальновидным оказался Петр Ямщиков. В статьях о положении раненых, он никого не поносил, зато раз за разом, настойчиво писал о необходимости оказания действенной помощи непосредственно в полковых лазаретах. Петр не был медиком, но даже ему было очевидно, что легкораненых нет смысла транспортировать вглубь державы. Их бы следовало размещать ближе к фронту, тем самым снимая нагрузку с эвакопоездов.

Такая позиция вскоре была отмечена медицинским сообществом, а военные чиновники перестали ему чинить препятствия в посещении прифронтовой зоны.

С началом зимнего наступления русских войск в Карпатах, Петр вновь имел возможность наблюдать работу первичных лазаретов. Он даже написал большой очерк о докторе Каминском, к которому почувствовал симпатию при первом знакомстве. Не исключено, что истинная причина крылась в Наталье Антоновне, но в этом Петр не сознавался даже самому себе.

А вот о том, что его очерк о Каминском попал на глаза известному заводчику Федотову, Петр, по понятным причинам, знать не мог.

* * *

С первых чисел января, Железная дивизия, а вместе с ней и ее первый полк прорывалась на румынскую равнину. Госпожа удача колебалась, не зная кому отдать предпочтение. Вместе с ней полки то брали перевалы, то откатывались назад. Австрийцы этот период назвали 'резиновой войной'. Раненые непрерывным потоком поступали в лазареты, медицинский персонал едва держался на ногах от усталости, а перевязочных средств катастрофически не хватало. Шутка ли сказать, бинты по второму, а то и по третьему кругу шли в дело после кипячения.

Стоя на крыльце, Каминский с наслаждением вдыхал пахнущий ранней весной воздух. Позавчера наступило первое за полтора месяца непрерывных боев затишье. Самое время передохнуть, но звонок из штаба спутал все карты — в его лазарет ехали представители благотворительного общества московского купечества.

Московские гости прибыли на двух машинах. Впереди ехал легковой автомобиль 'Дукс-Тигр', такой Виктор видел только у командующего армией. За ним урчал мотором крытый брезентом грузовик.

Выскочивший из легкового автомобиля адъютант командира полка, галантно помог выйти даме. За ней из салона выбрался пятидесятилетний господин и мужчина, примерно двадцати пяти лет.

— Виктор Витольдович, позвольте вам представить госпожу Нинель, ее мужа господина Федотова, и доктора Череповского, — голос адъютанта был безукоризненно вежлив.

После ритуала знакомства, адъютант отбыл в штаб, а Федотов сразу 'расставил точки над I'.

— Понимая, сколь дроги минуты затишья, много времени мы у вас не отнимем, но от чая отказываться не будем.

Нинель же попросила пригласить сестру милосердия Новакову, о существовании которой она узнала из очерка господина Ямщикова. На этом основании доктор Каминский сделал умозаключение, что виновником переполоха ему следует считать побывавшего у него в лазарете столичного репортера. А вот дальше он забыл обо всем на свете, и случилось все это, едва Виктор узнавал, какое на него свалилось богатство.

На примере соседей, он имел представление о размерах подобной помощи. Как правило, ее хватала на неделю активных боевых действий. Со слов Нинель, московское купечество решило взять над его лазаретом шефство, что давало надежду на постоянную помощь раненым. Пусть даже не самую большую, но в сумме с поставляемыми обычным порядком медикаментами, Наталье не придется постоянно стирать окровавленные бинты.

Еще больше он удивился, наткнувшись в перечне перевязочных средств на сетчато-трубчатые и компрессионные бинты. Там же фигурировали активированные лекарственными препаратами салфетки, и многое, многое другое, о чем можно было только мечтать.

О недавно появившихся компрессионных бинтах и активированных салфетках, он читал в медицинских вестниках, но упоминание о сетчато-трубчатых бинтах поставило его в тупик.

Тут же перед Виктором Витольдовичем открылся чемоданчик доктора Череповского, который было бы правильнее назвать маленькой пещерой Али-бабы.

То, что в перечне лекарственных препаратов фигурировал новокаин и стрептоцид, он уже не удивлялся, но когда выяснилось, что в марте к нему должна прибыть передвижная рентгеновская установка, а вместе с ней на замену доктору Череповскому несколько медиков, главврач полкового лазарета понял, что происходит что-то из ряда вон выходящее.

Виктор происходил из весьма обеспеченной семьи, отправившей своего отпрыска на десять лет в Берлин, где Каминский сначала окончил Берлинскую консерватории по классу фортепиано, а потом медицинский факультет Берлинского университета.

Дело отца Виктора не увлекало, но будучи в курсе размеров состояния родителей, цену богатству он знал и сумел трезво оценить размер свалившейся на него сейчас манны небесной.

Вопрос: 'Почему выбор пал на его лазарет?' был ожидаем, это прямо следовало из быстрого ответа господина Федотова:

— Никаких секретов, Виктор Витольдович, нет. Почему комфронта указал на восьмую армию, мне судить трудно. А дальше, признаюсь, была моя инициатива. Выяснив, у кого самые большие успехи и, соответственно, потери, я настоял на помощи Железной дивизии, а конкретно вашему лазарету.

Дальше инициативу разговора перехватила Нинель. О том, что на пожертвования недавно организовалось несколько госпиталей, Каминский уже знал. Такой мини госпиталь планировалось развернуть при Железной дивизии, а на первых порах при лазарете ее первого полка. То есть, формально, лазарет и госпиталь будут независимы. Фактически же, перенаправляя по документам раненых из лазарета в этот госпиталь, санитары просто перенесут в соседнее помещение нуждающихся в срочной хирургической помощи. При этом, помощь со стороны медиков лазарета, будет только приветствоваться — чем больше появится высококлассных хирургов, тем меньше погибнет на фронте солдат и офицеров. А пока 'суд да дело', Каминский получал пять комплектов хирургических инструментов.

'И доктора Череповского в придачу', — закончил про себя основательно выбитый их равновесия главврач заурядного полкового лазарета.

По ходу разговора, Виктор периодически замечал то на себе, то на Наталье пытливые взгляды госпожи Нинель, которая оказалась главой фонда.

Ее супруг, господин Федотов, как он сам признался, был 'с боку припеку'. Скорее всего, в заботе о Нинель, он оказывал ей посильную помощь, а то, что в организационных делах он имеет немалый опыт, стало очевидно из несколько бесцеремонного, но предельно твердого разъяснения, о причинах выборе его лазарета.

Сославшись на спешность, доктор Череповский отправился контролировать разгрузку. Туда же надо было бы отправить и Наталью, но завязавшийся между женщинами разговор не позволил этого сделать.

Под крепкий и ароматный чай, что привезли с собой москвичи, Федотов поведал пару комичных случаев из своей жизни в Южной Америке. Оказывается, ему уже почти шестьдесят, что Каминского удивило, ибо он редко ошибался в возрасте собеседников. В ответ Виктор признался, что ему тридцать пять. Чуть позже, до Виктора дошло, что его визави, является одним из богатейших людей империи, при этом он не почувствовал в нем даже намека на присущую таким людям чванливость. Более того, это обстоятельство всплыло по ходу горячего обсуждения сугубо технических особенностей применения рентгеновского аппарата, когда увлекшийся Федотов поведал, каких трудов и средств ему стоило выбить с отечественного рынка, как он выразился, 'недобитых шведов' с их чудовищно вредными для здоровья аппаратами.

Незаметно разговор коснулся современной музыки. Отдавая должное нашумевшей опере 'Юнона и Авось', Каминский признался, что ему, выпускнику Берлинской консерватории, трудно согласиться с хвалебными отзывами об этом безусловно талантливом, но очень необычном произведении.

Уже прощаясь, гости попросили согласиться попозировать перед фотокамерой. Надо ли говорить, какой начался переполох среди женской половины лазарета. Стоять перед камерой в повседневной одежде не могла себе позволить ни одна женщина. В итоге жизнь лазарета была на час парализована, зато все представительницы прекрасной половины человечества выглядели самым замечательным образом.

Тогда же Нинель попросила девятнадцатилетнюю Наталью Антоновну подарить ей свою сестринскую косынку для музея благотворительного общества, чем привела девушку в полное смущение. Отдавать вот эту повседневную косынку, когда в сундучке хранится новая, выглаженная и накрахмаленная?! Такое в прекрасной головке Натальи не укладывалось. Но Нинель была неумолима, а когда они остались одни, Наталья получила целую коробку безумно модной и дорогой зубной пасты в тюбиках, а так же всевозможной косметики и кремов для рук. Этого богатства ей хватит на год. Частью она поделится с живущей в Луцке старшей сестрой, жаль, что младшая перед самой войной уехала к бабушке в Прагу и нет никакой возможности переправить туда подарки.

Все эти переживания без последствий не остались, и при прощании пролилось девичьими слезами, а попытавшгося было вмешаться Федотова, Нинель тут же оттеснила в сторону.

* * *

Все связанное с московскими гостями, неделю не выходило из головы доктора Каминского. Прикидывая так и эдак, вспоминая взгляды, которыми обменивались Федотов со своей супругой, он, наконец, осознал, что после его упоминания об окончании им консерватории, в отношении к нему что-то изменилось. Как если бы он сказал нечто желанное и давно ожидаемое.

Впрочем, очередное обострение на фронте заставило его заняться совсем другими делами, а осмысливание чудачеств москвичей было отложено до лучших времен.

* * *

По возвращении в Москву, Федотов и Нинель долго изучали отпечатанные фотографии. Женщина сразу отметила передавшиеся по наследству горизонтальные морщинки на лбу у всех потомков Каминского. Ими был награжден даже ее Кирюха.

— Федотов, и ты все еще сомневаешься?!— Нинель никак не могла понять, что еще не хватает ее супругу.

— Ну, не то чтобы сомневаюсь, но мне как-то не по себе, — хмуро буркнул Борис, глядя на фотографии предков.

— И что же тебя не устраивает?

— Устраивает, не устраивает, — смущаясь, а потому ворчливо, начал Федотов, — просто я не ожидал, что у Натальи Антоновны окажется чешская фамилия.

— Дорогой мой, так ты у нас оказывается националист? — вплеснула руками женщина. — А ну ка, ответь мне, пожалуйста, на вопрос, какая у нее должна была быть фамилия, если ее дед, и отец Новаки? — насмешливо начала пилить мужа Нинель. — Или, ты думаешь, что если твоей пращур известен тебе, как Прошек Пронский, то бабушка должна быть Пронской? Ошибаешься, дорогой мой! Твой предок получил прозвище Пронский, по имени уезда, в котором он служил священником, а в миру он был известен, как Прошек Новак. Господи, какие же вы там в вашем будущем все безграмотные.

На самом деле, Федотова смущал профиль деда, точнее та его часть, которая метко именуется шнобелем. Шнобель этот, был наполовину польским, но это только по паспорту, а по факту оказался стопроцентным 'синайским рубильником'.

И вот, что странно, Борис всегда знал, как много в нем намешано кровей, чем откровенно гордился, но одно дело знать, а другое дело... . В общем, не имея ничего против евреев, от впервые в жизни почувствовал себе неловко и даже пару раз стоя перед зеркалом, с опаской ощупал свой нос. Втихаря, конечно.

Говорить об этом Нинель он благоразумно постерегся, поэтому приплел бабушкину фамилию. И, как тут же выяснилось, напрасно:

— Кстати, Федотов, а почему я никогда не слышала о старшей сестре твоей бабушки? Только не вздумай, мне врать. Я тебя знаю, как облупленного, — в превентивном порядке Нинель пресекла попытку Федотова наплести с три короба.

Всерьез супруга обиделась на Федотова лишь однажды, когда в апреле 1912-го, газеты всего мира запестрели сообщениями о трагической гибели Титаника. Вообще-то, ни Федотов, ни Зверев, распускать по этому поводу сопли не собирались. Кошки на сердце, конечно, скребли, но что такое полторы тысячи погибших, если в одной только России переселенцы не смогли предотвратить гибель от голода минимум миллиона соотечественников. Вот где была настоящая беда, но существовала проблема по имени 'Мишенин', и просто так от нее отмахнуться было невозможно. В итоге, компромисс был найден — руководство операцией 'Лоханка' была возложена на Ильича, а чтобы тот не натворил бед, ему в помощники был придан Самотаев. В общем-то, операцию, можно было считать успешной, в том смысле, что лайнер вышел в рейс с задержкой в два часа. А то, что Титаник напоролся на айсберг и затонул в течении четырех часов т.е. продержавшись на поверхности на час дольше нежели в их мире, так кто ж ему доктор? Скорее всего, отклонился к югу или нашел себе другую льдину. Видно, судьба у него такая. Зато для Ильича это послужило уроком, не лезть не в свое дело.

В конце концов, мир в семье был восстановлен, но не за просто так. Объясняя Нинель, как переселенцы пытались спасти Титаник, и что из этого вышло, Федотова посетила здравая мысль: а почему бы не раскрыть перед супругой некоторые события наступившие после семнадцатого года? Не всё, конечно, но в той мере, чтобы Нинель осознала, почему переселенцы так осторожны в отношении вмешательства в историю. Мол, как бы не было хуже.

Как известно, ни одно доброе дело безнаказанным не остается, и в полном соответствием с этой парадигмой, Федотова стали прихватывать при любой оговорке. Вот и сейчас, вырвавшаяся после вопроса Нинель, реплика, дескать, да что о ней вспоминать, коль сразу после смерти Сталина эту старую дуру с позором изгнали из тюрьмы, разбудила вулкан любопытства.

В итоге Борису пришлось поведать Нинель о появлении в будущем пятьдесят восьмой статьи УК, согласно которой некоторые граждане награждались титулом 'Враг народа' и с почетом направлялись на стройки народного хозяйства. Естественно, случались и перегибы, и ошибки, особенно с теми, кто слишком распускал свой язык. И в самом деле, поди-ка ты отличи обыкновенную болтовню старой девы, от злостной агитации и пропаганды против существующей власти.

— А поэтому, дорогая Нинель, к истории надо относиться с очень большим почтением, а лишние знания несут лишние печали.

Попытка Нинель, устроить либеральную дискуссию о тирании, была на корню пресечена знаменитой фразой: 'Лес рубят, щепки летят'.

Глава 4. А волны и стонут и плачут, и бьются о борт корабля.

Средина июля— средина августа 1914г.

В предвечерней балтийской мгле вторую подводную лодку в ее маскировочной окраске почти не видно, хотя до нее едва ли два кабельтова. Тем более не слышна работа двигателя. Да и как его услышишь, если подводный выхлоп собственного корабля едва угадывается. Бросив с высоты мостика взгляд на вьющийся из-под воды солярный дымок, Александр Гарасев с наслаждением втянул в себя сырой воздух.

Командовать строящейся 'Львицей', он был поставлен полгода тому назад. В его стремлении взять с собой лучших сослуживцев, командование не препятствовало, и вообще, слаженности экипажей последнее время стали уделять повышенное внимание. Говорят, что к этому приложил руку Дмитрий Зверев. Новый корабль немного отличался от переданных флоту первых четырех лодок серии 'Барс'. На всех палуба лодки лежит скрадывающая шаги резина. Двигатели установлены на резинометаллических амортизаторах. Стены машинного отделения покрыты вспененной резиной, что в сумме с подводным выхлопом, заметно снизило шумность подлодки. Из разговоров с заводчанами Гарсоев вынес, что об этом пока мало кто задумывается, и распространяться о достижениях российских инженеров категорически не рекомендуется. Еще одно новшество — поверх вспененной резины стены машинного отделения покрыты тканью выкрашенной белой эмалью. Там теперь светло, как днем, а при загрязнении ткань заменяется за полчаса.

Над рубкой кроме зенитного и командирского перископов, появилась труба забора воздуха для работы моторов на перископной глубине. Эту систему назвали РДП — работа двигателя подводная.

На лодке установлена вторая радиостанция, работающая на частотах недоступных даже германцам. По крайней мере, так утверждают заводские инженеры. Со второй лодкой по этой УКВ-станции можно общаться на расстоянии до десяти-пятнадцати миль, а с самолетом до полусотни и даже больше. А вот подводное переговорное устройство позволяло общаться на расстояниях не более пяти миль.

Теперь субмарины вооружены новейшими гидролокаторами. Благодаря этим приборам она 'видит' не только дно, но и прощупывает все, что происходит впереди. Для этого у нее три целых излучателя.

Претерпело изменение и минное вооружение — теперь лодка может ставить мины через торпедный аппарат. В ассортименте этих изделий, появились донные мины с магнитным взрывателем. Последние настолько секретные, что о них знают только торпедисты и командование лодок. Для всех остальных это обычные якорные мины. Аналогично дело обстоит и с многолучевым гидролокатором — для всех непосвященных это все тот же эхолот. Рабочее место радиста-акустика отделено легкой перегородкой, чтобы случайный взгляд не увидел зеленоватого экрана с засветками от цели.

Заводские испытания в составе двух лодок, были запланированы еще три месяца тому назад. По их результатам военное министерство предполагало провести свои собственные, а поэтому команда пока смешанная.

От завода испытаниями руководит двадцативосьмилетний Василий Птичкин, от флота старший лейтенант Александр Гарсоев. Если говорить всерьез, флотское руководство чисто номинальное. Лодки пока являются собственностью завода, поэтому военные моряки в основном должны обеспечивать безопасность мореплавания. Собственно, именно по этой причине вместо заболевшего в последний момент капитана второго ранга Константина Евгеньевича Введенского, обязанности представителя флота доверили старшему лейтенанту Гарсоеву, а субмариной 'Пантера', вместо Введенского, стал командовать молодой лейтенант Антоний Николаевич фон Эссен. Зато старпомом у него опытный штурман торгового флота, имеющий солидный опыт вождения подводных лодок, производства завода 'Корабел'.

Согласно утвержденной флотом программе испытаний, субмарины, взаимодействуя посредством подводной и УКВ-связи, должны были скрытно пройти от Ревеля до Копенгагена и закончить у Кронштадта, где планировалось имитировать постановку донных мин у северо-западной оконечности Котлина.

От Ревеля лодки шли, оставляя слева по курсу берег, ныряя на перископную глубину при появлении каждой лоханки. Таковы требования программы.

Почти неделя ушла на имитацию постановки мин у входа в гавани Пилау и Данцига. В порты лодки не заходили, но фарватеры изучили неплохо, и на якобы выставленных ими минах вполне могли подорваться корабли Кайзерлихмарине, и не только корабли, но и гражданские суда.

Если бы не Птичкин, Гарсоев вряд ли стал так скрупулезно выполнять программу, тем более 'атаковать' пассажирские пароходы, но двадцативосьмилетний руководитель похода был неумолим:

— Сказано, 'топить' все водоизмещением более ста тонн, значит, будем 'топить' к чертовой матери. Главное, чтобы топилка не затупилась. Неограниченная война, господа, это не только статейки в военных журналах, — ворчал странный заводчанин, от которого за версту несло наемником.

Что такое неограниченная война подводники знали, но одно дело читать статейки и совсем другое чтить требования Гаагской конвенции 1907-го года в части ведения военных действий на море. Сам же Птичкин оказался потомственным архангельским помором, в шестнадцать лет, пересекший с родителем Белое море на рыбацком баркасе. О своем опыте наемника он не распространялся, но слухи среди экипажа циркулировали.

Справедливости ради, стоило заметить, что свои людоедские высказывания гражданский руководитель похода ни кому не навязывал, но требования программы выполнял неукоснительно. В результате у Гарсоева нет-нет, да и закрадывалась мысль, что в этом походе не столько испытывались технические новинки, сколько осваивалось их боевое применение в самой жесткой форме!

К Рюгену подошли утром двадцать пятого июля. От северной оконечности острова до Копенгагена восемь-десять часов хода. Можно сказать, 'рукой подать', но все карты спутали учения германского флота. Два десятка тральщиков в сопровождении трех эсминцев трое суток с чисто тевтонской дотошностью днем и ночью вылавливали несуществующие мины, вынуждая российские лодки играть с немцами в прятки под водой. Благо, что система РДП позволяла не расходовать поглотитель углекислоты и ресурс аккумуляторной батареи. В такой ситуации антенну дальней связи решили не разворачивать.

Огни Копенгагена открылись около двух ночи двадцать девятого июля. Последние полтора мили их скрывал остров Сальтхольм. Еще пятнадцать-двадцать минут и можно ложиться на обратный путь.

— Ваше благородие, впереди, слева двадцать, шумы, — в размышления Гарсоева вмешался резкий голос акустика.

— Купец?

— Никак нет, ваше благородие. По звуку вчерашний миноносец. Германский, — зачем-то добавил в конце акустик.

Казалось бы, что особенного в том, что по датскому проливу навстречу российской подлодке идет эскадренный миноносец G-192 Кайзерлихмарине? Да ничего особенного, если не принимать во внимание объявленную еще восемнадцатого числа полную мобилизацию и внезапно участившиеся встречи с кораблями ВМФ Германии.

Этот миноносец вчера долго крутился у входа в Зунд, после чего прошел в сторону Скагеррака, а сегодня, словно прислушиваясь, неторопливо двигался им навстречу.

— Внимание, впереди военный корабль! — говорить, что это противник Александр воздержался. — Погружение в позиционное положение. Машинному отделению перейти на аккумуляторы, ход самый малый, рулевому курс тридцать.

Короткие рубленные фразы приказа и вот уже шипит выходящий из цистерн главного балласта воздух, а погрузившаяся по палубу лодка, отворачивает вправо. Команда задраивает переборки и занимает места по боевому расписанию. Штурман готовит данные для стрельбы, а радист-акустик, дублируя команду на Пантеру, внимательно следит за показаниями эхолота. При этом никакого самовольного облучения немца гидролокатором! Только по приказу командира.

Никто не задает ненужных вопросов. Вот что значит слаженная команда и полмесяца непрерывных тренировок.

Когда лодки отошли на полмили, эхолот под килем показал пять метров. Лучшего места для атаки не найти. Гарсоев принялся рассматривать миноносец в стационарный командирский бинокль. Рядом осматривал горизонт в ночной бинокль Птичкин.

Немец шел с ходовыми огнями, до него еще около трех миль, и ночью увидеть лодки в позиционном положении он не мог при всем желании. В этом Александр убеждался неоднократно. По германской классификации, корабль относился к большим эскадренным миноносцам. Семьсот пятьдесят тонн водоизмещения. Две турбины обеспечивали ход в тридцать два узла. Из вооружения четыре торпедных аппарата и две восьмидесяти восьми миллиметровые скорострельные пушки. Сейчас орудия зачехлены по-походному, а ходовые огни включены. Из этого следовало, что опасаться нечего, но ощущение тревоги не оставляло. К тому же третий день не было связи с базой в Ревеле, а выходить на флотской частоте запрещалось изначально.

— Эх, садануть бы ему сейчас в борт, — не отрываясь от бинокля, мечтательно произнес Василий, — после фильмы о подводниках хочу посмотреть, как германца переломит пополам.

— Увы, здесь датские территориальные воды.

— Хм, территориальные, — пренебрежительно хмыкнул Василий, — думаешь, начнись война, германцы постесняются утопить тебя в этом проливе? Кстати, — сменил тему Птичкин, — давно хотел спросить: можно ли стрелять лежа на грунте?

Вопрос оказался не простым. Если лодка лежит на твердом грунте, то стрелять вроде бы можно, А если зарылась в ил? Александр представил себе, как открываются наружные люки нижних торпедных аппаратов. Как в трубы втекает верхний, легкий ил. Вряд ли эта субстанция будет преградой для выталкиваемых из аппарата торпед, но пробовать отчего-то категорически не хотелось.

— Нет, Василий Иванович, опасное это занятие, — сделал заключение подводник. — В принципе, можно дать залп верхней парой носовых аппаратов, и то, если лодка лежит на ровной киле или с дифферентом на корму. Вот этим мы сейчас и займемся.

— Сложно у вас. То ли дело на земле: увидел противника — тут же стреляй, а задумался, то не жилец.

— Приходилось? — провокационный вопрос сорвался с губ непреднамеренно.

О том, что Василий как-то связан с 'Вагнером', Гарсоев не сомневался. Об этом говорило множество малозначительных на первый взгляд моментов, да и разговоров хватало, но лезть в душу считалось плохим тоном. К тому же, момента подходящего не было. Если честно, то и сейчас время для подобных разговоров не самое удачное, но вопрос все же вырвался.

— Вернемся, расскажу, — улыбнулся руководитель похода, — ты мне лучше скажи..., — вопрос был прерван возгласом акустика:

— Ваше благородие, пеленг триста двенадцать, миноносец замедляет ход.

Остановка на фарватере — явление неординарное, тем более остановка военного корабля в сложившейся обстановке. Что это? Попытка обнаружить лодки, или случайность? О возможности появления в германском флоте шумопеленгаторов, несколько раз предупреждал Зверев. Месяц назад эти сведения подтвердились по линии командования.

Был ли слухач на германском миноносце, или его там не было, но и милитаристские взгляды Птичкина, и всеобщая мобилизация, все требовало соблюдения мер предосторожности:

— Всем покинуть мостик, срочное погружение.

Дождавшись, пока опустеет мостик, Александр захлопнул за собой рубочный люк и повернул кремальеры. После оплошности кондуктора на лодке Минога, едва не стоившей жизни всему экипажу, эту процедуру он старался выполнять сам. Момента касания дна почти не ощущалось, но на грунт лодка легла на ровном киле. Сейчас на поверхности только перископы. Далее команды последовали одна за другой:

— Учебная тревога! Торпедная атака! Аппараты один и два товсь! Штурману, провести расчет атаки на цель, акустику докладывать изменения. Всем обращаться по-боевому.

Эта форма общения на подлодках эпидемией прокатилась после первого фильма о подводниках. После второго фильма, никакие кары начальства не смогли изменить ситуацию. Теперь никаких 'вашбродей', все обращения точные и короткие.

В центральном посту сигнальщик наблюдает за обстановкой в зенитный перископ, штурман вводит полученные от акустика данные в расчетчик. В боевой рубке Гарсоев приник к командирскому перископу. Немец уже хорошо виден, но стрелять рано. В нижней части поля зрения перископа световое пятно. Сейчас оно зеленое, это значит, что до пуска торпеды не менее пяти минут. Смена зеленого на желтый, произойдет за минуту до расчетного времени пуска. С появлением красного надо, или давать торпедистам команду 'Пли!', или самому дистанционно пускать торпеды. Сейчас Александр решил потренировать торпедистов.

— Командир, цель курса не меняет, последние пять минут ход три узла. Атака через шесть минут, — как всегда лаконично сообщил штурман.

Уф-ф, значит тревога о прослушке шумов лодок оказалась ложной, и вновь пошла нормальная учебно-боевая работа: ввод очередных данных в вычислитель, расчет курса торпеды. Коррекция, по мере приближения миноносца к идеальному углу встречи торпеды с целью. В этот коктейль автоматически добавляется положение визира командирского перископа. Стоит ему сдвинуться, например, к форштевню, как тут же едва слышно довернутся 'умные' сельсины в расчетчике и в торпеды поступят немного другие задания. Точно так же на мостике влияет командирский бинокль, но он сейчас снят и покоится в зажимах на стене боевой рубки.

При стрельбе залпом, расчетчик вводит в каждую торпеду свой собственный угол атаки, чтобы обеспечить идеальный веер.

— Командир, минутная готовность, — очередной доклад штурмана совпал с появление желтого предупреждения в перископе.

Не отрываясь от окуляров, Гарсоев мысленно начал отсчитывать секунды. На счете пятьдесят девять, прошла команда на пуск торпед, которую он тут же продублировал возгласом 'Пли!'. Сегодня учебная атака проводилась двухторпедным залпом.

Подождав, пока миноносец не отойдет на пару миль, подлодки пристроились к нему в кильватер. В такой позиции обнаружить их немецкому слухачу, если такой имелся, практически невозможно.

По выходу из Зунда их пути разошлись. Миноносец направился по своим миноносным делам, а отряд подлодок свернул вправо. По большому счету, бухта Факсе-Бугт была мелковата, зато ее посещали только рыбацкие баркасы. Сделав пару зигзагов, нашли подходящее углубление, что и определило выбор временного пристанища подводных хищниц. А вот полученная радиограмма ошарашила.

Совещание командного состава Птичкин устроил на борту Львицы, благо, что погода позволяла лодкам встать борт о борт, а ночная темнота надежно прятала корабли от глаз случайных свидетелей. Когда все посторонние были удалены, а люк за ними наглухо задраен, Василий официально огласил содержание шифротелеграммы:

'Совершенно секретно. Только для руководства экспедиции. Сообщаем вам, что двадцать пятого июля сего года, по флоту было объявлено состояние повышенной готовности. Официальное объявление войны ожидается в самое ближайшее время. В связи с этим, предлагаем вам скрытно передислоцироваться в пролив Кадетринне, где ждать дальнейших указаний, одновременно, самостоятельно разработать план мероприятий на случай начала ведения военных действий.

Во избежание пеленгации, выход в эфир разрешен только в крайнем случае. Обмен текущими сообщениями, производить с использованием кодовых таблиц. Сообщение о начале военных действий ждите в начале каждого часа на известных вам частотах. Личному составу неукоснительно выполнять все распоряжения руководителя экспедиции'.

Ситуация складывалась, мягко говоря, уникальная. Держава на пороге большой европейской войны. Две до зубов вооруженные подлодки, принадлежащие по сути дела частным лицам, укомплектованы едва ли не самыми подготовленными подводниками Балтийского флота. Волею случая лодки оказались вблизи крупнейшей военно-морской базы противника и не воспользоваться возможностью завоевать славу, было, как минимум, глупо.

Да какой там глупо, молодых командиров подводных лодок просто распирало от осознания выпавшей на их долю удачи. В той или иной мере, каждый из них в глубине души надеялся, что командованию Балтфлота в этот момент не до них.

Все так, но коль скоро соединение лодок не входит в состав флота, к тому же, часть команды и руководитель, люди гражданские, то военные действия попахивают откровенным пиратством. Чего греха таить, смущала моряков и некоторая двойственность приказа. С одной стороны, неукоснительно подчиняться гражданскому, с другой самим продумать план ведения действий на случай войны. Главное, им не только не приказали немедленно возвращаться, им было прямо приказано затаиться вблизи одного из самых оживленных путей следования кораблей противника.

Психика человека субстанция загадочная, но это не значит, что на нее нельзя повлиять. В данном случае таким агентом влияния оказался гражданский руководителя похода, исподволь подталкивавший моряков, к решительным действиям. Особую роль в том сыграла принадлежность Птичкина к легендарной военной организации 'Вагнер'. Ни один российский офицер, не мог себе представить, чтобы 'Вагнер' не был глубоко законспирированным военным подразделением Империи. Тем более, что мысль эта циркулировала с завидным постоянством.

Василия Птичкина, на роль представителя 'Корабела', готовили загодя. Казалось бы, почему не пригласить отставного военного моряка? Не все так просто. Переселенцы опасались, как бы у командиров лодок не взыграли наивные представления о правилах ведения войны, или, что еще хуже, откровенная трусость, которую они попытаются прикрыть отсутствием приказа командования. К тому же, надо было быть уверенными, что куратор от завода не станет задавать лишних вопросов, зато твердо выполнит предписанную задачу даже путем применения силы. При таком взгляде на проблему, на роль гражданского руководителя похода больше всего подходил потомственный помор и давно проверенный командир роты 'Вагнера', с позывным 'Птиц'.

Азы военно-морского дела Василию преподал капитан второго ранга в отставке, Сальников Михаил Людвигович. Когда в Европе запахло порохом, Птичкиным занялся Зверев, а после убийства эрцгерцога Фердинанда, Дмитрий прямым текстом заявил, мол, ждать пока военные раскочегарятся, ему некогда. Поэтому, оказавшись в западной части Балтийского моря, Василию надо будет выставить половину мин в проливе Кадетринне, а остальные у Данцига и Пилау. Утопление всех без разбора военных и гражданских судов под флагом Германии только приветствуется, а шведские рудовозы лучше всего смотрятся на балтийском дне. О начале войны Василий узнает по радио, а ожидать этого события надо, примерно, в конце июля — начале августа. На случай отказа военных моряков от решительных действий, Птиц может рассчитывать на радистов и нескольких человек из команд обеих лодок.

— Итак, господа, — прервал затянувшееся молчание руководитель похода, — ситуация сложная. Судя по темпу тревожных событий, со дня на день надо ждать войны. Поэтому, вопрос к вам, Антоний Николаевич, каким вы видите порядок боевых действий нашего соединения подводных лодок в случае начала войны с Германией?

— Выставить мины и быть готовыми к нанесению торпедных ударов по проходящим кораблям противника, — не задумываясь оттарабанил молодой офицер, и тут же растерянно добавил, — но, господа, мы же не входим в состав флота, это же... пиратство.

— Господин Гарсоев, что вы можете добавить к предложению Антония Николаевича? — Птичкин нахально проигнорировал окончания фразы командира Пантеры.

Всколыхнувшийся в душе Гарсоева протест, дескать, при таком подходе Минина с Пожарским и Дениса Давыдова надо было судить за бандитизм, едва не сорвался с языка командира Львицы, но мелькнувшая в глазах Птичкина смешинка, произвела на него странное действие. Вместо отповеди незадачливому лейтенанту, Гарсоев ответил в стиле сентенций, что не раз звучали от Василия:

— Мне представляется, — нарочито академично, начал Гарсоев, — Антоний Николаевич, оставил без внимания порты Данцига и Пилау, которые желательно перемножить на ноль. В полном объеме эту задачу нам решить вряд ли удастся, поэтому половину мин я предлагаю выставить в фарватера Киля, оставшиеся у Данцига и Пилау.

Фигура речи 'Перемножить на ноль', была знакома любому подводнику Российского флота после выхода фильма 'Тайна двух океанов', и в данном разговоре оказалась вполне уместной.

— А каковы, Антоний Николаевич, могут быть планы противника? — руководитель похода стал втягивать в обсуждение красного, как рак, лейтенанта.

— Прорваться в Финский залив и бомбардировать базу флота в Гельсингфорсе и Санкт-Петербург. Второй отряд кораблей я бы отправил на обстрел Либавы, Риги и Ревеля. Василий Иванович, но ведь мы можем их перехватить на обратном пути! — достаточно было лейтенанту предложить дельную мысль, как его настроение сразу пошло вверх.

Постепенно план стал приобретать более-менее законченные черты — выставив по пять мин в фарватере Киля, лодки разделялись. Львица оставалась караулить проходящие мимо корабли противника, а Пантера отправлялась ставить мины на входе в бухту Данцига. Встреча лодок должна была состояться на севере от входа в гавань Пилау, где Львица выставляла последние пять мин, после чего отряд субмарин должен был попытаться перехватить возвращающиеся с востока германские корабли.

— Признаться, господа командиры, вы меня порадовали, поэтому попытаюсь развеять ваши сомнения. Первое, наши корабли предназначены для ведения военных действий и мне совершенно не важно, когда их формально передадут флоту. Тем более, что военное министерство давно оплатило строительство наших красавиц.

Что касается ограничений по применению автоматически взрывающихся мин, то они касаются якорных мин с контактным взрывателем, у нас же мины донной установки с магнитным взрывателем. Этим юридическим казусом, мы прикроем свои задницы, хотя лично я поставил бы мины при любых обстоятельствах.

В заключении же, я прошу вас поразмыслить над таким фактом — торпедирование одного единственного рудовоза из якобы нейтральной Швеции, спасет жизни тысячи русских солдат на фронте. К этому разговору предлагаю вернуться, когда германские субмарины утопят первую сотню гражданских судов Антанты.

* * *

Обогнув после стоянки в Факсе-Бугте датский архипелаг, лодки углубившись в пролив Кадетринне, где затаились в небольшой бухте на траверзе датской деревушки Стубберуп. Днем субмарины лежали на дне, а ночью обследовали фарватер на предмет установки мин.

Кодовый сигнал о начале военных действий между Россией и Германией пришел вечером тридцать первого июля. Факт отсутствия дополнительных распоряжений говорил сам за себя — команде дан карт-бланш на принятие решения.

На постановку мин много времени не потребовалось и едва забрезжил рассвет, как Пантера направилась в сторону Динцига, а Львица затаилась севернее фарватера в ожидании жертвы.

Первые две мины должны были встать на боевой взвод первого августа к часу дня. Третьего августа к ним должны были присоединиться еще три мины. Черед следующей тройки наступал на пятый день. а последние две активизировались седьмого августа. Таким образом, вход в Киль мог оказаться запечатанным минимум на неделю.

После заглубления мины ниже пяти метров, запускался часовой таймер, по истечении работы которого, датчик магнитного взрывателя в течение часа настраивался на окружающееся магнитное поле и становился на боевой взвод. В дополнение к этому, в мине стоял прибор кратности, который пропускал от одного до пятнадцати срабатываний, что существенно затрудняло работу тральщиков и могло дополнительно задержать судоходство.

При подъеме мины до глубины четырех метров, или по истечении полугода, срабатывал самоликвидатор.

Продумано было многое, но нежный механизм магнитного взрывателя доработать не успели. Некоторые мины не взрывались, другие срабатывали от природных вариаций земного поля, поэтому таймеры первых двух мин устанавливали с гарантированным запасом на отход из района минирования.

С утра погода стала портиться. Разгоняемая ветром, крутая балтийская волна периодически захлестывала перископ. В десять тридцать из Киля прошел небольшой германский купец. Тратить на мелкого каботажника торпеду и поднимать тревогу, посчитали ошибкой. Спустя час тем же курсом продефилировали два сухогруза под шведскими флагами. Судя по осадке, загружаться они будут в Швеции. Тут же вспомнилась фраза Василия: 'Каждый шведский грузовоз в своих трюмах несет смерь русским солдатам'. Одно радовало, что купцы вернутся этим же путем и кто-то из них подорвется на мине.

После прохождения 'шведов', море опустело. Дважды пробили склянки, извещая экипаж, что первые две мины уже должны заступить на свою смертельную вахту, но фарватер был по-прежнему девственно чист. Насмотревшись в перископ, Гарсоев приказал отойти севернее и залечь на дно. Слушать море можно из любого положения, а для выхода в атаку лодке достаточно нескольких минут. Конечно, отсутствие противника нервировало, но разум подсказывал — что к русским берегам корабли противника должны были пройти еще двое-трое суток тому назад, а купцы выжидают развития ситуации.

Как бы в подтверждение этого вывода, только в шестнадцать часов раздался долгожданный возглас акустика:

— Вашбродь, на пеленге шестьдесят пять слышу шумы. Похоже опять швед, Только непонятный какой-то.

— Что значит непонятный, может другое судно? — Гарсоев взялся за ручки перископа.

— Да нет, такой же, как утром, только, вашбродь, пыхтит, по-туберкулезному.

— Константин, ты этот 'голос' запомни, а что там за туберкулезник идет по нашу душу, скоро узнаем.

И действительно, спустя полчаса, сквозь морось стали проступать знакомые надстройки, а еще через полчаса последние сомнения отпали — осев по ватерлинию, в Киль шел тяжелогруженый сухогруз.

И опять, как сегодня утром, вспомнилось хлесткое высказывание о гибели русских солдат.

'Как просто нажатием вот этой кнопки, пустить торпеду и спасти тысячу русских жизней, и чего тогда стоят мои стенания?' — от напряжения на лбу Гарсоева выступила испарина.

Чтобы избавится от наваждения, Александр объявил учебную торпедную атаку, и дал команду на активную локацию шведа. Оторвавшись от дна, лодка развернулась на курс шестьдесят пять градусов, и от акустика тут же пришло тревожное сообщение:

— Ваше благородие, кажись за шведом идет давешний миноносец.

— Ты его видишь?

— Нет, но слышу. По звуку дает не меньше пятнадцати узлов.

Ситуация складывалась тревожная. К узости фарватера, с моря подходил шведский сухогруз. Его нагонял германский миноносец, для которого семнадцать узлов считалось крейсерской скоростью. И не важно, что локатор пока не видит отраженного сигнала — если у немца есть аппаратура, то луч Львицы уже замечен.

— Акустик, что с миноносцем?

— Идет тем же курсом, скорость не сбавляет, похоже, локатором мы его вот-вот увидим.

— Каждую минуту долби его коротким импульсом и сразу докладывай.

— Есть долбить и докладывать.

Вот что значит слаженный экипаж! Стоило командиру объявить боевую тревогу, как со всех постов посыпались команды о готовности. Отклик на экране гидролокатора, пришел чуть позже появления миноносца в окулярах перископа. Не могло не радовать, что никакой реакции на облучение гидролокатором, не наблюдалось, зато пошли точные сведения о противнике. Сейчас он шел строго посредине фарватера. Скорость шестнадцать с половиной узлов, а последние три минуты миноносец стал снижать ход. Все данные для стрельбы уже готовы, но пока неясно, станет ли он обгонять шведа. Если пойдет на обгон, то вероятность поражения цели не слишком велика, а дать полный залп из носовых торпедных аппаратов непозволительная роскошь — впереди наверняка появятся достойные цели, а запасных торпед у Львицы нет. Их место занимали мины.

Понемногу поворачивая вправо, лодка почти повернула носом на фарватер, когда в голове командира наконец-то сложился рисунок боя, учитывающий возможные маневры миноносца, и тут же полетели команды:

— Оба мотора полный вперед, рулевому выполнить циркуляцию вправо, до курса триста пятьдесят пять градусов. Кормовым торпедным аппаратам товсь! — все это Александр выпалил, резко опуская перископ и мысленно представляя, как, рванувшая вперед лодка, почти пересекая курс миноносца, описывает под водой крутую циркуляцию вправо.

Штурман непрерывно сообщает о положении лодки, акустик дает пеленги на цель. Когда субмарина почти закончила эволюцию, прошла команда: 'Моторы полный назад', а как только лот показал нулевую скорость: 'Моторы стоп'.

На пять секунд, приподняв над волнами перископ, Александр разом охватил всю картину. Швед в миле впереди по фарватеру. Немцу до залпа лодки около минуты. Судя по опавшим бурунам перед форштевнем, командир миноносца от обгона отказаться. То же самое подтвердил штурман. До пересечения курса торпед и цели, пистолетная дистанция в три кабельтова, поэтому выросла опасность обнаружения перископа, зато миноносцу гораздо труднее будет увернуться от торпед.

Опуская перископ, командир почувствовал, что по спине течет пот, но расслабляться пока рано:

— Атакуем залпом. Штурману: в курс торпеды пятого аппарата внести отклонение на три градуса правее.

Если выбрать точку прицеливания с небольшим смещением к корме, то благодаря введенному упреждению, первая торпеда должна поразить борт ближе к форштевню. Вторая торпеда должна попасть в точку прицеливания. При таком раскладе нивелируются любые изменения скорости, а миноносцу даже одной торпеды хватит за глаза.

Вот теперь действительно можно расслабиться, правда, всего на полминуты, зато не надо думать о времени — штурман видит, что перископ опущен и предупредит за двадцать секунд до залпа.

Когда торпеды покинули аппараты, лодку словно пнули под зад, но этого ждали. Кондуктор, удерживающий лодку на вывеске, заранее переложил кормовые рули на погружение, а залп торпед на несколько секунд открыл клапан кормовой балластной системы. В результате дернувшаяся было вверх корма лодки, тут же вернулась в нормальное положение.

Его величество судьба имеет свойство выкидывать самые невероятные фортеля. Порою, когда до финиша остается мгновенье, она ставит нам подножку. В другом случае ее высочество милостиво задерживает занесенный над нашей головой топор палача и королевский глашатай успевает объявить о помиловании.

Сейчас роль судьбы взяли на себя русские торпеды, несущиеся к борту германского эскадренного миноносца G192 со скоростью сорок узлов. Первые три секунды уже пройдены. Осталось двадцать восемь. Учитывая ситуацию это число можно назвать магическим, но что будет после истечения этих мгновений?

Разгулявшийся ветер срывал с волн пенные гребни. В такую погоду увидеть след торпеды или перископ лодки маловероятно, но правила есть правила — с трудом оторвавшись от перископа, и подавив в себе назойливый стишок из фильма о подводниках: 'Командир краснее рака — начинается атака', Гарсоев, толкнул вниз колонну перископа и подал команду: 'Глубина пятнадцать метров. Курс девяносто, оба мотора полный ход'. А еще он таки вытер красное от напряжения лицо, точнее, попытался это сделать.

Позже Александр не раз ломал себе голову, что бы произошло, не приложи он к своей армянской физиономии платок, но он его приложил, и в тот же момент по лодке будто ударила большая кувалда.

'До миноносца торпедам оставалось двенадцать секунд хода, значит, одна взорвалась раньше срока, повредив взрывом вторую', — эта мысль хлестнула по болезненно напряженным нервам, и все-таки надежда осталась, и оставшиеся секунды показались командиру бесконечным адом, зато ударивший по лодке грохот, прозвучал фанфарами. Это была его первая победа, и поднятый над водой перископ показал фантасмагорическую картину гибели почти переломившегося пополам миноносца, и дрейфующего без огней шведского рудовоза.

Теперь стало понятно, что швед подорвался на одной из первых донных мин. Этот взрыв Александр принял за преждевременное срабатывание торпеды. Миноносец успел отработать 'полный назад', но даже одной торпеды, угодившей чуть правее миделя, хватило, чтобы навсегда выбыть миноносец из состава германского военно-морского флота.

Глядя на грузовоз, Александр расстроился — по всем признакам с ним ничего особенного не произошло и он, либо выбросится на песчаный берег, либо его отбуксируют в Киль. В данном случае командир ошибся. Взрыв усиленного заряда донной мины не только сорвал со своих мест все механизмы, он вдрызг разбил клепку по всему днищу. В результате, судно, оставаясь на ровном киле, быстро погружалось. Чтобы не выдавать своего присутствия, лодка в подводном положении двинулась в сторону Пилау, а пока подводный корабль удалялся, команда смогла полюбоваться на дело своих рук.

* * *

Тревога потому таковой и называется что, несмотря на ожидание, всегда бьет по нервам трелью звонков громкого боя и сопровождается командой командира или вахтенного офицера.

Сейчас по всем отсекам раздался голос вахтенного штурмана: 'Экипажу боевая тревога, командиру на мостик'.

По сути, всего две фразы, но всем все понятно: лодка обнаружила цель или угрозу, но время на принятие решения еще есть, поэтому на мостик вызван командир. В противном случае сразу бы полетела команда о срочном погружении, или на торпедную атаку. Не исключено, что все могло бы повторится, как это было с Пантерой после 'засева' подходов к Данцигу.

Благополучно выставив мины, лодка направилась на место встречи с Львицей, а с наступлением темноты перешла в надводное положение, благо что прячущаяся за облаками луна хоть немного, да подсвечивала. Как бы сложились события, не дай акустик короткий импульс по курсу лодки, сказать трудно, но отраженный от цели сигнал, запустил целую цепь событий.

О препятствии узнал стоявший на вахте командир, а встревоженный акустик, сообщил о звуках, похожих на скрежет металла по металлу.

Справедливости ради, надо отметить, что действия лейтенанта фон Эссена, были несколько необычны, но по-своему эффективны. Лодка тут же перешла на электромоторы, ход снизился до самого малого, а тихо поднятая команда, заняла места по боевому расписанию.

Подойдя ближе, Эссен таки умудрился разглядеть в ночной бинокль, лежащую в дрейфе подлодку.

Надпись на рубке 'U-26', сняла последние сомнения в ее принадлежности. К немке Пантера приближалась с кормы и чуть левее. Сама корма оказалась притоплена, а у задранного форштевня суетилось пятеро членов экипажа.

Естественную для любого моряка мысль об абордаже, может пересилить разве что желание схватить первую попавшуюся шлюху. Ни кабака, ни тем более, шлюхи, поблизости не наблюдалось, поэтому идея абордажа восторжествовала. Наспех собранная команда флибустьеров ждала сигнала, а модернизированная под установку на лодке трехдюймовка, приказа на открытие огня.

Неслышно работающие электромоторы, медленно толкают Пантеру к цели. Еще чуть-чуть, еще пару десятков метров и можно будет прыгать, но всю малину испортил истошный вопль германского сигнальщика, с блеском исполнившего любимую арию 'Алярм', и лающая команда командира немки.

Вспыхнувший прожектор Пантеры, совпал с рокотом крупнокалиберного пулемета, поставившего точку в жизни голосистого сигнальщика и сбросившего с палубы германских ремонтников.

Увы, Пантера не лодочка для катания дам в городком пруду, и дав ход, мгновенно не разгоняется. К тому же небольшое волнение быстрой швартовке не способствовало. Зато звуки заполнения балластных цистерн ясно обозначили коварные замыслы германцев сбежать от ночного кошмара.

Эссен уже готов был отдать прислуге орудия команду 'огонь', когда стоящий за гашетками пулемета 'Зверь 12М', торпедист Федор Солнцев проявил совсем не свойственное ему человеколюбие:

— Вашбродь, позвольте я эту холеру упокою из своей машинки.

Долбануть по лодке из трехдюймовки можно было в любой момент, опять же, в упор это делать не рекомендовалось, так почему бы не попробовать? И облеченная в слова мысль, прозвучала утвердительно:

— Дай ей под ватерлинию в районе центрального поста.

На первую очередь немка никак не отозвалась, хотя позже сигнальщик клялся и божился, что видел пробитую в корпусе дыру размером с кулак. Так это, или иначе, но вторая очередь вызвала рев, вырывающегося из пробитого баллона сжатого воздуха. Насосы заполнения цистерн смолкли, но погружение продолжилось. Правда, медленнее и по преимуществу на один борт. Все говорило о том, что левая балластная цистерна пробита и погружение становится дорогой на дно моря.

Как позже выяснилось — кучно ударившие пули калибра 12,7 мм, не только пробили прочный корпус, но и разбили распределительный щит, вызвав замыкание и задымление поста, следствием чего стала паника.

Надо отдать должное капитан-лейтенанту фон Бортхейму, сумевшему справится с этой напастью, и сообразившему, что русские на этом не успокоятся.

Поэтому, вместо штурма, абордажной партии пришлось спешно переквалифицироваться в спасатели.

Германскую лодку утопили огнем трехдюймовки, предварительно освободив командирскую рубку от шифровальных блокнотов и карт с границами минных полей. Не осталось без реквизиции и знамя германской субмарины. Зато после встречи Пантеры с Львицей, половина пленников, с истинно германским коварством стала портить воздух в командирской лодке. Не иначе как в отместку.

Птичкин долго чертыхался по поводу неуместного пацифизма. По его мнению матросиков надо было отправить на ком рыбам, или, как минимум, пустить в плавание на манер царевича из сказки о царе Салтане. Но то ли ему стало жалко корабельного имущества в виде резинового спасательного плота, то ли понимание, что узнав о захваченных шифровальных блокнотах, германское командование сменит все коды, но тевтоны остались портить жизнь русским подводникам. Одно радовало — до Кронштадта оставалось не многим больше суток хода.

Кстати, допрос пленников показал, что на германских лодках действительно стали устанавливать шумопеленгаторы, правда, пока без электроники. Из-за ремонта такого устройства, русским и удалось застать германскую лодку врасплох. Раскололись фрицы не сразу, но кто сказал, что Птичкин не владел методами ускоренного допроса? Одним словом, среди поочередно вызываемых пленников, разговорчивых хватило.

И вот сейчас на Пантере вновь прозвучала тревога и лейтенанта фон Эссена попросили подняться на мостик.

После встречи субмарин, лодки вышли на связь с Ревелем и получили указание следовать домой.

Ближе к вечеру, с пролетающего 'Миг-3', по УКВ-связи Гарсоев получил информацию, что им навстречу движется отряд германских крейсеров. Колонну возглавляет эскадренный миноносец V-25. За ним с интервалом около мили, шли два легких крейсера 'Аугсбург' и 'Магдебург'. Миноносцы V-28 и V-30 осуществляли боковое охранение. Скорость отряда оценивалась примерно в пятнадцать узлов, а расчетное время встречи с лодками около двадцати трех часов.

Брать крейсера на абордаж, Гарсоев не решился, но его план был по-своему изящен. Идущие строем пеленг лодки, должны были пропустить между собой колонну противника, и, оказавшись внутри пояса охранения, на славу порезвится. Чтобы не пострадать от дружественного огня, лодкам категорически запрещался пуск торпед вдоль колонны.

Поднявшийся на мостик лейтенант фон Эссен выслушал доклад вахтенного офицера.

— Ваше благородие, пять минут тому назад, с идущей впереди Львицы, поступило сообщение о множественных шумах по курсу. По команде головной лодки, субмарина отвернула на восемь градусов левее, с тем, чтобы выйти строго навстречу эскадре противника. Пленники под охраной в кают-компании и согласно приказанию начальника похода, связаны.

Последнее, молодому мичману было явно не по душе. Такое отношение к пленникам вызывало протест у всех офицеров лодок, тем более учиненный гражданским допрос с пристрастием. Не был исключением и Антоний Николаевич, но приказ есть приказ. Может быть, поэтому его ответ прозвучал излишне резко:

— Вы начали маневр, вам его и заканчивать.

Спустившись в центральный пост, лейтенант приложил к голове наушники шумопеленгатора. Группу больших кораблей он слушал впервые, но, странное дело, Эссен отчетливо различил высокий тон винтов эсминцев и низкие звуки, издаваемые крейсерами. Невольно родилось сравнение — как скрипки и контрабасы.

После выхода на встречный курс, Львица передала распоряжение перейти в позиционное положение, а спустя полчаса, с характерным звуком заполнения цистерн главного балласта, лодка погрузилась на перископную глубину. С этого момента подводные хищницы действовали автономно. Подводная связь не отключалась, но пользоваться ей можно будет только после первых пусков торпед, и не факт, что лодки друг друга услышат — такие фокусы гидроакустика выкидывало достаточно часто. Теперь все зависело от того, сохранит ли курс эскадра противника.

Подняв на несколько секунд зенитный перископ, Антоний визуально убедился, что акустик не ошибся и курс противника тот же самый. И вновь потянулись минуты томительного ожидания, в течении которых лейтенант перешел из центрального поста в боевую рубку.

Когда справа и чуть впереди зашумели винты головного эсминца, лодка, четко повинуясь команде командира, закончила разворот вправо. Теперь ее торпедные аппараты нацелены строго поперек курса противника. Такой же маневр, сейчас совершала Львица, с той лишь разницей, что она поворачивала влево. Командирский перископ пошел вверх, когда шумы передового эсминца стали удаляться. Даже без сообщений от акустика, было понятно, что лодка внутри периметра охранения, и вот-вот решится судьба идущего первым Аугсбурга.

Подтверждение, что до пуска ровно одна минута, совпало с появлением ритмичного звука, которому здесь взяться было неоткуда, и на который сейчас категорически нельзя было отвлекаться. Лишь спустя долгих десять секунд, до сознания лейтенанта дошло, что он слышит слитный грохот сапог, но не по мостовой на Александр-Плац, а по палубе в кают-компании его лодки, и почти сразу после этого осознания слитно грохнули пять выстрелов, а спустя несколько секунд шестой.

Наступившая тишина ударила по нервам, а в голове набатам зазвучала одна единственная мысль: 'Только бы на миноносцах никто ничего не услышал, только бы там действительно не стояли шумопеленгаторы'. Сколько раз он успел повторить эту мысль, Антоний не считал, но вбитые настырным Птичкиным рефлексы, заставили дать залп всеми четырьмя торпедами строго в тот момент, когда визир перископа замер в центре четырехтрубного красавца, а сигнализация сообщила об оптимальном моменте для пуска.

Как это ни странно, но резкий разворот перископа на сто восемьдесят градусов к мининосцу бокового охранения, вернул командиру способность думать рационально. Вот он номерной V-28, справа вползающий в поле зрения. Судя по ровному ходу, ни какого шума на борту русской субмарины он не засек. Теперь визир строго в центре. Пуск торпед на целых пятнадцать секунд опередил взрывы двух торпед сзади. Эти попали в Аугсбург. Почти одновременно три взрыва пришли справа, сообщая, что и Магдебург не остался без подарков русских мастеров. Попытку эсминца уйти от торпедной атаки, Эссен увидел, уже отдав команду на погружение, когда миноносцу оставалось жить не более двух-трех секунд. Взрыва обеих торпед лейтенант Российского Военного флота, Антоний Николаевич фон Эссен, не видел, зато слышал, стараясь при этом остановить все еще сочащуюся из носа кровь. Такова на самом деле, героическая служба командира-подводника. Командир краснее рака-начинается атака.

* * *

О том, что на выставленной Пантерой в фарватере Данцига мине, подорвался броненосный крейсер 'Фридрих Карл', подводники узнали по радио перед встречей с отрядом крейсеров. До этого прошло сообщения о потере Швецией еще одного грузовоза, и о подрыве трех германских тральщиков расчищавших фарватер у Киля. Там, из десяти выставленных мин, пять нашли свои жертвы. Результат более чем достойный, и не факт, что из оставшейся пятерки больше ни одна мина не сработает. Германские инженеры отнюдь не дурачки, и идею магнитного взрывателя вычислят довольно быстро, после чего протралят магнитным тралом. Но игра на этом не закончится, и на смену 'старым' взрывателям очень скоро поступят, новые, реагирующие на магнитное поле и шумы корабля, а там ... борьба брони и снаряда будет длиться, пока жив хоть один солдат, а до этого германские корабли будут подрываться на все более и более совершенных русских минах.

Несмотря на уничтожение двух кораблей противника, и открывающиеся перспективы в карьере, настроение лейтенанта фон Эссена периодически омрачалось воспоминаниями о гибели молоденького матросика. Виновником этой трагедии был лично он, лейтенант Антоний фон Эссен.

Проигнорировав распоряжение Птичкина поставить на охрану пленников опытного в таких дела вольноопределяющегося из торпедистов, командир Пантеры спровоцировал немцев на бунт. Пока часть команды, топотом отвлекала незадачливого первогодка, громила-механик умудрился развязаться, и одним движением свернуть шею деревенскому простачку.

Освобожденный от пут командир, подхватил наган матросика и с этого момента счет пошел на секунды, а нападающие имели все шансы на успех, но как это часто бывает, все решил случай. Правильнее сказать подготовка бойцов 'Вагнера'. Острием германского тарана оказался все тот же механик, походя отбросивший второго штурмана, но даже его голова не выдержала встречи с сапогами сигнальщика, свалившегося на германца сверху из командирской рубки. Одновременно с этим, две пули акустика, остановили наступательный порыв германского командира, а еще три успокоили толкающихся в проходе немцев. Как потом подсчитали, итогом стали пять выстрелов и четыре трупа. Шестым выстрелом, сигнальщик разбрызгал мозги зашевелившегося было механика, отчего мальчишку-штурмана вывернуло наизнанку, а на немой вопрос: 'Зачем?', последовал жесткий ответ: 'Противника за спиной 'Вагнер' не оставляет'.

Узнав об инциденте, Птичкин дал команду идти к юго-восточной оконечности Готланда, где в закрытой со всех сторон крохотной бухточке, экипажи могли размяться после трех недель непрерывной болтанки в море. Под предлогом наблюдения за представителями шведских властей, личный состав был отправлен любоваться известняковыми скалами и открывающейся за ними безжизненной равниной, оставив офицеров в уединении.

Все понимали, о чем пойдет речь, и хмуро ожидали выволочки, но разговор принял неожиданный оборот. Для начала, прихваченным с лодки коньяком, Василий Птичкин предложил помянуть командира германской субмарины. На вырвавшийся у мичмана Северского вопрос: 'Как же так, ведь Бортхейм нарушил слово офицера и поднял бунт?!' — был дан исчерпывающий ответ:

— Господа, капитан-лейтенант фон Бортхейм, показал всем нам пример того, как должен поступать на войне настоящий офицер. Все его поступки были подчинены единственной цели — нанести противнику максимально возможный урон. Сейчас нам предстоит дотошно разобрать действия этого, в высшей степени достойного противника, исповедующего принцип китайского стратега Сунь-цзы: 'Война — это путь обмана', но прежде, давайте помянем его по нашему обычаю.

Готовя операцию с 'испытательным' походом лодок, переселенцы ставили перед собой задачу — обратить внимание командования на донные мины, к которым оно отнеслось, мягко говоря, с прохладцей, и подтолкнуть его к переосмыслению роли субмарин. Для этого достаточно было на неделю закупорить ведущий из Киля на Балтику пролив, и утопить что-нибудь крупнее рыбацкого баркаса. С этой целью они пошли на отнюдь не мизерные траты, но для флота это поход считался сугубо испытательный. О наличии на кораблях торпед флотское командование попросту не знало. Более того, по большому счету, это было правом администрации 'Корабела', ведь лодки пока принадлежали заводу. Загрузили мастеровые на борт торпеды, значит, так и надо, и нечего соваться не в свое дело. Что касается связи, то с какого рожна давать гражданским флотские частоты, коль скоро на верфи 'Корабела' стоит их собственная станция? Пусть пользуются своими.

Аппетит, как известно, приходит во время еды, отсюда всплыла вторая цель — по мере возможности, показать российским офицерам их заблуждения относительно рыцарских законов чести, и подготовить к тотальному характеру предстоящей войны.

С этой целью, морякам тонко подкинули некоторые героические эпизоды из боевого прошлого Птица, что не могло не вызывать у команды уважения. Существенное значение имело происхождение Василия из поморов, а факт пересечения им Белого моря на рыбацком баркасе оценен по достоинству.

Подготовка Птичкина особых сложностей не вызвала. Информацию о грядущей войне он принял, как должное, и лишних вопросов не задавал. Так же был усвоен ход нескольких операций подводников из грядущих времен, т.е. все то, что смогли припомнить переселенцы.

Собственно говоря, придуманный Птичкиным план атаки на крейсера, позже названный 'атакой Птичкина', был компиляцией этих воспоминаний.

Сложнее было убедить молодого человека, не навязывать, а подталкивать своих подопечных в нужном направлении. 'Птиц, тоньше надо действовать, тоньше, — не раз поправлял Василия Зверев, — самый большой эффект дает непрямое воздействие и аргументация в символах твоего оппонента. Опять же, и о своих принципах забывать нельзя'.

Обстоятельный разговор на шведском берегу вылился в беспристрастный анализ поступков германцев. Никаких упреков в адрес русских моряков не прозвучало. Действия же командира германской субмарины незаметно из вероломных, преобразовалось в достойные для подражания.

Собственно говоря, а как могло быть иначе, если моряков ненавязчиво соблазняли оказаться на месте пленника и, захватив германскую субмарину, с победой доставить ее к родным берегам. При таком подходе, слово офицерской чести чудесным образом трансформировалось в доблестную военную хитрость.

Все это проходило под хороший коньяк и к концу разбора, в головах расслабившихся офицеров Российского подводного флота, угнездился нужный мем: 'Война — это путь обмана'. В немалой степени этому способствовал мичман Северский, припомнивший, как будучи в Великобритании, он держал в руках трактат Сунь-цзы, 'Искусство войны'. Если уж просвещенные британцы напечатали у себя этот талмуд, значит оно того стоит.

И не важно, что спустя несколько дней тот же Эссен и Гарсоев, почувствует некоторое преувеличение степени коварства германского командира. Заложенная Птичкиным бацилла: 'Война — это путь обмана', начала свой победный марш, все дальше и дальше отдаляя мифы времен рыцарских турниров.

В конце разговора руководитель похода таки офицеров ошарашил:

— Господа! Запомните раз и навсегда: о германской субмарине вы ничего не знаете и, тем более, первый раз слышите о пленниках. И чем дольше так будут продолжаться, тем дольше командование Балтфлота будет читать германские шифровки.

На наивный вопрос мичмана Северского, мол, что же будет с оставшимися пленниками, тут же последовал ответ:

— Молодой человек, вы, видимо, плохо меня слушали — никаких пленников нет, и никогда не было. Зато, когда германское командование сменит шифры, о геройском утоплении германской субмарины, все российские газеты затрубит о вашем, мичман, подвиге, а пленников переведут на обычный режим содержания. И да, чуть не упустил, — с улыбкой продолжил Птичкин, — о вашем подозрительном интересе я теперь обязан сообщить в первый отдел 'Корабела', как и все здесь присутствующие. Я хочу, — серьезно продолжил Птиц, — чтобы каждый из вас осознал: подобный интерес является прямым следствием действий германских шпионов, которых надо выявить, не затронув чести честных людей, а дело это крайне деликатное и сложное.

Поэтому, первое, никакой инициативы, во-вторых, при любом намеке на подобный интерес, вы тут же информируйте или меня, или начальника первого отдела 'Корабела'.

* * *

На подходе к Кронштадту, стоящие на рейде корабли империи встречали героев флагами, салютом и стоящими ровными шеренгами экипажами.

Субмарины в своей камуфляжной раскраске и их экипажи, выглядели, мягко говоря, своеобразно. А как иначе можно назвать вид подводных кораблей, идущих под флагом с Андреевским крестом и красной звездой у флагштока. Под стать были и шеренги экипажей субмарин, на треть состоящие из гражданских лиц.

Если вспомнить, в каких условиях живут подводники, где люди моются исключительной морской водой со специальным мылом, а помывка пресной водой, представляет собой протирание интимных мест влажной салфеткой. И на все про все на эту процедуру выделяется по одной кружке пресной воды в сутки, то ... . Так вот, если вспомнить, удивляться будет нечему, но кому об этом вспоминать, если скучные будни подводника известны разве что реально знающим проблему и самим подводникам.

Так что, видок у команды был еще тот, зато эти лодки и их экипажи, всего за семь дней войны, поспособствовали лишению ВМФ Германии трех крейсеров, двух эсминцев, трех тральщиков и новейшей подводной лодки, правда, о ней до поры никто не вспоминал. А то, что безвременно утопшие шведские суда, так и не довезли до заводов господина Круппа десять тысяч тонн первоклассной железной руды, с большим содержание никеля, так это, по мнению некоторых военных, досадные издержки. Ага, издержки, в результате которых войска Кайзера недосчитаются нескольких сотен орудийных стволов, а на головы солдат Антанты, не вывалится немалое количество снарядов. Справедливости ради, надо отметить, что далеко не у всех военных одна извилина и настоящую цену металла они знали.

Потом был официальный доклад командующему Балтийским флотом, глаза которого в какой-то момент предательски заблестели, но командующий не был бы командующим, если бы не шепнул лейтенанту Антонию фон Эссену: 'Ох и запашек же от вас, господин флибустьер' и тут же громогласно заявившему:

— Господа офицеры, в связи с открывшимися обстоятельствами, торжественный обед откладывается на два часа, а экипажи геройских субмарин всем составом немедленно направляются в баню!

Двенадцатого августа в Зимнем дворце состоялось чествование героев-подводников. Дела на Северо-Западном фронте к этому времени вызывали тревогу, поэтому для поднятия духа населения, экипажам субмарин пришлось повторить путь экипажей Варяги и Корейца от Николаевского вокзала до Зимнего дворца, а стоящие вдоль всего Невского проспекта петербуржцы восторженно приветствовали марширующих.

На Дворцовой площади команды построились напротив входа его величества, а вышедший из Зимнего дворца император принял рапорт от командиров, поздоровался, и выслушал ответное ура.

Как потом написали газеты, в сопровождении высших чинов и придворной свиты, император совершил обход. Он часто останавливался и милостиво задавал вопросы. Матросы и мастеровые завода 'Корабел' бодро отвечали, вызывая довольные улыбки императора и сопровождающих.

Дольше всего он задержался напротив мастерового с несерьезной фамилией Птичкин, которому император задал вопрос:

— Правду ли о вас говорят, что вы сторонник социалистических идей?

— На мой взгляд, степень социализации общества должна быть подчинена идее могущества России, а не наоборот, как считают наши 'истинные' социалисты.

В необычном для человека из низов ответе звучал неприкрытый сарказм, в определении 'истинные'. Что сообщало больше, нежели можно было выудить из иного философского труда, но заметного восторга у императора не вызвало. Впрочем, особой прозорливостью Николай II никогда не отличался.

Этого разговора газетчики не слышали, но мир не без добрых людей, и фраза Птичкина потом не раз кочевала из газеты в газету, приводя 'истинных' в бешенство.

Особый интерес, император проявил к форме одежды мастеровых 'Корабела'. На его вопросы все дружно отвечали, что одежда очень удобна и в носке, и в работе. Как потом сообщила пресса, такую форму изначально получали все работники 'Корабела'.

После обхода, герои торжественным маршем прошли по главной площади, а дальнейшая церемония проводилась в двух залах. Как и девять лет тому назад, нижних чинов препроводили в Николаевский зал, где для них был накрыт длинный стол. В стороне стоял круглый стол с пробами блюд для императора.

Перед обедом всем объявили, что на память, об этом событии столовые приборы император дарит нижним чинам, на что самые ушлые из мастеровых тут же смекнули — все равно ведь стырят, а если подарить, так и конфуза не будет.

Перед обедом Николай II обратился с приветствованным словом, последние слова которого потонули в криках ура и звуках гимна придворного оркестра.

Офицеры, и примкнувший к ним Птичкин, были собраны в концертном зале. Здесь императором был оглашен указ о награждении героев. Кроме орденов с мечами, клюквами и кортиками различного качества отделки, все офицеры получили внеочередные повышения в звании. Кое-кто из кондукторов стал младшими офицерами, а так сказать, нижние чины, кроме орденов получали надел земли и солидную сумму, которую можно было истратить только на постройку дома.

Если разобраться, то самые весомые награды получили матросы и примкнувший к ним Александр Николаевич Гарсоев, которому было даровано наследственное дворянство.

Все это подробнейшим образом освещалось в прессе, ей вторя, ликовала российская публика. По случаю подвига почтовое ведомство выпустило уникальную серию почтовых марок с изображением всех героических дел.

Победителей узнавали на улице, а известные дома наперебой слали приглашения старшим офицерам подводных кораблей. Особенно тяжко приходилось все еще холостому капитану второго ранга Александру Гарсоеву.

Не обошлось и без завистников. Справедливости ради, надо отметить, что попытки притормозить звездопад и внеочередные повышения в званиях, были пресечены на корню.

Как вскоре выяснилось, не только завистники остались недовольными, ибо, чем еще можно объяснить стенания некоторых газет по поводу потери германской промышленностью несколько тысяч тонн шведской руды. Конечно, прямо об этом не писалось. Сторонники этой мысли взывали к состраданию по поводу погибших жителей нейтральной северной страны, погибших на русских минах. Дальше следовала вязь слов, рождающая в умах читателя ощущение излишнего коварства такого оружия, к тому же не подпадающего под Гаагскую конвенцию, что само по себе не преступление, но дело явно недостойное.

В этот хор исподволь вплетался мотив о повышенной жестокости подводников. Чуть позже заказчики, как им показалось, нашли решение задачи, и мотивчик несколько изменился. Теперь запели о проблемах с психикой подводников, возникающих от длительного пребывания в подводной коробке, что в переводе на общепонятный язык значило — выходы русских подлодок надо бы ограничить Финским заливом, а еще лучше акваторией портов.

Все это было переселенцами ожидаемо и специально обученные люди анализировали и вычленяли заказчиков и исполнителей. Из-за одного куста торчали уши шведского барана, из-за другого прогерманского осла. Так или иначе, но все они брались 'на карандаш', а некоторые личности в добровольно-принудительном порядке становились осведомителями. Без накладок, конечно, не обходилось, и кое-кого пришлось банально убрать, но в целом дебит существенно превышал кредит.

Кроме выявленных политико-экономических интересов, аналитика вычленила неожиданное явление — за полученными орденами началась охота со стороны мошенников. С какого перепуга в сумеречной части света родилась легенда о приносящих удачу орденах подводниках, выяснять смысла не было, но трое матросиков из крестьян своих наград лишились в один вечер. Не окажись в экипаже бойцов из 'Вагнера', это безобразие наверняка осталось бы без последствий, но девиз: 'Вагнер' своих не бросает', после возвращения из героического похода распространился, в том числе, и на этих непутевых парней.

В результате на следующий же день карточные шулера лишились не только горсти зубов, но и 'выигранных' в карты орденов. Один из них даже заплатил неустойку клиенту, выдрав у него уже проданную реликвию, благо, что тот не успел далеко отъехать.

А вот тут взыграла спесь преступного мира: 'Это что же творится? Чтобы нас, за наш каторжный в прямом смысле труд, не только наказали, так еще отбирали нажитое честным разбоем?! Не бывать такому!'

Мир, как известно, не без добрых людей, в том смысле, что справедливо опасающийся за свое заведение хозяин припортового общепита, послал мальчишку-полового предупредить, чтобы отчаянные герои-подводники побереглись и забыли к нему дорогу.

Окажись на месте бойцов 'Вагнера' обычный флотский экипаж, бандитам пришлось бы туго, но и порезанных матросиков пришлось бы вывозить если не тачками, то близко к тому. Вот, только, уголовникам на этот раз противостояли наемники, которым последние полгода банально нечего было делать, кроме как шлифовать свои бойцовские навыки во всех мыслимых ситуациях, начиная от борьбы в чистом поле, и кончая абордажными действиями в стесненных помещениях. Ко всему прочему, что такое дисциплина, 'вагнеровцы' никогда не забывали, и сигнал о предстоящем 'мамаевом побоище', вызвал одобрение, а на подстраховку подводникам свои позиции заняли два стрелка, вооруженные оружием с глушителями.

В результате, когда в заведение ввалились усатые блюстители порядка, там уже был полный ажур. У входа, в разной степени 'поломанности' лежало полтора десятков тел. У полицейских, знающих толк в подобных делах, сложилось стойкое убеждение, что бедолаг добивали ударами табуретки по голове. Ничем иным нельзя было объяснить равнодушие 'отдыхающих' к лежащей неподалеку солидной куче кастетов, финок и паре 'бульдогов'. По-настоящему 'равнодушными' оказалось трое. По словам свидетелей, они попали под пули своих подельников, да и что можно ждать от отбросов общества. Отребье, оно и есть отребье.

Сами же виновники торжества в этот момент давали пространные интервью троим известным питерским репортерам (случайным образом проходившим мимо), как им ввосьмером удалось отбиться от целой банды.

Как и полагалось по закону жанра, передовицы питерских газет вновь запестрели сообщениями о героях, на этот раз поспособствовавших очистке припортового района от самых злостных преступников округа, а один малоизвестный чиновник, в частной беседе с членом Государственной думы, попросил того в содействии отбытия героев в Кронштадт.

— Эдак, вы, сударь, нас совсем без работы оставите, — хохотнул на прощанье чиновник.

Зачем новым социалистам понадобилось демонстрировавшим свою прозорливость в части применения субмарин, чиновник спрашивать не стал — людей, стоящих за этой партий он знал. Кроме того, чиновник был достаточно дальновиден чтобы понять — люди, финансирующие эту партию, решили показать, что у них есть зубы.

Пока они едва-едва обозначили резцы, но умным людям этого достаточно, чтобы сделать правильный вывод — в глубине скрываются клыки.

Глава 5. Контрразведка Балтфлота и новые соратники.

Сентябрь 1914 — февраль 1915 г.

Прошедшие испытания акустической аппаратуры и донных мин в реальной боевой обстановке, 'Корабел' мог провести самостоятельно, но отчего же не пойти навстречу заказчику, если в том заинтересованы обе стороны? 'Корабел' снижал свои затраты, а военные под контролем гражданских мастеров, готовили свои кадры. При этом ни что не напоминало боевой поход. Заподозри вояки переселенцев в их истинных целях, ... проще было бы простоять у причальной стенки, чем отписывать тонны условий; 'что можно, что неможно', 'кто кому подчиняется, и как сломя голову драпать при первом намеке на тревогу'. Бог, однако, был к переселенцам благосклонен, и связь с отрядом лодок поддерживалась через радиостанцию 'Корабела'. Да и какая это была связь — раз в сутки с Львицы поступало кодированное сообщение: 'Все нормально', 'Вышли к точке семь' и т.д.

Такой порядок оговаривался с начальником службы связи штаба командующего морскими силами Балтийского моря контр-адмиралом Андрианом Ивановичем Непениным.

О потере связи с отрядом субмарин, Николай Оттович, узнал утром двадцать пятого июля, и одному богу известно, чего ему стоило не показать тревоги, ведь Антоний был его единственным сыном.

Зато известие, что с субмаринами все в порядке, и они скрытно возвращаются, Андриан Иванович лично доложил командующему, несмотря на ночное время.

Известие о гибели на фарватере Киля шведского парохода и германского номерного миноносца G-192, пришло из Швеции второго августа, когда отряд германских крейсеров обстреливал порт Либавы. В суматохе первых дней войны подумать о причастности к этому русских субмарин никому и в голову не пришло.

Дальше события покатились, как снежный ком. Обстрелявшие Либаву крейсера вечером третьего августа выставили мины на входе в Финский залив. Будучи обнаруженными, они скрылись в тумане, что вызывало вполне обоснованную тревогу в штабе Балтфлота.

В ночь на четвертое августа из 'Корабела' пришло шифрованное сообщение: 'Первого августа отряд русских подлодок заминировал фарватер Киля. На мине подорвался шведский пароход. Германский миноносец G-192, торпедирован Львицей. В ночь со второго на третье августа лодки выставили мины у портов Данцига и Пиллау. В настоящее время отряд субмарин возвращается в Ревель'.

Полученные утром четвертого августа шведские газеты, сообщили о подрыве у Киля трех германских тральщиком и еще одного шведского рудовоза, после чего фарватер был закрыт для судоходства 'до выяснения обстоятельств'. Кроме того, на мине в фарватере Данцига подорвался германский броненосный крейсер 'Фридрих Карл'.

Не надо было быть большим аналитиком, чтобы вычислить виновников этого переполоха, но то, что это сделали две субмарины, категорически не соответствовало представлениям командования Российского Императорского флота о возможностях подводных лодок. Тем более трудно было поверить очередной шифровке из Ревеля от пятого августа, об уничтожении отряда германских крейсеров, угрожавших всему российскому побережью Балтийского моря.

Шутка ли сказать! Две 'полувоенные' субмарины менее чем за неделю военных действий на треть уменьшили боевую эффективность всего германского флота Балтийского моря, одновременно лишив заводы Круппа ценнейшей шведской руды.

Итог всех этих пертурбаций был закономерен — в 'Корабел' ушла телеграмма за подписью командующего Балтийским флотом, перенаправить отряд лодок в Кронштадт. Вторым приказом командующий Балтфлотом поручил контр-адмиралу Непенину разобраться во всех обстоятельствах этого дела.

Надо было доподлинно выяснить, не было ли в этих невероятных известиях ошибки, тем более намеренного преувеличения, ведь один из потенциальных героев был сыном командующего флотом, и только злословия ему не хватало.

Ко времени подхода отряда лодок к Кронштадту информация об успехах подводников подтвердилась. В результате торпедных атак русских подлодок затонули крейсера 'Аугсбург' и 'Магдебург', миноносцы G-192 и V-28.

На выставленных лодками донных минах, в эффективности которых сомневались чиновники Морского Технического Комитета, подорвались три тральщика и два шведских парохода. На броненосном крейсере 'Фридрих Карл' взорвался боезапас.

Ко всему, прибывшие герои доложили об утоплении ими германской субмарины U-26 и пленении ее экипажа. Передав добытые на 'немке' секретные документы, командиры субмарин единодушно высказали свои соображение о сохранении данного обстоятельства в тайне. Редкая, надо заметить, предусмотрительность для молодых офицеров.

Казалось бы, выяснив данное обстоятельство, героев надо поощрить, а их опыт распространить на остальные корабли, но так может думать только человек неопытный. То есть, героев, конечно, наградили. Все четыре последние 'кошки' без проволочек приняли в состав флота. Они уже стоят на боевом дежурстве. Первую четверку субмарин с головным Барсом оперативно перевооружили на новые гидроакустические приборы и присоединили к своим товаркам. Аналогично обстояло дело с шестью лодками, построенными на Балтийском заводе, но расследование на этом не остановилось.

Первым делом, Андриан Иванович задался вопросом — как могло случиться, что кадровые морские офицеры Императорского флота, выполняли приказы гражданского руководителя похода в части ведения боевых действий. Нет, адмирал никого не собирался уличать в преступных деяниях. Эффект от подобного вмешательства говорил сам за себя, но будучи человеком искушенным во властных играх, Непенин отдавал себе отчет, сколь много необычного может скрываться за фасадом подобного события. Тем более, что в данном случае события были не просто значимыми. Они открывали перспективы грандиозного изменения способов войны на море и требовали скрупулезнейшего исследования всех нюансов, какими бы мелкими они, на первый взгляд, не показались.

Второй загадкой для адмирала стало непонимание, как в головах молодых офицеров родилась тактика 'завес', определяющая взаимное расположение подводных лодок по курсовым углам и дистанциям. Обеспечивающая согласование действий при поиске и атаках.

Один из вариантов этой тактики был использован при атаке на отряд крейсеров, а по приходу в Кронштадт изложен в виде временного пособия для командиров подлодок.

Иными словами, всего того, до чего отнюдь небесталанные люди доходят, если не годами, то многими месяцами, кровью оплачивая опыт. В данном же случае все было придумано двумя молодыми командирами подлодок за три недели.

Был у контр-адмирала Непенина и третий вопрос — как столь удачно вооруженные корабли, оказались практически в самом логове противника в канун начала военных действий. В дьявольщину с прозрениями Андриан Иванович не верил, тем более, что с ним оговаривался перенос выхода лодок с третьего на семнадцатого июля, но подобные мысли нет-нет, да посещали адмирала.

Одним словом, дело это было деликатное и не терпящее суеты, поэтому приказ командующего, Непенин выполнял, маскируя свои цели резонными интересами службы.

Ответ на первый вопрос оказался до обидного прост — командиры сами приняли решение не бежать сломя голову домой. Вместо этого, воспользовавшись формальным требованием поддерживать связь только с 'Корабелом', они атаковали противника.

Правда, после ряда уточнений, стало понятно, что и руководитель экспедиции от 'Корабела', и полученная с верфи шифрованная телеграмма за подписью Зверева подталкивали командиров к принятию вполне определенных решений. Особенно первая шифровка, в которой офицерам предлагалось предусмотреть план действий на случай войны и приказ ждать последующих сообщений в проливе Кадетринне.

Получив такую команду и не имея иных распоряжений от флотского командования, только закоренелый бюрократ откажется от возможности завоевать себе славу. И ведь завоевали! Воспользовались требованием поддерживать связь только через 'Корабел', которое еще полгода тому назад предложил сам Непенин, составили план боевых действий и по получении сигнала о начале войны атаковали противника. Вмешательство в их действия со стороны представителей 'Корабела' было минимальное, но оно имели место быть. Первым стало провоцирование подводников составить план боевых действий на случай начала войны. Вторым — сообщение с аэроплана о курсе отряда крейсеров, а третьим был прямой приказ Птичкина высадиться на остров Готланд, где он убедил командиров принять меры против утечки информации об инциденте с германской лодкой. В принадлежности аэроплана сомнений не было — летчик пользовался кодами 'Корабела', к тому же, участвовавший в переговорах по УКВ— связи Птичкин, подтвердил личное знакомство с пилотом.

Аналогично обстояло дело и с тактикой 'завес'. Оказывается, молодые подводники ее давно обсуждали в офицерском собрании и даже пытались донести до высшего командования, но в последнем не преуспели. Дело, в общем-то, обычное — умудренные опытом флотоводцы знают цену скороспелым предложениям молодежи, ну, а то, что порою бывают промашки, так это дело поправимое — с началом военных действий новое всегда пробивает себе дорогу.

Зато в ответе на вопрос, почему же никто не опубликовал свои предложения в том же 'Кронштадском вестники', вновь всплыла фамилия Зверева.

Гарсоеву запомнились слова Дмитрия Павловича, сказанные им в Либаве при съемках фильма 'Тайна двух океанов': 'Господа! Вы находитесь в уникальной ситуации — ни в одной стране мира нет сейчас проверенных боями тактик, поэтому дерзайте без оглядки на авторитеты'. Эта фраза ему запомнилась необычной концовкой: 'Включите голову и завоюйте российскому подводному флоту славу!'

Тогда же прозвучала мысль по поводу публикации. Дескать, если ваши идеи появятся в Кронштадском вестнике, то в случае войны с Германией, ее субмарины вашу тактику применят против наших крейсеров. Пока же вас мало, вы легко донесете свои идеи до каждого офицера-подводника, что здесь, на Балтике, что на Черном море. Более того, широкое обсуждение тактики с людьми, далекими от понимания существа подводных хищниц, только помешает. Тогда-то впервые и прозвучали термины 'завеса' и 'волчья стая'. Кстати, от господина Зверева.

Откинувшись в кресле, Андриан Иванович, устало прикрыл глаза. С объявления повышенной готовности по флоту, служба отнимала у него все время. Последние недели он был плотно занят обороной Приморского фронта, которую на него свалили в дополнение к его обязанностям по руководству службой связи. Кстати, собственно связь составляла только малую толику всех забот. По существу Андриан Иванович организовал и возглавил флотскую разведку. В его ведении находились корабли и самолеты-разведчики. Это по его настоянию Игорь Сикорский проектировал для Балтфлота гидросамолеты. И это, не считая контроля за раскодированием переговоров противника и сохранности в тайне флотских сообщений. Ко всему, последнее время добавилась радиопеленгация и аналитика действий противника. И все это было в зачаточном состоянии, и требовало постоянного внимания.

Даже домой он приходил не каждый вечер, благо, что было, где прикорнуть, а утром привести себя в порядок. Сейчас Непенин размышлял, что со всей собранной информацией делать.

Первый раз он услышал о Звереве, когда на экраны вышел фильм 'Тайна двух океанов'. Он же оказался автором гимна всех моряков Балтфлота: 'Тридцать восемь узлов'.

О том, что Дмитрий Зверев входит в число соучредителей 'Корабела', Непенин узнал, когда тот, будучи лидером думской фракции, добился финансирования строительства подлодок. Тогда же со стороны партии новых социалистов зазвучала жесткая критика в адрес прекраснодушных коллег по парламенту. Мысль самим выпускать пушки и строить корабли импонировала не только военным, но и промышленным магнатам.

В том, что Зверев приложил свою ручку к организации столь успешно окончившегося похода, сомнений у Андриана Ивановича не было. А вот как Дмитрий умудрился столь точно вычислить начало войны, он его спросит, когда представится случай. Тем паче, что дело строительства лодок, в свете последних событий, потребовало его незамедлительной реакции.

Пообщаться с господином Зверевым довелось в конце сентября и произошло это при весьма печальных обстоятельствах. В своем доме, в Ревеле, был подло убит главный конструктор подводных лодок 'Корабела', генерал-майор Бубнов Иван Григорьевич. Тело убитого обнаружила супруга Ивана Григорьевича, вернувшаяся воскресным вечером из Петрограда, где она гостила у сестры.

Аксиомой сыска со времен царя Гороха был поиск мотива преступления. Недоброжелатели у генерала были, как же без этого, но отработка каждой версии не дала ничего определенного. Зато осмотр дома наводил на мысль, что под банальным грабежом было замаскирована кража секретной документации, хранящейся у Ивана Григорьевича на дому.

Приехавшие из Петрограда сыщики убедительно доказали — грабить Бубнова, по большому счету, смысла не было. Последним штрихом стала находка трех трупов, прикопанных близ рыбацкой деревушки Принги. Судя по извлеченным из тел пулям, все они были убиты из германского парабеллума. За голенищем сапога одного из погибших, обнаружился чертеж, а эксперты Балтийского завода сделали вывод — перед ними общий вид подводного корабля, водоизмещением около полутора-двух тысяч тонн, выполненный рукой Ивана Григорьевича.

Рыбаки-эсты припомнили, что за четыре дня, до находки ими трупов, близ их деревни крутилась незнакомая рыбацкая байда.

Вывод сыщиков был единодушен: 'В ночь с субботы на воскресенье трое неизвестных через выходящее во двор окно проникли в дом генерала. Судя по оставленным следам, спустившийся на шум хозяин дома, был оглушен ударом по голове. Удар оказался роковым, и к креслу налетчики привязывали уже труп. Дальше начался грабеж, но дотошность, с которой был вычищен сейф с документами, говорила сама за себя — бандитов наняли для кражи документов, после чего хладнокровно уничтожили, а заказчики ушли на байде в море'.

Германский след был очевиден, а беспокойство Морского министерства выразилось в отправке на верфь 'Корабела' комиссии, возглавляемой контр-адмиралом Андрианом Ивановичем Непениным.

Постройка последней четверки субмарин шла с опережением графика, нарекания по расходованию финансовых средств отсутствовали. Более того, претензии в этом плане можно было предъявить к министерству, задерживающему оплату строящихся кораблей. Документация хранилась на редкость тщательно, но факт домашнего хранения генерал-майором Бубновым документации на новейшую субмарину, требовал самого тщательного разбирательства.

— Господин Зверев, правильно ли я понимаю, что вы являетесь главным должностным лицом, отвечающим за сохранение тайны на верфи 'Корабела'? — тон контр-адмирала Непенина был подчеркнуто официален.

— Так точно, ваше превосходительство, — ответ Зверева последовал без запинки.

— В таком случае, я прошу объяснить, как могло случиться, что генерал-майор Бубнов хранил у себя дома документацию на секретную субмарину, — начал наезд адмирал.

— Вопрос о строительстве океанской лодки осенью прошлого года поднял господин Бубнов. Мнение дирекции 'Корабела' по этому вопросу разделилось. Представители завода Лесснера по большей части поддержали главного конструктора. Представители Русского Радио оказались прагматичное. По мнению специалистов, клепаный корпус, не позволял лодкам погружаться глубже ста метров, а океан требует освоения больших глубин. Без этого строительство такого корабля теряет смысл.

Выход из положения наши инженеры видели в применении электрической сварки. Дело это новое, поэтому было принято решение проверить его на лодке, водоизмещением в триста пятьдесят тонн. Проектированием Малютки занялся Алексей Николаевич Асафов под общим патронажем господина Бубнова. О работе над своим проектом океанской лодки, Иван Григорьевич никого не информировал. По существу это была его личная инициатива, поэтому своей вины я не вижу, — за скобками осталось сакраментальная мысль: идите-ка вы лесом, в гробу я хотел обыскивать больных на голову генералов.

В принципе, все это Андриан Иванович так себе и представлял. В том числе и невысказанное вслух, ибо сам не раз подвергался подобным разбирательствам, но комиссия есть комиссия, и вопросы надо задавать, даже если заранее знаешь ответы.

Вопросы следовали один за другим, но надо отдать должное — за рамки приличия 'комиссары' не выходили. Иначе говоря, вопросы были по делу и не содержали в себе обвинительных утверждений.

Больше всего комиссию беспокоило — не возникнет ли проблем с проектированием лодок с уходом из жизни Ивана Григорьевича. Вопрос этот был отнюдь не праздный — эксперты Балтийского завода не понаслышке знали 'особенности' характера генерал-майора, категорически отказавшегося предоставить свои расчеты.

Оказалось, с этой неприятностью 'Корабел' справился длиннющим рублем, поэтому, расчетами Ивана Григорьевича всегда можно воспользоваться. К тому же, в КБ при 'Корабеле' уже появилась свои прочнисты, без визы которых ни один узел не шел в изготовление. Появились и свои ведущие, и главные строители, что заметно нервировало генерал-майора, но о последнем Зверев благоразумно умолчал.

И все же, каждый ответ давал что-то сверх интересов комиссии. Таким откровением для контр-адмирала стала электрическая сварка и отношение Зверева к строительству океанской лодки.

Разумеется, эту тему обсуждали после оформления выводов, и за хорошо сервированным столом.

— Андриан Иванович, обратите внимание, опыт похода 'кошек' убедительно показал, что автономность в тридцать суток для Балтики несколько избыточна. На мой взгляд, достаточно трех недель. В то же время, если крейсировать вокруг Великобритании, то нам может не хватить и полутора месяцев.

— Вы, собираетесь воевать с Великобританией? — откинувшись в кресле, усмехнулся адмирал.

— Пускай с ними воюют тевтоны, — парировал Зверев, — нам пока за глаза хватит Балтики, а для нее достаточно 'барсиков'.

— Положим, логика в ваших словах есть, но почему вы взялись строить вашу Малютку, не согласовав проект сварной конструкции с Морским Техническим комитетом?

— По той же причине, по которой я 'не догадался', согласовать с командованием Балтийского флота действия отряда подлодок в случае начала войны с Германией! — свою 'недогадливость' Зверев подчеркнул интонацией, чтобы снять последние сомнения адмирала.

— Вы так спокойно признаете, что спровоцировали на авантюру этих мальчишек? — в какой-то момент Непенин почувствовал накатывающую на него волну гнева, но адмирал не был бы адмиралом, если бы не умел владеть собой. — То есть, вы знали дату начала войны? — уже спокойнее, но с угрозой закончил Андриан Иванович.

— Правильнее сказать я не мешал командирам лодок проявить себя в критической ситуации.

— И поэтому навели на германские крейсера?

— Каюсь, один раз я им подыграл, но не навел, а сообщил курс крейсеров, а это две очень большие разницы, — с улыбкой вывернулся бывший морпех Краснознаменного Северного флота, — но согласитесь, Андриан Иванович, эти, как вы выразились, мальчишки, самостоятельно разработали и осуществили боевые операции на треть сократившие боевые возможности Балтийского флота противника.

Задумавшись, Зверев замолчал. Адмирал не торопил. Ему был крайне интересен ответ на вопрос о начале войны.

— Что касается знания даты начала войны, то ...,— Дмитрий устало махнул рукой, — знать, где упадешь, соломку бы постелил, а так да, начало драки наши аналитики предсказали с ошибкой в две недели. Вторая дата оказалась ближе к началу августа, и на этот срок мне пришлось задержать выход.

— И вы не опасаетесь мне все это так откровенно раскрывать? — на этот раз искренне удивился Непенин.

Решительность собеседника адмиралу импонировала. Ее истоки были понятны. Далеко не каждый российский магнат мог похвастаться таким состоянием, тем более всемирной славой на поприще искусства, и все же, ставя себя на место Зверева, он вел бы себя осмотрительнее.

— Андриан Николаевич, разве я нарушил хоть какой-нибудь закон? Нет, не нарушал, и предсказаний без меня хватало, зато посодействовал появлению новой тактики, в чем оказался прав. Кстати, вы обратили внимание, как критически ваши орлы отнеслись к идее использования лодок совместно с большими кораблями? — Зверев пытливо посмотрел на Непенина. — Берегите их. Пока я был для них авторитетом, мне удалось убедить их дерзать без оглядки на адмиралов времен обороны Очаково, и результатом стал придуманная ими тактика.

— Хм, — внезапно усмехнулся Зверев, — это сколько же бреда вылилось бы на головы наших подводников, не отговори я их тогда печататься! Аналогично обстоит с Малюткой. Ее задача блокировать подходы к портам. Исходя из этого, двух торпед и десяти дней автономки ей хватит за глаза. Ни один крейсер не уйдет обиженным, а сунься мы в МТК, — Зверев чуть не задохнулся, представив это кошмар, — мозг вынесут на раз. Так, что, если кому-то наша Малютка не приглянется, мы ее с удовольствием толкнем англичанам. Давно просят.

Зверев не лукавил. Не сумев стырить акустические приборы, просвещенные мореплаватели стали обхаживать дирекцию 'Корабела' на предмет продажи им субмарины типа 'Барс' или Малютка. Естественно, со всем радио и акустическим оборудованием. При этом, сами бритты построили прекрасный подводный флот. Их лодки типа Е немного превосходили 'Барсы', а тип S один в один соответствовал Малютке, естественно, кроме глубины погружения. Но Малютка строилась по новейшей и никем еще не проверенной технологии, поэтому ее они были готовы купить без всякой начинки и за хорошие деньги.

Возвращаясь в Кронштадт, Непенин не знал, что вскоре вновь будет общаться со Зверевым. На этот раз в своей каюте на Рюрике.

Телеграмма на имя Непенина, с просьбой о срочной аудиенции пришла двенадцатого октября, а уже утром четырнадцатого, Дмитрий принес тревожную весть:

— Андриан Иванович, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое октября, наши радисты зафиксировали работу неизвестной радиостанции примерно вот из этой части Кронштадта, — Зверев обвел на карте вытянутый с севера на юг эллипс с центром немного восточнее собора Андрея Первозванного.

Не прошло и пяти минут, как в каюте Непенина, появился старший лейтенант Иван Иванович Ренгартен, отвечающий в отделе Нипенина за радиоразведку.

Надо отдать должное профессионализму Ивана Ивановича. Первым делом он уточнил, где именно стояли пеленгаторы 'Корабела', и выразился в том смысле, что его пеленгатор такой точностью не обладает.

— Что именно встревожило ваших радистов? — таков был второй вопрос старлея.

— Незнакомый почерк и кодированное сообщение в два часа ночи. Насколько я понял, наши специалисты знают руку всех морских радистов, к тому же, к этому времени работа в эфире стихает, поэтому обратили внимание и взяли пеленги из двух постов.

Когда закрылась дверь за Ренгартеном и инженером Русского Радио, Зверев приступил к тому, ради чего он сюда примчался. Разговор предстоял не постой и Дмитрий не знал, как к нему приступить. Видимо, неуверенность все же проступила на лице Зверева, иначе, чем еще можно было объяснить реплику адмирала:

— Дмитрий Павлович, что-то я вас сегодня не узнаю, — в глазах адмирал промелькнула едва заметная смешинка, — обычно вы куда решительней.

— Вопрос сложный и наш опыт вам может пригодиться, — Димон, наконец, нашел правильный подход, — наши компании давно испытывают давление иностранных и частных разведок. В результате проб и ошибок, мы выработали свою форму противодействия. Во-первых, мы никогда не спешим с арестом выявленных агентов. Во-вторых, после того, как отслежены все их связи, они получают предложение, от которого нельзя отказаться. Для перевербовки годится все — от подкупа до физического воздействия.

Об угрозе жизни ближайших родственников, морпех просвещать адмирала не рискнул и не то, чтобы такими приемами в этом времени не пользовались. Пользовались, еще и как, но считалось, что российские моряки этим не грешили.

— Зато потом начинается вброс дезинформации, приводящий к солидным потерям ресурса противника, а отказавшихся от сотрудничества постигает несчастный случай, но это редкость. Из девяти выявленных шпионов, только один предпочел уйти из жизни. Через троих мы грамотно сливаем дезинформацию в Германский главный штаб и Форин-Офис. Трое стучат своим хозяевам из конкурирующих российских фирмах.

— А чем же заняты еще двое? — скорее по инерции, нежели осмысленно уточнил Непенин.

— Морочат голову нашим жандармам, — улыбнулся Зверев.

— Даже так? — на этот раз вскинувший голову адмирал, действительно был удивлен, — И вас это не трогает?

— Помилуйте, Андриан Иванович, с какой стати? Без реального представления о умонастроениях сограждан, государство обречено. Другое дело, сколь тонко оно это выясняет, но нам это не мешает, а остальное не имеет значения.

Для адмирала, сказанное Зверевым о такой деятельности жандармерии, явилась неожиданностью. Одно дело вести наблюдение за противниками монархии, и совсем иное шпионить за предприятиями. А ведь в данном случае, слежка велась за товариществами, обеспечивающими армию и флот первоклассной военной продукцией. Мелькнувшие было сомнения в искренности Зверева, Андриан Иванович решительно отмел. Врать Дмитрию, не только не было смысла, напротив, такой поклеп рано или поздно был бы выявлен со всеми вытекающими последствиями. К тому же, считать Дмитрия Павловича человеком с воспаленным воображением, было нелепо. Перед ним сидел расчетливый делец, и, одновременно, сторонник величия России.

'Теперь понятно, почему господин Зверев, мялся, как девица на первом свидании, — усмехнулся про себя адмирал, а вслух произнес:

— Флот и частные предприятия живут по разным законам.

— Отчасти, но в любом случае, пользоваться детектором лжи вам не с руки.

— Простите? — оживился адмирал.

— Я говорю о применении детектора лжи. Это прибор позволяющий выявить лжет собеседник или говорит правду, — Дмитрий кратко изложил принцип действия и особенности применения полиграфа.

— Вам его использовать можно разве что в отношении выявленных преступников, да и освоение прибора дело весьма не простое. Поэтому, если возникнет нужда, можем посодействовать, но сугубо в неофициальном порядке, например под видом проверки работы сердца. Клиенты даже знать не будут, что их проверяют. Кстати, а вот кое в чем помочь мы вам можем.

Зверев довольно убедительно показал, что к слежке и захвату германских агентов лучше всего привлечь служивших на флоте бывших стрешаровцев. На вопрос, зачем это надо Дмитрию, ответ был до изумления прост:

— Наши люди прошли специальную подготовку по нейтрализации диверсантов. Война рано или поздно кончится, и я заинтересован, чтобы мои бывшие сотрудники, вернулись ко мне в хорошей форме. Если возникнет нужда убедиться в их навыках, всегда готов оказать посильную помощь.

Вот в эту мотивировку Андриан Иванович поверил сразу. Совпадение коммерческого интереса и желание помочь державе, что может быть надежнее. От проверки кондиций стрешаровцев адмирал отказался — он хорошо помнил, что недавно натворила семерка подводников, схлестнувшаяся с бандитами.

* * *

— Ну, и что у нас тут делается? — подойдя к слуховому оконцу, Петр Локтев навел на противоположный дом морской бинокль.

В 1905-ом году он так же смотрел из окна съемной квартиры у дома Фидлера, но тогда рядом был Тренер, а сегодня старшим стал сам Петр.

— Командир, сдается мне, этот фрукт нас вычислил. Он всегда сидел в своей комнате, а сейчас торчит у соседа, хотя тот на службе.

— Не мудрено, — скорее для себя, нежели отвечая на реплику Митяя, тихо произнес Петр, — за двором смотрят?

— Да, двое, а Зяблик с Толмачом контролируют перекрестки.

— Добро, — тяжко вздохнул командир стрешаровцев, и были у него на то веские основания.

Контрразведки на флоте фактически не было. Нельзя же за таковую считать образованное этим летом Особое делопроизводство при Морском Главном штабе, во главе с капитаном второго ранга Дуниным-Барковским и тремя офицерами-делопроизводителями.

Одному из них, старшему лейтенанту Рагнару Рафаэлевичу Окерлунду, поручили проведение операции по слежке за шпионом, придав ему отряд вольноопределяющихся из бывших инструкторов стрешара, под руководством кондуктора Петр Локтева.

Радиста вычислили неделю тому назад. Им оказался мастеровой Александровского дока Пароходного завода Матвей Чижов. Человек он был одинокий и скрытный. На работе друзей у него не было.

Обычно такие люди остро чувствуют малейшее внимание в своей особе, поэтому по отношению к клиенту следовало соблюдать чрезвычайную осторожность. Но разве это объяснишь ничего не понимающему в этом деле Чухонцу? Так промеж себя бойцы 'Вагнера' называли Окерлунда.

Отношение со старлеем не заладились с самого начала. Тридцатилетний Рагнар мечтал о быстрой и решительной славе, а Локтев настаивал на тщательном выявлении всех связей шпиона.

Если бы не настоятельная просьба контр-адмирала Непенина, прислушиваться к мнению какого-то там кондуктора Локтева, шпион давно бы все выложил о своих подельниках. В этом Рагнар не сомневался, но всякий раз наталкивается на сопротивление невесть что возомнившего о себе человека из низов.

Трудно сказать, какая муха сегодня укусила Чухонца, или она цапнула его жену и Чухонцу не обломилось. Вопреки здравому смыслу и увещеваниям Локтева, офицер, на виду у Чижова, поманил к себе пальцем маскирующегося под личиной рыбачка-забулдыги стрешаровца, и стал тому выговаривать, мол, передайте вашему кондуктору, что в его услугах он больше не нуждается.

Вряд ли Чижов слышал сам разговор, но от него не укрылся брошенный на него угрожающий взгляд офицера. Да и сама по себе сцена общения морского офицера с чернью, категорически выбивалась из принятой нормы.

На обед Чижов направился по Высокой, где в доме ?1 он снимал комнатенку на третьем этаже. За его окном сейчас велось скрытное наблюдение из слухового окна дома напротив. Наблюдавший за окнами стрешаровец отметил некоторую нервозность шпиона, но что он будет делать дальше? Вернется ли на службу или рванет в бега?

Грустные размышления Локтева были прерваны появлением со стороны Екатерининской улицы, отряда дюжих матросиков из кронштадского полуэкипажа во главе со старшим лейтенантом. Затем посыпались четкие команды: 'Ты, ты, и ты, — Чухонец ткнул в грудь троих матросов, — караулите окна со стороны Высокой. Вы двое со двора стережете вход, остальные поднимаются на третий этаж и ждут меня. Выполнять!'

Трое остались глазеть за окнами третьего этажа, остальные, бросились во двор. Что там происходило, могли рассказать только бойцы, блокирующие дом со стороны дворика.

В общем-то, действия Рагнара были правильными. Вход в дом был только со двора. Спуск из окна по водосточной трубе, караулили три молодца, а торцы здания окон не имели, и внимания на эти стены не обращалось.

Вот, только, Чижов в этот момент находился не в своей комнате, как полагал Чухонец, и не в соседней, как о том думали Петр, а на чердаке. Выход шпиона на кровлю совпал с топотом сапог. Спуск по веревке вдоль восточной стены занял секунды. Сапоги матросов еще гремели по лестничным маршам, когда господин в котелке, в котором трудно было узнать мастерового, спокойно пошел по Бочарной в сторону Северного бульвара.

Взяли супостата при посадке на потрепанную финскую лайбу, до которой шпиону было идти меньше полуверсты. Здесь, вдали от лишних глаз, Матвею Чижову дали ясно понять, что сломанными ребрами он не отделается, но надо отдать Локтеву должное — никаких увечий Чижов не получил. Ему еще предстояло работать на российскую разведку.

В это же время у дома шпиона царила паника. На требование офицера немедленно отворить дверь, реакции не последовало, но за снесенной преградой его ждал не испуганный негодяй, а кучка пепла и аккуратно убранная комната.

Первые секунды Окерлунд растерянно смотрел на открывшуюся картину. Затем последовали суматошные команды: 'Немедленно найти, догнать и доставить'. Единственно чего не хватало матросам, так это понимания кого и где надо искать. Смекалкой, однако, моряков бог не обидел, и спустя полчаса четверо из них сопровождали группу Локтева, ведущую беглеца. Первой реакций Чухонца была благодарность, которую тут же затмила ярость к Чижову, но гораздо больше к нагло ухмыляющемуся кондуктору.

Дальнейшие события каждый видел по-своему. Матросам показалось, что удерживаемый стрешаровцами шпион, внезапно вывернулся и смачно заехал офицеру по зубам, отчего тот крепко приложился затылком о ступеньку крыльца.

Пришедший в сознание Рагнар помнил свой замах, но больше не помнил ничего, зато во рту язык резался о корешки двух передних зубов.

Виновник же всего переполоха, почувствовал, как при подходе к офицеру, ослабла хватка удерживавших его людей.

Более того, Матвей почувствовал, что его тюремщик будто бы подтолкнул отвесить ненавистному офицеру хорошую плюху. К тому же он был готов поклясться, что второй сопровождающий в самый последний миг сделал офицеру подножку. Так ли это было, или иначе, но после испытанного им на борту лайбы ужаса, он предпочел считать, что это ему только показалось. Тем более, что кинувшихся на расправу матросов удержали его конвоиры.

Дальнейшее руководство операцией взял под свой контроль Непенин, а вся работа с 'мастеровым' легла на Петра Локтева, которого шпион слушался неукоснительно. Как вскоре выяснилось, Матвей Чижов оказался простым радистом, а зашифрованные радиограммы ему давал коллежский секретарь, ведающий снабжением города и флота. Можно сказать, ничтожный клоп десятого класса, но этот кровосос имел обширные связи среди моряков и за водкой умело вытаскивал секретные сведения.

За успехи в деле борьбы с германскими агентами, Петр был награжден орденом Знак отличия ордена Святой Анны. Его команда повесила себе на грудь по медали, а Рагнар получил орден Святой Анны четвертой степени. Правда, к этому времени командование учло его настойчивые просьбы о переводе на действующий корабль. Одним словом, произошло все то, что звучало в каламбуре о наказании невиновных и поощрении непричастных. Ну, или почти все. Главное, что с этого момента начала создаваться контрразведка Балтийского флота.

* * *

Много ли могли знать переселенцы о войне на Балтике? Нет, конечно. Что-то почерпнули из курса истории, из телевидения и интернета. Много полезного и бесполезного, припомнили из повести Валентина Пикуля 'Моонзунд', между делом нашли неточности. К примеру, представление Пикуля о роли большевиков и Колчака в начальный период войны оказались сильно преувеличены. Факт, что Эссен был курящим, давал не более, чем описания веснушек на лице командующего Балтфлотом.

К полезному можно было отнести упоминания о бомбежках порта Либавы, германскими самолетами и дирижаблями, и упоминание о дате сдачи Либавы.

По-настоящему важным был лишь факт отсутствия ожесточенных морских сражений.

Командование флотом всерьез опасалось прорыва германских дредноутов к Петрограду, на что у него были веские основания. Германский флот на Балтике, которым заправлял гросс-адмирал Генрих Прусский, был слабее российского флота, но в любой момент из Атлантики могла пройти эскадра открытого моря и как знать, что натворили бы германские орудия, не успей Николай Оттович выставить мины.

В мире переселенцев, напоровшись на глубокоэшелонированные минные поля, не ломанулись, хотя такая попытка была совершена в сентябре четырнадцатого.

Здесь, в самом начале войны, карты фрицам спутали две российские субмарины, ставшие виновницами гибели трех крейсеров, двух эсминцев и подлодки, не считая мелочи в виде тральщиков и гражданских пароходов.

Осмелевший до невозможности Николай Оттович, стал бросать мины на пути германских кораблей, что привело к полугодичному ремонту бронепалубного крейсера Газелле и награждению государем упрямого адмирала орденом Белого орла, а позднее и Св. Георгия 3-й степени.

Такое положение дел фрицы терпели ровно до той поры, пока в конце октября германские тральщики не прошлись над донными минами магнитными тралами, открыв подходы к своим военным базам.

Тогда же было принято решение раз и навсегда положить конец этому безобразию, то бишь, русской угрозе. В начале ноября через Кильский канал в Балтику прошли 4-я и 5-я эскадры линейных кораблей, а в Данциге и Пилау начали скапливаться суда для высадки десанта в Виндаве (так сообщила разведка). Судя по всему, 'товарищ' Кайзер, решил захватить плацдарм севернее Лиепаи и оттуда угрожать дальнейшим продвижением к столице Империи.

К счастью, для России, не срослось. Все подводные силы Империи были по максимуму активизированы. Это, между прочим, кроме восьмерки 'Барсов' и одной 'Малютки', построенных на верфи 'Корабела', еще шесть аналогичных подлодок, спустил на воду Балтийский завод. Всего четырнадцать хищников, или, целых двенадцать тысяч тонн суммарного водоизмещения, что являлось грозной силой! К тому же, авиация Балтийского флота получила приказ вести непрерывную разведку.

Поставивший у Киля модернизированные донные мины Кугуар, был обнаружен, но сумел доползти до шведского Борнхольма, где и затонул, а выбравшаяся на остров команда была интернирована.

Кайзеровцы, со свойственным им педантизмом, протралили фарватер, и ни чего не обнаружив, посчитали, что русская лодка напакостить не успела. В результате этого заблуждения самой привередливой из лежащих на дне мин, не понравился проходивший на ней бронепалубный крейсер Тетис из 5-й эскадры. Новые мины реагировали одновременно на два параметра — магнитную составляющую и шумы винтов большого корабля и простым магнитным тралом не ловились.

Второй потерей флотилии открытого моря, стал линейный корабль Швабия, входивший в 4-ю эскадру. Авиаразведка обнаружила шедшую с эскортом Швабию на траверзе Свинемюнде, а рванувшие к Штольп-банке, две русские лодки 'Гепард' с 'Леопардом' не оставили германскому полу-дредноуту шансов.

В итоге, немцы решили больше не рисковать, и сосредоточились на минировании русских портов, а эскадры вернули в Северной море, где к тому времени активизировался флот Великобритании.

На этом война на Балтике перешла в позиционную форму. Фрицы стали без меры сыпать мины, перекрывая подходы к своим портам русским субмаринам и минзагам, к тому же, всерьез взялись за гидроакустику.

Русские продолжили строить подлодки, но шведские пароходы не трогали. Видимо ждали, пока Кайзер даст добро на неограниченную подводную войну, в которой его орелики 15 мая 1915 года отправят на ком рыбам две тысячи пассажиров Луизитании.

Что будет потом? Этого переселенцы не знали, но, приставив нос к пальцу, посчитали, что принципиальных изменений не произойдет, разве что вместо Готландского сражения крейсеров, произойдет какое-либо иное. Ну, может, сдвинется срок падения Лиепаи и Риги.

* * *

На суше компания 1914-го года с переходом в 1915-й год шла своим чередом. На Северо-Западном фронте Россия потерпела поражение, зато был сорван план Шлиффена по молниеносному выводу из войны Франции.

Галицийская операция Юго-Западного фронта была успешней. В этом сражении Австро-Венгрия потеряла около 400 тысяч человек убитыми и 100 тысяч плененными. После чего во многом утратила возможность вести самостоятельные действия. От полного разгрома Австро-Венгрию спасла помощь Германии, которая перебросила в Галицию дополнительные дивизии. Для сравнения, Россия потеряла 150 тысяч человек убитыми.

Переселенцы знали, что в 1915-ом году основной удар Германия нанесет по России, имея целью вывести ее из войны. Гинденбург добьется заметных успехов. Россия потеряет Польшу, западную Украину, часть Прибалтики, западную Белоруссию, но из войны не выйдет.

Практически весь 1915-й год будет происходить размен недостающего оружия на территории и людские ресурсы, потери которых в 1915-ом году окажутся катастрофическими. Фактически будет уничтожена кадровая армия, и ей на смену придут плохо обученные солдаты и такие же скороспелые офицеры и все это предопределит низкую боеспособность Русской армии на следующий 1916-й год.

Вспоминая о потерях, Мишенин называл цифру в два миллиона убитыми и около трех миллионов пленными. Федотов считал, что это все потери России в Первой Мировой войне, но существенная их часть действительно придется на 1915-й год.

С началом войны, автомобильные и авиационные заводы переселенцев были загружены под завязку. Выпускалось много военного снаряжения от стереотруб до кирзовых сапог.

Крупнокалиберные пулеметы 'имени' Зверева ставились на броневики и поступали на флот. Пулеметы Зверь, калибра 7,62, но под безрантовый патрон, удалось продавить в авиацию благодаря надежности и скорострельности. Остальная стрелковка переселенцев успехом в Главном Артиллерийском Управлении не пользовались, хорошо, что стали брать минометы.

Еще в сентябре четырнадцатого года, под лозунком: 'Единообразие превыше всего!' военное министерство воротило нос от безрантового промежуточного патрона, и заточенного под него оружия. Частенько звучала фраза: 'А на ваш короткий карабин глаза бы наши не смотрели. И вообще, война через полгода кончится'.

Что характерно, об избыточной мощности обычного патрона, в мире прекрасно знали. В России об этом исписали килотонны бумаги, а проведенные в конце XIX века испытания, этот взгляд убедительно подтвердили, но такова сила инерции.

Переселенцы не настаивали. О предстоящей беде с оружием, они знали. Первые робкие предложения прозвучали в октябре четырнадцатого. Дескать, некоторая нехватка оружия для новых пополнений имеет место быть, и за ради победы над врагом, вам стоит проявить большую гибкость.

Ага, размечтались. Перенастроить автоматические линии, заточенные исключительно под патрон со стальной гильзой на русский рантовый?! Переделать все свое оружие...проще все сдать в металлолом и свинтить из России. Дешевле обойдется. Так и ответили.

С начала ноября, пожелания стали меняться на настойчивые рекомендации, которые в конце ноября завершились грозным вызовом к начальнику Главного Артиллерийского Управления, генерал-лейтенанту Кузьмину-Караваеву Дмитрию Дмитриевичу.

Пятидесятивосьмилетний начальник ГАУ не был ни ретроградом, ни казнокрадом. Человеком он был неглупым, но слабым администратором и таким же слабым технарем. Все это, в сумме со сложившимися представлениями о будущей войне, определило многочисленные просчеты его ведомства.

Как водится, все началось с наезда, который с легкостью был отбит. В этом переселенцы поднаторели, после чего созданная комиссия подтвердила: 'Проще выкинуть, чем переделать'. Вывод был, конечно, много обстоятельней, но суть от этого не поменялась, а Дмитрий Дмитриевич в сердцах посетовал: 'Что же вы раньше-то на меня не вышли?! Давно бы нашли решение!'

А решение действительно лежало на поверхности — новой стрелковкой и боеприпасами надо было обеспечить отдельную дивизию, потом корпус и даже армию. При таком подходе проблема единообразия таяла, как с белых яблонь дым.

Генерал-лейтенант был прав и поэтому искренне расстроен. Не знал он одного — в планы переселенцев серьезные изменения хода компании 1915-го года не входило. В противном случае они лишались бы своего главного козыря — послезнания и возможности всерьез повлиять на историю России.

Жестоко? Беспринципно? Да, и жестоко, и беспринципно, ведь можно было бы сберечь до полумиллиона жизней соотечественников. Но вот какая штука. Выбора между хорошим и плохим в природе не существует. Он всегда между плохим и очень плохим. В этом смысле серьезно повлияв на ход компании пятнадцатого года, переселенцы гарантированно лишались влияния в главном. А еще они не понаслышке знали цену 'гуманистическим' устремлениям запада.

Мишенин, конечно, поговаривал, дескать, Гитлер может и не выживет, и вообще все может пойти по-другому, но какой же здравомыслящий человек поверит в такие благоглупости? Не имеет никакого значения, кто сейчас непосредственно командует парадом. Выраженное Крыловым существо европейского менталитета, звучало предельно откровенно: 'Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать', а притча о бремени белого человека и переноске света цивилизации к дикарям, это жвачка для домохозяек.

Такое понимание реальности, говорило — сегодняшняя потеря полумиллиона русских душ, завтра спасет десятки этих самых миллионов.

Как бы там ни было с большой политикой, но бодяга с принятием на вооружение новой стрелковки и минометов затянулась. Калибр ротного миномета в 60 мм, военным показался недостаточно весомым, пришлось пообещать переход на 82 мм в ротах и 120 мм в батальонах, тем более, что эти игрушки уже накапливались на складах.

Все мытарства кончились, когда в январе 1915 года, начальник артиллерийского снабжения Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Голицын телеграфировал в ГАУ: 'Еженедельно высылаемых трех миллионов патронов недостаточно. Прошу увеличить норму и выслать в Киев единовременно сколько можно'.

В унисон с ним Северо-Западный фронт запросил 19 миллионов патронов в неделю. С этого момента вопрос о типе боеприпаса был снят.

К этому времени оружия у переселенцев было заготовлено на четыре дивизии и перевооружение было решено начать с кавказского фронта, а конкретно с армейского корпуса Николая Николаевича Юденича.

Мотивировка была очевидна — Кавказский фронт имеет второстепенное значение, поэтому, там самое место для проверки инноваций, а мосинки с кавказского фронта пойдут в маршевые роты на германский фронт.

Для подстраховки количество пулеметов Кавказского фронта было решено удвоить.

Для переселенцев это было благо — во-первых, их влияние на западном фронте минимизировалось, во-вторых, загружались заводы.

Больше всего решением ГАУ возмущался полковник Деникин и генерал-майор Корнилов. О преимуществах этого оружия они знали. На Деникина внимания не обратили — чином не вышел, зато Корнилова заверили — его дивизия такое оружие получит в первую очередь, но после проверки на Кавказе.

В январе 1915-го года переселенцы обратились в ГАУ с предложением закупить у них противогазы, но, как и ожидалось, получили отказ. В возможность применения противником газов не поверили, но это не важно — после первой же газовой атаки бросятся покупать сломя голову.

В целом же к концу февраля пятнадцатого года переселенцы, в который уже раз убедились, что история имеет колоссальную инерцию. Автомобилей в русской армии стало в десятки раз больше, а про авиацию и говорить нечего, но аналогичные изменения произошли и в Германии. В результате, русские бронедивизионы 'Дукса' и Путиловского завода регулярно сталкивались с германскими, а в воздухе разыгрывались целые сражения. В мире переселенцев такие баталии разворачивались только на западе Германии. Сама же армия под удрарами гансов понемногу начала пятиться назад.

* * *

Десятую годовщину переноса отметили лыжным путешествием, завершающимся в день Красной армии у Лесного озера. Эту дату всегда отмечали втроем, не стала исключением и юбилейный год, но место переехавшего в Монреаль Мишенина, занял Самотаев.

Стартовали из Твери общим направлением на северо-восток. Отмахав полста верст, на второй день вышли к южной оконечности озера Великого.

В мире переселенцев летом сюда можно было добраться только по воде, а зимой Зверев приезжал порыбачить на снегоходе. Здесь же, в километре от берега лежал сбитый в 1941-ом бомбардировщик ДБ-3Ф.

Самолет плюхнулся на брюхо, ведь до войны здесь была безбрежная заболоченная равнина. После мелиорации вырос сосновый лес, и вид лежащего между сосен бомбардировщика, вызывал оторопь: 'Как ему не оторвало крылья?'

Попав этот мир, Зверев давно мечтал посетить это место, что и определило маршрут. Береговая линия не изменилась, а место падения самолета выдавал росший на небольшой возвышенности клочок вековечного леса, замеченный Дмитрием еще в своем времени. Сейчас на пятачке диаметром около двухсот метров поставили лагерь.

Пока Федотов с Самотаевым копали снежную яму, Зверев, выискивая одному ему известные ориентиры на месте падения самолета.

На северо-западе солнце скрылось в бело-голубом безмолвии. На юге проступали первые звезды. Там, в полусотне верст, в его родном мире был построен город физиков, из которого переселенцев занесло в это время, а еще дальше их ждало Лесное озеро.

На мгновенье он почувствовал мистическое единение места на безбрежном заснеженном болоте, где в августе 41-го был сбит самолет, с городом физиков, в котором после войны будет построен гигантский синхрофазотрон и с Лесным озером, приютившим переселенцев десять лет тому назад.

— И чего ты там потерял? — задал резонный вопрос Федотов, когда Дмитрий наконец-то окончил свои изыскания, а сдобренная мясом каша испускала умопомрачительный аромат.

— Погоди, Старый, — в присутствии Михаила Дмитрий демонстративно назвал Федотова его 'партийной кличкой', — в этом месте упал наш ДБ-3Ф, помянуть надо.

— В сорок первом? — зачем-то уточнил Борис.

— Да, в октябре одна тысяча девятьсот сорок первого года, на этом самом месте был сбит наш дальний бомбардировщик Илюшина, — намеренно четко, чтобы не было никаких сомнений, произнес Зверев, — давай, Миха, по-полной. Помянем наших.

Бывший морпех Краснознаменного Северного Флота, тридцатисемилетний магнат и лидер думской фракции Димка Зверев, был всего лишь человеком, до чертиков уставшим в одиночку тащить груз, что сам же взвалил на свои плечи. Федотов, конечно, помогал, но он был по уши занят своими делами. К тому же, чем отчетливее проступали контуры будущего, тем очевиднее просматривался диссонанс между декларациями лидера партии и фактической политикой новых социалистов.

— Что, Пантера, думаешь, ослышался? — на этот раз в голосе Зверева прозвучала горечь. — Нет, дружище, не ослышался. Мы сюда провалились из 2004-го года. Для нас со Старым этот мир наше прошлое, для тебя наш мир будущее. Такие, брат, дела, так что, наливай, разговор у нас будет долгим.

Последние месяцы в глазах ближайшего соратника Дмитрия Павловича, нет-нет, да и мелькало недоумение: 'Почему мы отказываемся сделать то-то и то-то?'

В мелочах Зверев всегда шел Михаилу навстречу. В вопросах, грозящих повлиять на будущее, изворачивался, обосновывал свои отказы неучтенными последствиями, и прочей лабудой. Не всегда убедительно, но до поры выезжал на авторитете.

До войны серьезных проблем, в общем-то, и не возникало, но с ее началом ситуация стала меняться. Фактическому руководителю боевой организации переселенцев, лично организовавшему агентурную сеть на территории противника, и подготовившему грядущую 'рельсовую войну', объяснить, почему не летят под откос составы с германскими войсками, становилось все сложнее.

Управлять умными людьми в темную... не смешите, господа, бабушкины лапти, они от хохота развалятся. В любом серьезном деле требуется кружек соратников, полностью понимающих и принимающих поставленные цели. В противном случае это дело обречено на провал.

Готовить Михаила к восприятию переноса во времени начали не вчера. Пару лет назад в его присутствии прозвучал якобы случайный разговор о книге Уэльса 'Машина Времени'. Год назад Михаил сыграл не последнюю роль в фантастическом фильме. Сюжет был связан с путешествием во времени. Самотаева убедили сниматься под предлогом приобретения популярности. Тогда же несколько раз вспыхивал диспут о переносе в прошлое и множественной вселенной.

Сейчас наступил момент, когда оторопевший от услышанного абориген должен был узнать величайшую тайну этого мира. Да что там узнать, он ее уже знал, но ... . Психика человека так устроена, что порою он одновременно и верит, и не верит, и принимает, и не принимает услышанное. На какое-то время впадает в оцепенение. По тому, как Михаил опрокинул в себя полную чарку водки, он определенно был в шоковом состоянии.

— В нашем мире, — неторопливо начал Зверев, — никаких машин времени не было и в помине, и как нас сюда занесло одному черту известно. Что касается высокомудрых объяснений Федотова с Мишениным, — морпех махнул рукой, как бы говоря: 'Да что с них возьмешь, с теоретиков', но вслух произнес вполне приличное, — лучше я тебе расскажу о будущих событиях.

Зверев пошевелил в костре угли, посмотрел в небо, после чего принялся неторопливо просвещать аборигена:

— В своем мире мы были людьми обычными. Я немного знал психологию и социологию, но на жизнь зарабатывал тренерской работой. Борис Степанович трудился инженером, а наш Мишенин действительно был математиком и даже доцентом.

Последнее время Зверев испытывал жутчайшую потребность посоветоваться с Самотаевым. Увы, не раскрыв истинных целей, такого блага он был лишен. Сомнений, можно ли довериться Пантере, у переселенцев не было. Вопрос заключался лишь в том, где и как это сделать.

Мысль, устроить все это на второй-третий день похода, пришла в голову Федотову. Димон за эту идею ухватился, ведь вдали от людской суеты многое воспринимается яснее.

— Отличий истории нашего и здешнего мира мы не обнаружили, кроме тех, к которым сами приложили ручонки. Как и здесь, война у нас началась первого августа. На Северо-Западном фронте Россия точно так же отгребла от фрицев. И на Юго-Западном дела шли аналогично.

Отвернувшись от дыма, Зверев невольно замолчал, чтобы тут же продолжить:

— Так вот, в пятнадцатом году начнется то, что потом будет названо: 'Великим отступлением Русской армии'.

О намечающемся недостатке вооружения и боеприпасов, ты уже знаешь. В том числе и по этой причине, за пятнадцатый год Россия потеряет около миллиона солдат и офицеров. Фактически наша страна лишится кадровой армии. Вместо активной помощи, наши союзнички засядут в оборону. Это к вопросу о союзническом долге.

— А немцы? — не удержался, заметно помрачневший Пантера.

— Миха, давай все вопросы потом, кстати, плесни, и не жалей ты ее, проклятую. Один хрен, завтра нам говорить, не переговорить, и на послезавтра останется. Сейчас мы дадим тебе только факты, а о решении проблемы расскажем позже. В шестнадцатом году Брусилов прорвет оборону австияков, но наше наступление на Западном фронте провалится, и немцы ударят Брусилову во фланг. В целом же, можно считать, что в шестнадцатом году с фрицами мы разменяемся или один к одному, или с небольшим перевесом в нашу сторону.

На зиму пальба поутихнет, а в конце февраля 1917-го года в России грянет Февральская революция, которую уже сейчас готовят все кому не лень, но в основном Гучков с Родзянко и примкнувший к ним, блин, Милюков.

По тому, как дернулся Самотаев, морпех понял, что надо товарища тормознуть:

— Михаил Константинович! Сейчас мы ни кого не обвиняем, и не оправдываем. Сейчас мы приводим только факты, поэтому наберись терпения и слушай. Дык, вот! В первых числах марта Николай II отречется от престола и власть перейдет к временному правительству, и все пойдет, как в той притче из нашего времени: 'Хотели, как лучше, а получилось, как всегда'. Одним словом, провалят все, что только можно провалить.

Перед аборигеном выстраивалась эпическая картина исторического пути России.

Петроградский Совет и Временное правительство. Провал июньского наступления и смена кабинета министров. Корниловский мятеж. Развал фронта. Власть берут большевики. Декрет о мире и похабный Брестский мир. Декрет о земле, согласно которому земля и ее недра объявляются общенародной собственностью, а пользуется ею, тот, кто на ней работает. Большевики с вожделением ждут мировую революцию, но она так и не придет. Гражданская война и Ленинская национальная политика. После трех лет мировой войны и пяти лет гражданской, страна лежит в руинах.

Яростная борьба за власть в партии. Железной рукой Сталин проводит индустриализацию и коллективизацию. Мечта идиотов о 'обобществлении женщин', сменяется лозунгом: 'Предал семью — предашь и родину'. Гулаги не пустуют, и Россия стремительно нагоняет потерянное время. В мире бушует великая депрессия.

Рожденные Советской власть лозунги 'Земля крестьянам' и 'Фабрики рабочим', никуда не делись — крестьяне растили хлеб и кормили страну. Рабочие ударными темпами добывали уголек и плавили металл, а отечественные самолеты летали все выше и быстрее.

Война с фашистской Германией началась в 1941-ом году. Цифра 27 миллионов погибших повергла в смятение. На ее фоне сегодняшние потери кажутся царапинами. Тегеран-43, Ялта. Лукавые союзники и новая конфигурация мира. Империя, над которой никогда не заходит солнце превратилась в региональную державу. Варшавский договор и НАТО, послевоенное восстановление. Отдельной строкой прошло упоминание о таких славных конторах, как ВЧК-НКВД-МГБ-КГБ-ФСБ.

Сталин принял страну с сохой, а в 1953-ем сдал с атомной бомбой. После него державой правит кукурузник, затем пятизвёздный и дорогой Леонид Ильич, после которого стране окончательно не везет.

При глупом мужчине по кличке Меченый страна разваливается на шестнадцать государств. За ним десятилетие куролесит алкаш ЕБН, пока в 2000-ом году к руководству не приходит прагматик из спецслужб по фамилии Путин.

Стоило Звереву изложить историческую канву, как посыпались беспорядочные вопросы и такие же ответы. Психика не желала думать о политике. Говорили о 'земном'. Прикасаясь к горячим темам, тут же переключаясь на земное.

— А если бы я захотел побывать на Камчатке?

— Запросто. Утром, в аэропорту Шереметьево сел в самолет и через восемь часов любуешься Ключевской сопкой. Только там раннее утро, и зевать замучишься.

— Вы о владениях графа Шереметьева?

— Ага, там в наше время построен международный аэропорт, через который в год проходит около 50 миллионов человек.

— Сколько!?

— Дык, это еще все не все. Кроме Шереметьево, возле Москвы еще два аэропорта Домодедово и Внуково.

— !?

— ... хм, от голода в России давно никто не умирают.

— А люди счастливы?

— Пантера, с какого бодуна люди станут счастливы? Им сколько не дай....

— Луну ему подавай, да что там делать? Там же радиация.

— Что такое радиация? Потом расскажу, а вот разных спутников вокруг планеты крутится тысячи, но космическая станций пока только две — одна китайская, вторая международная.. На ней одновременно работает шесть — семь человек.

Разговор кончился далеко за полночь. Утром, глотнув чаю и подхватив пешню, Зверев поспешил к одному ему известному рыбному месту. Не зря же он тащил с собой такую тяжесть.

Лед, у впадающего в озеро ручейка был тонким и через полчаса Димон таскал из лунки плотву с лещами, а ближе к обеду выловил двух судаков.

В это же время, Федотов наводил порядок в голове у Самотаева, упорядочивая обрушившуюся на аборигена информацию

Первым делом Борис лишил Самотаева надежды хоть глазком взглянуть на чудесный мир грядущего — никакой машины времени нет, и не предвидится. Зато рассказал, как и откуда их перебросило в самый конец 1904-го года.

Одновременно успокоил, мол, никуда мы отсюда не слиняем и благополучно помрем в назначенное время. И вообще, термины 'этот мир' или 'это время', в данном контексте синонимы, а как там обстоит на самом деле, и существует ли еще мир, или родное время хренопутешественников, одному богу известно, но Всевышнего, по причине его отсутствия, спрашивать бесполезно. Такой вот голимый парадокс.

После этого вновь началось преподавание истории. На этот раз обстоятельно и без суеты. Первым делом аборигену объяснили, что события Первой Мировой войны на уроках истории давались исключительно поверхностно.

— Спрашиваешь почему? История, Михаил Константинович, это всегда политика и пишется она победителями, а те исходят из своих интересов. Это я к тому, что изложи кто на уроке истории советскому школьнику правду о героической Русской армии и реальных причинах ее поражения в семнадцатом, то не факт, что большевики не будут выглядеть, мягко говоря, непогрешимыми.

После свежей ухи обработка клиента продолжилась, а за вечерним чаем прозвучал вполне ожидаемый вопрос:

— Командир, ты вчера сказал об атомной бомбе, что это?

— После сброса такой хреновины на городок, вроде нашего Питера или Берлина, в радиусе десяти верст остаются только груды оплавленного кирпича. Соответственно, на пару мильенчиков сокращается население страны.

Рассказав о теоритической эффективности 'Кузькиной матери' Зверев склонил голову к плечу, ожидая реакции.

— Но это же..., — задохнулся Самотаев, — и ты так спокойно об этом говоришь?!

— Дык, и чё? Прикажешь рвать на заднице волоса? — искренне удивился реакции товарища Зверев. — Примени кто такое оружие, так ему тут же прилетит ответка, поэтому, — Димон поднял вверх указательный палец, — это оружие превратилось в сдерживающий фактор. А теперь, Пантера, слушай приказ: 'Об атомной бомбе ты не вспоминаешь даже во сне, ибо нехрен'.

Нехрен, так нехрен, тем более, что такое оружие Михаилу категорически не понравилось, и думать о нем он не собирался безо всяких приказов.

Переселенцам был нужен Михаил Самотаев трезво понимающий существо охватившего российское общество кризиса, а не бьющийся в праведном гневе колхозный дурачок.

Переселенцы обстоятельно показали расцвет демократической вакханалии, охватившей страну после Февраля и тем более после Октября. Чего только стоили призывы немедленно отменить деньги, институт семьи, а женщин едва ли не обобществить, и все это усугублялось свойственной революционерам паталогической подозрительности и ненависти к 'бывшим'. Как водится в таких 'высоких порывах души' больше всего отметились слабенькие умишком.

Слава богу, нашлись трезвомыслящие, похоронившие эти бредовые запросы сексуально озабоченных дебилов, а вот идея практически полного запрета на предпринимательскую деятельность в конечном итоге восторжествовала.

Кстати, и в лихих девяностых сторонники 'демократических свобод' отметились похожим образом. Разгул демократического бандитизма, когда мента с трудом удавалось отличить от бандита, и лежащие в руинах предприятия — таким оказался итог титанической деятельности 'во имя свободы'. Демократы конца ХХ века вливали в уши обывателю мысль о благородных и предприимчивых бандитах и паталогических негодяях, от бывшей власти.

Ах, как же все похоже на процветающую в начале ХХ века идею о классово близких уголовниках.

И точно такое же отношение к хозяйственной деятельности, только с обратным знаком — согласно новой единственно верной теории, государство должно было уйти из хозяйственной жизни даже там, откуда ему уходить категорически противопоказано. Благо, что самых 'демократичных' успели-таки отодвинуть на периферию политической жизни. Кати, даже в этой коллизии просматривается историческая аналогия — в начале ХХ века самые истинные были задвинуты дедушкой Сталиным в тень, в противном случае Россия перестала бы существовать.

Для общего образования переселенцы не забыли поведать Михаилу о достославных временах Святой Инквизиции. Вот где народ веселился от души. Особенно в дни пионерских костров с горящими ведьмами, и что удивительно, доказательства связи с нечистой силой были идентичны доказательствам в заговорах против Советской власти.

Отсюда следовал вывод: ни в коем случае не упираться в 'единственно верное учение', зато от любой партии, от любой теории брать полезное, отбрасывая все мешающее. И плевать, кто перед тобой — монархист, клятый буржуин или коммунист. Опасность представляют только безгранично верящие в непогрешимость своих идей. Таких надо безжалостно загонять под лавку, в смысле на лесоповал, или на строительство Норильского никеля.

Точно так же, не надо обольщаться по поводу наших новых социалистов. В любой активной партии всегда найдется солидный процент фанатично настроенных идиотов. Эту кагорту надо будет безжалостно сжечь на фронте, а выживших пустить под нож. В противном случае вместо прагматичного строительства страны, попрет очередная дурь с лозунгами очередного единственно верного учения.

Перед аборигеном вновь развернулась феерическая картина преобразования державы. Толкая страну вперед, большевики жесточайшими мерами проводят коллективизацию. В 32-ом году принимается закон 'о трех колосках'. Страна платит кровью за индустриализацию, но развивается бешеными темпами. Перед войной появляется закон 'об опозданиях на 20 минут'. Жестоко? Да жестоко, но иначе нельзя — вчерашнему крестьянину не понять, зачем нужна строжайшая производственная дисциплина.

А что было бы, не спи первое поколение революционеров в ожидании мировой бузы, а закатав рукава, примись за восстановление порушенного? Ответ лежит на поверхности — две дополнительные пятилетки могли снять угрозу войны и смягчить процесс индустриализации, но что было, то было.

После войны энергия коммунистов постепенно сходит на нет, а в восьмидесятом году средний возраст политбюро достигает 70-ти лет. Какая к чертям энергия в пантеоне?

— Михаил, первые большевики слишком плохо понимали, чем в реальности является социум, и оголтело кинулись крушить все, что напоминало им прежний миропорядок. В результате страна потеряла лучшую часть офицерства и инженерного корпуса. Офицеры были выбиты на фронтах гражданской, а инженеры покинули Россию. — Федотов устало махнул рукой. — И не стоит надеяться, что достаточно идейно вдохновленным все объяснить, как они сразу станут белыми и пушистыми. Фанатики, очень тяжело поддаются переформатированию.

— Но это же значит, что без ваших ГУЛАГов не обойтись!

— Да, не обойтись, и вопрос заключается лишь в минимизации этого зла, и запомни со многими революционерами сотрудничать можно и нужно.

— И это, Миха, далеко не все, — включился в разговор Зверев, — в определённом смысле партия новых социалистов должна будет занять место большевиков и удержаться у власти 20...25 лет. Больше нельзя — повторять опыт престарелого политбюро не наш путь. За это время социалистам предстоит провести индустриализацию. Создать на селе крупно-товарное производство, а выделившиеся ресурсы направить на заводы и не жалеть средств на качественное образование.

— Кстати, Михаил, я по этому поводу вспомнил лидера китайских коммунистов, — вставил свое Федотов, — Дэн Сяопин в свое время сказал: 'Не важно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей', и через четверть века Китай стал великой экономической державой. Такой подход должен заметно снизить сопротивление сегодняшнего правящего класса, но недовольные не только останутся, но по истечении десятилетия они начнут множиться. Это, Михаил Константинович, закон природы, и тут надо вовремя сделать финт ушами, чтобы чрез четверть столетия наших энесов смели 'разгневанные массы', но на смену им должны прийти такие же прохиндеи. Это окажется самой трудной задачей, но иначе и трепыхаться не стоит.

Упоминание о китайских коммунистах вызывало вопросы. Как мог, Федотов просветил аборигена о китайской модели экономики. Китайцам было чем гордится. Зато последний ответ о КПСС напоминал приговор:

— Мне кажется, солидная часть советской послевоенной элиты осознала, что пролетариат годится для взятия власти, но он и близко не отвечает предсказанной Марксом роли. Осознала, но своего 'Дэн Сяопина' не нашла, в результате наша Компартия стала виновной в развале страны. Что касается пролетариата, то вот тебе одно мое наблюдение. В позднем СССР заводской инженер зарабатывал от 150 до 250 рублей. Заработок квалифицированного рабочего колебался от 300 до 350 рублей. Директор завода получал до 450 рублей, а министр где-то до 700. При этом некоторые шахтеры зарабатывали по 1500р в месяц. Цифры примерные, но суть в том, что к финалу Союза, практически каждый рабочий был уверен: 'Они там наверху жируют, а мы пашем и получаем копейки'. В результате, когда пришел час 'Ч', наш гегемон едва ли не громче всех заходился в визге: 'Даешь капитализму'. Это к вопросу о реальном пролетариате, а не по Марксу.

Как это ни странно, но именно этот рассказ стал для Михаила своеобразной точкой в череде объяснений. Он махом понял и гениальные прозрения марксизма и его позорные заблуждения, и глубинные причины появления теорий о справедливом мире.

Он буквально почувствовал сегодняшних носителей этой идеи. И безоглядно верующих в величие пролетариата, и высказывающих осторожные сомнения.

Для него, знающего, как совсем скоро изменится характер труда, сейчас стало нелепым и даже позорным представление об инженерах и директорах, как о приспешниках буржуазии. Увидев свой родной мир под таким углом, он уже не сомневался в возможности репрессий, и понял, что такого он не допустит, но вопрос все же вырвался:

— Борис Степанович, вы меня не разыгрываете? Получается, что наш большевик Александр Шляпников, который считается лучшим питерским токарем, должен получать всего на треть меньше директора Путиловского завода?

— Правильнее сказать, это директор Путиловского завода должен получать на треть больше Шляпникова, только в нашем времени таких толковых людей, как Саша, среди рабочих давно не осталось.

Михаил хотел было уточнить, кто же тогда остался, но понял, что мудрыми разговорами на сегодня он сыт по горло.

После дневки у 'бомбера' ритм сменили — шли до обеда, после чего в голову аборигена вкладывали очередной блок знаний, который по ходу уточнялся и усваивался. Теперь объяснялось, как конкретно переселенцы планируют воздействовать на историю России. Какие на этом пути подводные камни, и почему у них есть шанс существенно снизить накал гражданского противостояния.

Последний разговор произошел на берегу Лесного озера.

— Ты прав, Пантера. Будем ловить момент, а до того никаких рельсовых войн и коррекций истории, иначе все наше послезнание полетит к чертям. А вот когда именно наступит миг удачи, мы пока не знаем. В марте армия еще сильна, и голову нам открутят мгновенно. Сам знаешь, безголовых в России и без нас хватает. Почти наверняка можно взять власть под шумок Корниловского мятежа. Мишенин говорил, летом там была какая-то неустойчивость. Второй вариант, в октябре упредить большевиков, но к этому времени они наберут силу и нам придется тупо валить из пулеметов рабочих. Не хотелось бы. К тому же, большевиков надо использовать по-полной. Это тебе не меньшевистская либерасня. Такими кадрами разбрасываться глупо, один Иосиф Виссарионович чего стоит. И еще, никогда не забывай, что только марксизм говорит о полной справедливости. Пусть криво и косо, местами с дикими ошибками, но только он, и отмахиваться от этого нельзя.

Последнюю тему Димон хотел оставить на потом, но фраза выскочила, и приходилось только удивляться работе своего подсознания.

— Одним словом, с февраля семнадцатого надо быть готовыми перехватить власть. Главное, потом самим не наворотить ошибок по типу большевиков и временных, а ты пока готовься взять на себя руководство в полном объеме.

Глава 6. Русская крепость и пленный генерал.

Начало лета 1915 — октябрь 1916.

Подготовка Германии к газовой атаке на русскую крепость Осовец началась задолго до роковой даты 24 июля 1915 года, когда руки германских солдат, должны были повернуть вентили на баллонах с жидким хлором.

Сначала надо было наработать хлор. На это требовалось время. Затем в строжайшей тайне подвезти к позициям баллоны и так же тайно установить их в передовых окопах. Не дай бог об этом прознают русские, тогда эффект атаки будет мизерный, тем более если баллоны повредит огонь русской артиллерии. Но это еще не все — потом надо будет ждать благоприятного ветра.

Все это Зверев узнал, побывав с отцом на экскурсии по остаткам крепости Осовец. В память десятиклассника навсегда впечаталась героическая оборона, венцом которой стала 'атака мертвецов'. В тот день отравленные хлором русские цепи обратили в бегство наступающего противника. Допустить повтора этой атаки Зверев категорически не хотел. Жаль, что о других атаках никакой конкретики переселенцы не знали.

В мире переселенцев готовность к атаке наступила 14-го июля. Вычтя из этой даты два дня, необходимых на установку баллонов, Зверев получил 12-е июля. Соответственно, прибытие состава с хлором можно было ожидать в ночное время с 6-го по 12-е. Самое удобное для разгрузки место было в деревушке Цемношие, откуда 600 баллонов по 30 кг в каждом, дойче зольдатен, в одну ночь должны растащить по своим окопам.

Федотов попытался Зверева отговорить, но, будучи послан, стал действовать по принципу: 'Если нельзя предотвратить — наварись', и посадил за разработку противгаза немецких химиков. Это произошло еще до войны, тогда же Зверев сформировал в Граеве сильную агентурную группу.

О возможном применении газов, Дмитрий дал понять начальнику Главного Артиллерийского управления еще в конце 1914-го года. Как и предполагалось, реакции не последовало.

В марте пятнадцатого, Зверев направил начальнику разведывательного отделения штаба Северо-Западного фронта, Николаю Степановичу Батюшину, письмо.

По форме нелепое предложение о закупке противогазов, по сути, предупреждение о возможной газовой атаке. Почему не прямо? Прямо к Батюшину он уже обращался. В сентябре прошлого года, когда контрразведчик едва не засадил бывшего морпеха на гауптвахту, за просьбу не препятствовать группе разведки пройти за линию фронта. Пришлось пройти без спросу, за что у Батюшина на Зверева не мог не вырасти громаднейший 'зуб'. И в самом деле, кому понравится, когда газетчики суют тебе под нос сведения о дислокации войск противника и печатают материалы о приключениях по ту сторону фронта. Такую пощёчину не прощают.

Первую газовую атаку немцы провели 22 апреля 1915-го года под бельгийским Ипром. И опять никаких шевелений с нашей стороны не последовало. Почти через месяц, 18 мая, на наши позиции обрушился чудовищный по эффективности удар хлора. Две дивизии Северо-Западного фронта потеряли 9000 человек, в том числе 1200 погибшими.

Вот тут реакция последовала. В один день Зверев получил две грозные телеграммы. Хорошо хоть не бумагу с вензелями.

В первой на встрече настаивал только что назначенный новый начальник ГАУ, генерал-майор Алексей Алексеевич Маниковский. Во второй Зверева затребовал к себе командующий Северо-Западным фронтом, генерал от инфантерии Алексеев. Тот самый, кому в 1917-ом судьба уготовила стать начальником генштаба империи.

Кто бы сомневался, что 'главартиллеристу' пришлось подождать, зато спустя четыре часа самолет Зверева приземлился на площадке авиаотряда при штабе фронта.

В Гродно штаб фронта размещался в здании реального училища, находившегося неподалеку от городского сада. Часовые при входе бдели, туда-сюда сновали интенданты. Перед фасадом фыркали моторами разной степени подержанности автомобили, а местные лошадки прятались в тени на противоположной стороне площади. И правильно, лошадок надо беречь.

После улицы в фойе было сумеречно и душно. Слева на лавках потели многочисленные посетители в гражданском. Сидящий справа за стойкой поручик с аксельбантами, делал вид, что не видит очередного посетителя. Взяв, наконец, телеграмму с вызовом к командующему, безуспешно порылся в своих бумагах. Вновь уперся взглядом в телеграмму. Покрутил ее так, и эдак, и не найдя ничего потустороннего, позвонил в приемную Бонч-Бруевича.

Глядя на эти хороводы, Зверев почувствовал себя в своем родном мире. Ему, никто так и не объяснил — примут его, сегодня или не примут, а если примут, то когда. Спустившийся сверху капитан, перекинувшись взглядом с поручиком, безошибочно выделил Зверева. Как он это сделал, для Зверева так и осталось загадкой, но бросивший к фуражке руку капитан больше всего напоминал мающегося трезвостью гаишника и так же слитно, и неразборчиво протарахтел:

— КапитанОкунев,этовыкгенералуБонч-Бруевичу?

Ответное словосочетание: 'Ахренегознаеттоварищмайор', — привело капитана в ступор. Но надо отдать вояке должное — с юмором у него оказалось все в порядке, поэтому всхрапнув, он тут же стер с лица изумление и его: 'Прошу следовать за мной к генерал-майору Бонч-Бруевичу', прозвучало вполне разборчиво, и даже с уважением.

С генералом Зверев мельком познакомился в десятом году, когда тот был полковником и начальником штаба Либавской крепости. Позже до Зверева доходили истории о лютующем генерале-контрразведчике. Одни говорили с восторгом, другие с откровенной злобой. Апофеозом деятельности неугомонного генерала стало раскрытие германского шпиона, отставного жандармского подполковника Мясоедова. Вопрос достоин ли Мясоедов виселицы (на которой он оказался 2 апреля), оставался открытым, но все решил росчерк тогдашнего главковерха и по совместительству Великого Князя Николая Николаевича: 'Всё равно повесить!'.

Бонч-Бруевич встретил Зверева в своем кабинете. Прошедшие со знакомства пять лет, моложе генерала не сделали. Седина в бороду и мешки под глазами — такой след оставил один-единственный военный год. Потолстевшие щеки и нездоровый цвет лица, говорили о постоянных стрессах.

О роли Зверева в ослаблении давления противника на Балтийский флот и на всю шестую армию, Бонч-Бруевич знал, а потому прямо спросил, как Дмитрий Павлович узнал о готовящейся Германией газовой атаке. На что услышал резонный ответ, что никакой конкретикой Зверев не располагал и не располагает. А просветили его ведущие германские химики, коих с началом войны он 'придержал' у себя. По их мнению, после французских газовых гранат и германского ответа с химическими снарядами в конце 1914-го года надо ждать удара Германии. Сначала на западе, а после потепления на востоке.

— При чем тут потепление?

Дело в том, что холоде жидкий хлор медленно испаряется, поэтому первые атаки прошли на западном фронте и только теперь газовых атак можно ждать в России.

— Дмитрий Павлович, неужели нельзя было обратиться раньше? В конце концов, когда надо, вы мастерски используете прессу.

— Эт, точно, использую, но давайте пригласим на нашу беседу полковника Батюшина. В конце концом, когда еще представится случай извиниться.

— Вы спрашиваете, нельзя ли было прямее? — продолжил Зверев, когда Николая Степановича ввели в курс беседы. — Конечно можно, но как бы я выглядел, ошибись 'мои' немцы? Но вы мне ответьте, почему после атаки на Ипре, в русских штабах даже не почесались? Почему не ознакомили войска, не дали задание русским химикам найти противодействие?

Сказанное было наездом на всю систему и на Батюшина лично. Дескать, разведка ты или так, погулять вышел, и чё после 'Ипра' не кинулся на телеграф договариваться о встрече? А ведь почти восемь тысяч бойцов с обожжёнными легкими и заваленные трупами русских солдат передовые окопы, это, и твоих рук дело.

Продолжать зудеть, однако, было бы глупостью несусветной, поэтому Димон перешел к раздаче ништяков.

— Господа, лично вам я привез один экземпляр документации по противодействию газовым атакам. В первой части излагается способы противодействия непосредственно в войсках и методы лечения в госпиталях — на стол плюхнулся увесистый фолиант.

— Вторая часть сугубо секретная. Она касается специфики агентурной работы по выявлению подготовки атак и некоторых технических тонкостей, о которых нашим союзничкам знать категорически противопоказанно, — прозвучавшее в адрес коалиции яростное презрение, поразила даже ко всему привычных разведчиков.

Уткнувшиеся в бумаги контрики выпали в осадок. Еще бы! Чего только стоила методика подготовки газобалонных атак с чертежами и примерами расположения баллонов. Там же фигурировали указания как, и из чего эффективнее всего выводить баллоны из строя.

А ведь еще были графики распространения газового облака по фронту и в глубину, в зависимости от метеоусловий, с градиентами критических концентраций и многое, многое другое, что существенно снижало эффективность газовых атак.

По существу офицерам штаба фронта подарили ключик от пещеры Али-Бабы с лампой Алладина в довесок. Глазеть на ошалевших офицеров было занятно, но муторно, поэтому дав пару пояснений, Зверев перешел к главному.

— Господа, надеюсь, вы понимаете, что афишировать мое посещение посторонним знать не надо, поэтому, вас, Михаил Дмитриевич, — Зверев повернулся к генералу, — я попрошу употребить все свое влияние, чтобы вымарать любые упоминания о сегодняшнем моем посещении штаба. Шельмуют нас с вами одни и те же клиенты, — Зверев намекнул на прогерманское лобби, — поэтому для будущего общения вот вам реквизиты моего доверенного лица, — собеседники получили визитки Самотаева. — я ему доверяю всецело.— К вам я прилетел на своем самолете из Питера, и вечером буду на Невском у графини Н, но в авиаотряде обо мне не знают, и туда можно не обращаться.

— Дмитрий Павлович, германские Альбатросы последнее время совсем обнаглели, — не удержался Батюшин, осознавший всю ценность посетителя.

— Пусть сунутся. Авиапулеметы и форсированный мотор, это вам не кот нагадил. Ни одна самка собаки не догонит. Если есть желание, могу подбросить до Питера, а завтрашним рейсом верну к обеду в Ровно.

Сделав предложение, от которого реально трудно отказаться, Димон взялся за свое:

— Господа, прошу срочно организовать запрос в товарищество Волжский химкомбинат, и вам тут же вышлют десять комплектов открытой части документов и десять противогазов для изучения. Секретная часть только у вас, и только вам решать, кого с ней знакомить, но с вас бакшиш.

Бакшиш оказался своеобразным. Судя по тому, что между атаками под Ипром и Болимовым, прошло около месяца, логично было предположить, что такова мощность германской химической промышленности. Отсюда следующую атаку можно было ожидать через месяц, то есть, в июне-июле, и так до похолодания. В связи с этим Зверев попросил организовать сотню конных добровольцев, на случай если по ту фронта его люди пронюхают о готовящейся атаке.

— А...? — едва обозначенный вопрос завис в воздухе. В нем было все, и что это за люди, и чтобы нам с этого поиметь, и даже высокомерное — кто это посмел кроме нас?!

Ничего странного в этом не было. Такие мысли всегда витают в воздухе, но умные люди их вслух не высказывают. По тому, как после протяжного 'А...', хитровато прищурил глаза потомок шляхтича с двойной фамилией, все это генералу было известно.

— Случайность, ваше превосходительство, — небрежно махнул рукой Зверев, — до войны не успели вывезти нескольких инструкторов стрешара. Мало того, что у них подготовка на высоте, так еще и связи на чугунке. Если им попадется информация о транспортировке хлора, то грех будет не воспользоваться.

Из сказанного следовало — своих людей Зверев раскрывать не собирается, и кидать их в бой не будет. Для этого надо использовать армейцев, зато он берет на себя организацию атаки, что тут же и подтвердилось:

— За нами останется разработка операции, подготовка и вооружение. Вместо кавалерийских карабинов наши самозарядки. У каждого пятого пулемет и боеприпас без ограничений. Лишь бы донесли. Приготовьтесь к большому отсеву. Лихость штука хорошая, но потери нам нахрен не нужны! — в очередной раз ругнулся Димон. — Поэтому, подчинение нашему командиру должно быть беспрекословным, а для решения спорных вопросов в отряде желательно иметь вашего представителя.

Предложение Зверева было не самым простым, но выполнимым, тем более что немедленного согласия не требовалось. Генерал Бонч-Бруевич полагал, что выполнить его он сумеет.

Дальнейший разговор перешел на 'бытовые' темы. О 'придержанных' германских химиках, разведчики услышали рассказ, радующий душу русского патриота, как воспользовавшись 'дырой' в договоре, немцев задержали в России. На естественный вопрос: 'Как же вам удалось убедить их работать против Германии?' — последовал естественный ответ: 'Так что же в этом особенного, Николай Степанович?! Убеждением, исключительно убеждением. К тому же, выписали из Женевы парочку весьма квалифицированных социал-демократов. Они им мозги в конец запудрили. Ну, а особо стойкие, — будто что-то вспоминая Димон примолк, — особо стойкие, почему-то имеют склонность погибать от несчастных случаев'.

Каждый разведчик немного провокатор и авантюрист. Без этих черт успехов в разведке не добиться. Кто из двоих контриков больший авантюрист, Димон так и не понял, но когда от генерала прозвучала мысль о 'Святом Старце', с провокатором он определился однозначно. По тому, как плотоядно облизнул губы Зверев, сомнения в общности взглядов на проблему Распутина у его собеседников так же отпали. Вопроса, как такового, не было, вот и ответная фраза прозвучала стиле Ходжи-Насреддина: 'Восток дело тонкое, торопиться не надо, а под звездами свершается только то, что должно свершиться'.

А вот к графине Н, Зверев так и не попал, что, впрочем, не удивительно, ибо какой же русский генерал на пару с полковником откажутся от халявной выпивки на высоте полторы тысячи метров. Зверев, правда, пытался уговорить пилота показать, как себя чувствуют люди на пяти тысячах, благо, мотор с приводным нагнетателем мог забросить их на высоту Эльбруса, но ... одним словом, пить надо меньше.

* * *

О появлении очередного покупателя Вацлава Воронца известил колокольчик и хлынувший в лавку знойный воздух. Июнь в этом году выдался жарким. Посетитель был не молод и не стар. Немного выше среднего роста. Слегка потертый хомбург (такие 'котелки' вошли в моду незадолго до войны), учитывая сегодняшнюю жару, вызывал сострадание к его владельцу. Завершала картину запыленная одежда и такие же штиблеты. Сняв шляпу, посетитель с наслаждением пару раз обмахнулся.

Всех своих покупателей Воронец знал по имени, а вошедший, скорее всего, приехал утренним поездом. Интересно, что он делал все это время в провинциальном городке?

Дрогнувшие ноздри незнакомца, и брошенный на копчености взгляд серых глаз, подсказали, что посетитель ко всему прочему еще и голоден.

С начала войны поезда стали ходить без расписания, и Вацлаву оставалось только гадать, что могло привести в его лавку незнакомца.

— Что пан желает?

— Пан желает поговорить с хозяином, — устало откликнулся незнакомец.

— Я к вашим услугам.

— Дева Мария, как мне повезло! — заметно оживился посетитель, — Я представляю шведскую фирму, поставляющую корма с сухим молоком для молодых поросят, — профессионально загомонил гость, выкладывая на прилавок визитную карточку.

— Пан Збышек наверное ошибся, — Вацлав успел прочитать фамилию коммивояжера, — у нас нет свинофермы, но я могу открыть вам своих поставщиков. С кормами все хуже и хуже, может и столкуетесь.

— Буду премного благодарен, — коммивояжер облегченно вытер платом лоб.

— Если пан готов подождать один час тридцать минут, я смогу отвезти его на хозяйство.

— По такой жаре я готов ждать и два раза по тридцать минут.

— В таком случае, могу предложить пану квас из погреба, — приглашая посетителя, Вацлав поднял проход за прилавок.

* * *

Вацлав Воронец, с рождения отличался неугомонным нравом, и когда в четырнадцать лет он сбежал из родного Граева, вся родня тут же припомнила, что таким же был его отец. Добравшись до Данцига, подросток устроился юнгой, и за четыре года обошел полмира.

Трудно сказать, как бы сложилась судьба молодого человека, не познакомься он в порту Коринто, что на западном берегу Никарагуа, с бойцами из 'Вагнера'. Но познакомился, и жизнь его опять круто поменялась, а год спустя Вацлав получил позывной Ворон.

В родной Граев Воронец вернулся в 1913-ом году. Открыл мясную лавку, стал регулярно посещать костел, одним словом, остепенился. Мясо ему поставляла свиноферма, странным образом принадлежащая бойцу из его пятерки с позывным Изолятор. Еще трое, Ванадий, Гладиатор и Засека, устроились на железную дорогу, соединяющую прусский город Лик с российским Брест-Литовском. Ванадий с Засекой были обходчиками, а Гладиатор телеграфистом.

С началом войны Ворон ждал сигнала к активным действиям, но Центр просил набраться терпения. О них не забывали, попросив регулярно докладывать о проходящих через Граев грузах и войсках. Так продолжалось до июня 1915-го года, пока второго числа к нему в лавку не зашел связной от Пантеры.

* * *

Пароль был выдержан в точности. Об этом свидетельствовала оговорка о готовности ждать два раза по тридцать минут, тогда как лавочник указал время в полтора часа, но порядок есть порядок, и пока гость наслаждался прохладным квасом, Ворон сравнил гравировку на торце визитки гостя с шагом зубьев на его собственной расческе. Совпадение было полным.

Для всех, кто мог видеть пана Збышека, он на полчаса зашел в лавку Воронца, после чего отправился дальше, а ночевать устроился на постоялом дворе. Посетив в городе все мясные лавки, и покрутившись два дня по округе, коммивояжер отбыл в Щучин. При этом, о его вечерних разговорах с Вороном, не знала ни одна живая душа. Тем более никто не знал, что связник привез с собой противогазы и научил ими пользоваться. Чуть позже из Щучина прибыли новые малогабаритные радиостанции с тройным комплектом батарей. Оружия и взрывчатки у Ворона было в достатке еще с довоенных времен.

Центр поставил перед его группой задачу уничтожить поезд с отравляющим газом, который должен проследовать с 8-го по 12-е июля от восточно-прусского Лика через Граев в сторону Осовца.

За составление плана операции засели Ворон с Гладиатором. О подходе литерного поезда должен был сообщить Гладиатор, подключившийся к линии связи миниатюрным аппаратом Бодо, изготовленный умельцами Русского Радио.

'Вагнеровцы' давно приметили, что в конце состава немцы держали охрану, а в первом вагоне ехало руководство.

В простейшем случае достаточно было пройтись по вагонам с охраной из пулеметов, после чего подорвать вагон с хлором. Газовая атака гарантированно срывалась, но до четверти баллонов могло уцелеть. Именно этот вариант предлагал Центр.

Самой буйной фантазией в пятерке Ворона обладал Гладиатор:

— Глянь, Ворон, как все пляшется. На перегоне между Граево и Рудой даем по хлорному вагону короткую из крупняка, вагоны с гансами дезинфицируем из обычных пулеметов, и тут же рвем заряды. Пока состав валится в нашу сторону, хлор заливает вагон с охраной и кюветы, а перезарядившиеся пулеметчики добивают оставшихся. На все полминуты с запасом. Тут же минируем баллоны с газом и в отрыв.

— Не пойдет, — остановил полет творческой фантазии Гладиатора командир пятерки, — пока газ из вагона не выветрится, никакой противогаз не спасет, а ландверному батальону до нас двадцать минут хода.

— А заминировать подход?

— Не, Глад, слишком все хлипко.

И все-таки, не зря Ворон держал при себе Гладиатора — решение задачи нашел он.

Никаких теорий изобретательства штатный радист группы не читал, да и не было таких букварей в начале ХХ века. Зато он доподлинно знал, что если что-то не дается, то это не значит, что решения нет. В таких случаях на задачу надо посмотреть с противоположной стороны, но перед этим на пару дней напрочь забыть о проблеме.

Одни начинали пить горькую, а потом рассказывали, как явившиеся на седьмой день черти показали болезному свет в конце тоннеля, другие ... .

Иван Белобородько, в таких случаях отправлялся на 'охоту' ... за бабочками. Идея осенила Гладиатора, когда тот едва не сверзился в ручей, потянувшись сачком за порхающей у противоположного берега крапивницей. Мысль была проста до безобразия — а кто сказал, что диверсию надо проводить после Граева? Что мешает перехватить состав в лесном массиве на двадцатикилометровом перегоне от Лика до русского Граева, тем более, что там практически нет войск?

К тому же, каждый второй житель Граева имел в Лике родню, что существенно облегчало наблюдение за железкой.

* * *

Непосредственное участие в операции приняли только Ворон с Изолятором — их, как не имеющих отношения к железной дороге, трудно было в чем-то заподозрить. Обходчикам по ночам положено спать, что Ванадий с Засекой и делали, правда, до того как уснуть, оба крепко и шумно 'посидели', а утором перегаром сбивали с курса мух. Гладиатор в эту ночь штатно принимал и передавал телеграммы о прохождении поездов по станции Граев. Да и сколько их было — этих телеграмм, смех один, поэтому его отлучки 'до ветру' никому не мешали. Зато Ворон по КВ связи вовремя получил сообщение о приближении к Лику литерного состава.

На станцию литерный прибыл, 11-го июля в 0 часов 17 минут, о чем дежурный по станции Лика, Вилли Греф сделал отметку в журнале и тут же отправился смотреть, все ли правильно выполняет сегодняшняя смена. С этими поляками всегда какие-нибудь проблемы. Хорошо, что с началом войны бургомистр запретил их 'Мазурскую народную партию', а еще в городке полно жидов. Вот кого Греф действительно не переносил. Вилли хорошо помнил, как на него посмотрел Ариэль Гамарник, когда в августе пятнадцатого года армии русского царя накатывали на его родной Лик. Точно так же Гамарник смотрел на Грефа, когда собирался отмутузить его после уроков. И за что!? За то, что он, Вилли, докладывал директору о поведении этого жида?!

Но потом доблестные войска Кайзера погнали русских на восток, и погонят еще дальше! Кому как не ему, дежурному по станции, видны скапливающиеся против русских силы.

Выйдя из здания вокзала, Греф в который раз посетовал на тусклый свет редких фонарей и с гордостью отметил, как точно встал под хобот гидроколонки паровоз. Вот что значит, германский машинист! Судя по шуму воды, наполняющей цистерны паровоза, заправщик-поляк на этот раз не оплошал и открыл кран сразу после остановки локомотива.

А вот того, как за мгновенье до остановки поезда из смотровой ямы, вынырнули темные фигуры Ворона и Изолятора, и, проскользнув между тендером и первым вагоном, скрылись в угольной яме, этого не видела ни одна живая душа, а если бы и увидела, то очень скоро обратилась бы в мертвую.

Зато Вилли вновь ощутил гордость, глядя на солдат охраны, высыпавших из остановившегося последнего вагона и взявших состав в оцепление.

Ровно через двадцать минут локомотив вновь дал ход и Греф поспешил отметить этот факт в журнале.

Паровозная бригада литерного состояла из усатого машиниста, такого же усатого помощника, и не менее усатого унтер-офицера в кайзеровском шлеме, который был поставлен надзирать за паровозоводителями.

По понятным причинам сопротивления эта братия оказать не могла. Наблюдающее за станцией разведчики давно обратили внимание, что ночью воинские эшелоны в Граево не останавливаются. Сейчас это подтвердил допрошенный в угольной яме унтер.

Между тем, Ворон не был бы Вороном, если бы поверил усачу в шлеме, и его прозорливость вскоре подтвердилось — после двух вывернутых пальцев, носитель германского духа поведал, как он и герр капитан из первого вагона, должны помахать фонарями на транзитных станциях.

Приглашенный в угольную яму машинист, увидев такие страсти, тут же бросился демонстрировать, как именно подавал знаки герр унтер-офицер.

Притормаживать начали, когда состав удалился от Лика на восемь верст, а когда УКВ-рация крякнула о готовности, дали резкое торможение. К этому времени поезд замедлился со своих неспешных двадцати верст в час до ленивых десяти. Практически в этот же момент на первый и последний вагоны обрушился шквал свинца, из пяти ручных пулеметов Зверь, а им на смену пришли глухие взрывы ручных гранат и редкие хлопки карабинов. Это вступили в дело выделенные Северо-Западным фронтом конные добровольцы, а как только охрана была уничтожена, в вагоны загрузили взрывчатку и уже на ходу стали минировать боеприпасы и баллоны с хлором.

* * *

Когда я прибыл в штаб полка из-под Дуклинского перевала, наш войсковой старшина, Максим Шикин, меня огорошил:

— Предстоит тебе, Аким Кожевников, со всей твоей героической сотней передислокация на Северо-Западный фронт, а что и почем, не знает даже командир нашего корпуса. Говорит, тайна это даже для него.

И вижу я, что войсковой расстроен не меньше моего. Оно и понятно, кому понравится, когда у него, в самый неподходящий момент, отбирают часть войска.

Посидели мы с ним в тот вечер, а на второй день погрузили нас в теплушки и отправились мы, куда направила нас судьба и воинские начальники. Как мы добирались, дело десятое, но до Гродно доехали, откуда своим ходом двинулись в Белосток.

Застоявшиеся кони шли легко и на третий день вахмистр, из дончан, определил нас на ночлег в соседней деревушке.

— Паря, мож таки скажешь, чего нам ждать? — спросил я дончака, но тот только загадочно так отвечает:

— Аким, я со всем уважением, но поверь, и сам весь в догадках.

На том вахмистр и отбыл, а поутру со стороны Гродно показался легковой 'Дукс'. Из тех, что возят большое командование, он еще 'Тигрой' обзывается, а когда он остановился, из него выскочил вестовой. Эту братию каждый казак за версту учует и, открыв дверь, дал выйти полковнику, да не простому, это я определил сразу.

Ну, что за напасть такая, только мы разложили кашу, как придется строиться. Еще смотр устроит, но бог миловал — едва я на всю округу рявкнул: 'Встать смирно!', как их высокоблагородие сразу гаркнул: 'Отставить! Всем завтракать, а вы, сотенный, ко мне'. После специально так отвернулся, чтобы, значит, не смущать моих казачков, а когда из машины выбрался Грач я и вовсе воспарил духом.

Оказалось, полковник ехал из Гродно в штаб отряда особого назначения, а сюда заехал забрать меня. Для порядка он меня расспросил, как мы воевали с хунхузами, да как проходили сквозь боевые порядки австрияк, а после поведал, что моя сотня это вся, как есть, воинская сила отряда особого назначения. Я, знамо дело, удивился, но виду не подал, хотя и подумал — чем же это ты, Акимка, успел прославиться, что тебя единственного послали с фронта на фронт.

А еще, оказалось, будет пополнение, из добровольцев. И опять я захотел спросить, а почему же нас никто не спрашивал, но тут меня полкан и ошарашил — Ты, Аким Кожевников, назначаешься командиром роты отряда особого назначения. Подчиняться ты будешь лично мне, полковнику разведывательного отделения штаба Северо-Западного фронта, но об этом не должна знать ни одна живая душа, а в мое отсутствие, считай за командира Романа Евгеньевича Серебрянникова.

Это он о Граче так, а я и знать не знал, что у Грача такая фамилия. Я-то совсем даже не против, но чтобы штабной полковник с уважением доверял командовать войском гражданскому?! Сказал бы кто раньше — ни в жизнь бы не поверил. С другой стороны, какай Грач гражданский. Без погон, это верно, но даже его пятнистая одежка выдает в нем вояку.

А после нам пришлось тяжко. Грач же сказал, что это все обычная месячная подготовка бойцов отряда особого назначения. Я Грача спросил, неужто есть необычная подготовка? Это было, когда мы пластом лежали после марш-броска на 150 верст. Оказывается, есть и такая, но я могу не беспокоиться. Дескать, стар я для настоящей муштры. Этим надо заниматься с шишнадцати лет.

Готовил нас Грач крепко, и готовил не один. С ним были все его бойцы, что переходили Карпаты в прошлом годе.

Перво-наперво, нам выдали новые самозарядные карабины. Калибр, как у мосинского ружья, но патрон короче, и пуля малость другая. Как бы острее. Мои, конечно, заартачились, но когда Грач показал, сколько пуль попало в мишени на дистанции в версту из мосинки, и из самозарядки, таскать на себе мосинкий карабин расхотели в момент. А уж когда каждый пострелял из ручного пулемета, то и вовсе поутихли. Теперь в каждой пятерке пулеметчик, снайпер и три стрелка, навьюченные боеприпасами как китайские кули товаром хозяина. Ко всему нам выдали разгрузки и маскировочную одежду и стальную каску.

Мы учились ходить по болотам, вести скрытное наблюдение и проводить экспресс-допросы. Кидали гранаты и делали из них растяжки. Вешаешь такую на дереве, а жилку зеленую прячешь в траве и когда конный или пеший заденет... ох, и не завидую я такому скитальцу, но самое-самое это рации. В нашем полку я одну такую видел — зеленый ящик фунтов на сорок пять, но связь держат до сотни верст. Грач сказал, эти рации уже третий год поступают в армию. Зато нам он видал совсем небольшие радиостанции, весом в семь фунтов. Связь они держали до десяти верст, и кто бы мне раньше сказал, что я смогу так командовать засадой. Сижу я, значит, на высотке. Весь в маскхалате, как кикимора болотная, а внизу вьется дорога. Два бойца, такие же кикиморы, разбегаются влево и вправо на пять верст, и, значит, постоянно докладают, что там происходит, и если никакой угрозы нет, то я даю приказ засаде: 'Здесь первый, седьмому, огонь по готовности. Как понял, прием?'

Ну, и если седьмой все понял, то, как говорит Грач: 'Пипец котенку'. Мне оставалось только слушать, как засадники распределяют цели и контролировать что там сообщат крайние наблюдатели. Это чтобы вовремя смыться, если со стороны кто-то нацелится к моим засадникам.

Но самое полезное, что мне дал Грач, это понимание: 'Чтобы ты ни видел, никогда не забывай, что, возможно, тебе это показывают намеренно, а истина она другая'.

Через неделю, к нам прибыло пополнение из дончаков. Скажу как на исповеди — досталось мне изрядно, пока я эту анархию не привел к боевой единице. Знамо дело, никто у них коней отбирать не собирался, но в разведке на коняшке пройдешь не везде. Я это понял еще пока воевал с Грачем хунхузов, а пока до донских долдонов достучался, кровушки они моей напились, как те пиявки болотные. Некоторые из них оказались несогласные, но таких я отчислил, зато оставшиеся политику партии и правительства поняли как надо. Про эту политику я запомнил еще от Михи Самотаева. Кстати, а Миха к нам приезжал. Поначалу мне показалось, что зазнался. Как же, член Государственной Думы это вам не кот нассал, но Миха, как признал меня, тут же кинулся обниматься. Он-то мне и поведал, что создается фронтовая разведка, а выход, к которому нас готовят, будет с диверсией и просил попусту не геройствовать.

Фронт мы прошли болотами южнее Вольки Пасечной, интересные у них тут названия. Шили с проводником, который вывел нас в глухомань лесную под Цишево. Здесь-то я и познакомился с Вороном. Это командир здешних разведчиков. По говору — из местных. Он-то нам задачу и уточнил:

— Сейчас, Аким, занимайся разведкой местности, но чтобы ни один германец не насторожился, а как пройдет сигнал, то надо будет тебе дождаться подрыва состава с ядовитым хлором и двигать за облаком, уничтожая по пути все что можно, но особенно орудия и боеприпасы.

О газе я догадался аккурат в тот день, когда Грач нам поведал, для чего нужны противогазы, и как ими пользоваться, но виду я не показал. Вот и стали мы разведывать, да так, что за две недели ползанья на брюхе стали кикиморами без всяких маскхалатов. Теперь нами только детей пугать, зато в округе знали каждую тропку.

Последнюю неделю мы по большей части отдыхали, хотя издали, конечно, поглядывали, и вот пришел тот самый день, ради которого понялась вся эта суета. Это когда пришло сообщение, что в ночь с 11-е на 12-е июля нам надо ждать состава.

О том, что взвод дончаков свою задачу у прусского Лика выполнил, я узнал, когда состав с хлором прошел Граево. Дончаки сейчас отходят на северо-восток, а нам надо ждать состав в двух верстах северо-восточнее Цемношие. Почему северо-восточнее? Да потому, что оттуда задуло еще с вечера, и идти нам придется за облаком на юго-запад, где у немца стоят батареи тяжелых орудий.

Поначалу я хотел затаиться ближе, но Ворон передал по рации, что в поезде баллонов с газом оказалось вдвое больше, к тому же два вагона с боеприпасами. Одним словом, когда все это жахнуло, в ушах звенело с полчаса, а газ разлило на версту, и не отойди мы, как нам сказал Грач, не факт, что этой отравы мы бы не наглотались.

А потом мы двинулись за хлорным облаком. Сперва в противогазах, но после маски скинули. Неудобно в них. К этому времени забрезжило, и стали видны валяющиеся на земле фрицы. Страшное зрелище. Пока два передовых отряда штыками докалывали расчеты батарей, третий минировал пушки и боеприпасы, а четвертый ставил растяжки для любителей за нами побегать. Для подрыва применяли специальные заряды с часовым механизмом. Поворачиваешь такой на тридцать минут, значит, через тридцать минут ствол разорвет. Еще брали в плен старших офицеров, тех, кто не подох от своего газа. Так и шли. Где вели коней в поводу, а где догоняли облако, но в понижения не совались — там еще должен был оставаться газ. Когда стали рваться первые заряды, мы уже отошли на три версты. По этому сигналу на германские позиции обрушился огонь орудий Шведского и Южного фортов крепости. И вовремя. Хлора в этом месте оказалось мало — частью рассеялся, а часть ветром снесло к западу и гансы тут начали постреливать.

Оно, конечно, с нашими пулеметами, прорвались бы, но когда супостата месят снаряды, идти всяко проще, особенно, когда на той стороне твои команды слушает сам полковник Батюшин.

Так и пошли. По моей просьбе огонь наших батарей перенесли влево и вправо от прохода, по которому побежали пулеметчики и стрелки с патронными коробками. Этот прием мы отработали еще дома. Когда на фронте в пол версты, по тебе лупят почти двадцать пулеметов, тут особо не погеройствуешь, особенно ежели до этого ты хлебнул хлора, и тем более, когда после газа над головой стала рваться русская шрапнель.

А как пулеметчики дошли до германских окопов, тут и рванул весь наш отряд на конях со всем пленными офицерами. Так и прошли, и всего двоих наших подранило.

Я лично доложил полковнику об уничтоженных орудиях и захваченных пленных. Особо отметил героев. Потом все получили награды, а меня назначили командиром батальона отряда особого назначения, состоящего из трех рот. То есть, две роты разведки и одна обеспечения. Такой вот маленький батальон, а задача у нас — ведение разведки в тылу противника. Ну, а коль мы теперь разведка, то форму нам поменяли на пехотную. Это чтобы никто не догадался, а свои шаровары с желтым лампасом, желтые погоны и фуражку с зеленым верхом и желтым околышем, мы припрятали до лучших времен.

Маленькие рации Грач у нас забрал, сказав, дюже они секретные, взамен мы поручили автомобильный узел связи с пятью носимыми станциями. Не знаю, правду ли говорят, что новое оружие стало поступать на Кавказский фронт, но вот у нас оно осталось, и мой батальон теперь не знает беды с военными припасами, как все вокруг.

Жаль только, что крепость пришлось оставить, но это произошло позже, когда возникла угроза окружения.

* * *

Артистический подвал 'Бродячая собака' открылся в конце одиннадцатого года, а в начале двенадцатого в нем прошло первое выступление девятнадцатилетнего Владимира Маяковского.

Улица провалилась, как нос сифилитика.

Река — сладострастье, растекшееся в слюни.

Отбросив белье до последнего листика

сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,

выжженный квартал

надел на голову, как рыжий парик.

Людям страшно — у меня изо рта

шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,

как пророку, цветами устелят мне след.

Все эти провалившиеся носами знают:

Я — ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!

Меня одного сквозь горящие здания

проститутки, как святыню, на руках понесут

и покажут Богу в свое оправдание.

И Бог заплачет над моею книжкой!

Не слова — судороги, слипшиеся комом;

и побежит по небу с моими стихами под мышкой

и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Слова резкие, словно мазки кисти художника-авангардиста из общества 'Бубновый валет'. Урбанистическая образность, динамизм и постоянная смена ритма — все вопит о новом небывалом искусстве. Ну и, конечно, шокирующая тема.

Без этого никакой футурист не футурист. Как говорится, не повыпендриваешься — никто тебя не заметит. На образ новатора работает вызывающе желтая кофта. Шляпа с мягкими полями из-под которой на зрителя глядят большие дерзкие глаза. По-настоящему мрачными они станут позже, а в первом выступлении в них плещется неуверенность и отчаянное желание понравиться. Последним страдает вся поэтическая братия.

Таким увидел Маяковского Самотаев, на первом выступлении поэта. Тогда же и познакомился, а Владимира безмерно порадовали слова одобрения лидера новых социалистов.

Символично, но и закрытие кафе так же было связано с именем Маяковского, прочитавшим в пятнадцатом году 'Вам':

Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющим ванную и теплый клозет!

Как вам не стыдно о представленных к Георгию

вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие, нажраться лучше как,—

может быть, сейчас бомбой ноги

выдрало у Петрова поручика?..

Если б он, приведенный на убой,

вдруг увидел, израненный,

как вы измазанной в котлете губой

похотливо напеваете Северянина!

Это 'Вам' хлестало наотмашь, от него невозможно было увернуться. Поэт безжалостно бил по мордасам зажравшегося и равнодушного обывателя. Антивоенным этот стихотворение можно было назвать с натяжкой, но со слов переселенцев таким его считали в их мире. И все же, будоражить умы потомков будут другие строки поэта. После февраля четырнадцатого года, когда Самотаеву открылась тайна переселенцев, Миха был в этом уверен:

Мария! Мария! Мария!

Пусти, Мария!

Я не могу на улицах!

Не хочешь?

Ждешь,

как щеки провалятся ямкою,

попробованный всеми,

пресный,

я приду

и беззубо прошамкаю,

что сегодня я

'удивительно честный'.

Сквозь эти слова, прорывается надрыв и боль, и музыка, которая звучат, звучит, звучит. Кажется, еще мгновенье и появятся нотные знаки, но они так не появляются, но музыка продолжает звучать. Таково таинство поэзии Маяковского.

Обратить внимание на литературно-поэтическую братию Самотаева попросил Зверев еще в девятом году. На вопрос, зачем это надо, последовал загадочный ответ:

— Эт, дружище Пантера, такая публика, без которой ни хрена в этом мире не происходит, и без пол литры нам с ней не разобраться.

Фраза насторожила, особенно ее вторая часть. Нет, не в том смысле, что выпить было не на что, а в том, что Командир что-то чувствовал, но толком не мог выразить. Пришлось разбираться самому.

Сложно ли проникнуть в литературно-поэтический мир? И да, и нет. Внешне он открыт для всех желающих, но от назойливых посетителей защищаться умеет. Трудно проникнуть в ближний круг — для этого надо стать одним из 'своих' во всех смыслах. И мироощущением, и в части запредельного эгоизма, а без поэтического дара об этом даже думать не стоит. Ничего не выдумывая, Михаил предстал в образе своеобразного 'политического футуриста-исследователя', взявшегося изучить поэтический мир современной России. Для этого нашлись шепнувшие: 'Самотаев в высшей степени человек щепетильный, поэтому никаких сплетен от него никто и никогда не услышит. Тем более жандармерия'.

Поначалу косились, особенно усердствовала Гиппиус, но своими посещениями Михаил не надоедал. Дай бог, если заглянет раз в месяц и тихонько посидит в уголочке.

Время шло. В 'Башне' у Вячеслава Иванова он познакомился с символистами Блоком, Белым и Федором Сологубом. У него на глазах родился 'противник' символизма — акмеизм. На собраниях 'Религиозно-философского общества' он слушал полемику Мережковского и Бердяева.

На авторитет 'футуриста-социалиста', сыграл устроенный Михаилом халявный полет в апреле четырнадцатого в Крым к Волошину. За штурвалом сидел Миха, в кабине Маяковский, Ахматова и Блок. Перегрузка была приличная, но дотянули, главное, эмоции хлестали через край.

Постепенно перед Самотаевым раскрылся поэтический мир со всеми его прелестями и непрерывными сердечными драмами. Не пропускавший ни одной юбки Владимир Маяковский в июле 1915-го года познакомился с Лили и Осипом Брик. В истории переселенцев Лили скажет: 'Я любила заниматься любовью с Осей. Мы тогда запирали Володю на кухне. Он рвался, хотел к нам, царапался в дверь и плакал'.

Все трое будут жить вместе, но собственной жизнью. Лиля будет крутить романы — такое впечатление, что без мужика она просто не могла уснуть.

Осип Максимович будет захаживать к постоянной любовнице, а Маяковский, пытаясь забыться, начнет уезжать, крутить однодневные романы и снова возвращался. В 20-х годах семья Бриков будет неплохо жить за счет поэта.

О влюбчивости Марины Цветаевой ходили легенды, а после романа с поэтессой Софией Парнок, она написала в своем дневнике:

'Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное — какая скука!'

По этому поводу Зверев выразился предельно лаконично — трахающиеся, блин, сучки.

Все верно, а если к этому прибавить эгоизм, переходящий в нарциссизм, как у Игоря Северянина, то ... . Казалось бы, вся эта публика откровенные отбросы, но вот слова Анны Ахматовой, которые она напишет, когда в холодном Петрограде умрет от голода Александр Блок:

Принесли мы Смоленской заступнице

Принесли Пресвятой Богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее,

Александра, лебедя чистого.

Пять строк. Всего пять строк, но рискнувший выразить их в прозе не уложится и в пять листов — так много сказано поэтессой. Не отсюда ли фантастическая сила воздействия? Не случайно женщины будущего будут боготворить двух влюбчивых представительниц своего пола.

В июне семнадцатого Мандельштам в своем 'Декабристе' напишет:

Все перепуталось, и некому сказать,

Что, постепенно холодея,

Все перепуталось, и сладко повторять:

Россия, Лета, Лорелея.

Слова: 'Россия, Лета, Лорелея', будут звучать волшебной музыкой. Даже Маяковский, на дух, не переносящий Мандельштама, публично заявит: 'Гениально!'

Знающие мифологию поймут — в последнем четверостишье предсказание гибели России: Лета — мифологическая река забвения. Она вместе со Стиксом протекает в подземном царстве Аида. Лорелея — рейнская дева, чарующим голосом завлекающая проплывающих мимо путешественников на скалы.

В этом проявится символизм, хотя сам Мандельштам относил себя к акмеистам, стоящим на позиции точности образов. Поэт умрет от тифа в пересыльной тюрьме во Владивостоке.

Николай Гумилев, прошедший всю войну от рядового до прапорщика, будет расстрелян в 1921-ом году. Его и Анны Ахматовой сын, Лев Гумилев, пять лет отсидит в Норильсклаге, потом поучаствует в 'Берлинской операции' и вновь хлебнет лагерной жизни. Теперь на десять лет. После реабилитации он защитит докторскую диссертацию и обогатит науку идеей этногенеза.

Сама Ахматова со средины двадцатых будет гонимой до конца своих дней, а от Цветаевой останутся только стихи.

Умом осознавая, что на рубеже слома эпох жертвы неизбежны, что без пролетарского искусства, не обойтись, Самотаев, тем не менее, не мог принять, обрушившихся на его сегодняшних 'подопечных' репрессий. Более того, после раскрытия тайны переселенцев, до него постепенно стало доходить, что они точно так же этого не понимают и, несмотря на всю свою браваду и словесную эквилибристику по поводу НКВД, они этого не принимают!

В тоже время Михаил не сомневался — эта предельно эгоистичная субстанция, которую Зверев называл либерасней, бед могла натворить больше, чем три полнокровные дивизии рейхсвера.

А еще был Маяковский со всей своей натурой. Так получилось, что, узнав будущее, судьба поэта Михаилу стала не безразлична, но как бы не сложилась история, такой человек не мог не разочароваться в жизни, и это не давало Михаилу покоя. Зверев высказался в своем стиле:

— Думаешь ты один такой? — с какой-то безнадегой вздохнул Дмитрий, — Мишенин, тот вааще чуть было к царю батюшке не драпанул. Хотел спасти монархию. Путь скажет спасибо, что перехватили, а то сидел бы сейчас в дурдоме. Да ты не переживай, — успокоил товарища Командир, — хочешь спасать — спасай. В конце концов, это твой мир, а мы здесь гости. Интересно будет посмотреть, что из этого получится.

Решение подвернулось после разговора с Горьким, делавшем Маяковскому протекцию в автомобильную роту.

'Где авто, там и авиа', — таков был ход мыслей лидера социалистов. В результате Алексей Максимович сильно огорчился не сумев помочь своему собрату и в первых числах августа 1915-го Маяковского забрили на фронт, но по пути что-то в военной канцелярии сработало (на самом деле повлиял Самотаев) и поэта направили в школу авиаторов при заводе 'Дукс'. Безотносительно спасения от окопных вшей и германских газов, такое предложение было неслыханной удачей. А вот тут перед поэтом нарисовалась дилемма:

— Володя, курс диверсионной подготовки ты проходишь по любому, но я постараюсь, чтобы тебе его дали наши лучшие специалисты, и не спорь, это дело решенное. Второе, к обучению летному ремеслу, ты допускаешься только после сдачи экзамена по урезанному курсу управления. Это мой личный тебе подарок, — ехидства на лице Самотаева хватило бы на троих.

Маяковский всегда чувствовал, что Самотаев гораздо жестче, нежели демонстрировал, но такого извращения он от него не ожидал. Эта жесткость и манила, и настораживала, но сейчас ему не оставляли выбора, поэтому ответ был ожидаемый:

— Мне надо подумать.

— Кто же против? Выйди на крылечко, перекури и через десять минут дашь ответ, — в какой-то момент Михаил, хотел сказать, что курить придется бросить, но решил пожалеть тонкую поэтическую натуру. Временно, конечно.

Нельзя сказать, что Владимир Владимирович был категорически против предложений Михаила, во всем был свой шарм, но и просто так сдаваться он не собирался:

— Мне нужен месяц, чтобы в Санкт-Петербурге пристроить свои поэмы, — нахально заявил Маяковский.

Дело в том, что в России солдатам печататься не разрешали. Со слов Мишенина, в их истории Ося Брик выкупил у Маяковского его поэмы и неплохо на них наварился. Но эту связь поэта с Бриками Михаил собирался разорвать в первую очередь, поэтому Маяковский был тут же водворен на грешную землю:

— Ты губы то не раскатывай, — обломал поэта Михаил, — 'Флейту позвоночник' и 'Облако в штанах', я у тебя куплю по 50 копеек за строку. Если сбыт превысит затраты, выручку разделим пополам.

Всерьез учить Маяковского управлению Самотаев не собрался, зато через специфическую выборку из программы высших курсов управленцев, рассчитывал подтолкнуть поэта к мысли, что мгновенного переворота в сознании народа быть не может в принципе, а воспитание высоких идеалов и культуры дело тем более длительное, исчисляемое многими поколениями.

Отсюда протягивалась ниточка к пониманию ошибочности взглядов тех, кто призывал резво все поменять.

Такая технология давала хорошие результаты на студентах. Со временем большинство из них начинало понимать — чем радикальнее предложение, тем оно быстрее теряет гуманизм, ради которого все и затевалось.

Пойдет ли ученье впрок, Михаил не знал — стремящийся к карьерному росту прагматик и лелеющий свой дар поэт существа принципиально разные. В любом случае толику здорового цинизма Маяковский получит, а там, смотришь, и стреляться раздумает. Тем более, было бы из-за кого.

Делать из Маяковского профессионального 'убивца' Самотаев и в мыслях не держал, просто на фоне физических нагрузок легче проходила обработка сознания. Впрочем, военная подготовка тоже лишней не бывает.

Обучение проходило на базе под Капустиным Яром, куда доступ посторонним был закрыт наглухо, зато ремесло летуна Владимиру давали летчики-испытатели, и когда спустя полгода Владимир вернулся в Подмосковье, комиссия единодушно отметила его высокую подготовку, а выпуск состоялся в начале июля шестнадцатого года.

* * *

'Миг-3' взял курс на юго-восток, когда на часах было четыре утра, но вместо слепящего солнца летчик видел муть, сквозь которую просвечивало нереально большое и такое же мутное светило.

Через два часа солнце окончательно исчезло, а нижняя кромка облаков, замерев на четырехсотметровой отметке, вновь поползла вниз.

Не надо было быть синоптиком, чтобы понять — погода не просто портится, она катастрофически быстро превращается в нелетную, и какой теперь к чертям перелет через Карпаты, при встречном ветре под сто верст в час?!

— Сколько до Карансебеша?

— Минут десять, но сам понимаешь..., — штурман имел в виду, что поправка на ветер давала внушительную погрешность. Сидящий за штурвалом все это понимал и промолчал.

Из-за встречного ветра полет продолжался уже больше четырех часов, и топливо заканчивалось, а нитку железной дороги они потеряли около часа назад. Такой непорядок требовалось исправить. Сначала командир взял чуть правее, но не найдя чугунки, отвернул влево. На этот раз удача от него не отвернулась — внизу мелькнули полоски рельсов, по которым в городок вползал пассажирский поезд. За плотном дороги змеилась река и вместо нормального меандра, она рисовала характерную 'пимпочку'.

Это значило, что под ними Гавождия и до Карансебеша немногим меньше тридцати верст, а до границы с Румынией сотня по прямой.

Хуже то, что их прекрасно видно снизу, и поиски начнутся едва до мадьяр дойдет, что самолет где-то грохнулся. Чтобы хоть как-то затруднить поиски, летчик заложил штурвал вправо, показывая, что их курс лежит строго на юг, но отлетев на десяток верст повернул влево, уходя вверх по долине реки Тамешь, где планировал посадить 'Миг-3' на грунтовую дорогу. Долина шла почти строго на восток, постепенно приближаясь к румынской границе. Не самый лучший вариант, но хоть что-то. Плохо, что с каждой минутой облачность снижалась.

Пилот уже было решил сажать машину, когда приподнявшиеся облака открыли справа по курсу поросшую травой висячую долину. Лучшего места для посадки найти было трудно, но только бы успеть. Вираж вправо с одновременным набором высоты руки выполнили автоматически. Позже никто так и не смог уверенно сказать, коснулось ли шасси 'бараньих лбов', что своими полированными гранитами устилали вход в долину или самолет запрыгал по неровностям сразу после пролета скал. Зато все отчетливо ощутили, как через сотню шагов предательски хрустнула правая опора и самолет резко повело в ту же сторону, а рассыпающийся винт бешено застучал по земле.

* * *

О побеге Корнилова из плена известно было немного, но главное переселенцы знали — побег состоится где-то в средине августа 1916 года из лагеря для больных офицеров. Туда генерал попадет, симулируя сердечное заболевание. Помогать ему в этом будет чех, имени которого никто из переселенцев не помнил. На следующий день беглецы окажутся в приграничье с Румынией откуда Корнилов доберется до своих, а его добровольному помощнику не повезет — его схватят, когда тот зайдет в лавку прикупить продуктов.

Подготовка к вызволению генерала началась еще до войны. С этой целью в Венгрии была законспирирована пятерка Чегевары. Пока Ч помогал Грачу в развед-выходе по Карпатам, Шандор Добош с позывным Звонарь, устраивался каптенармусом в замок Локкенхаус. Здесь готовились содержать высокопоставленных пленных офицеров. В самом начале 1916-го года замок пополнился очередным пленником и все сомнения отпали: вот он Корнилов, а рядом, в Кёсиге, госпиталь для резервистов, где лечили пленных русских офицеров.

Мысль устроить большой тарарам и освободить всех пленников даже не рассматривалась — пятьсот верст до границы с дружественной к России Румынией ставили крест на таком начинании.

Перехват генерала по пути в госпиталь, посчитали запасным вариантом, и вообще, зачем шуметь, если все можно сделать 'без шума и пыли'. Поговорки Зверева давно и прочно вошли в лексикон 'вагнеровцев'.

Для начала Звонарь 'подъехал' к вестовому генерала, попросив того узнать у своего господина, не помнит ли тот птицу 'грач'?

Неделю спустя, Дмитрий Цесарский сообщил, что генерал такую птицу помнит, но в свою очередь просит уточнить — осенняя эта птица или весенняя. По окончании обмена 'любезностями' Цесарскому дали понять, что Центр о генерале помнит и летом переправит его в Россию, а пока надо набраться терпенья и копить здоровье. Потом придет очередь Цесарского. На вопрос, что это за таинственный центр, был получен ответ, дескать, это тот самый центр, что организовал развед-выходом в Карпаты в октябре 1914.

В один из ясных июньских дней, каптенармус замка Локкенхауз с утра вынес тюки с бельем из свой кондейки во двор. Пока он ходил за очередным мешком, за лежащими во дворе присматривала охранаэ

Потом каптенармус перекидал все в телегу и, тряхнув вожжами, неспешно проехал через ворота. Эту процедуру он выполнял второй год подряд и реакция охраны была ему известна.

Место, где из кучи белья выскользнул небольшого роста человек, не просматривалось, а телега даже не притормозила, зато беглеца тут же подхватил другой экипаж, а через полчаса местечко Фёренхёэ пополнилось еще одним 'жильцом'. Правда, остальные жители об этом так никогда и не узнали.

Между тем приехавший в прачечную каптенармус так же меланхолично сгрузил белье и, поинтересовался у хозяина временем. Потом загрузил тюки с чистым бельем и неспешно тронулся в обратный путь. Все как всегда.

Тревогу поднял вестовой генерала, когда к обеду не нашел своего хозяина на месте, а начавшееся на следующий день следствие в первую очередь перетрясло всех выезжавших из замка, которых набралось не так уж и мало.

Каптенармус никуда не сворачивал. Получив в 10 часов 10 минут чистое белье, он тут же вернулся в замок. На вопрос, откуда каптенармус знает точное время, последовал ответ, что об этом он всегда спрашивал у господина Лакатоша, владельца прачечной. Проверка все сказанное каптенармусом подтвердила, а у реки нашлась повозка, на которой помощник повара отправился за продуктами, но самого помощника с тех пор так никто и не видел. Разосланные по всей державе телеграммы результата так же не дали, а через полмесяца жандармы и пограничники о побеге русского генерала начали забывать.

Дачная отсидка окончилась спустя три недели, и к полудню второго июля Корнилова переправили на поляну севернее Фёренхёэ, куда вечером приземлился самолет с российскими опознавательными знаками и красными звездами на крыльях.

Из застекленной кабины 'Миг-3' выбрались двое. Один рослый, в летной форме, с хмурым взглядом из-под бровей, с погонами зауряд-прапорщика.

Во втором Корнилов узнал Михаила Самотаева. С ним генерал познакомился в ноябре 1914 года, когда тот приезжал забирать своих головорезов после нашумевшего похода по тылам Австро-Венгерских войск.

Сделав три строевых шага, летчик четко доложился:

— Здравия желаю ваше превосходительство, зауряд-прапорщик Маяковский, прибыл доставить вас в Россию.

Самотев же, как и полагается гражданскому, просто поздоровался:

— Здравствуйте, Лавр Георгиевич, рад видеть вас в полном здравии.

— Здравствуйте, здравствуйте, Михаил Константинович, не подскажите, с каких это пор члены государственной думы стали наведываться в тыл к противнику?

— Ошибаетесь, Лавр Георгиевич, работа думы указом государя-императора приостановлена, поэтому сегодня я сугубо частное лицо, что хочу — то и ворочу. Прилетел, так сказать, полюбоваться здешними красотами.

Этот разговор начался еще в четырнадцатом году, когда Корнилов таким же нарочито ворчливым голосом выговаривал Саматеву по поводу его инициатив. В тот раз Михаил отбрехивался, дескать, он тем самым привлекает внимание к оружию, выпускаемому его друзьями. Интересно, что он придумает в этот раз.

— А наш доблестный зауряд-прапорщик, тоже частное лицо?

— Владимир Владимирович, находясь в недельном отпуске по случаю окончания школы военлетов, любезно согласился слетать за вами, — с улыбкой парировал очередную колкость генерала Михаил,— с вашего позволения я сейчас решу пару личных вопросов, и с удовольствие продолжу наш разговор.

Разговор продолжить не получилось. Сначала Михаил общался со своими людьми. Потом Корнилову дали вдоволь покритиковать приготовленный для него автомат. Лавр Георгиевич приводил аргументы конца XIX века, о дороговизне и сумасшедшем расходе боеприпасов. Напирал на недостаточную прицельную дальность и неправильное название, но, по большому счету, оружием остался доволен.

Автомат действительно был дорог и изготовлялся, как говорится, для 'собственных нужд', зато вооруженное такими изделиями пехотное отделение по огневой мощи тянуло на роту, и Корнилов это прекрасно понимал. Сам же Михаил предпочитал свой карабин с оптикой.

После военных игрищ со сборкой и разборкой оружия, времени осталось только заправить самолет и поужинать, чтобы утром следующего дня уйти в полет.

* * *

Когда самолет замер, Михаил мысленно покрутил пальцем у собственного виска — долина оказалась короче, чем ему показалось в тумане, и до скал оставалось едва полсотни шагов.

— Все целы? — потирая ушибленную грудь, Михаил бросил взгляд на сидящих в кабине, и тут же прикрикнул. — Володя, стоп! Не спеши, дай я тебя посмотрю.

Тревога, слава богу, оказалась напрасной, а что до крови на голове, так это всего лишь результат содранной кожи. Мелочь, одним словом. Еще лучше выглядел осторожно сгибающий и разгибающий руки генерал, но когда у него в руках оказались спички, вновь пришлось рявкнуть:

— Лавр Георгиевич! Сгорим же к чертям собачьим, быстро все из машины. Так оно спокойней будет.

Скалы у места аварии прикрывали от ветра, что позволило развернуть карту и спокойно прикинуть дальнейшие действия.

— Ну что, господа вольнонаемные моряки, путь наш во мраке?

— Я бы так не сказал, — откликнулся генерал, — до границы с Румынией около пятидесяти верст. Это всего два дня пути.

— Если не будет погони, то да, но давайте прикинем реакцию мадьяр.

Выполняя зигзаг над Гаводжии, Михаил рассчитывал, что видевшие российский самолет, сообщат, что он направился на юг.

Поверят в это венгерские пограничники? Да поверят, и направят туда часть своих сил, что само по себе отрадно. Потом придет информация из долины реки Тамешь, но произойдет это в лучшем случае завтра к обеду. К моменту, когда будут приняты меры, они успеют пройти половину пути.

Неясным оставался вопрос — видели ли с земли их вираж, когда 'миг' влетел в боковую долинку. Конкретно в этом месте селений Михаил не заметил, что и подтолкнуло его совершить посадку. Благо, что справа он увидел висячую долину, но приоткрывший долину воздушный вихрь, закрыл все, что было под самолетом.

— Примерно так, — задумчиво произнес Самотаев, — вот что, господин военлет, бери-ка ты бинокль и понаблюдай, нет ли внизу движухи. Если наш пируэт видели, то взрослые сюда сегодня может, и не полезут, но внизу будет полно ребятни.

Когда Маяковский отошел, Михаил обратился к Корнилову:

— А пока наш доблестный военлет наблюдает, нам надо определиться. В управлении дивизией вы мне дадите сто очков вперед, но в части умения проникать сквозь боевые порядки противника, я уступаю только одному человеку в России, поэтому, ваши советы я с удовольствием выслушаю, но решения останутся за мной.

Сказано было буднично, как констатация факта. Едва обозначенное утверждение прозвучало только в конце, что только придало твердости.

Будучи человеком военным, и понимая, что это не его операция, и не его дивизия, Корнилов отдавал себе отчет, что командовать должен Самотаев, и все же, внутри что-то восставало.

— Это человек из Центра? — задав такой вопрос, генерал косвенно выразил согласие.

— О Центре мы с вами обязательно поговорим, — успокоил генерала Михаил, — но у меня есть одна просьба — по возвращении вы сообщите, что бежать из плена вам помог помощник повара, который на самом деле греет пузо в Испании. С ним вы добрались до Карансебеша, а дальше в одиночку пошли вверх по долине Тамешь и пересекли границу там, где мы ее с вами пересечем. Цесарского мы вытащим ближе к зиме, и он эту легенду подтвердит.

— Почему вранье надо обязательно называть легендой? — вырвавшееся раздражение было вызвано предыдущей частью разговора, впрочем, шпионские игры генералу так же были не по душе.

— Это термин генерал-майора Батюшина, — Миха приплел контрразведчика Северо-Западного фронта, — так он называет придуманную биографию забрасываемого к германцу разведчика.

— Делать вам, сударь, больше нечего.

— Можно и так сказать, но жизнь людей, что помогли вам бежать из плена мне дороже побрякушек на груди, поэтому я настоятельно прошу вас пойти мне навстречу.

— При чем тут ваши люди, Михаил Константинович, о них никто судачить не собирается, и вы напрасно пытаетесь увести разговор в сторону. Взять вашего же военлета, разве он не достоин награды?

— Ага, сначала наградим, а потом догоним и еще раз наградим, и спросим, а куда это вы любезный шастали без высокого соизволения, блин? Знаем, кушали-с. Так что, разговор мы этот закончили, кстати, вот и Владимир идет.

Ни людей, ни домов Маяковский не видел, хотя изредка поднимающиеся облака позволяли просмотреть долину вверх и вниз на три версты.

Первоначально Михаил предполагал перейти на другой склон долины и хребтами выйти к своим севернее. Этот маршрут безопасней, но продолжительнее. Другое дело, когда никто не знает, где они грохнулись, и грохнулись ли вообще. С точки зрения любого военного, русский самолет пролетел вверх по долине реки Тамешь, но не найдя там ничего достойного, куда-то улетел. Мог он грохнуться? Естественно мог. Самолеты, знаете ли, иногда падают, но где дивизия и неделя времени, чтобы обшаривать всю долину с ее боковыми ответвлениями? Вот то-то и оно.

Маяковский снял ручной пулемет. Вместо шкворня поставил запасенные дома сошки. На насмешливое замечание Самотаева:

— Господин зауряд-прапорщик, вам мало автомата?— Михаил услышал сентенцию в духе бойцов 'Вагнера':

— Оружия много не бывает.

— Э-э-э, — пояснить, что мало может быть только патронов, Самотев не стал. Такого Маяковского было не переспорить, в этом Михаил успел убедиться еще по баталиям в литературном подвале 'Бродячая собака'.

Заминировав самолет, и наскоро перекусив, тронулись в путь, а наткнувшись на заброшенную кошару, в шесть пополудни встали на ночевку, чтобы до солнца выйти в путь.

К венгерской заставе вышли к обеду третьего дня, когда погода вновь показала, что сейчас разгар лета. 'Неприступный бастион' больше напоминал пастуший домишко. Такой же убогий под соломенной крышей, и такой же выбеленный, а до зубов вооруженные 'диверсанты', вот уже час лежа наблюдали мадьярскую идиллию.

Три рядовых и капрал, вот и вся застава. Один боец пригнал стадо коз, второй только что надоил три ведра молока. Третий откровенно гонял балду, зато капрал скручивал и перекручивал в горячей воде сырную массу. О том, что вода была почти кипятком, свидетельствовал поднимающийся над тазом с пареницей пар. Надо полагать, что в ближайшем селении находились семьи этих вояк.

— Ну, господин военлет, и что мы с ними будем делать? Может, порешим супостата из вашего пулемета? — ехидно прошептал Михаил, не вытаскивая изо рта травинку. — А то получится, что зря вы эту дуру таскали на своем горбу.

— Ох и язва же ты, Самотаев, — Владимир хотел было сказать, что напишет о нем паскудный стишок, но вспомнив о генерале, свою принадлежность к 'поэтическому сословию' решил не раскрывать.

Чем дольше генерал присматривался к Самотаеву, тем чаще его посещали мысли, что Михаил не простой исполнитель воли некоторых господ, проталкивающих в армию свое оружие.

Человек из низов, но нет в нем чинопочитания. То въедливый и осторожный, то дерзкий и стремительный. Умеющий употребить власть, но без нужды не командующий, что генералу откровенно импонировало. Похоже, что именно он организовал в Венгрии агентурную группу, и сколько, и где еще раскидано таких пятерок, одному богу известно. Это и настораживало, и притягивало. Притягивало, потому что интуитивно Корнилов не чувствовал в Самотаеве противника.

Удивляло отношение к тратам. Потерять дорогущий самолет и не проявить сожаления — такое мог себе позволить только привыкший оперировать едва ли не сотнями тысяч рублей. Аналогично с пулеметом — машинка дорогая, но в их ситуации ее действительно стоило бросить.

Сначала генералу показалось, что Михаил пошел на поводу у военлета, но увидев, как часть боеприпасов скрытно перекочевала в рюкзак Самотаева, понял, что наблюдает этап воспитания излишне самоуверенного товарища. Это случилось к исходу первого дня, когда под проливным дождем пилот едва волочил ноги. Не лучше себя чувствовал и Корнилов, зато глядя на Михаила можно было подумать, что тот только что вышел на прогулку.

Вчера вечером генерал стал свидетелем любопытного разговора:

— Можно подумать, что вы предлагаете социализм, — голос Маяковского кипел сарказмом, а сам он был похож на бычка. Большого, разъяренного, но бычка.

— Ага, предлагаем, — Михаил возлежал у костра в позе обожравшегося патриция, — предлагаем социализмы каждому столько, сколько может упереть.

— Ты можешь говорить серьезно?

— Могу, но для этого маня не надо было перекармливать.

В лице Маяковского мелькнуло что-то такое, отчего 'патриций', решил за благо ответить:

— Если хочешь знать, господин военлет, — умиротворенно начал Самотаев, с интонациями думского говоруна, — социализм это такая хрень, которая присуща не только человеческому обществу, но и любому стадному животному. Если мы зададимся вопросом, отчего это больную лошадку ее товарки придерживают с обеих сторон, как сразу найдем верный ответ — в этом проявляется инстинктивная забота лошадиного социума о своих собратьях по поеданию травки. Точно так же обстоит дело с рабочими инспекциями, приютами для бедных, церковноприходскими школами, и даже с монастырями, куда общество сбагривает свои отбросы, и все это, да будет вам известно, есть элементы социализма, существующие в нашей многострадальной империи.

Видимо, устав от столь длинной речи, Михаил отхлебнул из своей кружки, почесал пятку, и только после этого смог продолжить:

— В этом смысле, наши новые социалисты люди, безусловно, скверные, и поэтому, вместо немедленного свержения монархии, и внедрения всеобъемлющего социализма, они предлагают ввести прогрессивное налогообложение и создать препятствия для вывоза из страны капиталов, что подхлестнет экономику, а высвободившиеся средства, пойдут на всеобуч, медицину и пенсионное обеспечение всем нашим трудягам. А еще они искренне заблуждаются, полагая, что без этого Россия развалится на удельные княжества.

В ответ Маяковский рыпнулся было запеть о самоопределении наций, что напрашивалась из последнего тезиса Михаила, но нарвался:

— Господин военлет, вам пора бы уже научиться вести беседу на обозначенную вами же тему, а не метаться мыслью, как вошью по белой простыне, и за это вы наказываетесь вечерней чаркой, после которой отправляетесь на горшок и спать.

Воспоминания генерала были прерваны очень своевременной фразой:

— Вот что братцы, вы как хотите, а я пошел отведать свежей параницы. Вас, господин зауряд-прапорщик, это касается в первую очередь, поэтому, вперед и с песнями.

Когда в полусотне шагов из травы поднялись три фигуры, больше напоминающие лесных чудовищ, солдатики впали в ступор, а капрал угодил задницей в ручей. При этом один из чертей заорал: 'Nicht schießen! Lass mich erst mal ein Stück Brot essen'. Эту тираду командир заставы перевел, как просьбу покормить — язык союзников он более-менее знал. То, что фраза переводилась: 'Не стрелять! Послушай, просто дай мне сначала поесть', значения не имело, тем более что пулемет в руках самого рослого, казался детской игрушкой. Больше всего унтер опасался, что кинувшиеся на пришельцев собаки спровоцируют стрельбу.

Положение спас третий, небольшого роста, что-то рявкнувший своим подельникам, и тут же обратившийся на венгерском, дескать, бояться им нечего.

Странные союзники оказались совсем не союзниками, а совсем наоборот русскими, при этом в последнем унтер опознал сбежавшего русского генерала. Который, посмотрев на свою фотографию, тот что-то сказал по-русски. Скорее всего, выругался. Это было уже в конце дня, когда Дорел Кристя понял, что им ничего не угрожает. Тем же вечером, человек с глазами убийцы попросил генерала перевести, что о 'посетителях' им лучше навсегда забыть, в противном случае их ждет отправка на фронт. А если кто-то захочет донести на своего доблестного капрала, то такому недоумку этот головорез лично отрежет яйца, а всех близких повесит.

Переводивший это генерал кривился, бугай смотрел на своего напарника глазами обиженного телка, но Дорел не сомневался, что так оно и будет, но в глубине души такому предложению был рад.

Рано утором русские ушли, а чтобы они не плутали, Дорел отправил с ними Яноша.

На вокзале румынского городка Турну-Северин 'путешественники' расстались. Лавр Георгиевич отправился в расположение русской части, расквартированной на окраине города. Михаил с Владимиром взяли билет до Одессы. Тогда же генерал ошарашил Маяковского:

— Владимир Владимирович, если вы согласитесь, стать моим пилотом, то я с удовольствием организую вам вызов.

— Я как-то даже не думал, — поэт растерянно посмотрел на своего шефа.

— Соглашайся, Володя, — мгновенно отреагировал Самотаев, — стрелять в противника интересно только первые десять лет, потом это занятие надоедает, Это я тебе говорю, к тому же с Лавром Георгиевичем пострелять тебе придется изрядно.

Генерал не был бы генералом, если бы не умел распознавать скрытые эмоции. Сейчас он был уверен, что этот прохиндей уже придумал, как воспользоваться его предложением.

Глава 7. Броня крепка и танки наши быстры.

Конец 1916 года.

Пятнадцатый год прошел под знаком 'Великого отступления русской армии'. Так об этом напишут историки. Вляпавшись на западном фронте в позиционный тупик, германское командование обратило свои взоры на Россию, с целью вывода ее из войны. Оснований для того было более чем достаточно. Войну на истощение Германия гарантированно проигрывала. Русские, всю зиму прогрызающие путь на Венгерскую равнину, рано или поздно своего добьются, и выход Австро-Венгрии из войны приведет Германию к катастрофе.

Оставался пустячок — несколькими сильными ударами склонить Россию к сепаратному миру. В пользу такого решения говорили потери, понесенные русскими при штурме карпатских перевалов, к тому же, восполняемые плохо обученными крестьянами. На эту же мельницу лил воду наметившийся в русской армии недостаток оружия и военных припасов.

Удары начались с января, а лето 1915-го года стало трагическим временем для русской армии. За период с мая по сентябрь были потеряны Галиция, Польша, часть Украины и Белоруссии. Фронт стабилизировался по линии Рига — Двинск — Барановичи — Пинск — Дубно — Тарнополь.

Нельзя сказать, что командование русскими армиями велось из рук вон плохо. Купируя удары противника, генералы, как правило, принимали правильные решения, но при майском наступлении Германии под Горлицей, ее артиллерия за четыре часа выпустила 700 000 снарядов. Им противостояло всего шесть (!) больших русских орудий.

Аналогично обстояло дело в июне под Праснышем, где немцы выпустили более трех миллионов снарядов из 800 орудий. В ответ русские артиллеристы отправивших противнику 60 тысяч снарядов из 40 стволов.

Соотношения по боеприпасам 50 кратное, по артиллерии — 20 кратное, ставили крест на возможности удержания позиций.

В начальный период войны во встречных боях с германскими войсками потери с обеих сторон были практически один к одному, но с наступлением снарядного голода положение резко изменилось — и при наступлении, и в обороне наши войска стали нести тяжелые потери.

А как же авиация и минометы? Превосходство в авиации эффект давало, но аэропланы довольно долго рассматривались, как средство разведки, реже для корректировки артиллеристского огня. Ее использование для бомбардировки, тормозилось естественной косностью, а переселенцы этот вопрос не форсировали. Не сидел сложа руки и германский авиастроитель. В результате к началу шестнадцатого года в воздухе сложился своеобразный паритет — германских аэропланов оказалось немного больше, но русские летали чуть-чуть быстрее. Дрались они между собой безо всяких тактических схем, но можно было предположить, что потери германской авиации были несколько выше.

Минометы стали поступать в войска с апреля 1915-го года и их освоение требовало определенного времени, зато когда в августе под Вильно германские артиллеристы нагло выкати полевые орудия для стрельбы прямой наводкой, то русские мины калибра 60 мм доказали ошибочность таких действий. Жаль, правда, что максимальная дальность огня таких минометов не превышала километра. Как следствие — с сентября в войска стали поступать минометы калибра 82 мм, с дальностью стрельбы до трех верст.

Сказалась ли деятельность переселенцев на ходе войны? Безусловно, сказалась, но в какой степени и в чем конкретно, никто из них не знал. Оставалось только предполагать, что в целом линия фронта та же, что и в мире переселенцев.

И все же, основной причиной отступления русских армий являлось экономическое и военное превосходство Германии.

Вот и приходилось русскому командованию обменивать людей и территории на время, необходимое для перестройки экономики. Это, кстати, к вопросу — во что России обошлась ее нерасторопность.

В целом же все делалось правильно, и в июне пятнадцатого года ставкой было принято решение беречь людей, но вот беда — к этому времени кадровый офицерский корпус был в значительной мере выбит. На 3 тысячи солдат приходились 10-15 офицеров, а их квалификация оставляла желать лучшего. В офицерство массово пошло городское разночинное сословие, в котором цвели и пахли оппозиционные настроения.

Аналогично обстояло дело и с солдатами, с той лишь разницей, что крестьянин с винтовкой в принципе не хотел понимать, зачем его оторвали от дома, а его превращение в обученного солдата требовало солидного времени.

Ход компании и психологическое состояние армии были на постоянном контроле у переселенцев. Анализировалось все, от солдатских шуток и зуботычин офицеров, до психологического состояния в ставке. Информация шла непосредственно из окопов и из штабов, и даже из ставки — везде были свои люди.

Момент, когда в русской армии произошел слом, вычислить удалось довольно точно.

Июнь пятнадцатого года называли месяцем больших потерь — армии стояли насмерть под убийственным огнем противника.

Август назвали месяцем большого драпа — назад откатывалась целая армия, едва по одной из ее дивизий наносился удар.

Между ними прятался июль — месяц большого перелома.

Показателен пример с двумя русскими твердынями. На маленькую крепость Осовец германцы обрушили 200 тысяч снарядов, в том числе калибром 305 и 420 мм. Обстрел длился десять дней, но крепость выстояла, и когда пришел приказ, гарнизон подорвал крепостную артиллерию и вышел к своим.

Мощнейшая Новогергиевская крепость сдалась после четырех дней артиллерийского обстрела. Сначала к фрицам перебежал ее комендант, написавший с той стороны приказ о сдаче. За ним пошли все 83 тысячи рыл гарнизона, в том числе 2100 офицеров! Противнику достались 1200 орудий, более миллиона снарядов и прорва продовольствия. Всего пять офицеров ослушались преступного приказа, и вышли к своим. К слову сказать, двое из них носили немецкие фамилии, это к вопросу о якобы поголовном предательстве русских немцев.

Гарнизон Осовца состоял из кадровой армии, гарнизон Новогергиевска в основном из новобранцев, что наводило на тревожные мысли о стойкости 'новой' армии.

Из четырех русских крепостей, две сдались бесславно, что вызвало в обществе растерянность, негодование и всплеск шпиономании. Самые ретивые выдали 'гениальную' мыслишку — командующий армиями Юго-Западного фронта генерал Алексеев ЗАБЫЛ отдать приказ коменданту Новогергиевска на отход, поэтому генерал и сдался. Ага, от безысходности всего после четырех дней бомбардировки.

М-да, круто! А слабо было подумать, что у командующего есть целый штаб, прорабатывающий шаги всех подразделений, и ворох панических телеграмм от коменданта крепости? Вот именно, что слабо, или, как будут говорить потомки, думать таким долбоклюям было 'в лом', вот и несли обыватели ахинею о забывчивости генерала.

В августе пятнадцатого Николай II решил лично возглавить ставку. Был ли в этом смысл? В ближайшей перспективе был — армия и тыл всколыхнулись в надежде. Но жила эта надежда до ближайшего отступления, а все дальнейшие поражения теперь накрепко связывались с именем Николая Александровича Романова. В этом смысле 'Акелла' промахнулся.

Тогда же Николай II снял с поста главжандарма Джунковского, за то, что Николай Федорович рискнул объективно показать художества 'великого старца'. Показал и поплатился. То есть, сначала Николаша Гришаню Распутина отодвинул, но поднявшийся бабий визг со стороны гражданки Романовой все вернул на круги своя, а Джунковского отправили командовать 8-й Сибирской стрелковой дивизий. Эта отставка не спасла бывшего московского градоначальника от расстрела в конце тридцатых годов. Узнав от Мишенина о участи Николая Федоровича, Федотов в который уже раз расстроился, по его мнению Джунковский такой участи не заслужил.

Несмотря на все усилия Германии по выводу России из войны, ее план успехом не увенчался, но надломленными оказались и армия и тыл. Везде заметно усилились антивоенные настроения.

А как же помощь союзников? Помощь, в принципе, была. В мае, одновременно с наступлением немцев на восточном фронте, началась военная операция Антанты под Артуа. За шесть дней артподготовки по германцам было выпущено более 2-х миллионов снарядов из 1700 орудий. За полтора месяца непрерывных боев было потеряно 130 тысяч человек, но эффект оказался в пределах десятка квадратных километров.

На этом помощь союзников кончилась. Со средины июня, пока избиваемая германской артиллерией Русская армия отступала, Антанта готовилась к следующему штурму и только 25 сентября, когда наступление фрицев на Россию выдохлось, началась операция Антанты в Шампани и Артуа.

На это раз на германские позиции обрушилось свыше пяти миллионов снарядов, выпущенных из 2600 орудий. Увы, результат вновь оказался плачевным — потеряв убитыми и ранеными более 200 тыс. человек, удалось отбить еще несколько квадратных километров территории. При этом немцы потеряли 140 тысяч человек.

Был еще один эпизод помощи, заслуживающий самого пристального внимания.

На сентябрьский запрос 1914-го года генерала Жофра:

— Достаточны ли у вас военные запасы?

Наши придурки бодро оттарабанили: Все пучком', а спустя два месяца французских и английских посланников известили — у России не хватает ружей, и артиллерийских припасов.

Генерал Беляев прибавил, что сделаны заказы за границей. Это он поведал о Российском заказе на заводы 'Армстронг и Виккерс' пяти миллионов снарядов, винтовок, патронов и до черта прочего вооружения. Отгрузка намечалась на март пятнадцатого, и получи Россия заказанное оружие, летняя компания 1915 года сложилось бы для России не столь трагически. Увы, о запрете британского правительства на исполнение заказа, Россию известили слишком поздно. 'Самим не хватает', — таков был вердикт союзников, а уплаченные денежки так и сгинули.

Переселенцы заметили еще одну особенность — упадок духа армии в большей мере коснулся Северо-Западного фронта, и в меньшей Юго-Западного, что отразилось на событиях 1916 года.

В шестнадцатом году стратегия Германии вновь поменялась. Посчитав, что русская армия серьезной угрозы больше не представляет, кайзеровский генштаб решил покончить с Францией. Германское наступление под Верденом длилась почти десять месяцев с 21 февраля до 16 декабря, но планируемых плюшек не принесло. Антанта потеряла 750 тысяч человек, немцы — 450 тысяч.

Между тем потенциал Франции и Англии рос. Результат был налицо — обороняясь под Верденом, у союзников хватило сил провести мощнейшую наступательную операцию у реки Сомма. Эта битва длилась с 24 июля до глубокой осени. В ней союзники потеряли 625 тысяч человек, немцы — 465 тысяч, а обе битвы, под Верденом и на Сомме, стали символами кровопролитных и безрезультативных сражений.

До июля шестнадцатого года на русском фронте стояло относительное затишье, а за две недели до атаки Антанты на Сомме, началось наступление нашего Западного фронта на Брест-Литовск. На следующий день ему в помощь ударили войска Юго-Западного фронта, под командованием генерала Брусилова.

Барановичевская операция 'северян' против германских дивизий с треском провалилось. Имея тройной перевес в живой силе и некоторое превосходство в артиллерии, русские части так и не смогли прорвать германский фронт. Потери русской армии составили 80 тысяч человек против 13 тысяч потерь противника.

Не в пример лучше дело обстояло на Юго-Западном фронте. Удар Брусилова считался отвлекающим, но именно ему удалось прорвать оборону противника в нескольких местах одновременно. Этот прием оказал решающее значение, ибо скрыл от противника направления главного удара, а потом 'пить боржоми' оказалось поздно.

В результате 'Брусиловского прорыва' Австро-Венгрия была поставлена на грань катастрофы, а русские войска вернули почти все потерянное в минувшем году. Не имея точных сведений об отвоеванных в своей истории территориях, переселенцы были уверены, что здесь события развивались несколько успешнее.

Общие же потери Тройственного союза оставили более 1,5 миллионов человек, и, если бы не угроза флангового удара немцев со стороны Варшавы, не факт, что австрияки не вышли бы из войны.

* * *

В начале ХХ века экспедиции по Африке устраивал всяк кому не лень. Конечно, иногда колониальные администрации препятствовали, но решение всегда находилось.

Санкт-Петербургский Музей антропологии и этнографии добился дотации на экспедицию по Абиссинии в начале тринадцатого года.

На тот момент в России не было профессиональных этнографов-африканистов, поэтому на роль руководителя был выбран поэт и путешественник Николай Гумилев, умудрившийся к своим двадцати семи годам совершить четыре экспедиции по Африке.

Первоначальной целью экспедиции был сбор этнографических коллекций. Надо было записывать песни и легенды, собирать зоологические коллекции.

За два месяца до отправки экспедиции из Одессы объявились меценаты, взявшиеся финансировать расширение экспедиции на двух ботаников, одного микробиолога, и пятерых казаков для охраны. Всполошившаяся было администрация музея, вскоре успокоилась — на руководство и цели экспедиции меценаты не покушались, зато бюджет увеличился более чем вдвое.

Экспедиция стартовала в апреле 1913-го года из Джибути в Харер, откуда направилась в городишко Гинир, после чего повернула на север-запад и на полпути до Аддис-Абебы разделилась. Основная часть, во главе с Гумилевым, вернулась в Джибути. Меньшая часть, направилась на юг к столице Британского протектората Найроби.

Факт, что отправившиеся на юг заинтересовались млекопитающими из отряда парнокопытных и рода Phacochoerus africanus, больше известные под именем: 'свинтус бородавочник африканский', казаков не интересовал.

Гумилев вернулся в Россию первого сентября 1913-го года, вторая часть ближе к новому году. Собранные экспедицией материалы были переданы в Санкт-Петербургский музей антропологии и этнографии. Об интересе биологов к африканским хрюшкам никто так и не узнал.

Эта несколько необычная история имела свое продолжение в ноябре шестнадцатого года, когда владелец шведской шхуны, Улоф Лунд пребывал в самом скверном настроении по причине полного отсутствия фрахта на его кормилицу — трехсот тонную парусную шхуну нареченную громким именем 'Ловиза Ульрика'.

Когда в таверну вошел финн, капитан допивал пятую кружку пива. Как Улоф узнал, что это финн? Да очень просто — посетитель говорил с сильным финским акцентом и представился финном, правда, паспорт он показал венесуэльский. То есть, сначала финн подошел к хозяину заведения, но старина Юханнес тут же отправил финна к шведу.

Вообще-то Улоф финнов не любил, считая их людьми второго сорта, но к Ристо Пяяккёнену отнесся, как к самому дорогому гостю. А что вы хотите, если тот предложил фрахт на Штеттен. Груз — пробная партия расфасованного свиного корма из Венесуэлы. Цена за фрахт была названа хорошая, стопроцентная страховке вызвала споры, но к согласию стороны пришли. После этого даже негр станет родственником, не то, что финн.

Опершись на планшир Улоф смотрел на исчезающий за кормой германский берег. До войны он частенько заходил в Штеттин, но последние полгода фрахт к южному берегу Балтийского моря практически прекратился — будь она неладна эта война и эта блокада. Но, как говорится, нет худа без добра, и все триста тонн разгрузили к полдню второго дня, а на следующий день к вечеру Улоф с попутным ветром отправился домой. Ристо оказался ушлым малым и заранее списался с нужными людьми, чтобы те закупили у него на пробу корм. И все же, финны люди второго сорта — Ристо похвастался, что его товар разлетелся по всей Германии и теперь Улофу придется снижать цену за фрахт, но он пойдет Улофу навстречу, если тот внесет его в судовую роль, но сам Ристо останется на берегу.

Впрочем, рассуждения владельца шведской шхуны продолжались ровно до того момента, пока в борт парусному судну не врезалась торпеда, разметавшая его обломки на два кабельтова. Шхуна в это время была далеко от берега и взрыва никто не услышал. Капитан всплывшей субмарины из серии 'Малютка' лично убедился в отсутствии выживших, затем произнес фразу из нового фильма о покойниках с косами, после чего отдал приказ на погружение и задал курс на Ревель. Никаких записей в бортовом журнале не появилось. Более того, по документам лодка в это время находилась на заводских испытаниях в двух десятках миль у северу от Ревеля, а заводская команда в болтливости замечена не была.

Спустя неделю после отхода шхуны из Штеттена в Германии разразился падеж свиней. Заразу германские микробиологи не сразу, но определили. Ею оказалась болезнь 'Монтгомери' или 'африканская чума свиней', открытая в Кении в 1910 году. Беда в том, что против этой болезни никакие препараты не помогали. Остановить ее распространение удалось только жестким карантином с уничтожение поголовья хрюшек в радиусе тридцать верст от каждого очага заболевания, которых оказалось до неприличия много. В результате Германия потеряла не менее трех четвертей свинячьего поголовья, что явилось сильнейшим ударом по обеспечению страны продовольствием в условиях блокады.

Расследование вывело германских криминалистов на след горячего финского парня, продавшего первую партию корма из Венесуэлы. Потом 'всплыла' шведская шхуна 'Ловиза Ульрика', но дальше все застопорилось— шхуна вместе с экипажем и финном исчезла. Судя по выброшенным на берег обломкам, 'Ловиза' напоролась на дрейфующую мину.

* * *

О том, какие сумасшедшие бабки зарабатывали фарм-компании в мире переселенцев, выходцы из того времени не забывали, и с началом 1909-го года, три русских микробиолога денно и нощно работали над вакциной от гриппа, один из штаммов которого в 1917...1919 годах будет назван 'испанкой'.

При грамотно организованной PR-компании, можно было рассчитывать на доход, соизмеримый с годовым бюджетом Империи.

* * *

В один из дней 1910 года, когда Федотов просвещал 'молодую поросль' о существовании вирусов, и требовал не жевать сопли, а пробовать применить ослабленную и убитую культуры возбудителя гриппа, прозвучало упоминание о только что открытой африканской чуме свиней.

Одновременно Федотовым вспомнился голод, разразившийся в странах тройственного союза к концу первой мировой, который, естественно, захотелось приумножить.

В результате, нанятый очередной компанией 'Рога и копыта' микробиолог, принялся искать лекарство от африканской чумы, попутно решая задачу хранения возбудителя.

Отдельно стоял вопрос — жалко ли переселенцам экипаж шведской шхуны и умирающих от голода немецких детишек. Мишенина, страдающего 'либерастией' средней тяжести, в известность не ставили — устали бы слушать стенания. Зато Зверев с Федотовым доподлинно знали, кто развяжет и первую, и вторую мировые бойни. Не говоря уже о газах, подлостях с попытками вбить клин между русскими и украинцами, и прочими мерзостями тевтонов.

Аналогично обстояло дело с молодым русским микробиологом, начавшим догадываться о планах своих нанимателей. Тем более, что о нанимателях он знал, только то, что они из общества 'Рога и копыта'.

В итоге, как только партия свиного корма была готова, с ним произошел несчастный случай с летальным исходом. Как говорится: на войне, как на войне, и рисковать в таком деле утечкой информации категорически не следовало.

* * *

Волею случая, а точнее ненавязчивого пожелания переселенцев, встречи выпускников Высших курсов управления проводились перед новым годом. И не просто так — одновременно проходил экономический семинар, на который приглашались ученые-экономисты. Постепенно рамки семинара расширялись. Стала подтягиваться профессура и известные в предпринимательских кругах люди.

Семинар шестнадцатого года прошел под знаком: 'Как державе перейти на мирный лад'. Казалось бы, война в полном разгаре и немец нигде не отдал даже пяди завоеванных земель, и вдруг тема перехода к мирной жизни. Но критикам администрация дала ответ: 'Думать надо до того, а не как всегда' и семинар собрал полный аншлаг.

Медленно перестраивающаяся на выпуск военной продукции экономика державы, наконец-то развернулась лицом к фронту. Производство орудий, снарядов, автомобилей и даже кирзовых сапог, соответствовало запросам воюющей армии. Казалось бы, надо радоваться, но на второй чаше весов стояли расстроенное хозяйство, до предела изношенный железнодорожный транспорт, тяжкое бремя кредитных обязательств и проблемы с продовольствием. Главным оказался вопрос: как переводить экономику на производство гражданской продукции после окончания войны.

Всю сумму ответов на тему перехода к мирной жизни можно было свести к понятию — паллиатив. Предлагая полумеры, докладчики 'со стороны' расписались — они не имеют убедительного рецепта решения этой проблемы.

Ничего удивительного, маститые экономисты не имели подобного опыта. Последнее обстоятельство только раззадорило молодых управленцев, изучавших не только экономику, но и науку управления большими корпорациями. В их выступлениях отчетливо звучали идеи новых социалистов, настаивающих на жестком управлении экономикой на время выхода из кризиса.

Все это не могло не вызывать ожесточенных споров, но в целом вектор общественной мысли профессорской среды уверенно дрейфовал в сторону идеи энергичного воздействия на экономику. Конечно, кое-кто за этим дрейфом усмотрел опасность диктатуры, но таковые оказались в меньшинстве — России надоело жевать либеральные сопли.

Не имей устроители этой встречи еще одной цели, семинар закончился бы бюллетенем, заключительным возлиянием и обещаниями никогда не забывать студенческих лет. Собственно, закрытие прошло по описанному сценарию, но в конце кое-кто из бывших студентов получил предложение из серии: 'А вас, Штирлиц, я прошу задержаться'.

Надо ли говорить, какой интерес вызвало приглашение. Отказавшихся, к слову сказать, не оказалось. О том, что проверка на лояльность проводилась при каждой встрече под видом снятия кардиограмм, и определения профессионального роста, никто из выпускников не догадался. Ну, задает себе профессор вопросы, и задает. Более того, каждому было интересно его мнение об успехах. Параллельно с проверкой на лояльность действительно проверялись и сердце, и интеллект. При этом выявлялись некоторые недуги. Излишне болтливых и склонных к доносительству на эту встречу не приглашали. При этом никого притеснять не собрались — им найдется другое дело.

Получивших необычное предложение оказалось тридцать три человека, осталось выяснить, кто у них будет 'дядькой Черномором'. По большей части это были служащие железных дорог империи, были среди них представители крупных заводов, министерства почт и телеграфов, торговли и промышленности.

Перед собравшимися выступил господин Зверев, читавший им курс психологии:

— Уважаемые коллеги, во время учебы вам давались знания по противодействию забастовочным движениям. Тогда же вы познакомились с методами выявления роста напряженности в рабочих коллективах, и ее связью с экономическим состоянием предприятия. Сейчас я передам слово лидеру социалистической партии Михаилу Самотаеву, аналитики которого применили эти методы для анализа ситуации в стране, в том числе на фронте. Вас же я порошу внимательно выслушать его выводы.

Сказанное Михаилом во многом перекликалось с прозвучавшем на семинаре. Новизна заключалась в затронутой теме — на первом плакате сопоставлялось падение потребления солдатами хлеба, и рост протестных настроений.

Данные за 1915...1916-й годы, экстраполировались на 1917-й год. Кривые на графиках пересекались в средине лета, а погрешность давала разброс от средины июня до средины августа 1917-го года.

Самотаев не лукавил. Поступающая с конца пятнадцатого года информация говорила о росте недовольства в солдатской среде, и сегодня армия воспринималась им, как готовый взорваться котел, а в братаниях были замешаны сотни полков.

С лета и до конца шестнадцатого года потребление хлеба солдатом на передовой снизилось с трех фунтов до двух, а в прифронтовой полосе до полутора. Лошади почти не получали овса, что ставило крест на быстром войсковом маневре.

Первый грозный звонок прозвучал в самом конце декабря 1916-го года, когда в ходе Митавской операции 17-й Сибирский полк отказались идти в атаку. Тогда же к нему присоединились другие части 2-го, а затем и 6-го Сибирских корпусов.

С этой бедой командование с трудом, но справилось: около ста активных участников выступления были расстреляны, несколько сот были отправлены на каторгу, но, как говорится, это был 'еще не вечер'.

На втором плакате сопоставлялись падение потребления хлеба заводскими рабочими, рост цен на продовольствие и нарастание забастовочного движения на заводах. На этот раз пересечение кривых приходилось на средину марта семнадцатого года, а разброс давал интервал от средины февраля до средины апреля. Не факт, что точки пересечения являлись моментами социального взрыва, но все говорило о серьезности положения.

Что характерно, переселены не лукавили. Когда исходные данные были переданы соискателю профессорского звания при кафедре политической экономии и статистики Санкт-Петербургского университета Николаю Кондратьеву, фактический первооткрыватель 'Кондратьевских циклов в экономике' пришел к аналогичным выводам. Зная реальные даты, переселенцы почти ничего не корректировали.

Бывшие выпускники Высших курсов управления излишней доверчивостью не страдали — здесь собрались самые толковые и амбициозные молодые люди.

Результаты оспаривались, но с выводами, в общем-то, согласились. Еще бы! Кому как не 'железнодорожникам' было известно, что половина локомотивов вышла из строя, а топлива катастрофически не хватает для подвоза продовольствия в столицу. Не говоря уже о намечающейся нехватке хлеба.

Служащие больших заводов о проблемах на железке знали опосредованно, зато они практически ежедневно сталкивались с нехваткой комплектующих, и чем дальше, тем чаще смежники приостанавливали свои производства то по причине отсутствия угля, то из-за забастовок. В результате военное производство стало снижаться.

По ходу обучения будущие управленцы учились выявлять признаки надвигающихся забастовок и принимать меры противодействия.

Кто бы сомневался, что молодые люди тут же сообразили — все эти знания можно было приложить не только к корпорациям, но и к державе. В том числе поднять массы на бунт или сбить накал противостояния. Кстати, пока школяры учились, странным образом нашлись люди, просветившие будущих генералов управленческой элиты о вариантах развития революции. От фантастического, в котором старое не мешает новому, и до разгула демократии в воюющей стране, с кошмаром бегущих с фронта миллионов вооруженных мужиков и последующей войны всех против всех.

Растолковали крепко и без иллюзий. Одновременно дали понять — без преобразований социалистического свойства в Россию придет северный зверек.

И вот сейчас прозвучало то, что они и без этих выкладок чувствовали, но до чего додуматься им не хватило самой крохи. Первым не выдержал товарищ начальника отдела эксплуатации Северо-Западных дорог, Валериан Грушницкий:

— Нас ждет революция? — прозвучало и с надеждой и, одновременно, с опаской.

— Гляжу не будущность с боязнью, смотрю на прошлое с тоской, — насмешливо продекламировал Лермонтова Самотаев, — ну почему у нас, чуть, что не так, то сразу: слазь с бочки Сильвер, ты больше не капитан! Валериан Витальевич, пока мы имеем неопределенность. Если правящая элита найдет правильное решение — волнения выродятся в легкие реформы протеста, если не найдет, ... бог им судья и трупы за борт. А пока мы с вами, как та китайская обезьяна, разуем глаза и свысока посмотрим за схваткой тигров, но охрану к вам приставить надо — не дай бог начнется настоящий шурум-бурум.

Решение готовить своих людей к революционной сшибке, было принято в октябре шестнадцатого, когда стало очевидно, что история от известного пути не отклоняется. Дума шестнадцатого года исходила воплями на предмет назначения правительства народного доверия. Им с энтузиазмом вторили газеты и журналы. Не отставали от думцев и иностранные дипломаты, сея вольнодумство в великосветских салонах. Особенно в этом деле усердствовал сэр Бьюкенен, больше известный как посол Великобритании в России. Мосье Палеолог оказался сообразительней и с гранатой на танк не лез, но один черт гнал революционную пургу, мечтая о буржуазной республике.

При этом, что такое правительство народного доверия никто толком не знал, но каждый чувствовал — министрами должны стать самые уважаемые, искренние, и самые говорливые думцы, а то, что они ни хрена не понимают в управлении, не интересовало от слова совсем. Зато вся страна ликовала, когда строго по расписанию в конце декабря 1916 года шлепнули Распутина.

Подобный идиотизм творился в позднем СССР, пока разгул демократии не сменился разгулом бандитизма и дикого ограбления. Закаленные такими знаниями переселенцы клювом не щелкали и с октября стали искать подходы ко всеми известными им героями революции, начиная от Иосифа Виссарионовича и Нестора Ивановича и кончая сепаратистами всех мастей. Одних надо было пристроить к делу, других вовремя ликвидировать. В этом деле главное демократически не взвизгивать. Одновременно к будущим схваткам стали готовить командиров 'Вагнера', которых открытым текстом предупредили о возможных волнениях. Первых из ознакомленных настоятельно попросили не использовать термин 'революция', обойдясь несколько необычным 'социальные волнения'. Одновременно проводился мониторинг — не прозвучит ли в прессе это словосочетание.

Месяц спустя утечки информации не выявили, и в известность были поставлена остальная часть руководства 'Вагнера'.

С 'вагнеровцими' было проще. Во-первых, люди военные по определению умеют хранить секреты, во-вторых, неудачи русской армии вызывали у них горечь. Для таких людей предстоящие события сулили надежду на военный успех.

Сегодняшняя группа посвященных отличалась от 'вагнеровцев' довольно высоким положением по службе и интеллектом. Это действительно была элита, пусть пока еще не достигшая всех высот, но уже сейчас способная если не парализовать, то существенно затруднить движение железнодорожного транспорта или притормозить процессы на заводах. Их отбирали загодя, ненавязчиво промывая мозги и способствуя продвижению по службе.

Отсюда, вопрос Валериана Грушницкого о революции был ожидаем, а упоминание о приданной им 'охране' из 'вагнеровцев' в реальности было не столько заботой о жизни подопечных, сколько инструментом, призванным устранять возникающие препятствия. Об этом управленцы узнают позже, когда осознают масштаб обрушивающейся на Россию беды. Пока же их попросили дать 'охране' полный расклад на тему: кто есть кто в их окружении. В том числе, составить психологические портреты предполагаемых противников и потенциальных попутчиков.

На крайняк охрана окажется не охраной, а 'лекарством' от предательства, но вот об этом подопечным знать не полагалось от слова совсем.

Предстоящий захват вокзалов, банков, телеграфа и далее по списку, гарантировал взятие власти, и спасибо товарищу Ленину за его гениальное условие: 'Верхи не могут, а низы не хотят'.

В принципе, все верно, но в мире переселенцев контроль над этими объектами после их захвата сопровождался позорным непониманием функционирования каждого конкретного звена управления и системы в целом, что вызвало коллапс государственной власти и дикую неразбериху у самих революционеров. Этого надо было избежать, а применение силы было всего лишь одним из методов достижения цели.

Следующей партией 'посвященных' станут кадры, трудящиеся в органах местного самоуправления. Разговор с ними планировался на начало февраля.

* * *

Броней Федотов озаботился задолго до войны. Прежде всего, надо было определиться с типом движителя — гусеница или колесо. Колесная техника обладала значительным ресурсом, гусеница обеспечивала большую проходимость.

Поначалу идеалом представлялась комбинация колесных танков с броневиками, бронетранспортерами и вереницы автомобилей с топливом, боекомплектом и пехотой. Прорвавшись через линию фронта, такая армада могла совершить глубокий рейд по тылам противника с уничтожением связи, транспортной и командной инфраструктуры.

Все так, но чем больше Федотов вникал в проблему, тем отчетливее вырисовывался недостаток колесных танков. Необходимый клиренс требовал применения колес большого диаметра. Уязвимость пневматики, и недостаточная проходимость диктовали применение трех, а лучше четырех осей, что тянуло за собой большой продольный размер. Все это порождало большой вес при относительно слабом бронировании — максимум противоосколочном. Дальнейшее увеличение бронезащиты вызывало падение скорости и снижение проходимости. Довеском к недостаткам колесников шла высокая сложность трансмиссии, разводящей крутящий момент на каждое колесо.

Анализируя все, что переселенцы помнили о броне, до Федотова постепенно дошло, почему четырехосные БТР-ы его мира имели длину около семи с половиной метров, при весе в 15...17 тонн.

Такой же результат он получил, выполнив прикидочный расчет колесного танка с орудием Гочкиса 57мм. Тринадцатитонную колесную машину, достаточно уверенно поражаемую поставленным на удар шрапнельным снарядом германской артиллерии, танком прорыва назвать было трудно.

Зато им мог стать 20...25-ти тонный гусеничный танк с рациональными углами наклона броневых плит, у которого лоб прикрывался броней в 40 мм.

Получить ресурс гусеницы тысячи километров Федотов не рассчитывал, поэтому поначалу предполагал, что прорвав фронт, танки возвращались 'домой' или становились частью системы опорных огневых точек по внешней дуге будущего 'котла'.

Оставшаяся без танков колонна БТР-ов и автомобилей, могла двигаться со скоростью до сорока километров в час, подавляя сопротивление буксируемой артиллерией и минометами калибра 82 и 120 мм. За сутки можно было пройти до полутысячи километров. Конечно, пройти за день две трети пути до Берлина не позволит даже слабое очаговое сопротивление, но два таких бронированных клина, поддержанные авиацией, должны были поставить противника в крайне затруднительное положение.

В период с 1910 по 1913 годы броневики стали появляться во многих армиях мира. В России этим грешили все понемногу от завода Путилова до 'Дукса'. С началом войны этот класс боевых машин стал активно применяться на фронте, а в России три четверти запросов армии выполнялись на заводах переселенцев. Стараниями Федотова, эти машины лишь незначительно превосходили конкурентов и противника.

Время шло. Разработчики приобретали все больший и больший опыт. Сами того не осознавая они стали сильнейшими специалистами в мире.

В июне 1915-го года Федотов озаботил инженеров КБ разработкой двухосного бронетранспортера БТР-15, в котором отчетливо угадывались черты БТР-40 из мира переселенцев. Этот агрегат расшифровывался как бронетранспортер пятнадцатого года. Пораскинув мозгами, директор сообразил, что для пушечных и командно-штабных машин требуются что-то основательнее. В результате появилось задание на разработку трехосной бронированной машины, более всего похожей на БТР-152 его мира. Кто бы сомневался, что и здесь его нарекли БТР-152. Базой для этого транспортера послужил трехосный автомобиль завода 'Дукс', неофициально именуемый 'Стударь'.

Еще только обдумывая концепцию бронетехники, Федотов хотел параллельно взяться за бронеавтомобиль по типу середины тридцатых годов, но прикинув нос к пятке, от этой идеи благоразумно отказался — БТР сам по себе являлся основой для бронированной разведывательной машины, для самоходных минометов с расчетом, арт.тягачем и штабной машиной. При желании на него можно было поставить артиллерийское орудие. Семейством таких машин и занялось его КБ.

Иначе броню видели военные. Идея создания сухопутного дредноута витала в их головах с 'сотворения мира'. Мечты эти порхали по страницам военных журналов, пока на свет божий не родились достаточно мощные моторы.

Первыми очухались британцы, вслед за ними французы, а вот кайзеровские генералы такую машину посчитали излишне неуклюжей, пока осенью 1916-го года их окопы не переползли британские танки.

Российские генералы оказались прозорливее германских, и с начала 1916-го года стали 'пробивать' российский бронеход. Такое название закрепилось за многопушечными бронированными машинами после выхода в свет федотовских фантастик, хотя сам он предпочитал пользоваться термином танк.

Понять вояк можно, но одно дело понять, другое выбить из их голов мечту о 'бронесарае', а вот с этим возникли трудности, и это при том, что Федотов с главным конструктором 'Дукса' входили в технический совет при ГАУ.

Преждевременно раскрывать концепцию танка прорыва Федотов не собирался. Во-первых, можно было влететь в изменение истории, во-вторых, в цепочке 'ГАУ — военное министерство-минфин', прилично 'текло' и немцы не преминули бы воспользоваться такой идеей. Пришлось прикинулся сторонником массового применения броневиков. Кстати сказать, качественная артподготовка и три-четыре сотни пулеметных бронеавтомобилей на направлении главного удара, действительно могли существенно помочь прорвать фронт.

Этой позиции придерживались специалисты, объединенные под знаменами 'Дукса'. По другую сторону баррикад реяли стяги Путиловского и Русско-Балтийского вагонного завода, подпираемые генералами.

Кто-то грезил о сухопутных дредноутах, кто-то мечтал о доходах.

В результате длительных терок 'Дукс' выбил себе финансирование на проектирование броневика нового типа с кузовом, якобы для вывоза раненых с поля боя, а РБВЗ получил заказ на разработку 'бронесарая'.

В этом деле был единственный плюсик — Федотову удалось по максимуму задрать требования к изделию вагонщиков, включив в программу испытаний повышенные требования по пробегу, проходимости и устойчивости к огню полевой артиллерии противника.

Для заводчан эти требования были серпом по причинному месту, для генералов бальзамом на их военную душу, в результате федотовская подлянка проскочила.

В октябре 1915-го года Борис взял с ведущих инженеров КБ очередную подписку о неразглашении, пообещав драконовские кары вплоть до расстрела деревянными пулями. В расстрел, надо заметить, поверили не очень, но торжественностью момента прониклись. Такие они оказались. Несерьезные.

Показанный инженерам красочный рисунок ромбовидного чудовища, прорывающегося сквозь разрывы снарядов, впечатление произвел. Еще бы, разработчики боевых машин видели перед собой сухопутный дредноут, ощетинившийся пулеметами и двумя орудиями приличного калибра. Жуть! Корпус был опоясан крупнозвенчатыми гусеницами. Такие применялись на американских тракторах.

Бегущие рядом солдатики в касках-блинах, сомнений в национальной принадлежности не вызывали — лаймы.

— Вот, господа, эта машина называется 'Марк'. Ее сейчас проектируют наши заклятые союзники из Туманного Альбиона, но познакомить нас со своими планами они почему-то постеснялись. М-да, постеснялись, — Федотом почти искреннее изобразил сожаление, в которое присутствующие не поверили, — но есть в России настоящие патриоты, добывшие секретную информацию.

Обежав взглядом собравшихся, Федотов продолжил:

— А теперь, господа, внимание! Спрашивать, что мы противопоставим такому мастодонту, когда он появится у германцев, я не стану, зато проявлю полное и бескомпромиссное самодурство.

С этими словами перед изрядно обалдевшими инженерами легли эскизы федотовского бронехода.

— Бронетехнику делать будем согласно моему пониманию ее концепции и никак иначе, а моя схема отныне будет считаться классической. Пожелания и критика приветствуются, но только в пределах указанной парадигмы.

Похоже, что скромность сегодня напрочь покинула директора, впрочем, сотрудникам было не до того — они впились в представленные им эскизы.

Предложенный танк в начале сороковых годов назвали бы средним, но сегодня это был полноценный тяжелый танк прорыва.

Посыпавшиеся было предложения: 'А почему грунтозацепы не сделать, как у британцев? И нам надо поставить два тяжелых орудия, и больше пулеметов', наткнулись на жесткий ответ:

— Вы, лучшие разработчики бронетехники в мире, поэтому извольте думать по-русски, а не как всегда, и не забывайте, что с сегодняшнего дня я самодур!

Получив отлуп, народ стал думать и с изумлением узнавать ранее разработанные узлы. Вот мелкозвенчатая гусеница. Ее Иван Спиридонов планировал поставить на тракторы Рыбинского завода. Война это благое начинание тормознула, но разработка ходовой части 'трактора' продолжалось. Его подопечные добились приемлемого ресурса бортовых фрикционов и тормозной системой, а применение стали Гадфильда, довело пробег 'гусятки' до пяти тысяч верст.

Литая башня, якобы для 'бронекатера', разрабатывалась группой Степана Уварова. Директор вымотал Степану всю душу, добиваясь минимальных отклонений толщины башни при отливке. А чего стоила проблема литья в кокиль! Но ведь получилось, и многоразовое использование литьевой формы снизило стоимость!

Вот она его красавица возвышается почти строго по центру корпуса, а скорострельная пушка калибра 76,2 мм, обеспечивает разрушение легких полевых укреплений и смертельно опасна для германского броневика.

За базу было принято полевое орудие 1902 года, а дорабатывающие его пушкири из ГАУ, долго не могли взять в толк, зачем нужна такая пушка, но, как сказали бы в веке грядущем, заказчик платил налом.

Тот факт, что на башне стоит зенитный пулемет 'Зверь-12' никого не удивил — последнее время авиация противника стала доставлять много неприятностей. Пулемет винтовочного калибра стоял у механика-водителя, второй такой же был сблокирован с пушкой.

Общую компоновку Федотов заимствовал от танка Т-44, идею литой башни стырил у Т-55.

Во всем ощущалось стремление к минимизации забронированного пространства с дифференцированной устойчивостью к огню с разных направлений. При этом лобовой лист из катаной стали толщиной 40 мм, и лоб башни держали снаряды германских пушек 77 мм. Экономия экономией, но не забывалось и о комфортной работе экипажа из четырех человек.

Воображение поражал двухсот пятидесяти сильный двигатель, обеспечивающим танку скорость по шоссе до 40 км/час. Еще вчера о таком можно было только мечтать.

Точных данных о 'Марке-1' Федотов естественно не помнил, поэтому 'рисовал' ТТХ, сообразуясь со своими сегодняшними представлениями о развитии техники. По его 'разведданным' на 'Марке-1' при массе около 30 тонн, должен был стоять двигун в 100...150 лошадок. Скорость ползающего 'ромба' вряд ли превышала десять км/час.

Когда ведущие конструкторы удовлетворили первое любопытство, Федотов сообщил:

— В апреле шестнадцатого года два опытных образца нашего бронехода должны выйти на заводские испытания, чтобы в августе поставить изделие на производство. Таков будет наш ответ Чемберлену

Кто такой Чемберлен никто из инженеров не знал, но на ус намотали — такие перлы директор выдавал с завидным постоянством. Месяц тому назад он упомянул какого-то 'Гоминьдана' которому пришла хана. Дотошный Мирон Козырев нашел таки упоминание о недавно образовавшейся националистической партии Китая с таким названием. Оставалось только гадать — откуда директор мог узнать о какой-то нелепой партии у китаез. Так или иначе, но и сейчас Козырев своего не упустил:

— Борис Степанович, а почему к августу? — в вопросе Мирона сквозило и свойственное ему ехидство.

— Потому, что я самодур, и машину с детскими болезнями в бой не пошлю. Есть мнение, что в конце лета 1916-го года 'Марк' примет участие в атаках против германца. Это, если никто из здесь присутствующих не проболтается. — уколол конструктора директор. — Для фрицев атака будет полной неожиданностью, но половина ползающих сараев просто сдохнет по пути к германским окопам. Вторая половина будет уничтожена огнем германской артиллерии. Напоминаю еще раз: преждевременное появление на фронте наших машин через полгода откликнется появлением таких же машин у немцев, но будет их не в пример больше, и кому от этого станет легче?

Эту мысль директор КБ высказывал не впервые, и ее логика оказалась не убиваемой, но сейчас он был похож на разъяренного носорога:

— Легче окажется только нашему противнику, поэтому атаку начнем в семнадцатом году. Весной.

Намек на окончание войны прозвучал если не прямиком, то достаточно прозрачно. О таком развитии событий военные аналитики уже пописывали, а правительства стран Антанты проводили соответствующие консультации, но одно дело читать высокомудрые статьи другое получить руководство к действию.

— А..? — вопрос Козырева повис в воздухе.

— Сказано рация на броневике, значит на броневике, — стараниями Федотова вариант анекдота о рациях на танке здесь был известен, — а вам, Мирон Модестович, надо озаботиться полной радиофикацией нашего танка или, если хотите, бронехода. Федотову до соплей был жалко 'испортить' песню 'По полю танки грохотали', ставшую гимном 1-ой автомобильной пулеметной роты русской армии. Сейчас присутствующие считали, что название 'танк' директор позаимствовал из этой песни. Одно было непонятно — как ее автор догадался об экипаже из четырех человек, но спросить было не у кого — песня числилась народной.

* * *

С октябрьского совещания в танковом КБ о начале работ над бронеходами прошло одиннадцать месяцев, когда в средине сентября шестнадцатого года в сражении на Сомме лаймы применили 'Марк-1'. В атаку были брошены сразу 50 машин. Кстати, эти изделия называлась танками, что само по себе было весьма странно. Неужели высокомерные британцы заимствовали слово из русской песни? Да быть такого не может, но танк они назвали танком.

'Секретные сведения' о 'Марке-1' во многом подтвердились. Он имел двигатель в 150 лошадей, и весил 28 тонн. Как и предсказал директор, добрая половина машин сломались на пути к германским окопам, часть увязла в болотцах, а когда в танк попадал германский снаряд, все восемь душ экипажа воспаряли к небесам, зато палил этот сухопутный дредноут из двух орудий Гочкиса калибра 57 мм аж на 1,8 км! Эффект от этой, как сказал Федотов 'вундервафли', по большей части оказался психологическим.

Еще худшие результаты показали испытания бронехода марки РБВЗ, окончившиеся за неделю до известий о первой танковой атаке на Сомме. На то были и объективные, и субъективные причины, но окончательную подпись поставил начальник ГАУ, а казенные деньги ушли в песок.

'И что теперь делать? — этот вопрос, в который уже раз задавал себе генерал-лейтенант Маниковский, — самому попроситься в действующую армию?'

Алексей Алексеевич удачно сочетал в себе сильного инженера и военного управленца. Его энергией было налажено производство боеприпасов. По его инициативе расширялись существующие и открылись новые военные заводы.

Это он подал императору Николаю II докладную записку с планом реформирования оборонной промышленности России, позже названной 'Планом мобилизационной экономики'.

У Маниковского не было сомнений, что будущее за бронеходами, но факт оставался фактом — сегодняшний уродец мало на что был годен. На ГАУ ложился пятно, а на генерала вот-вот должна обрушиться газетная братия с обвинениями в некомпетентности и разбазаривании казенных денег.

И это тем более верно, что заставляя качественно выполнять военные заказы, слишком многим промышленникам он оттоптал любимую мозоль любви к сверхприбыли. Такое безобразие деловой мир не прощал.

Сейчас он ломал себе голову: 'Как Федотову удалось все столь точно предсказать?' Его размышления генерала прервал адъютант:

— Ваше превосходительство, к вам на прием просится господин Федотов, говорит дело у него спешное.

'Помяни нечистого, он тут же явится', — чертыхнулся про себя начальник ГАУ.

Дельцы, рвущие на части бюджет, больше всего напоминали ему кобелей во время собачьих свадеб. Федотов представлялся генералу редким исключением, но когда на кону многомилионный заказ, рассчитывать на объективность не приходилось.

'Ох, не верю я, что Федотов проявит благородство, ведь не просто так он добивался всех этих проверок, оставив в особом мнении очень неприятный след, и ведь не откажешь ему'.

— Приглашай! — раздраженно бросил адъютанту генерал.

Ожидаемого выкручивания рук не последовало. Вместо этого Федотов прямо сообщил, что в случае неприятного развития событий, будет доказывать обоснованность позиции ГАУ, ссылаясь на французов и британцев.

— И поэтому вы оставили частное мнение о низкой эффективности бронеходов, — саркастически закончил за Федотова генерал.

— Оставил, и эффективность ТАКОГО бронехода действительно крайне низка, что показало применение английских танков. Иного пока и быть не могло, но акцентировать внимание на своем частном мнении я не собираюсь.

— Чем же я буду вам обязан милостивый государь за такую услугу!? — на обычно спокойном лице начальника ГАУ промелькнула гримаса презрения.

— Не поверите, всего лишь посещением нашего полигона, где мы проведем показ наших новых бронированных машин.

В интонации прозвучал легкий упрек и, одновременно, искренность, заставившая генерала подавить раздражение и по-новому посмотреть на посетителя, тем более что до сего дня Федотов во всем демонстрировал порядочность и достойную прозорливость. Чего только стоили его аэропланы, и стрелковое оружие с минометами. Одновременно в памяти всплыла предыдущая его фраза, точнее, ее часть: 'Иного ПОКА и быть не могло'.

— Вы сказали 'пока', значит ли это, что в действительности бронеход нашей армии нужен? — осторожно начал Алексей Алексеевич.

— За танками будущее, но сегодня ... .

Из дальнейших слов Федотова следовало, что в ближайшие годы бронеходы только обозначат свою потенциальную эффективность, а реальной силой станут минимум через пять лет, что объясняется объективными техническими причинами. Танк с противоснарядным бронированием, со скоростью в полсотни верст в час, преодолевающий склоны в 30 градусов, появится не скоро, а без таковых параметров он добыча артиллеристов.

Отсюда естественным порядком следовал вывод:

— Тратиться на поиски решений, которыми воспользуются все кому не лень, равносильно раздаче ассигнаций. Учиться лучше на чужих ошибках. К тому же, не мне вам объяснять, что предложи я сейчас достойный танк прорыва, уже завтра германские машины начнут утюжить наши окопы, — закончил Борис.

В определенных обстоятельствах человек замечает в речи собеседника то, что тот раскрывать не собирается. Сейчас Федотов вполне здраво высказался о возможной утечке информации к противнику, но ... в какой-то момент Маниковскому почудилось, что его собеседник имел в виду вполне реальную машину.

— Вы можете предложить такой бронеход? — это был и вопрос, и утверждение, а едва заметно дернувшаяся щека заводчика показала генералу, что его 'выстрел' достиг цели.

— Вам бы, Алексей Алексеевич, только миллионами ворочать, — проворчал Федотов, и, пожав плечами, как бы говоря 'была, не была', закончил — в начале семнадцатого я покажу вам настоящий бронеход с противоснарядным бронированием, а на демонстрацию наших новых броневиков прошу пригласить нескольких влиятельных офицеров и о танке прошу до поры забыть.

Полуофициальные смотрины транспортеров состоялись в конце сентября шестнадцатого года. Среди приглашенных старшие артиллерийские начальники от Юго-западного и Западного фронтов. От Северного фронта прибыл сам командующий фронтом генерал Рузский. Как Маниковскому удалось умыкнуть его с фронта, осталась загадкой.

Зверев прихватил с собой Гучкова, а на вопрос Федотова: 'И нахрена нам такое счастье', получил ответ, дескать, у Гучкова, еще со времен работы начальником третьей Думы, были налажены контакты с генералом Рузским, который в их мире убедил Николашу отречься. Ко всему Гучков рулит Центральным Военно-Промышленным комитетом, в котором наши позиции не самые сильные. Коль скоро сейчас на дворе сентябрь 1916-го года, то пройдет всего пять месяцев, и ... одним словом, политика дело грязное, поэтому: 'Надо, Федя, надо'.

Зверев с Федотовым ломали голову, как им устроить показ новой техники. Ограничится демонстрацией транспортеров с пробегом по подготовленной трассе и стрельбой по мишеням, или устроить театрализованное выступление. В итоге решили 'пустить пыль в глаза'. Этим приемом переселенцы планировали продемонстрировать свое видение тактики массированного применения бронетехники. Предки недоумки не были, но переселенцы знали, сколько времени военным всего мира потребовалось для понимания, как именно должна быть организована атака с использованием брони на хорошо укрепленную оборону противника.

До Всеволожской базы, два авто представительского класса домчали пассажиров за час. В пути гостей ознакомили с ТТХ новых машин.

На базе все пересели в БТР-152, оборудованный для перевозки высоких гостей — после дождей до полигона можно было добраться лошадкой или спецтехникой. Надо заметить, что транспортер впечатление произвел. Каждый отметил покатый нос, широкие шины с крупным протектором и крупнокалиберный пулемет 'Зверь-12', возвышавшийся над командирской кабиной. Рядом с ним торчала непонятная мортирка. В превосходной проходимости трехосного транспортера с двигателем в сто лошадей наблюдатели убедились пока ехали до полигона.

Зная, что противоборствующие стороны так и не нашли убедительного способа преодоления проволочного заграждения, Федотов озаботился этой проблемой еще до проектирования бронетехники.

Оказалось, что уже в наставлениях русской армии 1910 года предполагалось установка пяти рядов колючей проволоки общей шириной 5...6 метров. Размещаясь на расстоянии в 60-80 метров от окопов противника, эта преграда гарантированно задерживала наступающих минимум на 10 минут. За это время пулеметы обороняющихся выкашивали сотни бойцов. Кроме того, 'колючка' являлась весьма коварной преградой для колесной техники.

Первое что пришло Федотову в голову, это был 'Змей Горыныч', иначе говоря, реактивная установка разминирования. В отличии от прототипа из другого мира, здешнему 'Горынычу' достаточно было накинуть на колючку короткий рукав со взрывчаткой и после подрыва растащить остатки заграждения в разные стороны. Если одного заряда не хватало, накидывался второй. Разработкой заполненного взрывчаткой рукава занимались 'пленные' германские химики.

Опять же, чтобы этому богоугодному делу не мешали выжившие после артподготовки супостаты, транспортеры вооружили не только пулеметами, но и автоматическими гранатометами, которые эффективно выковыривали пехоту из окопов.

Здешний тридцати миллиметровый автоматический гранатомет от прародителя унаследовал только название 'Пламя'. Почему только название? Да потому, что конструкцию АГС-17 никто из переселенцев не знал. В результате здешняя инженерная мысль родила агроменный автоматический револьвер, с быстросменным барабаном на 21 выстрел. Так в этом мире появились еще два новых вида оружия.

Еще был разработан автоматический миномет калибра 82 мм, с оригинальным названием 'Василек', но по зрелым соображениям рвать жилы с доводкой опытного экземпляра до серии не стали. Громоздкий и тяжёлый автомат заряжания для установки в кузове требовал высокой тумбы, чем изрядно повышал центр тяжести машины. К тому же требовалась защита от пуль и осколков. В итоге было решено, что пара обычных миномётов станут приемлемой заменой сей "вундервафле" — по совокупности, так сказать.

По сценарию, ушедшая в отрыв бронегруппа, выехав на опушку, наткнулась на оборону противника, состоящую из двух линий окопов.

Ширина обороны составляла один километр. По флангам, в полукилометре в глубине обороны стояли макеты двух батарей германских полевых орудий калибром 77мм.

Устроители ставили перед собой задачу доказать, что натолкнувшаяся на такую оборону бронегруппа способна ее прорвать без поддержки отставших сил, после чего уйти в прорыв по тылам противника.

По ходу показательной атаки огонь должен был вестись частью боевыми боеприпасами, частью холостыми. Полноценная артподготовка проводилась только против макетов батарей и против стометрового участка окопов. Эффективность оценивалась по целостности 'засевших' в укреплениях макетов.

Главным на полигоне был Самотаев, комментировавший разворачивающиеся события. Роль командира бронегруппы исполнял Зверев. Федотов отвечал на сугубо технические вопросы.

Перед выдвижением на рубеж атаки гостям продемонстрировали новое оружие. По команде Михаила из БТР-15 высыпало штурмовое отделение, выглядевшее для этого времени несколько необычно. Пятнистая униформа и разгрузки, вот уже год, как стали поступать для обеспечения разведочных подразделений, а вот оружие с изогнутыми коробчатыми магазинами гости видели впервые. Головы бойцов прикрывали опутанные сеткой каски, в которых знающий человек опознал бы советский шлем СШ-40.

Опробовать 'калаш' никто из гостей не отказался. Реакция была неоднозначной — новое всегда воспринимается с настороженностью.

За автоматом пришел черед гранатомету, который был оценен по достоинству. Расход боеприпасов смущал, но эффективность против наступающей или сидящей в окопах пехоты привораживала. 'Змея Горыныча' решили показать в деле.

В демонстрации принимали участие тридцать БТР-15, и пять БТР-152. Двадцать 'пятнашек' доставляли к окопам штурмовиков. В помощь штурмовым группам придавались пять минометов калибра 82 мм, и пять калибра 120 мм, установленных на БТР-15. Первые вели огонь непосредственно из кузова, вторые выгружали опорную плиту за корму. Все пятнашки с окапывателями.

Два БТР-152 вооружены трехдюймовыми орудиями, вторая пара несла на себе по 'огнедышащему змею'. Командно-штабной БТР-152 ощетинился антеннами.

Штатным оружием БТР-15 был пулемет 'Зверь', БТР-152 вооружался крупнокалиберным пулеметом 'Зверь-12'. Сейчас все машины дополнительно вооружили АГС 'Пламя'.

Всего на пятьдесят метров фронта приходился один транспортер, перевозящий штурмовую группу с автоматическим оружием. Даже без штатного оружия БТР-ов, это обеспечивало невероятную для этого времени плотность огня.

Дальнейшая демонстрация проводилась с помоста. Сначала на опушку выехал передовой дозор на мотоциклах с колясками, за которыми шел БТР-15. Лихо, выскочив на открытое место, мотоциклисты разъехались влево и вправо, взяв окружающую местность под прицелы ручных пулеметов, после чего позиции противника внимательно рассматривал из БТРа командир передового дозора.

После обнаружения противника, из леса выехала колонна бронетехники. БТРы с окапывателями тут же стали рыть укрытия для техники. Первым от взглядов противника был спрятан штаб. А через час все машины были укрыты земляными валами. За это время разведка выявила цели, сообщив об этом по рации Самотаеву.

Выдвинувшийся вперед арткорректировщик с рацией засел на перепаханном воронками поле. Одновременно информацию о противнике сообщал круживший в небе 'Миг-3'.

Подобные войнушки хороши тем, что в любой момент можно объявить перерыв. Не стало исключением и сегодняшнее мероприятие — после 'подавления' батарей противника, маститые артиллеристы пожелали оценить мастерство минометчиков и увиденное их откровенно порадовало. Батарея, огонь по которой корректировал авиаразведчик, гарантированно прекратила свое существование. Огонь по второй батарее корректировал наземный разведчик. Как и следовало ожидать, результат был хуже, но и эта батарея была приведена к молчанию.

Лишив противника бога войны, минометы принялись разваливать окопы, уделяя особое внимание блиндажам и дзотам. Спустя полчаса вперед пошли двадцать БТР-15 с десантом и четыре БТР-152. Штабная машина и минометные машины пока осталась на месте.

Пока БТРы неспешно продвигались вперед, минометы продолжали обрабатывать передний край.

Тормознувшись в трехстах метрах от колючки, машины дождались переноса огненного вала в глубину обороны, после чего резво поспешили к колючему заграждению. Под прикрытием рыкающих огнем транспортеров и постреливающих из бойниц штурмовиков, 'Змеи Горынычи' выбросили вперед рукава с взрывчаткой и после подрыва зарядов попытались кошками растащить колючку, но не тут-то было — такое зрелище наблюдатели захотели посмотреть вблизи.

Нельзя сказать, что колючая проволока была разорвана полностью, но когда по настоянию наблюдателей левофланговый 'Горыныч' набросил на нее еще один заряда, то растаскивать было нечего, и в образовавшийся проход машины прошли беспрепятственно.

На правом фланге бронированные машины лихо очистили проходы с помощью кошек. С этого момента души наблюдателей воспылали к мифологическому персонажу если не с любовью, то с большой приязнью. Не меньшее чувство вызвали в них и остальные машины, мгновенно открывавшие огонь по электрическим вспышкам 'оживших' пулеметов и мелькающим над окопами силуэтам кайзеровских зольдатен.

Как потом выяснили дотошные наблюдатели, противник был практически полностью уничтожен. Это однозначно следовало из полученных макетами повреждений, и далеко не последнюю роль в этом богоугодном деле сыграли гранатометы.

Перед показательным штурмом окопов командиры убедились в сдаче боевых патронов. После этого, выскочившие из транспортеров штурмовики, занялись зачисткой. По каждому подозрению в окоп или в блиндаж летел взрыв-пакет, сопровождаемый дезинфекцией из автомата.

Штурмовиков страховали медленно ползущие вдоль линии окопов транспортеры

Часть минометов обозначила ведение отсечного огня на флангах, остальные продолжали обрабатывать вторую линию окопов.

Судя по лицам наблюдателей, это зрелище произвело на них едва ли не самое большое впечатление. Более того, критиков применения автоматов не осталось. Что-что, а считать артиллеристы умели, и цена победы их радовала.

Взяв вторую линию траншей, Зверев скомандовал оставить на флангах заслоны, а основная часть бронегруппы 'отправилась' на погром тылов противника.

Глава 8. И наши люди мужества полны.

Конец 1916-начало 1917гг.

Обед в 'полевых условиях', это особая церемония, позволяющая по достоинству оценить качество наваристого русского борща, сдобренного доброй чаркой. Сухой закон не отменен, но кто же на это обращает внимание, тем более, когда на столе стоит смирновская довоенной выделки, а вокруг осенняя идиллия.

За столом неспешно обсуждалось увиденное. Генералы перетирали тактику. Находили в ней спорные моменты, добавляли свое, надо заметить, почти всегда разумное. Много говорили о секретности. Так или иначе, но все понимали — залогом успеха является внезапность. Идеальной представлялась ситуация при которой противник не прознает о новой технике, чтобы не успеть найти эффективное противодействие. Вопросов было больше чем ответов, а инспектор артиллерии Юго-западного фронта высказал крамольную мысль:

— Господа генералы, а вам не кажется, что для обеспечения внезапности, технику надо доставить непосредственно перед наступлением. Так сказать, с колес и в бой.

— Мысль ваша, Сергей Николаевич, по сути верна, но в российской действительности не реализуема, — парировал предложение генерала Дальвига командующий фронтом, -наше железнодорожное хозяйство в полной разрухе.

Разговор перешел на обеспечение боеприпасами. Генерал Рузский спросил, о расходе патронов.

— Для уверенного прорыва аналогичной обороны при ширине фронта в пять верст, — уверенно начал Самотаев, — требуется сотня БТР-ов со штурмовыми группами. Считая, расход патронов по пять магазинов на одного бойца получим расход на отделение в полторы тысячи патронов. Соответственно, на все сто машин потребуется до полутора миллионов, а с учетом пулеметов не меньше двух.

Ожидая чего-то подобного, Рузский непроизвольно крякнул. Для проведения одной атаки силами четверти пехотного полка — требовалось два миллиона патронов! А ведь к этому надо добавить мины и гранаты!

Расход патронов многократно превышал принятый норматив. Вот, только, маленькая ремарка — обычно прорыв такой обороны удавался не с первой атаки, и участвовало в ней до нескольких дивизий одновременно и потери достигали половины личного состава. Здесь же они вряд ли превысили десять процентов от неполного полка. Конечно, отрепетированная атака на полигоне далеко не то же самое, что реальная атака, и все равно результат обнадеживал, но где взять таких солдат? Эта мысль тут же прозвучала вслух:

— Господа, заказ на БТРы мы с генералом Маниковским обеспечим, но где нам взять столько людей, умеющих управлять этой техникой?

Вопрос ждали:

— Командируйте к нам сорок рот новобранцев, и к весне получите сто пятьдесят машин с водителями, минометчиками и радистами, — увидев непонимание в глазах командующего, Зверев пояснил, — из восьми тысяч отберем две тысячи толковых бойцов, остальных вернем на фронт.

Мысль была дельная, но при наличии Броневой школы, организовать подготовку новобранцев на Всеволожской базе стрешара, по сути у частника, представлялось делом безнадежным. Это отчетливо читалось на лице командующего фронтом:

— А почему бы вам не оказать помощь Броневой школе? — генерал посмотрел на Зверева.

— Чтобы через этот рассадник демократии наши лекции по тактике прямиком ушли в штаб господина Гинденбурга? — и не дав генералу возмутиться, тут же добавил, — Николай Владимирович, надо найти решение, иначе все наши старания пойдут насмарку.

Что характерно, Дмитрий был во многом прав, и все это понимали. Автоброневые части русской армии комплектовались вольноопределяющимися из высококвалифицированных рабочих-слесарей и механиков. Большой процент людей с техническим образованием, естественным образом порождал не свойственную для крестьянской армии демократию. Части подобного состава тяготели к верности присяге, одновременно там присутствовал дух вольнодумства и понимание необходимости перемен. Не случайно, в другом мире по февральским улицам Петрограда раскатывали броневики под красными знаменами.

Зверев намеренно преувеличил угрозу, но здесь и сейчас его мысль легла на благодатную почву, и этим надо было пользоваться:

— Ваше превосходительство, чтобы за отпущенное время воспитать солдата по типу 'вагнеровца', мы создадим ситуацию, при которой солдат будет молить бога, чтобы ему дали возможность застрелиться, иначе за такой срок толку не будет. Сами понимаете, в условиях Броневой школы такое невозможно, нет там традиции готовить головорезов. Прибавьте сюда умонастроения в армии, и ... боюсь, что времени у нас почти не осталось.

Намек на разложение армии прозвучал достаточно отчетливо. От темы повеяло тем тревожным, что последнее время мучало каждого военного, поэтому разговор сам собой свернул на обсуждение тактики.

Слушая генералов, Рузский размышлял, что при такой мобильности атаку можно планировать на любом участке фронта, мало-мальски пригодном для дальнейшего марша. Для ее успеха достаточно обозначить концентрацию сил на одном участке, но перебросив атакующие силы на сотню верст по рокаде, нанести удар на другом. Еще лучше одновременно на двух. При такой скорости БТР-ов и полной радиофикации, противник впервые будет безнадежно отставать.

Чем глубже он вникал в проблему, тем отчетливее осознавал — по-настоящему эффективно такое оружием можно использовать один раз. Грозным оно останется навсегда, но позже потери существенно вырастут. Для этого достаточно на направлении главного удара поставить батарею дальнобойных тяжелых орудий и рассредоточить замаскированные полевые пушки. И ведь прав Федотов — через полгода у германца появится такие же транспортеры и такие же автоматы. Скопировать его, сложности не представляет.

* * *

Когда за столом остались Гучков с комфронта и Зверев, разговор ненавязчиво перешел на дела российские, что в веке переселенцев значило 'перетереть за политику'. Первую скрипку вел Гучков, генерал изображал из себя незаинтересованного слушателя, но всем было понятно — идет знакомство будущих соратников или противников. Все будет зависит от позиций сторон.

С Гучковым Зверев снюхался весной 1915-го года. Правильнее сказать, пока Гучков руководил комиссией по обороне в третьей Думе, они прилично поцапались. Чувствуя в Дмитрии конкурента, Александр Иванович сопротивлялся участию Зверева в работе 'оборонки', но против военного министра не выстоял, что хорошим контактам не способствовало.

Отношение к Звереву стало меняться с появлением слухов о причастности лидера энесов к блистательным победам русских подводников. Следующим сигналом стал нахальный рейд 'вагнеровцев' по тылам противника. Перелом наступил после осознания Гучковым масштабов поставляемого 'радистами' оружия и военного имущества. Мало того, что объем поставок превысил стомиллионный рубеж, так еще оружие оказалось неожиданно эффективным.

Друзьями они не стали, да и какие могут быть друзья между политическими соперниками, но с некоторые свои действия Зверев через Гучкова стал координировать с право-либеральной партией 'Союз 17 октября'.

Надо заметить, что руководя 'оборонкой', Гучков был на своем месте. На этом поприще он всячески способствовал модернизации армии и наладил хорошие отношения с военными. С той поры Александр Иванович мог отписать письмецо с непритязательной просьбой, а кое с кем и пообщаться. Что касается заговора правых, то из стадии разговоров намеками он пока не вышел.

Зная это, Зверев пригласил Гучкова на 'смотрины', но подписку о неразглашении демонстративно взял, и вот прозвучал первый вопрос:

— Как вы относитесь к предложению 'Прогрессивного блока' Думы о назначении ответственного министерства? — нейтрально поинтересовался Гучков.

'Кто о чем, а вшивый о бане', — едва не чертыхнулся Зверев. Переселенцы слишком хорошо знали, что в реальности представляют собой 'мечтатели о лучшей доле' и не важно, правые они или левые. До определенного момента, и те, и другие искренне отстаивали вполне добропорядочные идеалы, но взяв в руки руль и напоровшись на реалии жизни, начинали отчаянно куролесить.

В истории переселенцев 'февральские' революционеры быстренько довели страну до цугундера. Аналогично поступили доброхоты конца ХХ века, объединившиеся под вывеской 'Межрегиональной депутатской группы'.

На это тему болтала вся 'прогрессивная' Россия. Болтала в ночлежках и на великосветских приемах, и тема эта Димону осточертела.

— В общем-то, неплохо отношусь, — сделал умное лицо Зверев, — правда, нам с вами надо отчетливо понимать, что последствия деятельности такого правительства могут существенно отличаться от ожидаемых, — поддел собеседника бывший морпех.

— Хотелось бы узнать, что вы имеете в виду? — насторожился октябрист.

Чувствовалось, что без диспута на тему: 'Как нам обустроить Россию', Гучков не отвяжется. Пришлось Дмитрию Павловичу высказать крамолу, что дорвавшиеся до власти думские трибуны не смогут удержаться от желания немедленно все и вся переиначить под свои представления. И пофигу веники, что идет война, что экономика на грани развала, что любое резкое движение вызовет ее коллапс. Ничего другого эта публика делать не хотела и, главное, не умела.

— Ваши утверждения не выдерживают критики! — бросился в яростную атаку Гучков, но под взглядом генерала притих, отчего сразу стало понятно, кто в этом дуэте ведет главную партию.

— К сожалению, Александр Иванович, все гораздо сложнее, нежели себе представляют наши думцы, и нам с вами надо быть готовыми безжалостно выкидывать из министерских кресел самых ретивых, пока эти неумехи не натворили бед.

Сказано было уверенно и твердо. Главное, что так оно и было, и в той или иной мере, каждый это понимал.

Отношение Зверева к думским демагогам генералу явно импонировало. Гучков же понял, что без серьезных уступок при дележке портфелей, рассчитывать на помощь новых социалистов не стоит.

Между тем, на кону стояло слишком многое, чтобы удовлетвориться разъяснением одной сущности, поэтому 'пытки с пристрастием' нового социалиста продолжились. На этот раз 'высокую инспекцию' заинтересовало, что это за социализм собираются предложить россиянам новые социалисты, а в подтексте значилось, не примутся ли они за чрезмерную национализацию?

'Социализм, социализм, — бурчал про себя переселенец, хлебнувший в школьном возрасте развитого социализма, — дался вам этот социализм, которого я толком не помню'.

Для начала Димон хотел было поизгаляться над эсерами, дескать, разумом эти гуманоиды наделены, но не до такой же степени, чтобы совершать разумные поступки. Чего только стоит их отказ от участия в четвертой Думе! Результат налицо — за четыре года партия эсеров сократилась вдвое, и эта половинка теперь поддерживает СПНР.

Дальше по замыслу следовал переход к мысли, что если таким недоумкам доверить штурвал державы, то беды не миновать, но поразмыслив, решил об эсерах помолчать. Тем более, что вопрос был о политике новых социалистов.

— Предлагаемые нами социалистические начала изложены в программе нашей партии. Ничего экстравагантного в них нет, никакого специального социалистического государства создавать не собираемся. Что касается формы устройства общества, то перед нами весь набор от ограниченной монархии до одной из разновидностей республики. В целом мы считаем, что России ближе всего жесткая президентская власть.

— В таком случае, чем вас не устраивает монархия? — провокационный вопрос последовал мгновенно.

— Вы будто не знаете, что талантливые управленцы среди монархах редкость.

— При жесткой президентской республике свобод будет еще меньше, — упорствовал Гучков.

— Эт, точно, — усмехнулся переселенец, — зато либерасня и пикнуть не посмеет о раздаче территорий.

— Вы плохо знаете наших либералов, им рот не заткнуть, — ехидно заметил Гучков.

— А вам метод с зеленкой знаком?

Притча о зеленке и попадающей в мозг пуле, вихрем пронеслась по России после двух фильмов с элементами пропаганды 'здорового образа жизни'.

— Вы серьезно? — на этот раз Гучков реально удивился.

— Серьезней некуда. Сейчас нашим доброхотам хочется отдать Финляндию и Польшу, а завтра они ринутся расчленить Московскую губернию.

— Извините, но вы явно сгущаете краски.

— Или вы недооцениваете опасность, — парировал переселенец.

Гучков не согласился, в результате пришлось повторить набившее оскомину:

— В случае отречения Николая II, все партии бросятся в бескомпромиссную борьбу за власть с переходом в гражданскую войну. Так было во Франции, так будет в России, а остановить эту вакханалию можно только жестким запретом на политическую возню. По-хорошему, лет на десять, а минимум до послевоенного восстановления экономики.

На примере программного требования СПНР о ликбезе, Зверев показал порочность идеи получения всего и сразу:

— Прошу обратить внимание! СПНР настаивает на внедрение обязательного бесплатного четырехлетнего образования, которое лет через пять-семь должно смениться семилеткой, и только потом наступит пора всеобщего среднего образования. Любому здравомыслящему человеку понятно, что сразу конечную задачу не решить. А вот диванные мыслители с либерстией головного мозга мух от котлет отделить не в состоянии, и мечтают повторить финал Анны Карениной в масштабах державы. Поэтому, или мы их основательно убедим угомониться, или они нам организуют тяжелейший вариант всероссийского политического армагеддона, по сравнению с которым Французская революция покажется детской шалостью.

Излагая свою позицию, Димитрий в который уже раз за последнее время посетовал, что не слинял из страны, а ввязался черт знает в какую катавасию.

Легко говорить, что при жестком управлении гражданской войны удастся избежать. Можно подумать, что диктатура, это не та же самая гражданская война. Конечно, жертв будет в сотни раз меньше, но без расстрелов один черт не обойтись, и эти смерти повиснут в том числе и на нем, на Димке Звереве, который ни разу не Робеспьер и не Иосиф Виссарионович.

Слава богу, что Самотаев оказался настоящим мужиком и не отказался от борьбы за кресло будущего начальника России. В конце концов, это его мир и ему решать судьбу своей страны.

А сколько бед уготовано крестьянам?! Без крупно-товарного производства в сельском хозяйстве не обойтись. Не важно, как будут называться хозяйства: колхозы, совхозы, или латифундии. Рост производительности сельского труда вызовет к жизни рост лишних людей, и эти бедолаги ломанутся в города, где пополнят армию никудышных рабочих. Их дети впитают технологическую дисциплину и станут инженерами, внуки учеными. Вроде бы все пучком, но самых первых придется ломать через колено за опоздания и брак.

Ну не может понять вчерашний деревенский увалень, почему вал двигателя надо обтачивать за пять проходов, если станок позволяет это сделать за два. И пофигу веники, что мастер твердит о каких-то микротрещинах. Сам он микротрещина, вот и будут падать русские самолеты, а виновники пойдут по этапу.

При этом ни кого не будет волновать, что без Самотаева все было бы много хуже. Лавры палача ему обеспечены, и Миха это понимает.

А ведь еще есть национализм, который возьмет свое море крови. Эта зараза кроется в нашем генокоде. В первобытные времена, она позволяла человеку выжить. И сколько не говори тому же киевлянину, туляку или минчанину, что мы одна нация, всегда родится очередной отморозок люто ненавидящий даже своего родственника-односельчанина за плохо выговариваемую букву 'Р'. Что же говорить, когда такой дебил видит другой разрез глаз или цвет кожи. Так может быть правы большевики со своим интернационализмом?

Правильного ответа переселенцы не знали. Знание будущих препятствий всего лишь помогало преуменьшить их последствия, но кое в чем были явные успехи.

К примеру, из Киева недавно убралась прорва местечковых социалистов-интернационалистов, что в скором времени должны были перекраситься в самых яростных русофобов. Аналогично обстояло дело в Закавказье.

Ни кого из этих придурков искать не пришлось — они пропагандировали свои 'истины' с кафедр университетов.

Что характерно, демонстрировать неприязнь валенка с кирпичом к внутренним органам почти не пришлось. В большинстве случаев достаточно было припугнуть и через подставных лиц предложить фальшивые марки и турецкие лиры, чтобы бескомпромиссные борцы за счастье своего народа, то есть за чистоту расы, с визгом слиняли из страны.

Проблема в том, что этой язве более трех столетий и ее адептов половина Малороссии и Закавказья, зато вторая половина 'наши в доску'. Не случайно на востоке Украины Ковпак сумел создать целую партизанскую армию, а на западе кроме фашистов его преследовали самостийники.

Эх, займись держава ассимиляцией лет двести тому назад, смотришь, и все было бы по-другому.

Но могли ли предки провернуть такое в те стародавние времена? Если судить по Германии, то да, такое возможно, но Россия не Германия. Спустя полстолетия после воссоединения Украины с Россией, Христофор Антонович Миних произнес свой знаменитый афоризм: "Россия управляется непосредственно Господом Богом. Иначе невозможно представить, как это государство до сих пор существует".

Произнес ли это Миних, или его сын, существенного значения не имеет. Важен только факт — при том количестве ляпов, что постоянно репродуцирует держава, иного объяснения ее существованию просто не существует.

* * *

Перед сном генерал от инфантерии, Николай Владимирович Рузский, по привычке перебирал в памяти события насыщенного на события дня. Все началось с шифрованной телеграммы из ГАУ, в которой генерал-лейтенант Маниковский обратился к нему с просьбой оценить новый бронеавтомобиль завода 'Дукс'. Завод славился своими броневиками, так отчего же не пойти навстречу своему приятелю из ГАУ и своими глазами не посмотреть на знаменитых заводчиков и лидеров новых социалистов. Два года тому назад один из них устроил авантюру с сафари в тылу германских войск в зоне его фронта. Сейчас начальник разведывательного отделения фронта генерал Батюшин, воспылал к господину Звереву уважением, хотя поначалу мечтал об аресте с повешением.

Встреча и показ техники были обставлены с непривычной для русского человека деловитостью. На технические вопросы ответ держал господин Федотов. Учебным боем руководил Дмитрий Зверев. Основную скрипку играл лидер новых социалистов господин Михаил Самотаев. О его похождениях в Южной Америке и Индокитае ходило столько слухов, что правду от выдумки было уже не отделить. Отметился он и в последней Русско-Персидской войне.

На полигоне гостям продемонстрировали возможности целого семейства бронированных машин. Из оружия самое большое впечатление произвел гранатомет, закидывающий гранаты прямо в окопы противника.

При отсутствии у противника серьезного артиллерийского противодействия прорыв линии обороны с применением БТР-ов и становился делом максимум нескольких часов. Естественно, не всякая оборона может быть прорвана столь быстро, но противнику не поздоровится везде.

С техникой была показана тактика применения. Вспоминая идущие с интервалом в пятьдесят метров БТРы, Рузский вдруг осознал — устроители ненавязчиво наводили его на мысль, что размазывать эти машины по фронту категорически противопоказано. Только массированное использование бронемашин может дать существенный эффект, а БТР-одиночка обречен.

В какой-то момент, у генерала мелькнула мысль, что под известную тактику были разработаны техника и оружие, но в силу невероятности этой мысли он ее тут же отбросил.

Вспоминая полемику о подготовке штурмовиков, генерал неожиданно нашел подходящее решение — если национализировать Всеволожскую базу и ввести ее в состав Броневой школы с особым статусом, не позволяющим 'школьному' начальству совать свой нос, куда не следует, то опасения господина Зверева о утечке секретов снимутся.

'Завтра же надо будет переговорить об этом с Дмитрием Павловичем, и при его согласии переговорить с генералом Батюшиным'.

На грани между сном и явью, вспомнилась фраза Зверева о необходимости жесткой диктатуры на время революционных бурлений. Если отбросить его жутковатые афоризмы с зеленкой, то во всем слышится твердое убеждение: или жесткое управление социальными процессами, или Россию ждет своя Великая революция, на фоне которой французская, покажется детской песочницей.

Похоже, Александр Иванович не до конца осознает масштабы предстоящих потрясений. Тем более этого не понимают думские говоруны.

Слушая сегодня Зверева, генерал стал понимать, что именно привлекало молодых офицеров в ряды СПНР, и почему они отворачиваются от эсеров и кадетов. Больше всего Николая Владимировича порадовала позиция Дмитрия относительно армии и единства России

От того, что в Думе, наконец-то, нашлось твердое здравомыслие, на душе стало спокойней, а вот единственный жесткий взгляд, показал — Дмитрий Павлович далеко не слюнтяй, а еще он воевал. В этом генерал не сомневался. Служил и воевал. Опытный взгляд военную косточку угадывает сразу, а вот человека богемы в нем нет ни на грош, что, учитывая его принадлежность к миру искусства, весьма необычно.

* * *

Примерно в это же время, Зверев с Федотовым и Самотаевым закончили читать запись прослушки разговора между Гучковым и Рузским, в котором собеседники связывали преследующие Россию беды с фамилией Романов. Этот разговор радовал. По отношению к Рузскому Александр Иванович выступал в роли своеобразного агента влияния, и, одновременно, был связующим звеном между правым руководством думы и военными.

Вторая тема разговора понравилась не очень, точнее совсем не понравилась — Гучков высказал опасение по поводу наличия у переселенцев собственной маленькой армии. Генерал успокаивал:

— Александр Иванович, это не серьезно, рота мужичков непризывного возраста, даже с десятком БТР-ов, погоды не сделает. Они хороши для спектаклей, или для учебы молодняка, а на большее не способны. Поверьте моему опыту.

Гучков на время успокоился, но переселенцы не сомневались — эта мысль будет терзать неугомонного 'общественника' пока не заставит сунуть нос не в свое дело. И вот ведь незадача — из-за воздействия на генерала, этого кренделя убирать нельзя.

* * *

Идея Рузского включить Всеволожскую базу стрешара в состав Броневой школы с особым статусом нашла своих сторонников и противников. На сторону командующего Северным фронтом встал генштаб. В военном министерстве окопались противники обособления.

Дело это казалось безнадежным ровно до того момента, пока к военному министру, Ивану Константиновичу Григоровичу, не заглянул 'на огонек' председатель московского отделения Военно-промышленного комитета, Петр Петрович Рябушинский. С этого момента вопрос статуса оказался столь мелок, что подчиненные министра тут же осознали ошибочность своих прежних взглядов.

На незаданный вопрос, почему Иван Константинович столь радикально подправил мнение своих сотрудников, он, скорее всего, ответил бы примерно следующим образом: 'Господа, на сегодняшний день через ВПК прошел почти миллиард казенных денег. К тому же, господин Рябушинский мне сообщил, что председатель Центрального ВПК, господин Гучков, теперь всецело на стороне уважаемого начальника ГАУ'.

* * *

Государственная машина это всегда вещь в себе, а российская в особенности. Одни приказы она выполняет медленно и сикось-накось, другие решаются в срок и до последней мелочи.

Так же обстояло дело и с октябрьским высочайшим повелением, согласно которому Всеволожская база стрешара с полигоном и зоной отчуждения до самого Гарболово, отходила Броневой школе. Над ней стояла Офицерская стрелковая школа. И тем и другим было настоятельно рекомендовано с инспекциями не надоедать. Ответственностью 'школьников' становилось обеспечение базы личным составом и довольствием, что низводило их до положения снабженцев. Естественно, никому такое понравиться не могло, и вопрос открытия 'военных действий' против 'свобод' базы, являлся вопросом времени.

Инструкторы базы стали вольноопределяющимися. Им в помощь были командированы 'вагнеровцы', поступившие на службу еще в канун войны. В результате инструкторский состав достиг полутора тысяч человек.

Для двух тысяч новобранцев был готов и стол, и дом, и даже опиум для народа в лице специально подобранного священника-пьяницы, когда в самом конце октября на базу пригнали вместо сорока рот новобранцев всего двадцать пять. Судя по всему, один из винтиков госмашины решил проявить свободу воли, и ... забубенил, как бог на душу.

Зато другой винтик к пожеланию переселенцев отнесся более чем благосклонно, и половина новобранцев оказалась из города, а три четверти грамотными.

Каждой ротой командовал унтер-офицер, а офицеров, подготовленных по программе для броневых дивизионов, Броневая школы обещала предоставить после рождества.

Радовало, что возраст новобранцев соответствовал оговоренному— не старше двадцати трех лет, но когда был проведен отбор 'умненьких да разумненьких' вылезла еще одна задница — 'отсев' никто забирать не собирался. О нем в повелении просто забыли, чем тут же воспользовалось командование школы:

— Преданы вам новобранцы, господа хорошие, вот и извольте их обучить, а о возврате в приказе нет ни слова, — отыгрались 'обиженные'.

В итоге в распоряжении Самотаева оказалось шесть тысяч новобранцев. Надо заметить, что расстраивался он не долго, точнее не расстраивался вовсе. Из отсева можно было подготовить пехоту по упрощенной программе. Эти люди понадобятся для охраны периметра, а то, что специфический интерес к базе резко вырастет, сомневаться не приходилось.

Опять же, из самых бестолковых можно будет сформировать заградотряды — спасибо господину Брусилову, показавшему эффективность этого приема.

Кто бы не говорил обратного, но воспитать заградотрядовца не просто. Эта разновидность двуногих должна испытывать острую неприязнь к 'подопечным', и панически бояться передовой. К вопросу воспитания этих 'высоких' качеств Самотаев подошел творчески.

Можно сколько угодно штурмовать пустые окопы, но без огрызающегося матом противника, пользы будет не много. Другое дело, если злобного и коварного ворога изобразят кандидаты в заградотряды. Вот и стали парни из отсева регулярно получать травмы различной степени тяжести.

Бывало, прилетало и в ответ, но такое случалось не часто. Сказывались отбор, усиленное питание и обучение приемам мордобоя.

Все это реализовалось позже, а сначала в лучших армейских традициях четыре тысячи охламонов отправились строить 'лесной санаторий'.

Пока в нем поживут сами 'строители', а когда вокруг появится колючая проволока, а по углам поднимутся вырастут ... времена грядут неспокойные, и мало ли кому из горожан захочет перейти на санаторный режим.

Курс молодого бойца начался со строевой подготовки. Сколько бы ни писали о бессмысленности шагистики, но без нее ни одна армия мира не обходится. Она учит подчиняться и ощущать единство, особенно когда вечерняя прогулка сопровождается новой строевой песней о бесстрашных штурмовиках и десантных батальонах. По заказу Самотаева несколько таких песен было написано заранее.

Строевой подготовки было немного. Новобранцев изматывали кроссами, полосой препятствий, рукопашным боем и далее по списку. Главным в этом винегрете была не физическая подготовка, а воспитание умения подчинятся.

Любой тактически и физически подготовленный боец может запаниковать в первом же бою и погибнуть. Чтобы этого не произошло, чтобы он не впал в ступор, инструкторы выбивали из курсантов дурь 'гражданки', прививая у подопечных потребность в бездумном подчинении, что позволяло уйти от окружающего кошмара. И этим кошмаром на время обучения становился инструктор. Тот самый, который согласно параграфу номер один всегда прав.

На этом этапе курсанты испытывали крайнюю усталость, а оставшегося времени едва хватало на туалет, прием пищи и сон. Кое-кто засыпал прямо за столом.

Выдержали не все. Четверых вытащили из петли, одного откачать не успели. Каждого двадцатого вернули в пехоту. Туда же, с пометкой в личном деле 'в заградотряд', отправили 'вечно скулящих' и типов с разного рода психическими и политическими патологиями. В этом времени на такие мелочи призывные комиссии внимания не обращали и с началом войны гребли всех без разбора.

Через четыре недели интенсивность нагрузок для будущих водителей, минометчиков и снайперов снизили — огневая подготовка, и вождение с чрезмерными физическими нагрузками не дружат.

Теперь обработка сознания пополнилась слоганами: 'Никто кроме нас', 'Штурмовые батальоны не сдаются', 'Штурмовики своих не бросают'.

Причин гордиться своей исключительностью было достаточно, а выделенные инструкторами лидеры, повели за собой остальных, как следствие — авторитет инструкторов взлетел до небес.

По вечерам стали звучать новые песни. 'Темная ночь' и 'Синий платочек', пела вся страна. Приехавшие из столицы музыканты исполнили песни о единственной надежде России, о безумно храбрых и справедливых штурмовиках, о пехоте спец. назначения, и песни из репертуара Любе. Их Зверев специально приберег для этого случая.

Большинство удовлетворялись простенькой рифмой. Натуры поэтические шептали вслед за исполнителями:

Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,

Не жалейте ни пуль, ни гранат

И себя не щадите, и все-таки

Постарайтесь вернуться назад.

Подспудно в сознание молодых людей внедрялась неприязнь к пораженцам во всех их разновидностях. Здесь опять на первый план выходили их лидеры.

Особое внимание уделялось снайперам, на которых у Самотаева были большие планы. Только метко стрелять мало. От настоящего снайпера требовалось величайшее спокойствие и способность часами неподвижно лежать в засаде, замечая то, что проходит мимо внимания обычного бойца.

Из этих курсантов выделялись бойцы с особыми способностями. Получив приказ отстрелить ухо, такой стрелок должен видеть только этот орган, и не важно, принадлежит ли он кайзеровскому офицеру или красавице с портрета Ивана Крамского 'Портрет неизвестной'. Главное, что бы у объекта было то самое ухо. Таких в будущем станут называть киллерами, и нет ничего удивительного в том, что эта горстка бойцов жила отдельно от остальных стрелков, и готовилась в индивидуальном порядке.

Пока шла первичная подготовка бойцов, в высоких кабинетах мусолился вопрос о закупке транспортеров. Заказ разрешился в конце ноября. С этого времени водители стали регулярно убивать моторесурс, а штурмовики и пехота кататься на броне и осваивать новое оружие.

Одновременно, Самотаев почувствовал повышенный интерес к базе. Сторож с древней одностволкой, он же 'вагнеровец' 'Козырь', едва не получил в зубы, от желающих поиграть в пострелушки. Увещевания, что база теперь закрыта и никаких игр теперь не проводится не действовали. На выстрел в воздух, ему в помощь тут же пришкандыбала пара таких же 'дедков'. Только тогда их благородия отвязались.

Резко увеличилось число 'заплутавших' грибников и таких же дурных охотников. Нарушителей периметра опрашивали, после чего некоторых вели филеры, и кое-какие результаты появились уже через неделю.

Полицию и контрразведку не впутывали — у 'Вагнера' были свои специалисты. Одни изымали клиента, другие развязывали язык, после чего очередной утопленник всплывал в одном из бесчисленных каналов Северной Пальмиры.

Между тем стройка шла своим чередом и после заселения первых бараков пехоту разбили на две части. Одна совершала трудовые подвиги, другая училась воевать. Через две недели они менялись. Позже пехоту стали обрабатывать в том же ключе, что и штурмовиков, а граница между ними стала истончаться.

Толпа молодых мужиков это не только сила, но и гремучая потенция. Разок ее сбили подвозом 'девочек', но дело это оказалось хлопотным, в итоге в отдалении от военного городка появился бордель. И все равно, самые активные наладились в самоходы к сельским красавицам. Благо, деревушек вокруг было раз, два и обчелся.

Первым делом этих ухарей допросили на предмет, кто к ним подходил, и о что спрашивал, после чего проштрафившихся вместо гауптвахты отправляли в 'гулаг'. Никаких колючек и охраны в 'гулаге' не было. Просто некоторым балбесам удвоили норму выработки и до минимума урезали пайку. Выдержавших испытание фиксировали — отчаянные мужики на фронте были на вес золота. Не выдержавших ... такие больше не бегали.

Вопрос с дезертирами решился кардинально. Двоих, отловленных питерской полицией, расстреляли перед строем. Затем всем был устроен трехдневный марш-бросок, после которого личный состав падал с ног от усталости, а над ротой с бегунками инструкторы издевались еще неделю и все суицидники были из нее.

После такой экзекуции мыслей о побеге больше не возникло, а о незначительных прегрешениях типа 'самоходов', командование узнавало вовремя, но 'лечение' проводилось на ротном уроне.

Сложнее обстояло дело с 'партейными'. Нельзя сказать, что городские жители все как один были заражены политикой, но носителей антивоенных настроений в их среде было существенно больше, нежели среди сельчан, и время от времени политические темы вклинивались в общие разговоры.

— Командир, а почему новые социалисты хотят продолжения войны?— вопрос прозвучал у костра во время очередного и привычного уже марш-броска.

Николай Чижиков дано хотел задать этот вопрос, но все не решался. В первые недели после изматывающих кроссов у него на это просто не было сил. Позже, он стал опасаться наказания. Нет, не прямого. Инструкторы оказались совсем не зверями, какими они поначалу казались новобранцу. Скорее наоборот — Николай навсегда запомнил, когда его и Саньку Смирнова командир на сутки отправил отсыпаться. Если бы не тот случай, он бы сейчас ошивался среди этих слабаков из пехоты

Зато теперь Николай стал увереннее в себе, и если бы не это состояние, сегодняшнего вопроса он так бы и не задал.

— Не знал, — сделал удивленное лицо инструктор по физической подготовке, Федор Твердых, — интересно, а где об этом написано?

— Так это, об этом пишут социал-демократы, — стушевался вдруг Николай,— войну надо кончать, она выгодна только капиталистам, а новые социалисты хотят войны.

Инструкторов к этим баталиям готовили, тем более, что 'горячих' тем было всего три: война, земля и монархия. При этом о власти русский народ думал в последнюю очередь.

Из ответа Чижикова, инструктор сделал правильный вывод — в политике Николай не искушен, то есть, что услышал, то и сказал.

В таких случаях 'начинающему политическому' надо показать, как именно его обманули, а для борьбы с настоящими идейными противниками лучше привлекать специалистов.

— Социал-демократы делятся на две части, — зная, что его внимательно слушают, неспешно начал инструктор — на меньшевиков и большевиков, и друг с другом они дружат, как кошка с собакой. Меньшевики, как и новые социалисты, и эсеры, и кадеты понимают, что на нас напал германец, и мы вынуждены обороняться. Отсюда мы называем себя оборонцами. Большевики считают войну захватнической, это как если бы мы напали на Германию, — пояснил инструктор, — и призывают ее прекратить без аннексий и контрибуций. Ты, о каких говорил? — вопрос поставил Николая в тупик.

— Наверное, о тех, что без аннексий и этих, контрибуций, — не очень уверенно ответил Чижиков, впервые услышавший о внутренних дрязгах в РСДРП.

— Ну, хорошо, — продолжил инструктор, — вот приходишь ты, Николай, к господину Кайзеру и говоришь: 'Кайзер, ядрена вошь, а ну-ка отдавай все захваченные у нас земли и дуй в свою Германию'. Думаешь, он такой дурак, чтобы задарма отдать тебе все завоеванное?

— Ну, не знаю, — под гогот солдат прозвучало неуверенно, — но надо же что-то придумать?

— Коля, ты еще не слышал о братании с германцем. Дескать, надо побрататься с германскими солдатами, чтобы потом дружно повертать штыки против своих офицеров и капиталистов. Ты, как услышишь этот шепоток, так и задай агитатору вопрос: 'Друг любезный, а почему германские офицеры посылают своих солдат брататься, и даже выдают им для этого дела шнапс, хотя в Германии с хлебом совсем хреново, а наши офицеры братание запрещают'

Сделав паузу, Федор хитро посмотрел штурмовика:

— Вот, значит, Николай, а как начнет такой агитатор юлить, тут ты ему лопаткой по кумполу и рубани. Как давеча деревянного болвана. Надо же, надвое расколол, силен! — уважительно закончил инструктор, под очередной взрыв хохота.

— Господин инструктор, а в чем выгода германца? — вопрос раздался с противоположной стороны от костра.

— Тут дело такое, — вновь степенно начал физрук, — Кайзеру никак нельзя допустить, чтобы мы шуранули его с нашей земли, ведь в таком разе Германии придется платить за все свои бесчинства, а ведь с нашими БТР-ами мы его шуранем! Сами знаете, какая это сила, а если мы начнем брататься, то наши земли останутся под Германией и в этом ее выгода.

— Значит большевики предатели? — теперь любопытным оказался стоящий рядом штурмовик из второго отделения.

— Если бы все было так просто, — вздохнул инструктор, — понимаешь, какое дело, большевики искренне верят, что достаточно нам повернуть оружие против своих офицеров, как то же самое сделают немцы. По их мыслям война тут же прекратится, а на земле наступит царство рабочего человека. Это как бы рай на земле. Вот, только, ошибаются эти робята — германские офицеры не дураки, чтобы подталкивать своих солдат против себя, а что до рая, то быстро только мышки кувыркаются.

— Тогда зачем их лопатой рубить?

— Тоже верно, — тяжко вздохнул инструктор, — значит так, даю новую команду: бить агитатора надо плашмя, но посильнее. Смотришь, и поумнеет, — последние слова инструктора потонули в громовом хохоте.

С какого-то момента такие разговоры стали возникать среди инструкторов, когда один странным образом нес ахинею, а другой его уверенно разбивал. К таким, как бабочки на огонь, слетались заинтересованные, и ... обработка сознания шла полным ходом. При этом новые социалисты становились единственно правильными защитниками трудового народа и крестьянства, которому должна принадлежать земля. Ну что тут скажешь — люди неискушенные пропаганде поддается легко.

В сложных случаях с упертыми 'политическими' начинал работать профессионал своего дела. После этого из схватки выходил или перевербованный, или заградотрядовец. Кто бы сомневался, что после такой обработки личный состав стал разделять взгляды новых социалистов, особенно в части необходимости твердой руки.

* * *

После рождества Федотов показал начальнику Главного Артиллерийского Управление, генерал-лейтенанту Маниковскому обещанный бронеход прорыва с кодовым именем Т-34. Демонстрация проводилась под Лугой. На вопрос, почему не на Всеволожской базе, Федотов буркнул, дескать, последнее время базу регулярно атакуют 'заблудившиеся' любители зимней рыбаки и охотники. К тому же в частных владениях секретную технику искать не станут. Надо заметить, что место дислокации бронехода волновало генерала в последнюю очередь, зато мерный рокот мощного мотора не мешал ему думать, в т.ч и предстоящей демонстрации.

С утра на танкодроме было пасмурно и морозно. Развороченная гусеницами черная земля с пластами смерзшегося снега, казалась неприлично нагой, а два бронехода засыпающими монстрами. В остывающем стальном чреве периодически потрескивало и поскрипывало. Над моторным отделением вибрировало марево горячего воздуха. От машин пахло порохом, соляркой и горячим машинным маслом.

Судя по выщерблинам на броне и разболтанной ходовой части, бронеходы, за свой железный век, лиха хлебнули с избытком. На башне ближайшей машины красовалось испещренное оспинами полуметровое пятно. Это след обстрела из германского МГ-08. Сюда угодили все двести пуль с дистанции в сотню шагов. На лобовой боне закрашенные следы от ударов болванок. На башне машины с номером 01 металлическим блеском выделялся свежий 'мазок' — это результат сегодняшнего рикошета практического снаряда германского полевого орудия.

После демонстрации генерал примерил форму бронеходчика и даже посидел на месте командира. Как раз напротив 'мазка' по броне, где на скорости шестьсот метров в секунду в броню врезался снаряд. Ощущение было не из приятных, зато, когда повинуясь его командам, машина, взревев мотором, легко выполнила его волю, он почувствовал себя едва ли не богом войны. Практически неуязвимым и очень опасным для противника.

На вопрос об обучении бронеходчиков, генералу предложили посмотреть учебные классы. Они располагались в левом крыле здания штаба танкодрома. Тогда же он обратил внимание на конвоируемого господина в добротном пальто с каракулевым воротником, лицо которого показалось ему знакомым.

— Господа, это барон Н из министерства финансов? — вопрос прозвучал, едва генерал оказался в кабинете начальника танкодрома, которому с утра посоветовали удалиться.

— Да, и по совместительству германский шпион. Каналья сообщил о крупном заказе непонятных ему транспортеров с номерами 15 и 152, а после болтовни поручика Жмурова о секретных броневиках, хозяева барона поручили ему разузнать все о Всеволожской базе и 'раскопать' ТТХ транспортеров. В итоге от 'заблудившихся' не стало отбоя.

О Жмурове генерал знал, да и как могло быть иначе, если болтливый поручик служил в ГАУ на должности 'подай-принеси'. Сболтнул он только свой жене, зато та едва дождавшись утра, понеслась трепать по всей 'Ивановской', но пятно на нем, на генерале Маниковском.

Надо заметить, что аббревиатуру 'ГАУ' Самотаев тактично упустил, за что генерал был ему благодарен.

— Планируете отдать его в контрразведку?

— Чтобы о его задержании тут же узнал противник? — вопросом на вопрос откликнулся Михаил.

Увидев непонимание в глазах генерала, Самотаев пояснил:

— Спрятав здесь барона, мы заставили противника нервничать и пуститься на поиски 'пропажи'. В итоге мы вышли на крупного шпиона и влиятельного сановника. Если сейчас передать барона в контрразведку, об этом тут же напишут в газетах, но еще раньше наш шпион окажется в Швеции. Главное даже не в том, что он уйдет от возмездия. Настоящая беда наступит, если нам не удастся выяснить, что же именно известно о нас противнику. Мы же в таком случае, не сможем выбрать правильную тактику применения транспортеров.

Маниковский отдавал себе отчет о возможных потерях Русской армии из-за эпизода в поручиком и искренне переживал о случившееся, но в ответе он углядел нечто непривычное, что тут же вызвало вопрос:

— Вы сами занимаетесь расследованием!?

— А что вас удивляет? — Самотаев вновь вернул шар назад. — Думаете, за десять лет 'Дукс' не потерял ни одного секрета, только божественным проведением? Так это не верно. — Михаил немного приоткрыл завесу тайны над тонкостями службы безопасности, масштабом минимум армейского уровня. — К тому же, по договору мы охраняем секреты транспортеров до полного расчета с казной.

— А как обстоит дело с бронеходами? — в голосе генерала прозвучала нешуточная тревога.

— На сегодняшний день ни один из пойманных агентов о бронеходах ничего не знает, а развязывать языки наши люди умеют. Кое-какие контакты остались в Германии, но от них полная тишина, — успокоил генерала Самотаев.

— Господа, — вовремя вмешался в разговор Федотов, — предлагаю пообедать и вернуться к обучению бронеходчиков, — судя по тому, как облегченно вздохнул генерал, предложение прозвучало вовремя.

После обеда распогодилось, и едва Алексей Алексеевич переступил порог класса подготовки командиров танков, как в глаза бросился высвеченный солнечным лучиком плакат: 'Организация наступательного боя силами роты бронеходов'.

Позиции противника были традиционно обозначены синим цветом. На него накатывалась 'красная' рота бронеходов в сопровождении БТР-ов.

В первом эшелоне шли два взвода, во втором один, он же был обозначен резервным. На правом фланге примостилась минометная батарея, на левом противника беспокоили трехдюймовки.

Вверху, справа в рамке пояснение: 'Бронеходная рота — тактическое подразделение, входящее в состав бронеходного батальона. Взаимодействуя с другими подразделениями, выполняет основную задачу по разгрому противника в общевойсковом бою. Рота состоит из трех взводов по три машины в каждом. Десятый танк командирский. Должность командира роты капитан или штабс-капитан'.

Под этим плакатом угадывались его собратья. Приподняв уголок верхнего плаката, Алексей Алексеевич прочитал: 'Организация засады силами танкового взвода'.

На противоположной стене висел плакат с видами в фас и в профиль германского тяжелого бронеавтомобиля Ehrhardt E-V/4 и легкого австрийского Romfell. Радом тридцатитонный германский гусеничнный Sturmpanzerwagen A7V, во многом напоминающий 'бронесарай' РБВЗ.

— Обратите внимание, — указка в руках Самотаева остановилась на одном из крестиков, рассыпанных по броне, — это уязвимые точки вражеских машин.

— Господа, откуда у вас столь подробные сведения о германском бронеходе? — генерал казался не на шутку озадачен.

— Основа получена от вас, остальное наш прогноз развития мысли сумеречного тевтонского гения, — усмехнулся Федотов, — все-то их тянет на гигантизм.

Два часа назад, сидя в кресле командира танка, у Маниковского мелькнула мысль о поразительной законченности и своеобразной технической достаточности федотовского бронехода.

Сейчас, глядя на проекции вражеской бронетехники, эта мысль только укрепилась. Насмотревшись на множество новинок, начальник ГАУ впервые столкнулся с ситуацией, когда новое сложное оружие показало практическое совершенство.

Как если бы кто-то настойчивый долго искал рациональное расположение экипажа. Годами бился над размерами и формой забронированного объема, искал подходящее орудие и многое, многое другое, чего невозможно найти сразу. Подтверждением этого постулата, стали разработанные лучшими французскими, британскими и германскими инженерами танки Рено-FT, Марк-1 и Sturmpanzerwagen A7V. В сравнении с Т-34, они выглядели наспех слепленными уродцами. Недостатки у федотовких машин были, но они носили характер легко устранимых.

Такими же оказались БТР-ы. Особенно последние, полугусеничные, которые, как и колесные, имели равную с бронеходами скорость. Такие совпадения случайными быть не могли. Все задумывалось, как части единого целого.

Вполуха слушая Самотаева, генералу показалось, что даже предложенная его визави тактика была им известна изначально, а все в сумме попахивало откровенной чертовщиной.

'И ведь не спросишь, а если спросишь ...', — прослыть ненормальным генерал категорически не хотел, зато эта мысль вернула его к практическим вопросам:

— Борис Степанович, во что обойдется казне ваш бронеход?

— Цена с минимальной доходность составляет 45 тысяч золотых рублей.

— Хм, не мало.

— Требуется обоснование?

— Нет, пока не надо. Утроенная цена транспортера, — генерал как-бы попробовал слово на вкус, — выглядит разумной. Господа, — сменил тему разговора генерал, — начало летнего наступления можно ожидать не раньше мая, но не позже июля, отсюда вопрос: сколько бронеходов вы сможете поставить к этим датам?

Ответ Федотова прозвучал без задержки:

— Если подключить Путиловский и Русско-Балтийский заводы, то можно рассчитывать на сорок машин в месяц. Плюс-минус, конечно, — поправился Федотов.

— Значит, к июлю мы можем рассчитывать на сто пятьдесят машин, а если бог над Россией смилостивится, то будет у нас все двести бронеходов, — судя по интонации, в изготовление двухсот машин генерал не верил.

О том, что для гарантированного прорыва фронта надо иметь сотню 'сухопутных дредноутов', определили сторонники отечественных 'бронесараев' из РБВЗ. Эту цифру можно было бы похерить, но близкие результаты дали специалисты ГАУ, а своим офицерам генерал доверял. Захотелось поверить своих собеседников:

— Михаил Константинович, сколько, по вашему мнению, требуется машин для прорыва фронта?

— Исходя из условия неготовности противника к отражению танковых атак, хорошо укрепленная оборона противника прорывается силами трех батальонов в сопровождении полутора батальонов транспортеров с хорошо подготовленными штурмовиками.

Иначе говоря, надо иметь девяносто бронеходов и сорок пять транспортеров. При указанном количестве бронетехники, можно уверенно рассчитывать на прорыв в глубину обороны противника до двухсот верст. При наличии буксируемой артиллерии, своевременном подвозе топлива и боеприпасов, а так же при оперативном блокировании выдвижения резервов противника, можно говорить о прорыве на глубину до пятисот-шестисот верст.

— Лихой вы человек, Михаил Константинович, может быть, вы двигали в бой сразу полсотни бронеходов?

— Полсотни не полсотни, но кое-что показать можем, — воспользовался моментом Федотов, — прошу в авто.

Утром, по пути к танкодрому, 'Тигр' миновал две полосы заграждения из колючей проволоки. Оба раза машину останавливали для проверки. Сейчас, послей третьей проверки, 'Тигр' выкатил на длинную лесную поляну, где перед начальником ГАУ открылся вид на три танковых батальона.

Три коробочки по тридцать тяжелых боевых машин заняли по фронту около трехсот шагов. Все выкрашены в зеленый цвет, поверх которого нанесены светло коричневые разводы. Орудия подняты на один угол, а набалдашники дульного тормоза делали их еще опасней. По периметру моторного отделения невысокое ограждение для перевозки десанта.

Сказать, что Маниковский был удивлен, значило бы сильно погрешить против истины. Правильнее сказать, он был ошарашен, а представив, как эта стальная махина однажды стронется с места, он не сомневался — остановить ее германец не сможет, и при выполнении всего того, о чем недавно докладывал Самотаев, прорыв на сотни верст становился реальностью. Хорошо скоординированные прорывы такого масштаба вызовут если не капитуляцию, то очень значительные потери противника и падение воли к победе.

Вновь оказавшись в кабинете начальника танкодрома, и покрутив в голове все произошедшее, Маниковский понял, что Федотов с самого начала исходил из необходимости прорыва фронта сразу на трех участках. Одновременно стало понятно, почему на смотрины бронехода Борис Степанович пригласил его одного — заводчик больше не хотел рисковать.

Свою часть пути директор 'Дукса' прошел. Он создал гениальную машину и сохранил в секрете изготовление девяноста бронеходов, и потому был вправе требовать того же от других. Но как ему объяснить, что при таких масштабных закупок соблюсти полную секретность невозможно?! Этого не удалось даже кайзеровцам.

В это же время Борис размышлял, как лучше провести непростой разговор. Как убедить генерала пойти на должностное преступление ради сохранения тайны бронеходов.

В своем времени о начальнике ГАУ переселенцы не ничего не знали. Собранные здесь сведения показали Алексея Алексеевича деятельным управленцем и толковым инженером. Его энергией расширялись старые и строились новые военные заводы. При нем в бессильной злобе бесились частники, но все требования ГАУ выполняли безукоризненно. По сути он ввел основу будущей военприемки.

Свой высокий пост он занял без протекции, а предпринимательская братия его люто ненавидела и таки своего почти добилась. С подачи начальника генерального штаба Алексеева, военный министр молниеносно соглашается перевести Маниковского на должность коменданта Кронштадской крепости. Только угроза срыва армейских поставок заставила военное руководство на время отказаться от этой идеи.

И как должен чувствовать себя блестящий офицер, стараниями которого русская армия к семнадцатому году была полностью обеспечена боеприпасами, если за это его вышвыривают в почетную ссылку?!

Беспредельная подлость, порожденная алчностью зашкаливала, и не воспользоваться этим случаем было глупо.

В политике генерал не проявлялся, и лишь недавние контакты с лево-радикальным кадетом Николаем Некрасовым, приподняли завесу над политическими предпочтениями генерала. Из осторожных разговоров с Некрасовым можно было сделать вывод, что Маниковский тяготеет к госкапитализму, сам же он из категории тех, кому за державу обидно. В мире переселенцев такие офицеры, как правило, переходили на службу к красным. Все это предопределило дальнейший ход разговора.

— Алексей Алексеевич, думаю, я нашел решение нашей проблемы.

На первый взгляд фраза прозвучала без связи с предыдущим, зато вполне отвечала мыслям генерала, что тут же подтвердилось:

— Вы знаете способ сохранения тайны при масштабной закупке вооружения?

— Если заказ оформить ближе к весне, то противник физически не успеет подготовить эффективное противодействие.

Суть предложения заводчика была, в общем-то, понятна — он намекал на продолжение выпуска бронеходов на свой кошт.

В первый момент мелькнула мысль, что перед генералом сидит сумасшедший, но эту мысль он тут же отбросил — на психически нездорового его собеседник не походил ни в малейшей степени. Скорее напоминал нахала, или пройдоху.

'Может он рассчитывает на возврат денег после победы? — таковым было втрое объяснение. — В принципе, такое возможно, — сам себе ответил генерал, — но...'.

Это 'но' поставило Маниковского в тупик. Контролируя военные заказы, он знал реальные финансовые возможности российских заводчиков, и это знание однозначно говорило — сам по себе факт изготовления боевых машин на сумму в четыре миллиона является чудом. После таких трат Федотову неоткуда было взяться еще десять миллионов.

В какой-то момент генерал начал закипать, но насторожили смешинки в глазах его собеседника, и ответ генерала прозвучал под стать:

— Если вы собираетесь кого-то ограбить, то рекомендую Рейхсбанк.

— Спасибо за предложение, как только мои танки войдут в Берлин, непременно воспользуюсь вашим советом, — бесшабашно откликнулся переселенец, — но задачу надо решать сейчас. Как вам такое предложение — перед новым годом военное министерство заказало у нас еще восемьсот транспортеров. На эти средства я построю недостающие сто восемьдесят бронеходов, а вы меня прикроете от особо ретивых проверяющих.

— Это же подсудное дело! — непроизвольно вырвалось у генерала, никак не ожидавшего такого поворота, одновременно ухватившего главное — эта авантюра действительно могла обеспечить секретность.

— Кто бы сомневался, — с той же бесшабашностью согласился переселенец, — и когда афера раскроется нас бросят в застенки. К концу года Германия капитулирует, но нашими стараниями будет сохранены жизни нескольких сотен тысяч соотечественников. К тому времени выяснится, что хищений нет и в помине, и нас помилуют. Дальше все будет печально: вас отправят в отставку, мне не вернут минимум половину вложенных миллионов. Одно радует в этой грустной истории: очень скоро писаки окрестят нас с вами Мининым и Пожарским сегодняшнего времени. Цензоры эту мысль будут зажимать, но без фанатизма. Примерно так.

Федотов замолчал. Ожидая продолжения, Маникоский гнал из своего сознания услышанную нелепость, но она, как тот вор, влезала то в окно, то пользовалась черным ходом.

Несмотря на шутовскую форму, предложение Федотова действительно обеспечивало внезапность применения бронеходов. Самое главное, оно реально могло сохранить жизни многим тысячам русских солдат, но все естество генерал сопротивлялось предложенной авантюре.

В какой-то момент он хотел было предложить напрямую обратиться к Государю, но тут же эту мысль отбросил — Николай II не решится принять столь необычное решение без консультаций со своим окружением, что только усугубит дело. Об этом говорил весь его опыт общения с Николаем.

— Алексей Алексеевич, — тяжко вздохнув, Федотов пустил в ход последний резерв, — разве наши жизни хоть что-нибудь стоят по сравнению с угрозой поражения России? Только не говорите мне, что вы не знаете о братаниях на фронте, и об отказе солдат идти в атаки под Митавой. Назовите мне хоть одну причину, по которой к лету положение кардинально улучшится, и я тут же попрошу у вас извинения.

Сломав пару спичек, Федотов закурил в штабе, чего прежде никогда не делал, и куда только делась недавняя бесшабашность.

— На мой взгляд, русскую армию спасет единственный сценарий, когда в сопровождении добровольцев и 'вагнеровцев', внезапно появившиеся бронеходы прорывают фронт, после чего на всю глубину прорыва входят наши армейские части. Не надо обольщаться — самые смелые и самые подготовленные сгорят в передовых атаках, зато почувствовавшая вкус победы армия включит армейские приемы поддержания дисциплины, после чего Германия капитулирует.

Наклонившись к нижнему ящику стола Федотов извлек из него картонную папку и передал ее генералу.

— Здесь материалы о реальном положении в армии, а к вам просьба не затягивать решение.

Рисковал ли Федотов? По большому счету нет. Ничего крамольного в папке не было, зато информация была систематизирована и показана в динамике. Необычным было ее представление в графиках. Военному инженеру доиндустриальной эпохи такой подход грел душу.

Анализируя графики роста панических настроений, недоверия к высшему командованию и недовольства младшими офицерами, Маниковский аппроксимировал эти процессы в будущее, и ничего обнадеживающего не находил. Составитель документа был прав — процесс восстановления доверия не мог нарастать принципиально быстрее, нежели его падение.

Согласие на участие в 'преступление века' генерал дал в конце января, когда после январских консультациях союзников, генерал Гурко подтвердил выводы Федотова: 'Господа союзники, до завершения формирования новых подразделений, русская армия вести большие наступления не сможет'.

Федотов о решении Маниковского высказался в своей манере:

— Не расстраивайтесь, Алексей Алексеевич, сидеть в застенках Алексеевского раввелина будем вместе. Как вам такая перспектива?

— Тюрьму во дворе раввелина снесли в конце прошлого столетия, а других застенков там отродясь не было.

— Но как же так? — Федотов попытался было вспомнить слова песни 'Декабристского сна' Розебаума, но не преуспел. Пришлось выкручиваться. — По любому, при аресте важно не терять присутствия духа, и не забыть прихватить теплую одежду — в сырости, говорят, легко подхватить чахотку. Главное, не забывать о нашей национальной забаве: награждать непричастных, и наказывать невиновных.

— И откуда вы свалились на мою голову.

— Не поверите, но я и сам не знаю.

Тогда же Маниковский узнал о подготовке бронеходчиков. Еще будучи на Всеволожской базе, кандидатов по осени шестнадцатого года проверили на умение держать язык за зубами и не только на полиграфе. В качественно организованной пьянке, специально обученные люди выпытывали, мол, что же такого удивительного есть в их транспортерах. Итог был закономерен — часть бойцов из списка потенциальных танкистов выбыли. Прошедшие отбор поселились отдельно, и пока они не перебрались под Лугу, с их плаца по вечерам звучала новая строевая песня:

Броня крепка и танки наши быстры,

И наши люди мужеством полны

В строю стоят российские танкисты,

Своей великой Родины сыны.

* * *

Беда не приходит одна, и в подтверждении этой истины на следующий день после демонстрации начальнику ГАУ танков, на базу заявилось командование Офицерской и Броневой школ, с подготовленными офицерами. С ними приехал эмиссар Северного фронта подполковник Виктор Шульгин.

На самом деле никакой беды не случилось, и молодых офицеров давно ждали, но проблема была. Школы готовили командиров бронедивизионов, оснащенных броневиками, а здесь им придется иметь дело с БТР-ами, а кое кому и с бронеходами.

Иначе обстояло дело с 'Самотаевским войском'. По численности оно соответствовало бригаде трех полкового состава. По построению и задачам, можно было говорить о трех оперативно тактических группах (ОТГ), предназначенных для прорыва фронта и действий в тылу противника на большом удалении от основных сил.

Каждая такая группа состояла из своего штаба, БТР-ров со штурмовиками, артиллерийско-минометными БТР-ами и буксируемой артиллерией.

Штаб такой ОТГ мог сам планировать выполнение поставленной командованием задачи, решая ее в плотном взаимодействиями с разведывательной и штурмовой авиацией. О последней переселенцы не распространялись, но командование оперативных групп учения проводило с учетом этой возможности.

Ко всем указанным прелестям, оперативным группам могли придаваться танки прорыва. На учениях их роль выполняли БТР-ы. Реальные возможности танков знали немногие. Всем остальным подкинули дезу о больших четырехосных пушечных транспортерах: 'Еще немного еще чуть-чуть, и вы их увидите'.

Прибывших офицеров предполагалось поставить командирами танковых взводов и рот. Самых толковых подучить на командиров штурмовых подразделений, при этом им предстояло руководить и танками, и транспортерами, и штурмовиками имея целью прорыв линии обороны, т.е. стоящие перед ними задачи были существенно шире нежели у командиров бронедевизионов.

Встреча прибывших была обставлена в лучших армейских традициях. Шеренга новоиспеченных офицеров с одной стороны. Ей перпендикулярно выстроилась рота почетного караула бойцов в непривычной пятнистой форме. На головах каски, на груди короткие карабины со штык-ножами и изогнутыми коробчатыми магазинами. Во главе взводов унтер-офицеры.

Перед построением Самотаев успел шепнуть начальнику Офицерской школы генерал-майору Филатову: 'Это новая форма бойцов разведывательных отделений, а парадную пока не придумали'.

Ритуал встречи сопровождался речами и торжественным прохождением роты почетного караула. Молодые офицеры сразу отметили — ходить солдатики толком не умеют, впрочем, это дело наживное.

Встреча окончилась ритуальным предложением отведать, что бог послал, после чего командованию показали товар лицом.

Пять БТР-ов прошли кольцевую трассу со всеми типичными препятствиями. С натугой ревя моторами машины взбирались на крутой склон, потом так же тяжело месили колесами грязь, преодолевая незамерзающий заболоченный участок, лихо разворачивались на скоростных участках.

На огневой минометы выпустили по три мины. Пушка, стоящая на БТР-152, сделала три выстрела и даже поразила цель. Отстрелялись пулеметчики и гранатометчики. Силами двух отделений вчерашние новобранцы показали действия штурмовых групп по захвату вражеских окопов. В учебном бою преимущества автоматов и новой формы были неоспоримы.

Недавние новобранцы управляли машинами, стояли за пулеметами. Они же наводили на цель минометы. Огрехи были, но начальник Броневой школы подполковник Вячеслав Халецкий всего два с половиной месяца тому назад лично отправлял на базу новобранцев. Сегодня, дабы избежать очковтирательства, он сам тащил жребий — какому отделению выходить на показ своих умений.

Результат впечатлял и в части выучки бойцов, и в части показанной техники. В военном городке царил порядок и дисциплина, и не показушные, а вполне себе здоровые — у командиров на это глаз наметан.

Офицерский молодняк увиденным был ошарашен, а кто-то из самых шустрых пустил шепоток в адрес Михаила:

— Господа, это же сам командир 'Вагнера', вот вам крест!

Командованию школ стало за себя неловко. Положа руку на сердце, они не только ожидали увидеть бардак, но и в какой-то мере хотели его увидеть, чтобы закрыть эту базу к чертовой матери, точнее привести ее к нормальному подчинению.

С одной стороны конфуз командования школ был налицо, с другой Самотаев сам не сделал ни единой попытки пригласить 'школьников'. Видимо ему так было проще, а потому ни каких претензий друг к другу не последовало. Тем более, что оставшись с генералом наедине, Михаил кратко поведал ему о истинном предназначении этого подразделения и приказах хранить секретность. Теперь Филатову стали понятны требования "не досаждать вниманием". В итоге перед отбытием он напутствовал своих вчерашних подопечных в духе необходимости безоговорочного подчинения господину наставнику. Так для всех представлялся Самотаев. Сам же Михаил просил генерала базу не забывать.

Проводив высокое начальство и распустив почетный караул, Самотаев прошелся вдоль строя офицеров и, странное дело, стоявшие по стойке смирно подтягивались, когда мимо проходил Михаил.

Выйдя к центру шеренги и перекатываясь с пятки на носок, он поздравил офицеров с окончанием школы и началом очередного этапа в их жизни. Заверил, что каждый новый шаг всегда будет казаться сложнее предыдущего, и их пребывание на Всеволожской базе будет продолжение учебы. Более того, молодым офицерам придется и переучиваться, и учить подчиненных, и никуда от этого не деться, потому что в этом проявляется Россия, которую господам офицерам предстоит защищать. Сообщил, что на увольнения рассчитывать раньше мая-июня не приходится, а попытки покинуть расположение части, будет оканчиваться торжественным выносом тела вперед ногами.

Поднявшийся было ропот, был прерван настоящим командирским рыком:

— Смирр-но! Прошу всех раз и навсегда запомнить. Для вас я всего лишь наставник, но мои приказы выполняются неукоснительно! Такие меры я принял для сохранения секретов, с которым вы уже отчасти познакомились. Никаких рапортов о переводе в другие части я не приму, а особо настойчивые пожалеют, что родились на свет. И последнее, сейчас, все получают новую форму, разбиваются на отделения и знакомятся со своими инструкторами, а завтра с утра весь выпуск отправляется в трехдневный марш-бросок. На всякий случай поясняю — слабаков у нас нет и не будет, а не выдержавшие испытания, после небольшого отдыха пройдут четырехдневный маршрут.

Чувствовалось, что офицеры автоброневых частей ошарашены таким положением. Они, изучавшие броневики и тактику их применения, не понимали, зачем нужны дурацкие марш-броски. Но что делать, если перед отбытием, генерал-майор Филатов в категорической форме потребовал от них не опозорить школу и во всем слушать господина Самотаева, который, согласно высочайшему соизволению, на базе 'царь и бог'. Не такой они представляли себе свою службу.

Сейчас им было невдомек, что почти сразу после марш-броска молодым офицерам будет доверено самое грозное и самое совершенное оружие, которого на этот момент нет ни в одной армии мира. Более того, их обязанности окажутся много шире, нежели у обычных командиров отделений и взводов бронедивизионов, и все их сиюминутные обиды отойдут на второй план. В своем новом качестве им придется решать задачи поля боя, став, по существу командующими своих маленьких, но очень кусачих армий.

И откуда им знать, что буквально с сегодняшнего дня опытные инструкторы начнут подмечать все нюансы их поведения. Из их среды выделят лидеров и аутсайдеров. Личностей с холерическим характером отсортируют в одну шеренгу, флегматиков в другую. В третьей группе окажутся сангвиники, и это будет только начало. Дальше пойдет практика, на которой 'инструкторы-вампиры' уточнят все особенности каждого и подберут ему наиболее подходящую роль. Не забудут они и о вторых номерах, ибо в бою искать замену всегда недосуг. Не всем молодым офицерам их миссии придутся по нраву. Некоторые будет считать себя незаслуженно обойденными. Идеального решения такая проблема не имеет, но есть приемы ее минимизации. В этом ряду стоит психологическая обработка, которую в будущем стыдливо назовут психологической помощью. Там же игнорирование претензий и даже ликвидация. Нет, не перед строем, это не дезертиры. Ликвидировать будут, бросая в безнадежные атаки, всегда возникающие в наступательных операциях. Кто-то из особо чутких засучит ножками, заполошно заверещит: 'Как можно? Это преступление перед человечностью! Где закон разрешающий такие бесчинства?' Такой чел в период обострения либерастии головного мозга начнет сравнивать причастных к этому 'безобразию' с отморозками типа алойзовича. Что характерно, обязательно в пользу последнего. И как быть? Обращать на этих людей внимание, или делать, что должен, и будет, что будет? Ответ на этот вопрос заключен в строках Юрия Левитанского:

Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку —

каждый выбирает для себя.

А еще молодняк начнут учить военному делу, с использованием всех приемов, о которых вспомнили переселенцы, до чего додумались сами, и что почерпнули в этом мире. И опять ответ скептикам, утверждающим, что коль нет висящих во всю стену электронных планшетов боевых действий, то ничего путного из затеи внедрить эти дивасы в этом времени получится — в мире нет ничего, что невозможно было бы реализовать в прошлом, исключая сущности типа полета на луну.

В подтверждении этого тезиса, к прибытию офицеров плотники заготовили деревянные ящики, в которых горные хребты выполнены глиняным раствором, реки и озера закрашены синим, дороги и тропы черным и серым. Планшеты боевых действий 2х2 метра. Фигурки батарей и подразделений воюющих сторон перемещаются стиком. Кто бы сомневался, что ведущий занятия тут же получил прозвище 'крупье'.

Таких планшетов-ящиков пара десятков. На них отображены рельеф и инфраструктура наиболее вероятных районов будущих боев. До сегодняшнего дня командиров отбирали из новобранцев, оценивая правильность принимаемых ими решений, скорость реакции и умение вести многочасовой напряженный бой. 'Противнику' проще — он может попить чаю, его подменяют каждые два часа. В отличии от него, курсант должен выдержать непрерывный 'бой' без сна и отдыха продолжительностью до двух суток.

Начавшие игру подвергались всевозможным издевательствам. В самые ответственные моменты на курсантов обрушились звуки боя, в 'блиндаж', вбегали и выбегать связисты, посыльные совали в руки пакеты, 'труба' вышестоящего придурка с неприятной периодичностью требовала доклада, а помощники то 'получали пулю', то несли ахинею, при этом разведка периодически безбожно врала.

Такая 'мясорубка' быстро выявила тех немногих, кого можно было бы поставить на командные должности. Недостающих кадров планировалось взять из офицерского пополнения. Больших иллюзий по этому поводу не питали— людей талантливых всегда нехватка. Зато среди выпускников Офицерской школы способных людей всегда больше, нежели среди новобранцев. К тому же образование само по себе являлось большим благом. Дальше вступало в силу условие: делай, что должен, и будет, что будет.

Всех этих подробностей Шульгин не знал, но глядя на спектакль с участием Самотаева и офицерского молодняка, последним он не завидовал — уже завтра некоторые из них пожалеют, что родились на свет. Не завидовал он и наставникам, представляя каково переучивать офицеров бронедивизионов.

С Михаилом и тремя переселенцами из Чили Виктор познакомился, когда в 1905-ом году молоденьким жандармским поручиком пришел в борцовский клуб 'Славянской борьбы'. Самотаев был его тренером, а владельцами клуба оказались чилийские переселенцы, занимавшиеся борьбой наравне с остальными спортсменами.

Сейчас Михаил Константинович стал первым лицом думский фракции новых социалистов, и куратором Всеволожской базы, а подполковник Шульгин приехал на базу с инспекцией от штаба Северного фронта, где он служил в разведочном отделении.

Время пообщаться выдалось только вечером. Бывшие борцы поведали о своей жизни. У Шульгина уже пятеро детей, у Самотаева трое. Михаил кратко прошелся по целях и методике обучения.

— Ты не слишком к ним строг?

— Не больше чем обычно. Нам офицеры позарез нужны и инструктора об этом предупреждены. Отсев будет минимальный.

От клуба 'Славянской борьбы' Шульгин стал отдаляться, после попытки ареста Федотова в 1909-ом году. История эта была с нехорошим душком. В те годы жандармский поручик еще не верил, что европейцы в сговоре с высокопоставленными Российскими особами могут пойти на кражу секретов российских предпринимателей, но факты вещь упрямая и под впечатлением этой несправедливости Виктор вывел из-под преследования человека переселенцев, задержанного на распространении запрещенных брошюр Железного Дровосека.

Еще раньше, после событий у дома Фидлера в 1905-ом году, у Шульгина зародилось подозрение, что разгром правительственных сил был совершен не эсерами, а некоторой третье силой. Увы, проведенное им следствие ничего не дало. Зато на чердаке дома, он обнаружил следы тщательной уборки. Ни гильз, ни следов обуви, только хорошо смазанные петли чердачных окон смотрящих на площадь.

Тогда же, в ночь с девятого на десятое декабря 1905-го года поблизости от дома Фидлера неизвестными был уничтожен десяток урядника Красницкого.

Время шло. Происшествия декабря 1905 года стали забываться, тем более, что ничего подобного в Империи больше не повторялось.

Летом 1908-го года Виктор удивился гениальной придумке Зверева с базами стрешара. Любители пострелять валили валом, да и сам он с удовольствием принимал в этом участие. Во время одной из таких игр, мелькнула мысль — люди, хладнокровно уничтожившие десяток казаков на Маяснцкой, могли получить навыки на базе стрешара. Вот, только, баз таких в то время еще не было.

В начале 1910-го года Шульгина перевели в столицу и там ему стало не до спортивных развлечений. Мысль, что к трагедии у Дома Фидлера был каким-то боком причастен Зверев, постепенно переросла в уверенность, но ее к делу не пришьешь, а сам Виктор на все происходящее стал смотреть несколько отстранено, да и дело это было давно закрыто.

Вновь о Дмитрии Павловиче Виктор услышал с появлением звукового кино и выходом в свет кинокартин по мотивам нашумевших фантастических книг. Никаких театральных талантов за Зверевым Шульгин не замечал, но факт оставался фактом — весь мир рукоплескал Дмитрию Павловичу, ставшему основоположником нового искусства.

Тогда же, при случайной встрече с Дмитрием, между ними произошел весьма непростой разговор.

Виктор прямым текстом заявил — он не сомневается, кто скрывается за псевдонимом Железный Дровосек. Шульгин прекрасно понимал, что доказательств у него нет, да он и не собирался никого уличать, но болезнь жены и неприятности на службе ... в результате, фраза получилась излишне резкой, зато Зверев ответил в своем стиле:

— Эт точно, пишут разные, а потом кальсоны пропадают. Ты мне лучше скажи: написанное железякой идет на пользу империи или во вред?

И опять, вместо признания правоты Дмитрия в Шульгине заговорил жандарм, и на фразу в стиле: 'Писать без высочайшего соизволения нельзя', Виктор тут же отгреб:

— А пИсать можно? Или так и будешь ждать высочайшего соизволения спустить портки? — Зверев голоса не повышал, но холодное бешенство ничего хорошего не сулило. — Ты вообще-то на вопрос отвечать собираешься, господин жандарм, или сдристнул?

Шульгин почувствовал, как от резких простонародных слов в голову ударила кровь, и ведь не поспоришь — Зверев был практически во всем прав. О роли Железного Дровосека, в отделе регулярно вспыхивали дискуссии. Что характерно, его начальник как-то в сердцах заявил, что если бы Дровосека не было, его надо было бы придумать. Самое обидное, что сейчас из Виктора действительно полезло сословное чванство, а живущий в нем жандарм захотел поставить Дмитрия на место.

Понимая, что неправ, он по инерции выдвинул аргумент, мол, Дровосек ни в грош не ставит самодержавие, чем подрывает устои России.

Ответ последовал мгновенно:

— Ты мне еще расскажи о сакральном смысле лествичного права Киевской Руси, и я горько заплачу. Ответь, почему эта сакральность не мешала князьям резать друг друга? А ее итог с татаро-монголами тебе напомнить? — Зверев зло уперся взглядом в Шульгина. — Я что-то не помню, чтобы ты стенал о подрыве устоев при переходе к монархии, так какого черта ты мне сейчас втираешь о сакральности царизма, когда эта система управления сдохла? Ты слышишь, что я тебе постоянно говорю? Речь идет не о злобной тирании, а о системе управления не отвечающей возросшей сложности организации общества!

Разговор этот был не первый, но Зверев впервые так резко отреагировал на нытье Шульгина.

— Ты пойми, Виктор, — немого сбавив тон Дмитрий, — что бы ты себе не нафантазировал, но по факту Железяка единственный, и до конца последовательный сторонник единой и неделимой России. Попомни мое слово — очень скоро даже Великие Князья запоют о раздаче российских земель.

О царящих в высшем свете настроениях Шульгин по долгу службы кое-что знал, и Зверев был прав, но уязвленное самолюбие вновь толкнуло Виктора на то, чего в обычной обстановке он бы никогда себе не позволил:

— Зато я бы никогда не стал способствовать трагедии у дома Фидлера.

— Угу, нашел трагедию, — неожиданно весело парировал Дмитрий, — одни придурки вместо того чтобы отстрелить артиллеристам яйца поперлись сдаваться, другие решили геройски пройтись шашечками по беззащитным говнюкам. Я тебе так скажу, пить надо меньше.

Намек на ринувшегося в пьяную атаку корнета Соколовского, был более чем прозрачен, а Виктора в который раз удивило, как легко Дмитрий оказывается над схваткой, поэтому следующий вопрос выскочил сам по себе:

— А урядник Красницкий?

— Красницкий, это тот, который оказался в ненужное время, в ненужном месте? — наблюдая за реакцией Виктора, Зверев слегка склонил голову набок. — Война, господин подполковник, это такая штука, на которой иногда убивают, и не его вина, что он попал под каток гражданской войны. Да-да, именно гражданской войны, которая была развязана властью и ею же подавлена. И не делай мне круглые глаза — ты все прекрасно понимаешь.

Разговор на этом увял. Каждый из собеседников понимал — негласному соглашению об откровенных разговорах пришел конец, и теперь они может и не по разные стороны баррикад, но в отношениях что-то сломалось.

Вместе с тем Шульгин понимал, что он с еще большим вниманием будет вчитываться в каждое слово Дровосека, выискивая в его сентенциях зловещий смысл, но никогда не поделится знанием об авторстве со своим начальством. Нить, связавшая Виктора с переселенцами из Чили, оказалась гораздо крепче, чем он поначалу себе представлял.

После отъезда Виктора из Москвы, в России заговорили об автомобилях, выпущенных в мастерской 'Дукс'. За ее вывеской зазвучала фамилия Федотов. Чуть позже в небо взмыл русский самолет и опять Шульгин услышал об инженере из Чили.

По этому поводу пресса резко разделилась на два лагеря. Противники повизгивали о грандиозном надувательстве, дескать, в неразвитой России создать самолет невозможно, и без французских инженеров тут не обошлось.

Патриотические издания взахлеб писали о талантах русских инженеров. Точку в споре поставили, как это ни странно, французы с бельгийцами и британцами, закупавшими русские аэропланы, а автомобили марки 'Дукс' стали продаваться по всему миру.

Только тогда до Виктора стал доходить масштаб события — Россия впервые в истории стала продавать машины! Выпущенные на русских заводах автомобили и аэропланы, оказались едва ли не лучшими в мире, а звуковое русское кино шло победным маршем по кинотеатрам планеты. И все это было связано с именем трех репатриантов из Чили, которых Виктору довелось наблюдать в течении четырех лет.

Когда заложенные на верфях 'Корабела' субмарины стали бороздить Балтику и принесли громкую победу на море, Виктор перестал удивляться, и все же удивился. Это случилось в 1915-ом году, когда его перевели в подчинение к начальнику разведывательного отделения штаба Северного фронта, генерал-майору Батюшину.

В ответ на вопрос капитана Шульгина, кому он обязан высоким доверием, была названа фамилия шефа жандармов Джунковского, и, как это ни странно, господина Зверева. Оказывается, Дмитрий Павлович нашел у Виктора неслабые задатки организатора противодиверсионной работы.

И вот судьба вновь свела Виктора с его бывшим тренером и правой рукой Дмитрия Павловича.

— А что будешь делать с отсевом? — спросил подполковник Михаила.

— Кого в ремонтные команды, кого бумажки перебирать.

— Рузский просил отобрать для него офицеров из бывших фронтовиков, поможешь?

— Обязательно, и передай Николаю Владимировичу, что на Северный фронт будут направлены самые подготовленные и политически стойкие, а к ним в придачу готовый заградотряд.

Заметив мелькнувшую на лице 'контрика' гримасу, Михаил подумал, что вот ведь как все перемешалось. Бывший жандарм и сегодняшний контрразведчик чурается заградотрядов, а он, думский деятель и слуга народа, навязывает жандарму оттренированную под задачу шваль.

— Если этой весной прорвать фронт не удастся, Россия капитулирует.

— Ты это к чему? -хмуро откликнулся контрразведчик.

— К тому, чтобы ты понял — из всех этих мальчишек я выращиваю смертников. Это не самоцель, я их учу выживать в самых кривых ситуациях, но само соединение готовится на одноразовую задачу — прорвать фронт даже ценой своей жизни. На это же нацелены заградотрядовцы. Поверь, эти отбросы не станут задумываться стрелять в отступающих, или нет — только огонь на поражение. Из пулеметов. Брусилов это понимает, как никто другой. Рузский в этом плане не такой напористый, зато по его инициативе местным командирам вход на базу заказан, но есть проблема с освоением новой тактики. Если ее сейчас донести до командиров дивизий-полков, то мы рискуем потерять эффект внезапности. Если запоздаем, то офицеры не успеют вникнуть. Поэтому на словах передай Рузскому, что принять офицеров штабов мы будем готовы к первому апреля. И еще, об этом разговоре не должен знать даже генерал-майор Батюшин, только командующий фронтом. Ставки слишком высоки, чтобы жевать сопли, а здесь ты присутствуешь только потому, что я тебе всецело доверяю.

Шульгин всегда знал, что Михаил человек решительный, но только сейчас он осознал, какие полномочия сосредоточены в его руках.

Между тем, о деградации армии контрразведка знала, и это была самая больная тема, но вот так прямо заявлять о капитуляции пока никто не решался. Одновременно Виктор мгновенно сложил все факты, в том числе участившиеся братания.

'Да прав, Михаил, конечно прав, но почему до этого не додумались генерал-майор Батюшин и комфронта Рузский? А может быть все это им известно? Тогда получается, что они опасаются раньше времени поднимать панику. Пожалуй, ведь не случайно в последнее вернее стали создаваться ударные части гренадер'.

Сейчас его разговор с комфронта перед командировкой выглядел в ином свете, а сам Шульгин оказался втянут в непростую интригу.

'Собственно говоря, а почему интрига? Михаил, конечно, изменился, но для него держава не пустой звук и республиканец из него, как из коровы гончая. На это публику я насмотрелся, но в экономическом смысле республиканское устройство общества эффективнее монархии. Так может и вправду лучше республика, чем позор сепаратного мира?'

— А ты изменился, — Виктор по-новому посмотрел на Самотаева.

— Знал бы ты, что там за гадюшник, — неопределенно мотнув головой вверх, Михаил тяжко вздохнул, — и вот, что, Виктор, всякое может случиться. Зверев просил тебе передать, что если твое командование запаникует, ты сначала подумай, стоит ли выполнять дурные приказы. Старый тоже рассчитывает на твой здравый смысл, а я прошу тебя пообщаться со своими бывшими коллегами в жандармерии, мол, если будет совсем кисло, пусть обращаются к любому 'вагнеровцу'. Наши будут предупреждены, только сделай это так, чтобы твое бывшее начальство не всполошилось. Не маленький, сам придумай через кого и как сделать вброс.

Прощаясь, Михаил передал Шульгину текст очередной статьи Железного дровосека:

— Это лично тебе от Зверева. Текст будет редактироваться, поэтому пока о нем никому знать не надо, но если сможешь, то отпиши Тренеру свою рецензию.

Статья начиналась с утверждения о неизбежности политических реформ. '... при этом только мальчики в розовых штанишках отказываются узреть очевидное — политические преобразования неизбежны и долго ждать их не придется. Вопрос заключается только в последствиях. В этом плане Россию ждет или разгул демократии с реками крови, или новая власть сумеет консолидировать общество на победу в войне и на оздоровление экономики, но для этого необходима твердость'.

Об отречении царя прямо не говорилось, но это явно следовало из контекста.

Далее Железный прошелся по думским говорунам, доказывая их несостоятельность, как управленцев. Описал свое видение событий, если из таких прекраснодушных идиотов будет состоять правительство.

'Вместо налаживания расстроенного войной хозяйства, либералы кинутся реализовывать свои идеологические задумки и итог это 'титанической' деятельности окажется ужасающим.

Первым делом ими будет уничтожена полиция. Затем придет черед армии. Расстрелы офицеров станут обыденностью, а толпы бегущих с фронта вооруженных дезертиров пополнят банды выпущенных на свободу преступников.

Под стать бандитам окажутся и амнистированные лидеры политических партий, которые тут же ринутся все переиначивать под себя, под свои догмы.

В точности, как и либералы, они, обуреваемые наивной верой в непогрешимость своих теорий, начнут доламывать, то, что еще работает. В ход пойдут наработанные десятилетиями навыки террора и ведения подпольной борьбы'.

Выход Железный видел единственный; 'После отречения царя, России необходима власть, преследующая исключительно экономические цели, а глубокие политические преобразования надо будет отложит до приведения экономики в порядок, на что потребуется два-три года. В противном случае большая кровь неизбежна'.

Картина рукотворного апокалипсиса настолько выбивалась из всего написанного Железным Дровосеком ранее, что у Виктора не осталось сомнений — вся либерально-демократическая публика заткнет глаза и уши, и завизжит, что это полицейская провокация. Для себя же Шульгин сделал вывод — ждать надо не волнений, а полноценной революции и вспыхнуть она может в самое ближайшее время.

Сергей не знал, что концовка в этом выпуске отсутствовала. В ней автор предлагал задуматься, что произойдет лично с монархом и его семьей, если завтра произойдет невозможное — Николай II отречется от престола.

Удержится ли новое правительства от ареста монарха и его семьи? И тут же доказывал — нет, не удержится. Более того, всю царскую семью надо будет немедленно арестовать и вывезти из России, в противном случае расправа по французскому варианту, но с российской безжалостностью неизбежна.

Под стук колес, Шульгин в который уже раз задался вопросом: 'Да что же это такое? Как они могут так точно предугадывать события?!'

Глава 9. Двадцать третье февраля — красный день календаря.

Январь-февраль 1917г.

С осени шестнадцатого года над Третьим Римом нависла угроза голода, за которым угадывались контуры русской смуты. В декабре правительство ввело продразверстку. За грозным словечком скрывалось банальное взимание налога натурой. Газетчики писали о желании крестьянина придержать зерно до весны, но основой причиной недоимок был ненасытный молох войны, всосавший в себя около пятнадцати миллионов мужчин, что и толкнуло правительство на продразверстку.

В ряде городов ввели карточки. Газеты намекали на их появление в столице. Идиотские статьи разогревали слухи, слухи повышали накал газетных статей. Как сказали бы политологи будущего — в информационном пространстве России царили анархия и беспредел.

Цензура пыталась увещевать, затем грохнула кулаком. Увы, опоздала — система 'слух-газета-слух' успела войти в крутое пике.

На этом фоне, сообщения о катастрофе с продовольствием в странах тройственного союза прошли мимо внимания обывателя. Кстати, напрасно. Гибель свиного поголовья и ужесточение блокады вызвали настоящий голод, а в тылу набатом зазвучали антивоенные настроения. На стенания германского и австро-венгерского отделений красного креста о жесткости морской блокады, союзники внимания не обращали, и очередной швед-нарушитель с грузом контрабандного продовольствия вставал у причальной стенки порта Ревель. Это продовольствие достанется русским детям. Ни одно действие не обходится без обратной стороны. В соответствии с этим Германия практически полностью прекратила кормить военнопленных. В этой беде опять же нашлась своя польза и с января бежавших из германского плена стали возить по передовой. Желающих переждать войну в плену резко поубавилось, жаль только, что живые скелеты слишком быстро отъедались.

Первое еще робкое увеличение спроса на хлеб переселенцы почувствовали через свои булочные и пекарни в последних числах декабря. Так отреагировали самые шустрые граждане. Они как тот герой Джека Лондона, стали набивать матрасы сухарями.

В конце января пекарни еще справлялись, но к средине февраля их мощности были загружены до предела, а спрос на хлеб продолжал расти. Следствием этого противоречия явились очереди у булочных, в которых озлобленный народ часами судачил о неудачах на фронте, недоедании детей и предательстве в верхах. До социального взрыва оставались считанные дни, но, странное дело, революционеры, разжигающие протестный пожар, языков его пламени ... не замечали.

Аналогичное затмение случилось с полицией. Конечно, кое-кто из серьезных полицейских тревогу ощутил, но на таких 'касандр' внимания не обратили.

Не лучше обстояло дело в армии. После потери в пятнадцатом году основного кадрового состава, в ней зрели антивоенные настроения. Выходцы из иного времени пребывали в наивной уверенности, что тысячи агитаторов от большевиков хлынут на фронт, и быстренько распропагандируют армию, которая тут же перейдет на сторону трудового народа с партией Ленина во главе. Ага, и еще повернет штыки против капиталистов.

Действительность от вымысла отличалась разительно. Левые партии кроме большевиков и анархистов, занимали оборонческую позицию, и на этом основании антивоенную пропаганду не вело.

Этим делом немного грешили большевики и левые эсеры-интернационалисты под предводительством Машки Спиридоновой, но и тех, и других давно пересажали, а их женевские сидельцы в революцию не верили от слова совсем, и процесс нарастания недовольства не отслеживали. Впрочем, такими же они были и в пятом году.

Вот и получилось, что сцена из гениального фильма 'Возвращение Максима', в которой обаятельный Борис Чирков идет добровольцем на фронт, не более чем удачная режиссерская находка.

Димону на эти тонкости было глубоко плевать, а Федотов в очередной раз почувствовал себя обманутым.

Вместо революционеров армию разлагали общая усталость, военные неудачи, и перебои с продовольствием.

К тому же среди солдатиков попадались природные лидеры всегда готовые подхватить запросы толпы. Это те самые экстраверты по Юнгу, или субпассионарии по Гумелеву-младшему. И не важно, что никакие они не субпассионарии, и не экстраверты, а самые обыкновенные 'вожачки', т.е. лидеры, действующие в соответствии с записанной в их геноме программой поведения.

По уму, их бы всех поставить 'унтерами', но часть 'субпассионариев' армейцы просто проморгали, а часть к командованию подпускать нельзя на пушечный выстрел — психически неуравновешенных (если не сказать склонных к садизму) среди этой братии довольно много.

В итоге около десяти процентов от всех лидеров, кристаллизовали вокруг себя недовольных, а сами они переходили в категорию смутьянов.

Что же касается партийной принадлежности 'вольнодумцев', то Михаил доподлинно выяснил, что взятые на цугундер, они называли себя то сторонниками эсеров, то эсдеков. Реже представлялись кадетами и энесами (так последнее время стали называть новых социалистов). Лишь малая толика являлась членами этих партий.

В тылу, в запасных полках, условия для пропаганды казались много комфортнее. Пришел агитатор, высвистал неделю назад призванных друганов, навешал им лапши на уши и ушел домой баиньки. Но и тут реальность оказалась иной, нежели ожидали переселенцы. Военные прекрасно понимали, что новобранцев надо наглухо отгородить от привычного мира. Эта технология родилась еще во времена строителей пирамид.

Конечно, иной часовой за водку агитатора мог и пропустить, но пьяные солдаты колются на раз, главное, это где же во время сухого закона можно найти водки для серьезной агитации?!

Активизацию можно было ожидать только после вывода запасных команд на подавление волнений. С этого момента на солдатиков набросятся все кому не лень, начиная с бегущих впереди демонстрантов подростков и кончая агитаторами от эсеров, меньшевиков с большевиками и даже от кадетов.

И будет им пофигу их 'оборончество'. Более того, девятый вал пропаганды ожидался после взятия власти в феврале, когда Петросовет осознает свою уязвимость со стороны армии. Вот тут развал дисциплины развернется в полную силу, и бредущий по улицам человек с мосинкой на плече, станет символом эпохи, а армия из инструмента защиты государства от внешней угрозы превратится в опасную для общества субстанцию.

Одно радовало — понимание этих тонкостей открывало перспективы по управлению процессом и усилению позиций новых социалистов.

* * *

Не только переселенцы анализировали состояния России. Этим занимались и послы Антанты.

Сэр Бьюкенен делал ставку на кадетов и октябристов, но растущая популярность СПНР заставила его обратить внимание на новых социалистов. Первый контакт с британцем произошел в сентябре шестнадцатого, когда во дворце Кшесинской Дмитрия аккуратно подвели к послу туманного Альбиона.

Посла интересовало отношение Зверева к парламентаризму. Вообще-то, Зверев пришел сюда на нужную встречу, и ломать график по первому зову британского лёвы он не собирался. В результате посол узнал, что к парламентаризму Дмитрий Павлович относится, как к одной из форм управления обществом, но ее эффективность не во всех случаях очевидна.

На вопрос о конкретике, бывший морпех ответил, мол, ждут его. Тем самым дав понять: хочешь потрепаться — нормально договаривайся, или тебя опять пошлют.

Между тем, британец действительно 'сдвинулся' на парламентаризме и в последних числах декабря шестнадцатого года полез с советами к русскому царю, дескать, выбери ты царь фигуру премьера, устраивающую и тебя, и думу, и все будет в шоколаде.

Ага, разогнался. Британца из страны не выперли, хотя следовало бы, но дали понять, чтобы с подобными глупостями он больше не совался.

В мире переселенцев в ходу была конспирологическая версия, согласно которой коварный Альбион инициировал революционные события в России, чтобы та вышла из войны, и за это ее можно было бы лишить обещанного контроля над проливами.

М-да, и ради этого рисковать итогом войны и дополнительно потерять еще минимум один миллион жизней?! Редкостный бред! Лишить Россию завоеваний можно было, не прибегая к таким глупостям. Достаточно было проголосовать заедино с франками, а повод для этого найти труда не составляло.

В действительности Франция и Великобритания всерьез встревожились положением в России, и в конце января провели в Петрограде консультации стран Антанты. Официальная повестка дня — координация планов союзников на лето 1917-го года и готовность русской армии к наступлению. Неофициальная — оценка внутриполитической обстановки в условиях нарастания революционных настроений и поиск лояльных западу сил. Одним словом, зашевелились супостаты.

Начальник штаба Ставки Верховного главнокомандующего Василий Гурко, не будь дураком, союзников не обрадовал. По его мнению, до завершения формирования новых подразделений русская армия вести большие наступления не сможет. Пока ее удел — сдерживание врага с помощью операций второстепенного значения.

Делегация посетила фронт, провела встречи с политиками различных партий. На этот раз подкат к новым социалистам сделали французы, пригласив Зверева с Самотаевым на совместный с британцами обмен мнениями.

Францию представляли посол Морис Палеолог и министр колоний Гастон Думерг.

Со стороны британцев присутствовал первый офицер штаба 19-го экспедиционного корпуса Генри Вильсон, банкир лорд Ревелсток и успевший поднадоесть Звереву Бьюкенен. Руководитель британской делегации, лорд Альфред Милнер, до встречи с энесами не снизошел. Видать, рылом не вышли.

Интерес Палеолога к режиссерским успехам Дмитрия Павловича, был обставлен в лучших традициях французской дипломатии. Многословно и витиевато. Пришлось господина посла притормозить:

— Вот за что мне нравятся американцы, так это за конкретику и кота за хвост не тянут. Вам такая идиома знакома?— Палеолог был остановлен Зверевым, как Наполеон под Бородино.

Послу идиома оказалась знакома, а получивший разъяснение русский поговорки лорд Ревелсток, не удержался от колкости:

— Я всегда считал, что с воспитанием у янки плохо.

— Кому плохо, кому хорошо, — вставил свои пять копеек Самотаев, — все зависит от ситуации, но попусту время они не теряют.

— Не думаю, что это всегда правильно, — Палеолог задумчиво посмотрел на Михаила, — но готов согласиться, что времени до летнего наступления у нас действительно немного. В связи с этим хотелось бы услышать ваше мнение, господин Самотаев, — выделил свой интерес к лидеру СПНР дипломат, — сумеет ли новый кабинет министров, справиться с ситуацией, если ваш государь согласиться с предложениями прогрессивного блока.

Ни имен, ни фамилий 'правителей' произнесено не было, мол, догадываться Михаил Константинович сам. Догадываться Пантера не пожелал. Тема такого правительства сидела у всех переселенцев в печенках, но куда деваться, если ответа ждут послы двух ведущих мировых держав, вот и пришлось Михе, мысленно матюгнувшись, выдать привычную тираду:

— Если вы о думском правительстве народного доверия, то я в этом сильно сомневаюсь.

— Это очень пессимистичный вывод, наверное, для этого у вас есть основания? — за подчеркнутой вежливостью английского вояки скрывалось напряженное внимание.

— Господа, управление государственным аппаратом требует специфических навыков, нарабатываемых десятилетиями. Отсутствие таковых авторитет общественного трибуна заменить не может. — Михаил скользнул взглядом по присутствующим, задержавшись на британском офицере, — По-моему, это равносильно назначению командиром корпуса молоденького лейтенанта. Такой все знает, но ничего не умеет, — едва заметная усмешка на лице вояки показала, что с мнением Самотаева он согласен.

— Надо признать, образно, а вы могли бы назвать свои кандидатуры? — на этот раз напрягся Палеолог.

— Мог бы, но делать это преждевременно, — Михаил дал понять, что раскрывать своих людей он не собирается.

— Я всего лишь хотел уточнить, из каких кругов могли бы быть, такие люди, — тут же сдал назад посол Франции.

— Чтобы довести войну до победного конца, Россия должна призвать людей решительных, и незашореных политическими догмами. Тут надо понимать, что твердость позиции будущего министра финансов имеет значение не меньшее, нежели решительность начальника генерального штаба. Кстати, еще большая твердость от минфина потребуется после войны, когда встанет вопрос возврата займов, — на этот раз согласие с мнением Михаила выразили все, но больше других английский банкир.

Для себя же, переселенцы давно решили, что всех долгов Россия возвращать не будет. Благо, прецеденты на этот случай имелись. Штаты отказались от договоров своих предшественников — Англии и Испании. Национальный конвент Франции в 1792 году постановил: 'Суверенитет народов не связан договорами тиранов'. На этом основании революционная Франция не только разорвала политические соглашения предыдущего режима с заграницей, но и отказалась от государственного долга, и кредиторы эту пилюлю проглотили. Справедливости ради, надо заметить, что треть всех долгов Франция все же выплатила.

В этом отношении переселенцы были в несравненно лучшем положении — им доподлинно было известно, что отказ от выплаты слишком больших долгов странам-отказникам обходился дешевле, нежели попытка его выплатить. Такие примеры у гостей из будущего были, и платить неподъемные долги они не собирались.

Что же касается заламывания рук по поводу чести и достоинства державы, то это не более чем бред воспаленного воображения.

Но финансовая война сменит горячую не сегодня, поэтому сейчас Михаил изображал незыблемое и вечное: 'мир-дружба-жвачка'. И все же иностранные делегаты не были бы делегатами, если бы не попытаться уточнить отношение лидера СПНР к войне.

— Господа, зачем ловить черную кошку в черной комнате, если ее там нет?

— ?

— Отношение партии новых социалистов к войне записано в программе партии и подтверждено решением недавнего съезда. Хочу подчеркнуть — в отличие от большинства партий, позиция энесов полностью определяется ее руководством.

Если до этого послы еще сомневались по поводу роли Самотаева, то теперь последние сомнения отпали.

* * *

К февралю переселенцы готовились. Выявлялись будущие противники и подбирались союзники. Задолго до начала войны налаживался контакт с фабрично-заводскими комитетами, профсоюзами и кооперативами. Ко всему в процесс завоевания 'мирового первенства', вмешался случай — начиная с 1912-го года, ЦК партии социалистов-революционеров наглухо погрузился в спячку, а его лидеры Чернов и Савенков покусились на лавры графа Толстова и господина Достоевского. Одним словом — подфартило. Рядовые эсеры, стали переходить к энесам. Свою роль сыграли школы выживальщиков. Успехи в авто и авиастроении в умах обывателя надежно связался с новыми социалистами, и к войне популярность СПНР превысила таковую у ПСР и СДРП вместе взятых.

Не была забыта прослушка властных кабинетов, благо, что о снятии информации с окон Федотов помнил. Впрочем, и обычный телефон легко превращался в подслушивающее устройство. Вот, только, не надо думать о всеобъемлющем контроле — при увеличении числа занятых прослушкой, многократно возрастал риск разоблачения.

Отслеживались значимые личности, в том числе отбывающие свои сроки Нестор Иванович и Иосиф Виссарионович.

Серьезное внимание уделялось подготовке агитаторов. Самотаев поначалу не мог уразуметь, зачем нужна такая дотошность, но в этом вопросе переселенцы проявили завидное единодушие. Даже живущий за океаном математик прислал Михаилу письмо, дескать, правильная говорливость это залог победы.

После такого обучения, активисты энесов знали, что говорить по земельному вопросу, как обещать достойную оплату труда рабочим.

О войне требовалось говорить прямо: 'Война должна быть закончена к осени этого года победой. Для этого на фронт идут эшелоны с броневиками, летят тысячи самолетов. Арсеналы забиты миллионами снарядов, а новые социалисты выдвинут генералов берегущих солдатские жизни, и на этот раз германец будет перемешан с землей еще до того, как русские цепи поднимутся в атаку'.

На провокационный вопрос: 'А ежели вам не дадут ентой самой власти?' был готов жесткий ответ: 'Тогда России придется платить Кайзеру контрибуцию, после которой мы с вами положим зубы на полку. Только так, и никак иначе". В подтверждении приводилась смертность от голода наших военнопленных в Германии.

Касательно отношения солдатиков к революционерам и тем более к энесам, подкуп шел прямым текстом: 'Защиту революции можно доверить только перешедшим на сторону трудового народа, остальных отправим на фронт'.

В реальности защита отечества потребует напряжения всех сил, и отсидеться в тылу не удастся никому, но об этом пикантном обстоятельстве рядовым агитаторам не сообщали. Кто-то скажет: 'Это недопустимое коварство!'

Естественно коварство, а как же иначе? На прорыв фронта придется бросить самых лучших и верных, но сначала в атаках сгорят изменившие присяге, а предлог найти, что плюнуть.

Все это будет позже, а пока слушающие эти речи солдатики будут проникаться мыслью, что новые социалисты, они самые социалистические социалисты в мире, и на этом основании стрелять в голодающих рабочих грех, и за это нас оставят в тылу.

Для Москвы и Питера загодя создавались запасы зерна. Надолго его не хватит, но ажиотажный спрос сбить удастся, а дальше заработает карточная система и закупки. В Южной Америке разразился жесточайший кризис — страны тройственного союза отказались от закупки кукурузы и бобовых. Нет, не разлюбили, просто подвоз стал невозможен из-за блокады. Латиносов 'спасли' переселенцы, скупив зерно по цене отходов. Сейчас первый корабль разгружается в 'Романове на Мурмане', а с весны грузы пойдут через Архангельск. О серьезных прибылях речи не идет, но и не задарма.

Не были забыты и карточки, с радужными логотипами. Этот дивайс не подделывался — германские химики пахали не зря.

Были заготовлены печати всевозможных организаций. От большой государственной, до несуществующих пока Петросовета и Временного правительства. Терпеливо ждали своего часа факсимиле известных людей.

Два правоведа из особо доверенных энесов разрабатывали положение о госслужащих.

Проблему дефицита рабочих рук в сельхозартелях и на заводах, переселенцы решили за счет пленных немцев и австрияк. Когда это дело прочухали конкуренты, сливки были сняты.

Всем этим заправляли Зверев с Самотаевым. Федотов 'воевал' на ниве брони и авиации, и напрямую с предстоящими революционными разборками связан не был.

С броней вопрос решился благополучно — средства были выделены. Аналогично решился вопрос с авиацией. Новый заказ предусматривал выпуск двух тысяч истребителей Миг-7 и семисот пятидесяти фронтовых пикирующих бомбардировщиков, а все финансовые издержки и неизбежные нарушения условий контрактов переселенцы рассчитывали урегулировать после февральской революции. Тем более после взятия ими власти. Что касается фронтового бомбардировщика, которым Гаккель занимался с начала пятнадцатого года, то эта двухместная машина могла вести прицельное бомбометание из крутого пикирования и штурмовать позиции противника пулеметно-пушечным огнем. Кроме бомбовой нагрузки весом до полутоны, 'приятным' сюрпризом для противника окажется воющая сирена.

А вот 'летающие крепости' строились исключительно за свои деньги. Благо, что требовался их всего десяток. Впрочем, на возврат денег надежды оставались. В крайнем случае, вложенные средства вернуться после продажи 'крепостей' французам или американцам.

С конца шестнадцатого года в столице стало создаваться проводное вещание. Дело шло ни шатко, ни валко, и эта новость вскоре забылась, чтобы загреметь бравурными мелодиями в семнадцатом году.

* * *

С первых дней войны переселенцев тревожила перспектива публикации приказа ?1 Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Этот документ в клочья разнес армию, но где тот Петросовет? Кто и когда его учредит, и кто те люди, что будут писать этот приказ?

Мишенин смутно помнил, что создание Петросовета каким-то боком связано с меньшевиками Рабочей группы при Военно-Промышленном комитете. При учреждении Совета в него попало много посторонних людей, а председателем был избран эсдек Николай Семенович Чхеидзе.

Оставалось ждать, в расчёте на появление разговоров о создании Петросовета.

Начало семнадцатого года ознаменовалось двухсоттысячной демонстрацией, посвященной годовщине 'Кровавого Воскресенья'. Как и предсказывал 'великий Мишенин', ее организовала Рабочая группа, а вот о том, что 27-го января ее в полном составе поселят в казенную гостиницу 'Кресты' стало полной неожиданностью. Этого Мишенин не знал.

Собравшиеся по этому поводу в штаб-квартире партии Самотаев с Дмитрием пребывали в тоске и сомнениях.

— Миха, и какие у тебя есть мысли? — Зверев с надеждой посмотрел на Пантеру.

— Их выпустит победивший народ.

— Я серьезно.

— И я серьезно, даже знаю когда, — Михаил взял лист с записями математика, — вот смотри, в период с 27-го по 28-е февраля из тюрем будут выпущены все заключенные.

— Ты хочешь сказать, с ними на свободу выйдет рабочая группа?

— Ну, а как иначе?

— Ни хрена себе, а если сроки сдвинутся?

— Правильно тебе Мишенин говорил, — огрызнулся Самотаев, — надо было учиться, а не собакам хвосты крутить.

— В нашем мире собакам хвосты не крутили, мы больше по девочкам бегали.

— Оно и видно.

На самом деле изменение дат тревожило бывшего морпеха постольку-поскольку. Сдвиг в пару дней погоды не делал. Димон ломал голову, как внедрить в исполком своих людей, да так, чтобы занять в нем лидирующие позиции. Вопрос этот был далеко не прост. Достаточно было освобожденным 'работягам' скоординироваться с эсерами и трудовиками, как о серьезном контроле над Петросоветом можно будет забыть. Соответственно, не было гарантии, что приказ ?1 вновь не натворит бед.

— Тренер, — задумчиво произнес Самотаев, — а что нам мешает самим учредить Петросовет?

Еще не успел отзвучать последний слог, как в сознании Зверева был готов шуточный ответ, который тут же смениться изумлением:

— Миха, да ты понимаешь, что ты сейчас придумал?!

— А что такого? — обиженно начал Самотаев, — Спокойно подберем людей и проведем выборы в исполком. Сам же говорил — кто первый встал того и лапти.

— Пантера, это же решение проблемы!

Сказать, что предложение было заманчивым, значило просто промолчать. Оно позволяло получить гарантированный контроль над организацией, и обеспечить серьезное давление на Временное правительство. И ведь прокатит!

Тем более, что в реале депутатами 'назначали' всех подвернувшихся под руку от пекаря до шляющегося по коридорам Думы придурка с винтовкой.

По ходу борьбы за влияние, Совет перешел под контроль большевиков. История повторится. Иллюзий по этому поводу питать не стоило, но определенный контроль со стороны социалистов сохранится до конца.

Председателем Исполкома решили 'оставить' меньшевика Чхеидзе. Если он в 'прошлой жизни' не рискнул взять власть, то с какого перепуга он осмелеет в этой? Так и будет жевать сопли, а чтобы не взбрыкнул, ему в помощь решили подсунуть двух таких же однопартийцев Кузьму Гвоздева и Бориса Богданова из Рабочей группы. Помощником председателя от новых социалистов и руководителя Военно-революционным комитетом решили назначить 'вагнеровеца' Кирилла Беспалова. Главным аграрием Зверев предложил депутата первой Государственной Думы Степана Васильевича Аникина.

В этот компот органично вписывались два обормота — внефракционный, но с эсеровским прикусом Николай Суханов-Гиммер и полуклассический эсер Керенский. Эти два демагога самое то, чтобы в болтовне утопить любое предложение. Главное, правильно их сориентировать.

От большевиков в помощь Чхеидзе напрашивался председатель русского бюро ЦК РСДРП Александр Шляпников. Не был забыт и выкормышь князя Кропоткина, но конкретную кандидатуру анархиста решили подобрать из самых отмороженных.

При таком раскладе влияние новых социалистов в исполкоме было достаточно велико. Главное, они рассчитывали на большинство в Совете.

В итоге, как было сказано по другому поводу, партия новых социалистов грозила оказаться 'руководящей и направляющей силой', и сила эта была готова удерживать военно-революционный комитет силой физической. Такая пошлая тавтология, она же сермяжная правда, ибо спички детям не игрушка. Впрочем, до кровопролития дело дойдет вряд ли. Решительностью большинство 'советчиков' не отличалось, а их противоречия будут долго мешать объединению против энесов.

* * *

Сделав первую прикидку, Зверев свалил проработку деталей на самотаевский штаб, который, кто бы сомневался, назывался 'Центром', а сам занялся поисками Аникина.

Знакомство с этим человеком, как бы невероятно это не звучало, произошло в двухтысячном году, в кафе Дома ученых Объединенного института Ядерных Исследований, куда Дмитрия пригласил его давнишний приятель.

В кафе полумрак, на стенах незатейливые новогодние украшения. Столики времен советского общепита и такие же алюминиевые стулья с голубенькими сиденьями.

Лаборатория, в которой трудился приятель Зверева, завершила какую-то работу. Не эпохальную, поэтому собрались только свои и за свои, зато можно приглашать знакомых. Представительный мужчина с большим лысым черепом поздравил присутствующих с успехом, попутно вспомнил недавний новый год. Кто-то достал гитару. Неплохую, надо сказать, купленную за границей. Слушать песни шестидесятых годов было и приятно, и грустно. Эта эпоха навсегда ушла в прошлое.

Внимание привлекла женщина за соседним столиком. Броская, с выразительными темными и умными глазами, с гордой посадкой головы. Из тех, возраст которых определить сложно, но все чувствуют врожденное благородство, а кое-кто про себя произносит: 'Роскошная женщина!'

Мероприятие и женщина, так бы и забылись, если бы не фильм о Дубне. Виды современного наукограда перемежались черно-белыми любительскими вставками. На одной из них Дима с удивлением узнал, незнакомку. Приятель подтвердил:

— Это наша Майя Аникина. Между прочим, старший научный сотрудник, и зацени — внучка депутата первой Госдумы Российский Империи! Похоже, это фрагмент из фильма шестидесятых годов.

Мысленно прикинув возраст дамы, Зверев едва не присвистнул — великолепная генетика! А еще Димон не сомневался — мужским вниманием Майя не обделена.

Яркая луна, безветрие и легкий морозец, все настраивало на лирический лад и почему бы не проводить красивую женщину до дома. Наводящий вопрос о предках подтвердил сказанное приятелем — дед Майи отчаянно спорил с 'начальником' Саратовский губернии по фамилии Столыпин. Грех упускать случай узнать о той эпохе.

До дома Майи пятнадцать минут. В Дубне еще не разговаривают матом, а родители не боятся отпускать детей вечером на улицу. Это величайшее завоевание демократии стало прорываться сквозь нравственные плотины позже, поэтому приглашение на чай прозвучало естественно.

Людские судьбы порою похожи на идущие параллельным курсом корабли:

Столыпина назначают премьером — Аникина выбирают в первую Думу.

Петр Аркадий проводит реформу — лидер фракции трудовиков Степен Васильевич его критикует.

Степана возмущает безумная жестокость Столыпина. Для таких обвинений основания есть — разрушение крестьянской общины заполонило дороги империи понуро бредущими людьми. Эти неприкаянные потеряли не только землю, но и надежду на жизнь, и сколько их осталось лежать вдоль дорог, одному богу известно.

Во вторую Думу Аникина не пропустил новый закон — сельский учитель села Камаевка наделом земли не владел, и представлять крестьян не имел права. Учительствовать же ему запретили еще до избрания в думу, зато постоянно напоминала о себе полиция — Петр Аркадьевич оказался человеком злопамятным.

Следствием явилась эмиграция, в которую Степан уехал со старшим сыном Борисом. Дочь, она же будущая мама Майи, осталась в Саратове с матерью.

В Россию Степан вернулся на волне патриотического подъема в 1914-ом году. Вернулся ... и на пограничном пункте в Одессе был схвачен и этапирован в Саратов. Только в мае пятнадцатого года он был оправдан. Потом последовала неинтересная деятельность в Московском союзе кооперативов. Разъездной лектор жалование имел небольшое, и помощь первой семье была чисто символической.

Сегодня, обсуждая кандидатов в состав Исполкома, Зверев неожиданно вспомнил женщину, которая ему годилась в бабушки. Вспомнил он и ее деда. Осталось только разыскать Степана Васильевича. Кто-то скажет импульсивный поступок? Да, импульсивный, зато от сердца, как дань женскому совершенству из двухтысячного года.

* * *

Волнения в столице начались 21-го февраля, когда разгневанная толпа, разгромив пару булочных с возгласами 'Хлеба, хлеба' двинулась по улицам Выборгской стороны. Так об этом написали 'Биржевые ведомости'. На фоне перманентных народных возмущений, на такую 'мелочь' внимания не обратили.

22-го февраля волнения продолжились, но министр внутренних дел Александр Протопопов царя заверил: 'Оснований для тревоги нет' и Николай II спокойно отбыл в Ставку.

Такие же мысли обуревали пребывающих в летаргическом сне лидеров левых партий, или вообще не обуревали — сон-то летаргический.

Кое-какую движуху отметил только член ЦК РСДРП Александр Шляпников, отписавший в начале февраля свое видение развития событий Владимиру Ильичу, но сколь либо заметной реакции от вождя не последовало.

Зато полиция отметила, что 22-го февраля на транспарантах и знаменах появилась энесовская символика 'серп и молот'.

Тут надо заметить, что полиция неплохо знала о происходящем в рабочих комитетах, и в подполье. Районные полицмейстеры регулярно поставляли сводки. Писались аналитические записки, но в кресле министра внутренних дел сидел Саша Протопопов, который не торопился реагировать на тревожные сигналы, и вот ведь странность — министром внутренних дел он был не всегда.

Более того, прежде чем сесть в ответственное кресло, господин Протопопов был помощником председателя Думы и среди правых слыл левым.

Высокий, стройный, с темными дугообразными бровями над выразительными глазами и лицом порядочного человека, Саша ни кого из бывших коллег не арестовал, хотя наговорил с ними вместе на 10 лет строгого расстрела. На каждого. Между тем, думцы расценили его поступок предательством и как скаженные вопили: 'Убирайся из Думы'.

Странный он был человек. Когда меньшевики из Рабочей группы Военно-промышленного комитета, начали готовить забастовку к открытию думы, командиру отдельного корпуса жандармов с трудом удалось получить от Саши разрешение на их арест, но трогать настоящих организаторов заговора справа, во главе с Гучковым, он запретил категорически.

При этом Протопопов не был ни тайным сторонником заговорщиков, ни противником монархии и Семьи.

Дмитрий Павлович по этому случаю высказался, как всегда, возвышенно: 'Саша парень неплохой, только ссытся и глухой', то есть, 'с приветом'.

Такого же мнения придерживались высокопоставленные чины полиции и добрая четверть думцев. На вопрос, как же такой крендель мог сесть в кресло главполицая империи, убедительного ответа не существовало, но система подбора и расстановки кадров, под предводительством недавно усопшего (или утопшего) божьего человечка Гришки Распутина, выкидывала и не такое. Несколько преувеличив, можно было сказать: Саша стал когтистой лапой Старца, утащившей за собой монархию.

Справедливости ради надо заметить, что не только Протопопов был уверен в готовности к волнениям. Эту мысль разделяли многие высокопоставленные деятели, а последняя сверка плана противодействия волнениям прошла в начале января.

На бумаге все получалось складно — смутьянам противостояли три с половиной тысячи полицейских при нескольких казачьих сотнях, а гарнизон Петрограда насчитывал сто шестьдесят тысяч штыков. Силища! Всем был хорош этот план, кроме одного — он не учитывал бунта военных.

* * *

Начиная с третьей декады февраля, времени на сон Самотаеву не хватало. Утро начиналось с чтения подготовленной Центром информации. Затем следовал поход в Думу, где надо было держать руку на пульсе.

Весь день в Центр шла информация, которая к ночи разрасталась до ревущего потока. Всю ее надо осмыслить, и на вечернем совещании принять решения.

Вопросов было прорва: Когда переходить к активной политической агитации, когда проводить выборы в Совет рабочих депутатов, куда передислоцировать батальоны БТР-ов из Всеволожской базы, и проч.

* * *

Из дневника Зинки Гиппиус: '23 февраля. Сегодня беспорядки. Никто, конечно, в точности ничего не знает. Общая версия, что началось на Выборгской, из-за хлеба'.

* * *

Утро 23-го февраля началось с митинга работниц Торшиловской фабрики. Ораторы говорили о недостатке хлеба. Произносили пламенные речи за и против войны, равно как за и против беспорядков, иногда звучали политические лозунги, но не сказать, чтобы активно.

Как известно, толпа на одном месте долго стоять не может. Она должна или крушить, или совершать квест. Направившись к центру столицы, женщины выбрали второе. Туда же намылились рабочие снарядного завода 'Новый Парвиайнен'.

Впереди бежали подростки, за ними женщины и рабочие. У всех праздничное настроение. Ни одна партия в этом славном деле еще не отметилась, в том смысле что плакатов: 'Да здравствует КПСС' или 'Все гуськом за эсерами' не наблюдалось.

Агрессии протестующие не проявляли, что ввело в заблуждение полицию, а тот факт, что рабочие останавливали трамваи и отбирали у вагоновожатых ключи, никого не удивляло. Такое происходило при каждой демонстрации. Зачем они это делали, они и сами толком не знали. То ли, опасались наезда на бастующих, то ли движущийся трамвай ассоциировался у них с ненавистным царизмом. Кто ж его разберет. Правда, синяков коллежскому секретарю Гротиусу наставили и морду полицейскому надзирателю Вашеву отрихтовали качественно, но это, можно сказать, не со зла.

На подходе к заставе у Литейного моста из колонны шустро выскользнула пятерка парней, которые тут же направились к казакам.

— Дядька казак, а можно погладить твоего коня? — просьба городского паренька вызвала у казачков хохот.

— Ты паря сперва под хвост этой животине загляни, да подскажи, где там конское хозяйство. Если найдешь, то так и быть, дам я тебе этого конька погладить.

Деланно засмущавшийся парень тут же грамотно поднес к морде кобылки морковку, которая, сверкнув лиловым глазом, тут же ее схрупала.

— А ну валите отседова, — грозно рявкнул на парней казак с одной лычкой на погоне.

— Вот уже и по городу пройти нельзя. Как снаряды с утра до ночи точить, так это пожалуйста, а как хлеба купить так и нет его, — повел свою роль третий номер пятерки.

— Это ты что ли, снаряды точишь? — с сомнением произнес приказной.

— А вот это ты видел? — Иван показал казакам ладони с въевшейся стальной стружкой. — Батя-то мой на германском фронте сгинул, теперь заместо него я помощником токаря, а мне сестренок кормить нечем. Это разве, правда?

— Эй, приказной, поготь-ка, похоже городской правду гутарит.

Похожие разговоры проходили в разных частях города. Кое-где эмиссары энесов получали удар плеткой, где-то их просто шугали, но в целом эффект был положительный. Аналогичная работа велась с солдатами запасных полков, которых пока было немного.

Так ничего и, не решив, протестующие ближе к вечеру разошлись, чтобы завтра с утра продолжить 'веселье'.

Вечером командиры пятерок писали отчеты, на основании которых аналитики Центра мониторили ситуацию и давали рекомендации.

В это же время полиция и жандармерия планировали меры противодействия, но сильно не тревожились — в январе на улицы вышло двести тысяч протестантов, а сегодня бастовало всего сто двадцать.

Ближе к ночи в Центр прилетела первая ласточка от большевиков выборгского комитета, вбросивших политические лозунги, и призвавших к всеобщей забастовке.

— Каким будет наш ответ Чемберлену? — поинтересовался у Михаила Зверев.

— Завтра наши получат транспаранты 'Долой царское правительство!' и 'Да здравствует Республика!'

— А может пора 'Вся власть Петросовету'?

— Рано. Надо дождаться активных действий Хабалова, — Самотаев как никто другой ощущал напряжение ткани истории.

— Ну, тогда посуду на базу! — по этому зову, раритетная кружка Федотова с необыкновенной скоростью оказалась на столе.

Шел третий год, как Мишенин перебрался за океан. Его поздравление по случаю дня 'красной армии' только что зачитал Самотаев.

Собравшиеся были самыми информированными людьми в империи, и причин волноваться о ходе революции у них не было, и все-таки они волновались.

Как знать, не по этой ли причине Зверева осенила мысль назначить 23-е февраля началом Великой Русской Революции, так сказать 'Красным днем календаря'. Основанием для этого послужил факт выхода демонстрантов за границы своего ареала и появление первых политических требований.

Больше всего эта идея понравилась Самотаеву — выходцу из эпохи крутого патриархата новомодный бабский праздник, приходящийся на 23-е февраля, категорически не нравился.

Когда немного расслабились, Дмирий впал в созерцательное состояние:

— Согласитесь, странно все это.

— И что тебе странного? — откликнулся Борис.

— Эт, революция же вокруг, а мы тут водку хлещем.

— Подумаешь, будто мы революций не насмотрелись?

— Это не то. У нас в ходу были цветные революции и Зимний не брали, — стоял на своем бывший морпех.

— Зато у нас есть планы 'А' и 'Б', — вмешался Самотаев.

— Ага, 'А и 'Б' сидели на трубе. Колись, что это за планы? — реально удивился Зверев.

— Планы эти, Тренер, настолько секретные, что даже я о них ничего не знаю.

— Ух, мать, и кто же у нас такой знающий? — предчувствуя подвох, встрепенулся Федотов.

— Мишенин, он, кстати, просил меня вам эту мысль сообщить.

— Вот ведь, зараза, — в голосе Бориса прозвучало искреннее уважение, — сидит себе в Монреале и придумывает подлянки!

На этом праздник посчитали оконченным, тем более что Михаила постоянно дергали звонки из штаба, т.е. из Центра.

* * *

24-го февраля. Из дневника Николая II: 'В 10½ пошел к докладу, который окончился в 12 часов. Перед завтраком принесли мне от имени бельгийского короля военный крест. Погода была неприятная — метель. Погулял недолго в садике. Читал и писал. Вчера Ольга и Алексей заболели корью, а сегодня Татьяна последовала их примеру'.

* * *

Михаил обладал счастливым характером не впадать ни в какую религиозную догму от православия до марксизма. Более того, в монархии он находил много полезного, равно как и недостатков. Факт, что она себя изжила, значило для Михи лишь одно — систему управления надо менять, а не трястись в праведном гневе до полного заворота мозгов, чем грешила русская революционная интеллигенция. Его обуревали два противоречивых чувства — сожаление по поводу гибели державы и удовлетворение от того, с какой легкостью это происходит.

По этой причине, когда Центр сообщил, что лично объехав с утра город, и не обнаружив признаков назревающего бунта, градоначальник, генерал Бланк ... занялся приемом посетителей, Миха в сердцах припечатал — идиот!

Что характерно, не ошибся. Спустя два часа Знаменская площадь заполнилась возбужденным народом, и тот же Бланк в панике телефонизировал командующему Петроградским военным округом о неспособности полиции справиться с ситуацией.

Ответ Хабалова был по-военному краток: 'Считайте, что войска вступают в третье положение. Передайте подведомственным вам чинам, что они подчиняются начальникам военных районов, что должны исполнять их приказания и оказывать содействие в размещении войск'. А вот известить государя Хабалов, похоже, 'запамятовал'.

В это же время 'смутьяны' занялись своим любимым делом — зачарованно слушали бесчисленных ораторов, что взбирались на разборные помосты, с символикой энесов.

В этом они напоминали покачивающих головами кобр. Вроде бы как зачарованы, но иного оратора могли и приложить, и хорошо, если не кастетом.

На фоне парней 'от рашпиля' и трескучих активистов от леваков, люди Самотаева смотрелись едва ли не гигантами мысли и отцами русской демократии. Оно и понятно — если в репетициях на оратора обрушивать шквал воплей с затрещинами, то поневоле заговоришь, как Цицерон и Троцкий в одном флаконе.

Было бы наивно думать, что энесы выигрывали все схватки за умы, но в целом 'поле битвы' осталось явно за ними. Ничего сверхъестественного в этом не было — легальной партии на порядки проще добиваться успеха, к тому же 'научная организация' воздействия на толпу это вам не кот нагадил.

Приказ Хабалова задействовать запасные полки, Самотаев ждал, как манну небесную, и генерал не подвел — поздно вечером с криком: 'Ура', к Михаилу ворвался оперативный дежурный по штабу Фаза:

— Миха, генерал только что приказал завтра выставить военно-полицейские заставы.

На места тут же полетели директивы Центра. Первая адресовалась руководителям пятерок: Завтра, 25-го февраля, восставшим будут противостоять войска Петроградского гарнизона. Приказа на открытие огня нет, но существует высокая вероятность провокаций со стороны преступных и крайне левых элементов, поэтому, считая основной задачей пропаганду среди солдат запасных полков, командирам ячеек обратить особое внимание на предотвращение провокаций. В случае необходимости разрешается применение силы'.

Вторая касалась снайперов, которым было предписано занять подготовленные позиции. Третья директива полетела в Кронштадт — там надо было готовиться к выступления моряков.

В тот же вечер на конспиративной квартире энесов Путиловскго завода проходил 'разбор полетов' после митинга на Знаменской площади:

— Артем, ты куда смотрел, когда к нам полезли анархисты? — распекал командира третей пятерки Максим Крючков.

— Да кто же мог знать, что они такие нахальные, — оправдывался Артем.

— Ты нам лапшу на уши не вешай. Бросил свою пятерку, а сам пошел чесать языком с курсистками.

— Максим, я что предлагаю, — обратился к Крючкову его заместитель Илья Головин, — давай отправим Артема с девками.

— Во, Артюха, набирай баб, и вперед на казаков, то-то они юбок испужаются.

— Костя, кончай издеваться, — поспешил на помощь Артему Крючков,— сам-то едва справился.

— Товарищи, а теперь внимание! — прервал всеобщее веселье Максим. — Завтра нам будут противостоять войска гарнизона. Наша задача — работа с солдатами, поэтому вспоминаем, чему нас учили, а Артем со своим девками идет впереди, — не удержался от подкола главный энесовец Путиловского завода.

По окончании реального училища, бывший 'выживальщик' Максим Крючков, работал сначала в Нижнем. Потом устроился на Путиловский завод в Питере. Здесь его связи с новыми социалистами только окрепла, и недавно его выбрали в городской комитет партии.

Когда руководители пятерок разошлись, Максмим обратился к своему заместителю:

— Илья, тревожно мне. Нутром чувствую, что какой-нибудь идиот откроет стрельбу по войскам, поэтому завтра всех наших распредели по первым шеренгам и напомни о внимании.

— Что-то случилось?

— В том и дело, что сказать нечего.

Поднявшись сегодня на трибуну, Максим поймал на себе полный ненависти взгляд. Человек в надвинутой на уши шапке, развернулся и стал протискиваться сквозь толпу прочь, едва его заприметил Крючков. Что-то в его движениях показалось знакомым, но Максим никак не мог ухватить что именно. Говорить об этом своему помощнику было неловко, а утром ему стало не до рефлексий.

В это же время, Зверев оказался на званом вечере у шталмейстера Николая Бурдукова, человеке влиятельном и стороннике монархии.

В числе приглашенных Протопопов с его предшественником на посту МВД, ярым монархистом Николаем Маклаковым, что само по себе являлось намеком на разгорающиеся на улице события.

Как всегда у Бурдукова хороший стол, тонкие вина. Играл небольшой оркестр лейб-гвардии Преображенского полка и не верилось, что за окнами бушует революция.

На тревогу Маклакова, Протопопов весело уверил:

— Всё обойдется хорошо. Но если произойдет что-либо серьезное, то я сумею все прекратить немедленно, — эти слова Протопопов произносил везде и всюду, и бывшему министру оставалось только удрученно покачать головой.

В конце вечера хозяин попросил музыкантов исполнить что-либо веселое, и солист Леля-шоколадка спел частушку:

Сидит Сеня на заборе с революцией во взоре,

Подошла и я взглянула, сразу... за 'нос' потянула.

Матерный рифмы в адрес революции, на самом деле были обращены к министру МВД, и Протопопов сник, а все немного сконфузились — умел хозяин делать намеки.

* * *

25-го февраля бастовало более 300 тысяч человек, а это, между прочим, около трех четвертей рабочего люда столицы!

* * *

В этот день Вера Судейкина написала в своем дневнике: 'Читаем 'Дафниса и Хлою'. Закупаем продукты'.

Николай II о революции по-прежнему ни гу-гу: 'Встал поздно. Доклад продолжался полтора часа. В 2½ заехал в монастырь и приложился к иконе Божией матери. Сделал прогулку по шоссе на Оршу. В 6 ч. пошел ко всенощной. Весь вечер занимался'.

* * *

Между тем, у мостов протестующих встретили усиленные военно-полицейские заслоны Гренадёрского, Кексгольмского, Московского, Финляндского и других полков. Набережные патрулировали конные разъезды казаков.

Над протестующими реяли красные знамена и транспаранты: 'Хлеб, мир, свобода!', 'Долой царя!', Долой войну', 'Да здравствует республика!'

На большей части плакатов сиял набирающий популярность символ энесов: 'серп и молот'.

Сказать, что заслоны походя сметались восставшими, значило бы сильно погрешить против истины. То тут, то там протестующих разгоняли, но они снова собирались и прорывались к центру города, где к ним присоединялись студенты, курсистки с гимназистками и рабочие предприятий Васильевского острова.

Во второй половине дня, по городу молнией разнеслась весть о бунте солдат четвертой роты лейб-гвардии Павловского полка.

Кто из солдат застрелил командира, выяснить не удалось. Бунт подавили, но двадцать с лишним гавриков с оружием телепортировались. Так как сути этого явления в этом времени никто толком не знал, то исчезнувших посчитали дезертирами. Впрочем, возможно эти солдаты и в самом деле дезертировали.

Практически в то же время на Выборгской стороне восставшие насмерть забили полицмейстера Шалфеева, а на Знаменской площади казак из наряда на глазах всего четного народа зарубил пристава Крылова, когда тот попытался вырвать из рук безвестного героя красное знамя свободы. Вся женская команда Артема тут же брякнулась в обморок, а бросившихся к приставу конных полицейских оттеснили казаки во главе со своим офицером. По толпе понеслась радостная весть: 'Казаки за нас, казаки за нас!'

* * *

Александр Фиолетов, в свое время спасенный Крючковым от нападок дворовой шпаны в Нижнем, за эти годы переродился до неузнаваемости. Не случайно Максим его вчера так и не узнал.

Читая и перечитывая 'Катехизис революционера', Саша все больше отдалялся не только от друзей по кружку виживальщиков, но даже от родителей. Среди своих он почувствовал себя, только попав под крыло бывших эсеровских боевиков-террористов.

По окончании гимназии он поступил в столичный университет. К этому времени в нем пробудился звериный инстинкт на опасность, благодаря чему Саша каждый раз избегал задержаний. Факт, что в арестах однокашников по университету был виновен он сам, Сашу не смущало:

'Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией'.

Так гласил первый параграф катехизиса революционера, и кто этого не понимал, тот сожаления не достоин. Наблюдая вчера, с каким изяществом Максим увлек слушателей, Саша с трудом удержался от всепоглощающей жажды разрядить в него свой револьвер.

Зато сейчас, когда казаки неспешно продвигались сквозь толпу, он ясно почувствовал — настал момент, когда все можно исправить, обагрить кровью, чтобы толпа в звериной радости ринулась, наконец, на своего природного врага. И как удачно стоит Крючков!

Три шага сквозь вязкую толпу. Всего три шага, чтобы из-за спины Максима разрядить револьвер в ненавистную харю, почувствовавшего угрозу казака.

Верный револьвер поднимается, и палец уж давит на крючок. В глазах казака мечется страх. Одновременно начинает поворачиваться Крючков, в глазах которого сквозит узнавание. Ход спускового крючка был почти выбран, когда на Сашу обрушился тяжелый удар по затылку, от которого его рука предательски дрогнула и пуля ударила Максима в голову, а сам Фиолетов позорно полетел под ноги казака. Последнее что он услышал, это был свист шашки, поставившей точку в жизни несостоявшегося террориста. Или маньяка, как сказали бы столетие спустя.

Утробно ахнув, толпа на мгновенье отпрянула. Кто-то кинулся к лежащему на истоптанном снегу Максиму. Вокруг прошелестело: 'Казаки зарубили провокатора. Где, где? Да вот же он лежит. И что теперь? Лежит, и пусть лежит, собака подзаборная'.

Максима на руках понесли к стоящей у Николаевского вокзала карете скорой помощи, а агитаторы стали гневно клеймить провокаторов и призывать увековечить память героя. Кто-то договорился до переименования Знаменской площади в площадь Максима. Умные люди понимали — на всех героев площадей не хватит, но вслух эту мысль не произносили.

* * *

Все события этих дней слилось в сплошной калейдоскоп. Кто-то тревожился, кто-то приближал развязку. Полиция планировала противодействия, а богема танцевала свой бесконечный танец жизни, и когда 25-го на улицах появились первые убитые, Федотов с Нинель ходили на премьеру спектакля Всеволода Мейерхольда 'Маскарад'. Помпезная постановка должна была стать главной премьерой года, а стала последним спектаклем империи.

Раскланиваясь в фойе, Федотов рассчитывал услышать хоть словечко об уличных событиях, но публику интересовал только спектакль.

Осмысливая эту фантасмагорию, Михаил начал по-новому осознавать то, что Федотов называл энтропией системы.

Взять, к примеру, правительство. Ну, состоит в нем больной на голову Протопопов, пускай он не поднимает тревогу, но почему о серьезности положения премьер-министр Российской Империи задумался только вчера, когда при пересечении Невского был вынужден пропустить колонну демонстрантов?!

А разве не было в державе прозорливых людей? И были и доносили, и добивались высочайшей аудиенции, но убедить государя не удалось.

Между тем дальнейшие события в столице все больше напоминали дурдом на колесиках — одни веселились, другие от обиды кусали губы, но колбасы не досталось ни тем, ни другим.

Не добившись перелома в войне с собственным народом, главные начальники изрядно струхнули, а дальше все пошло, как в песне: 'И полетят тут телеграммы, родных и близких известить'. Телеграмма Хабалова улетела в Ставку 25-го февраля, в 17:40. Вслед за ним отстучал Протопопов. Как водится, оба немного приврали, и в девять вечера генерал получил приказ:

'Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай".

Прекратить, так прекратить. Это ведь самому боязно отдавать распоряжение на открытие огня, а приказ монарха надо выполнять и штаб командующего тут же принялся верстать план мероприятий с применением нарезного огнестрела.

В десять часов вечера Хабалов собрал командиров запасных батальонов, прочел им государеву телеграмму и отдал приказание: 'Толпы незначительные, неагрессивные разгонять кавалерией. Толпы агрессивные и с революционными флагами рассеивать огнем по уставу. Открывать огонь после троекратного предупреждения сигналом'.

Тогда же был отдан приказ жандармерии об аресте зачинщиков беспорядков.

Получив информацию о планах Хабалова, Михаил в который раз задался вопросом: 'А был ли предрешен успех восстания?', и сам себе ответил: 'В дальней перспективе 'Да', но в ближней 'Нет'.

Успех восставших основывался на бездействии власти. Достаточно было тому же Протоповову вовремя отдать приказ на арест лидеров волнений, чтобы в будущих учебниках истории об этом периоде появилась бы одна единственная строка:

'Вспыхнувшие 21-22-го февраля волнения после ареста активистов сошли на нет'.

Если бы, начиная с полудня 24-го февраля, генерал Хабалов надлежащим образом выполнил свои обязанности, в учебниках истории появилось бы несколько строк:

'Начавшиеся в конце февраля волнения царский генерал утопил в крови, и этот день стал называться Кровавой Пятницей'.

Остальные строки к истории отношения бы не имели, они должны были возбудить у читателя праведный гнев по отношению к человеку, честно исполнившему свой долг.

Такого приказа генерал вовремя не отдал, и понять его можно. После подавления восстания 1905-го года, честные вояки подверглись обструкции со стороны всего либерального общества. И не только они лично, но и их близкие, и, даже их дети испытали на себе неприязнь окружающих. Тут невольно задумаешься. Понять генерала можно, но свою миссию и в иной, и здешней истории он провалил с треском.

А как же быть со Свободой Равенством и Братством? Или нравственным является только следование предписаниям начальства, и однажды попавшему в рабство уготовано навечно носить ярмо?

А вот тут вступает в дело двойственность человеческой натуры. Эти три слова: Свобода, Равенство и Братство являются тем нравственным, к чему человечество стремится с момента, когда первый придурок огрел по башке своего соплеменника и отобрал у него добычу.

С тех пор человеки чего только не придумали, какие только замысловатые философско-религиозные модели не насочиняли, дабы разрешить противоречие между состраданием и желанием оттяпать у соседа последний кусок.

Здесь и буддизм под ручку с индуизмом, с их реинкарнацией. Здесь же потоптались ацтеки, о которых нам мало что известно, кроме того, что они были великими мастерами до жертвоприношений. Зато нам доподлинно известны заповеди Христа, а некоторые почитывали кодекс строителя коммунизма. Кстати, адепты христианской формы счастья оказались большими любителями до 'пионерских костров' и народишка они пожгли — мама не горюй, да и другие на этом поприще отметились не слабо, правда, костры при них жгли большей частью на лесоповале.

И все же, их Величества: Свобода, Равенство и Братство, с каждым витком истории все увереннее занимают свои почетные места, и происходит это вопреки воли стоящих на страже закона, и благодаря странным поступкам таких кренделей, как Хабалов и Протопопов.

В этом смысле гибель монархии была предрешена. Оставался пустячок — как сделать, чтобы светлое будущее наступило поскорее и с меньшими потерями. Ну, пусть не светлое, пусть оно будет серое, но желательно посветлее.

Глава 10. Атака на штаб-квартиру, победа и поражение.

26-28 февраля 1917.

Из дневника Михаила Пришвина: '26 Февраля. Сегодня все газеты не вышли. Весь город наполнен войсками. 'И кого ты тут караулишь?' — говорит женщина своему солдату. И так видно, что он не знает, кого он караулит.

Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая. А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражаются одним словом 'хлеб'. Как вначале вся жизнь государства была в слове 'война!', так теперь в слове 'хлеб!'. Так что историк первую часть эпохи назовет Война и вторую Хлеб'.

* * *

Штаб-квартира СПНР располагалась в двухэтажном здании на Шпалерной. Здесь размещался секретариат, здесь проводились заседания, тут работал самотаевский Центр, который сейчас перебрался на 'запасной дворик'.

Сейчас, в ночь на 26-е февраля, Самотаев с Дмитрием ждали жандармов, получивших приказ арестовать организаторов выборов в исполком Петросовета.

Этот вброс Михаил организовал через полицейских информаторов. Казалось бы, что за идиотизм? Зачем ввязываться в конфликт с жандармерией? Все верно, но в мужских играх всегда складывается ситуация, когда надо показать силу. Показать нагло, продемонстрировать так, чтобы весть об этом мгновенно долетела до союзников и соперников. При этом союзники твои возможности преувеличат, а противники недооценят, и рано или поздно попробуют взять тебя на 'слабо'. А вот тогда надо бить в полную силу.

И все же, уместно уточнить — значит ли это, что подобная демонстрация силы призвана припугнуть противника?

Как это ни странно, но бояться до икоты, до желтизны подштанников, должны союзники, ибо нигде так не врут, как на войне, и нигде так не предают, как в революцию, и очень скоро носители высочайших гуманистических идеалов схлестнутся в жесточайшей схватке за торжество своих, 'единственно правильных' идей построения гуманного будущего. Тогда-то и придется употребить силу, но намекнуть о ее существовании надо загодя, что существенно проредит число 'неукротимых'. Этот постулат был растолкован Самотаеву едва ли не в первую очередь.

Сначала на улице зафырчали моторами два авто. Судя по звуку, один из них был грузовой 'Стударь'. Год назад несколько таких машин были проданы Отдельному корпусу жандармов. Из окон зала второго этажа видно, как в тусклом свете уличного фонаря высыпавшие из кузова жандармы сноровисто заняли позицию против парадной и вдоль штаб-квартиры, а несколько человек метнулась к черному входу.

Выбравшийся из легкового авто, ротмистр выслушал с вечера морозившего уши филера, что-то произнес подскочившему к нему вахмистру, после чего тот порысил к стоящей против входа 'группе захвата'. Кто забарабанил во входную дверь, было не разглядеть, но стучали, что называется, с душой, то есть ногами.

Дурдом продолжался, пока самый сообразительный не потянул створку двери на себя. Звереву показалось, что открывший дверь произнес сакраментальное: 'Кушать подано, жрать пожалуйста', по крайней мере подзатыльник от вахмистра он получил соответствующий, а подошедший офицер махнул перчаткой, дескать: 'Орлы, вперед!'

И 'орлы' команду выполнили, но тут все пошло не по сценарию. Во-первых, в прихожей стояла кромешная тьма, во-вторых, налетев на 'грамотно' расставленные стулья и лавки, 'захватчики' помянули и матушку, и бога душу, и что-то там еще не менее забористое, что сопровождалось падениями тел и бряцаньем шашек.

Ко всем прелестям ворвавшиеся были ослеплены ярчайшим электрическим светом и ошарашены командирским ревом из динамиков: 'Всем стоять! Оружие опустить, иначе открываем огонь на поражение!'

В жандармы шли люди не робкого десятка, но когда по ушам лупят рубленые фразы с уровнем звукового давления под сотню децибел, поневоле втянешь голову в плечи или замрешь в позе эмбриона.

Крохотная пауза была нужна, чтобы в суматохе никто не пальнул, и не поранился. Зато, едва неведомый светорежиссер убрал лишний свет, как на широкой лестничной площадке 'гости' разглядели два пулемета Максима, своими стволами недвусмысленно намекающими на особые обстоятельства. Надо понимать, что после демонстрации огневого превосходства, желание 'держать и не пущать' само по себе рассосалось, зато открылся простор для нормального диалога. Хорошо, пускай не самого нормального, но и без гомосечьих обжимашек, что всегда сопровождают захват неблагонадежных.

В подтверждении 'акта доброй воли', спустившийся на площадку рослый сорокалетний мужчина буднично произнес:

— Господин ротмистр, прошу за мной, а за своих людей не беспокойтесь. Им сейчас принесут чаю.

Предложение Самотаева, казалось верхом идиотизма, и в купе с обстоятельствами, ставило крест на продолжении в стиле 'Фас', а дальнейший разговор между двумя 'высокими договаривающимися сторонами', проистекал вполне мирно, но не так, как себе изначально представлял жандармский офицер.

Представившись лидером думской фракции и тем самым обозначив депутатскую неприкосновенность, Самотаев сразу отметил, что Ремизов, о нем знает. Зато знакомство с одним из богатейших людей империи и всемирно известным киношником, господином Зверевым, жандарма несколько обескуражило. Ротмистр был человеком не глупым и, получая приказ непосредственно от командира Отдельного корпуса жандармов, генерал-майора Спиридовича, в какой-то момент почувствовал, что генерал ставит перед ним задачу в целесообразности которой сам не уверен. Такое чаще всего происходит, когда приказ приходит сверху.

Ворваться в штаб-квартиру легальной партии, провести обыск и задержать указанных в ориентировке лиц, не сложно, но это выльется в очередной скандал на всех уровнях.

Обо всем этом Ремизов размышлял пока ехал к штаб-квартире, но что делать теперь, когда его команда распивает чаи под дулами пулеметов? Рассказать кому — не поверят, а ведь ему все это предстоит расхлебывать, и не факт, что разбирательство не оставит пятна на его карьере.

Как это ни странно, но помощь пришла от его 'собеседников', посоветовавших не только без утайки все изложить в рапорте, но и предложивших забрать с собой двоих 'неблагонадежных'.

— А чем вы объясните применение против жандармерии пулеметов? Это же подсудное дело, — искренне возмутился офицер, — и как оружие попало в руки гражданских?

— Не преувеличивайте, ротмистр, никто вас свинцом из пулеметов не поливал, и поливать не собирался. Не отрицаю — остановили, но так было надо, чтобы в горячке не натворили бед. Только не говорите, будто не понимаете, что за секретную переписку между нашей партии и думской комиссией по военным делам, господа из Главного Германского штаба готовы платить золотом.

— Вы обвиняете меня в измене?!

— Делать нам больше нечего, — отмахнулся от жандарма Самотаев, — но за пропавшие документы спросят с меня. Касательно пулеметов, это неудачные образцы завода 'АРМ', переданные нам на ответственное хранение без права выноса из помещения. — Михаил передал офицеру акт передачи.

— Кстати, не далее как в три часа пополудни с их помощью была остановлена попытка демонстрантов ворваться в штаб-квартиру, о чем в полицейское управление направлена соответствующее заявление.

Вникнув в представленные документы, офицеру осталось только вздохнуть — судя по тому, как демонстративно были остановлены жандармы, их здесь ждали, и скрывать угрозу применения силы против Особого корпуса жандармов не собирались. В какой-то момент у Ремизова мелькнула невероятная версия — налет жандармерии был спровоцирован для достижения неведомой ему цели.

За это говорил факт, что никакими выборщиками в Петросовет здесь не пахло. Это ротмистр понял, едва перешагнул порог зала на втором этаже, хотя филер на входе сообщил — в здание вошло десять заговорщиков.

Подумав, офицер пришел к выводу, что документами и формальным предлогом о сохранении государственных секретов его визави озаботились не сегодня, тем самым выводя из-под неприятностей себя, а попутно и Ремизова.

Оставался невыясненным вопрос с добровольной передачей ему двоих 'подпольщиков'. Где это слыхано, чтобы лидеры политических партий самолично передавали жандармам людей из своей среды?! На вопрос, зачем им это надо последовал ответ:

— Если вы даете слово офицера, что наши люди сегодня же окажутся в камере с арестантами из Рабочей группы, то я могу гарантировать, что все их действия будут направлены исключительно на предотвращение антивоенных выступлений. В противном случае, вы никого не получаете.

Прозвучало неожиданно цинично, и было о чем подумать, ведь господин Самотаев дал понять о нежелательности ставить Спиридовича в известность об условиях ареста.

Идея заслать под видом арестантов в камеру с Рабочей группой энесовцев, для согласования кандидатур в Петросовет, осенила Самотаева, когда жандармы были уже в пути. С этой целью двух 'комсомольцев-добровольцев' сейчас спешно инструктировал Фаза. Оставалось дождаться решения ротмистра.

Увы, в жандарме верх взял служака:

— Извините господа, но я давал клятву верности и намерен до конца выполнить свой долг, — в голосе звучали и свойственная эпохе выспренность, и извинение.

На Фурштатскую, в штаб Отдельного корпуса, Ремизов добрался под утро. Первым делом доклад непосредственному начальнику, затем письменный отчет.

Вызова к Спиридовичу он так и не дождался — хоровод кровавых событий захлестнул столицу и отчет ротмистра генерал почитал, когда раненого в живот Ремизова уже прооперировали и кризис миновал, чего нельзя было сказать о столице Державы.

Отложив документ, Спиридович устало протер глаза. Первым посылом была ярость: 'Да как они осмелились угрожать жандармерии пулеметами?!'

На смену пришло сожаление: 'В какую увлекательную игру он сыграл бы с этим Самотаевым, не окажись ротмистр столь прямолинеен. Впрочем, еще не все потеряно'. Генерал не знал, что его России жить осталось несколько часов.

Всего же в ночь на 26-е было арестовано немногим более ста человек. Протопопов при каждом удобном случае повторял, дескать, верхушка арестована, а без головы восстание тут же замрет, но его никто не слушал.

* * *

Преждевременное появление на политической сцене Петросовета, грозило его членам арестами, промедление могло поломать планы переселенцев по взятию Петросовета под контроль.

Михаил долго не мог понять, почему, имея мощнейшую поддержку со стороны петроградского гарнизона, Петросовет уступил власть Временному Правительству, после чего встал к нему в оппозицию.

Ответ на этот вопрос нашелся после анализа личностей членов исполкома и прежде всего, его председателя и лидера думской фракции РСДРП, Николая Семеновича Чхеидзе.

Меньшевик с 1903 года. Вместе с Керенским дурковал в массонах. Слыл одним из самых радикальных думских ораторов. На словах человек решительный, но легко возбудимый, и даже крикливый, он интуитивно опасался ответственности, таящейся в реальной власти. Ко всему, бытующая в среде меньшевиков идеологическая установка: 'Россия для социалистической демократии еще не созрела', оправдывала его бездействие.

Эта особенность личности Николая Семеновича предопределила политику Петросовета, и это обстоятельство сегодня полностью устраивало Самотаева.

К созданию Петросовета Михаил приступил в средине февраля. Первым делом, полки 'выбрали' из своей среды делегатов. Кто бы сомневался, что большинство из них оказались из 'вагнеровцев', чуток разбавленных эсерами и 'дикими'.

Представители от рабочих оказались энесами с небольшой толикой эсеровской и меньшевицкой крови.

Три дня назад Самотаев затеял треп с эсдеком Матвеем Скобелевым на тему: 'Как бы сложилась история, догадайся в пятом году в названии Петербургского совета упомянуть не только рабочих, но и солдатских депутатов'.

Зацепил Владимира Зензинова — не станут ли текущие события детонатором создания Петросовета.

Не было сомнений, что мысль, вброшенная в 'народ', вскоре прорастет 'революционными цветами', и в полном соответствии с эти тезисом позавчера инициатором 'обмена мнениями' выступил трудовик Керенский. Трудовик по думской фракции и эсер по партийной принадлежности.

На этот раз на Миху обрушился водопад слов: 'Петросовет по своей природе является политической организацией социалистических партий и левых фракций думы, он своего рода центр революционной демократии, орган революционно-демократической деятельности трудящихся, в котором органично сливается законодательная власть в лице Совета депутатов, и исполнительная в лице исполкома; этот орган, словно двуликий Янус и думает, и творит; он формулирует законы, и сам их исполняет, но в отличии от античного божества его исполнительная часть ведет за собой законодательную, при этом может показаться, что меньшинство навязывает свою волю большинству, но на самом деле этого не происходит, так как ...'.

— Да согласен я, Александр Федорович, согласен! — взмолился Самотаев, — Только вам и сугубо конфиденциально сообщаю — низовые ячейки нашей партии уже запросили депутатов в Петросовет от рабочих и от полков Петроградского гарнизона. При норме представительства по одному депутату от каждые две тысячи человек, получим Совет в 200-250 депутатов. Зато исполком, как вы только что справедливо заметили, по преимуществу должен состоять из членов социалистических партий и левых фракций думы.

— Вы уже сформировали Совет? — Михаил впервые увидел известного законника растерявшимся, чем и воспользовался:

— Нет, не полностью. Предлагаю после заседания думы, оговорить персоналии в Исполком. Должен сразу предупредить — руководство военно-революционной комиссией и комиссией по продовольствию мы никому не уступим. Фабричные рабочие на посту председателя хотят видеть Чхеидце, а вас его товарищем. По крестьянскому вопросу мы будем отстаивать кандидатуру эсера и трудовика из первой думы, Степана Аникина.

— Странный выбор, — непонятно по какому поводу заметил изрядно ошарашенный Керенский.

Кто бы сомневался, что в тот вечер мало до чего договорись, зато прошло предложение лидера меньшевиков:

— Мне представляется, от Русского бюро РСДРП достаточно Шляпникова и Залуцкого.

Настороженный взгляд нахохлившегося Чхеидзе напомнил о застарелом конфликте между большевиками и меньшевиками, а в подтексте каждый услышал: 'Большевикам и этого много'.

Возражений не последовало, зато от Рабочей группы Миха предложил ввести помощниками председателя Кузьму Гвоздева и Бориса Богданова.

Такого усиления меньшевиков эсеровская душа Керенского не выдержала, и разразившаяся свара, была остановлена подпоручиком охраны, который слезно стал уговаривать уважаемых парламентариев разойтись по домам: 'Господа, побойтесь бога. Уже второй час ночи, а на улицах неспокойно'.

Только вчера было достигнуто некоторое подобие согласия. Особенно донимал Керенский в своих потугах оттяпать 'военку', но обломилось. То есть, Керенский так не считал, но подсчет сторонников СПНР давал основания считать, что Александр Федорович пролетает, как тот гордый птица-еж, которому отвесили пендаля.

Вечером 25-го февраля афишные тумбы города запестрели приказом генерала Хабалова о запрете любых демонстраций и скоплений на улицах. По ослушавшимся будет открыт огонь и далее по списку.

Для руководства энесов это был сигнал о начале агонии власти — завтра, 26-го февраля, новобранцам из запасных полков придется убивать своих недавних дружков, дядек и даже отцов. В ночь на 27-е начнется мучительное переосмысление, которое выльется в бунт. Об этом же говорили агентурные данные — по ночам солдаты стали вести разговоры, на тему: 'А надо ли стрелять в рабочих?'

Вечерний разговор между Самотаевым и Зверевым был как никогда краток:

— Ну что, Миха, началось?

— Практически слово в слово, как описал Мишенин.

— Тогда завтра с утра встречаемся в Думе.

— Ох и надоели они мне.

— Эт, точно.

В этот вечер группа специально обученных товарищей, получила приказ обеспечить прибытие депутатов в Таврический дворец к утру 27-го.

Вторая группа приступила к операции по контролю над Запасным броневым дивизионом.

Третье задание касалось внедренных в запасные полки 'вагнеровцев'. Им предписывалось поддержать вспышки бунтов утром 27-го. В мире переселенцев, бузу поднял унтер-офицер Волынского полка Кирпичников. Здесь такой в списках полка он не числился. Погиб, или находился на фронте, выяснять не стали, но на стихию решили не надеяться.

Самое неприятное распоряжение Михаил отдал еще вчера. Снайперские группы, должны были остановить кровопролитие, уничтожив нескольких офицеров, но не сразу. Сначала военные должны были пролить кровь рабочих. Миха до сих пор не мог забыть укоризненных взглядов своих 'вагнеровцев'.

Не забыл Центр активизировать своих людей на железной дороге, а какие-то темные личности выкрали заехавшего в Питер полковника Кутепова. Монархист он, конечно, махровый, но человек энергичный. Глядишь, и сгодится, а будет упрямится, так ... кто ж ему доктор. Распоряжений было много, большинство отдавал штаб.

* * *

Когда вдребезги не выспавшийся Дмитрий и Михаил ввалились в Думу, их остановил Шингарев:

— Это правда, что от пулеметов никто не ушел?

— Преувеличение, Андрей Иванович, преувеличение, но от жандармов отбились.

Аналогичный прием был оказан в левой части Думы. Зато объявление Самотаева о предстоящих завтра утром выборах в Петросовет демократическая тусовка встретила в штыки: 'Почему с нами не согласовано?', 'Кто это решил?'

Орали не все, большинство все поняли правильно, но особо демократически настроенным товарищам пришлось растолковывать:

— Господа, такова спровоцированная Хабаловым революционная обстановка, которая требует спешной организации Петросовета, а если кто-то с генералом не согласен, тот волен обращается к нему с жалобой, или посидеть дома, пока на улицах будут гибнуть наши товарищи.

В это же время Самотаев обрабатывал Чхеидзе:

— Николай Семёнович, вы совершенно правы. Для полноценной социалистической демократии время еще не пришло, поэтому на начальном этапе, задачу Петроградского Совета я лично вижу в противовесе правым, но в любом случае это вопрос только ваш и вашего Петросовета.

— Хотелось бы понять, какие действия правых вы имеете ввиду, — влез в разговор Матвей Скобелев.

— Те самые, что последуют сразу после падения монархии, только не говорите мне, что вы ничего не слышали о разговорах правых.

— Разговоры к делу не пришьешь, — ринулся в атаку Матвей, но всю малину ему испортил, молчавший до сей поры Николай Соколов:

— Резон в ваших словах есть, — с адвокатской занудливостью начал очередной эсдек, — но почему вы против преемственности? В пятом году это собрание называлось Санкт-Петербургский Совет рабочих депутатов!

Вместо Зверева, Соколову ответил Самотаев, которому изрядно надоел и этот крендель, и его всегдашний базар:

— Потому, уважаемый адвокат, что сейчас надо привлечь на свою сторону не только рабочих, но и солдат, а столица теперь называется Петроград.

— Но...

— Господа! — демонстративно игнорируя Соколова, обратился ко всем Михаил. — Маски сброшены, и власть показала нам свое звериное лицо. На этот вызов мы ответим созданием органа истинного народовластия. Поэтому, всех, кому дорога свобода, я жду завтра рано утром в купольном зале Таврического дворца, а сейчас, извините, опаздываю на Путиловский завод, — и тут же напомнил Зензинову, — Владимир, тебя ждать?

На заводе Самотаев собирался провести последний инструктаж 'своих' депутатов по завтрашнему голосованию. 'Конкурента' он взял по дружбе.

— За что ты так не любишь Соколова? — упрекнул Владимир, когда они отъехали от Таврического дворца.

— Любят девок, — скривился, как от зубной боли Михаил. — Знает же, что сегодня на улицах будут убивать, что надо срочно выбирать Петросовет, но у идиота засвербило побалаболить за название.

Резкие слова были неприятны. Отношение Самотаева к левым, Владимир знал. К одним Михаил относился с уважением, но большинство считал откровенными лодырями и неудачниками.

Самое печальное, что Самотаев был во многом прав. К 1912-ому году ЦК его партии перестал подавать признаки жизни. Бойкот эсерами Думы, о котором энесовец высказался: 'Напугали ежа голой задницей', привел к катастрофическому падению популярности эсеров, а лидеры Чернов и Борис Савинков вместо партийной работы, увлеклись пошлым графоманством.

С Михаилом, член ЦК партии социалистов-революционеров, Владимир Зензинов познакомился через Федотова, когда в 1906-ом году Борис Степанович предоставил эсеру убежище.

Потом была ссылка Зензинова в Якутск, откуда он бежал в Охотск. Затем Япония, Шанхай, и Женева. Там он вновь мимоходом встретился с Самотаевым, которого заинтересовали подробности его перехода к берегу Охотского моря протяженностью в полторы тысячи верст.

Из последней ссылки Владимир вернулся в 1914-ом году. Издавал в Москве 'Народную газету'. Тогда же услышал о 'Вагнере', о рейдах по тылам противника, что были связаны с именем лидера СПНР Михаилом Самотаевым. В итоге, между ними завязались добрые отношения, чему в немалой степени способствовало их умение находить компромиссы.

Сегодня по коридорам думы вихрем пролетел слух, о ночном налете жандармов на штаб-квартиру партии новых социалистов, который был отбит пулеметным огнем.

Насчет пулеметного огня Зензинов сомневался, но что за сила заставила жандармов отступить? Что произошло на Шпалерной, позволяющее Михаилу спокойно раскатывать по городу?

О том, что Михаил был связан с 'Вагнером', Владимир знал, но с началом войны 'вагнеровцы' пошли в армию, а непризывные подались в охрану и два таких до зубов вооруженных 'старичка' везде сопровождали Самотаева.

— Михаил, — начал немного успокоившийся Зензинов, — мое отношение к революции ты знаешь, но в пятом году по всему городу возводились баррикады, а сейчас ими еще не пахнет.

— Вот-вот, точно так же думает правительство, и никому не приходит в голову узнать настроения солдат гарнизона.

— А ты их знаешь?

— Завтра солдаты начнут переходить на нашу сторону.

Прозвучало буднично, как предсказание о наступлении сумерек. От этой уверенности по спине у Владимира побежали мурашки.

— И вот что, Владимир, времени у нас мало, поэтому давай без призывов к борьбе с царизмом. На все у тебя час, после чего едем на Васильевский к 'Сименсу'.

Зная о предстоящей кульминации, Самотаев сообщил товарищу то, что еще вчера знать ему не полагалось.

Дела на заводе эсер утряс быстро. Заглянув к энесам, он почувствовал укол ревности — за последние годы новых социалистов заметно прибавилось, чего нельзя было сказать о эсерах.

Заканчивая инструктаж, Самотаев посоветовал под пули не подставляться, и военных не провоцировать.

— А ты Илья, возьми под опеку Владимира, а то он запросто полезет в самое пекло. Знаю я его, — шутливо наставлял Михаил нового руководителя энесов Путиловского завода.

По дороге к центру, бронированный 'Тигр' Самотаева обогнал несколько колонн рабочих. Каждый второй транспарант посвящался Петроградскому Совету. На этот раз серп и молот оказались вписанными в пятиконечную звезду.

— Раньше звезды не было.

— Это символ 'Вагнера'.

После этой фразы последние сомнения отпали — Зензинову дали понять на чьей стороне стоит таинственный 'Вагнер', и что события перерастают в вооруженную стадию. От ощущения предстоящей победы душа откликнулась восторгом.

На подъезде к Невскому машину остановили солдаты Павловского полка.

— Не положено, — косясь на нарисованную да дверях 'Тигра' звезду с серпом и молотом просипел простуженным голосом усатый фельдфебель, но увидев на пропуске подпись Хабалова, взял под козырек.

— Михаил, откуда такое богатство?

— Могу подарить, — Самотаев достал десяток бланков с подписью генерала, — не забудь, поставить число.

Попасть на Васильевский остров не удалось — все мосты к острову оказались разведены. Оставив Зензинова у Николаевского вокзала ждать своих, Самотаев понял, что если он сейчас не придавит пару часов, то уснет на вечернем совещании Центра.

* * *

К обеду прилегающие к Невскому проспекту улицы оказались запруженными празднично одетыми рабочими и всяким людом, особенно молодежью. Все препятствия обходили. С солдатами разговаривали мирно, дружелюбно.

Еще немного и толпа заняла середину проспекта. Появились красные флаги. Демонстранты развернули транспаранты, запели революционные песни. Особенное возбужденное состояние царило у Казанского собора, у Гостиного Двора и вокруг Знаменской площади, куда пехота не пускала народ. Конные наряды бросались на толпу, из толпы летели камни.

Около двух часов в разных местах города началась стрельба. У Гостиного двора залпами била учебная команда Павловского полка. Того самого, четвертая рота которого не далее как вчера ранила своего командира.

Стреляла команда хорошо, но не долго. Лопнувшая голова капитана Чистякова забрызгала кровавыми ошметками подпоручика Сурикова, отчего тот провалился в обморок. Все это произошло в полной тишине, заставив солдат суеверно креститься. Точку в боевом духе Павловцев поставила пуля перебившая ногу поручику Сытину. И вновь звука выстрела никто не слышал.

Учебная команда Волынского полка, под командованием Квитницкого перекрыла подходы к Знаменской площади. Одна шеренга вела огонь вдоль Невского, вторая вдоль Гончарной улицы, откуда шли с флагами и песнями.

Зензинов насчитал около десяти тел, лежащих на Гончарной, когда был сбит с ног Ильей Головиным, а пули очередного залпы с визгом прошли над головами.

Не все. Две с мерзким звуком 'чпок' впились в тела стоящих рядом товарищей. Один рабочий неподвижным взглядом уставился в серое небо. Второй, кричал и кричал тонким голосом. От этого крика холодела в жилах кровь, хотелось заткнуть уши и бежать прочь от этого места, и так бы Владимир и сделал, если бы не Головин, раздирающий зубами какой-то пакет, и с нечленораздельным рыком рванувший Владимира за шиворот к раненому.

Потом он помогал Илье перевязывать рабочему предплечье. Лежа держать руку было неудобно, зато помогло успокоить мечущиеся галопом мысли.

'Почему, ни он сам, и никто из его товарищей не побеспокоился, взять с собой бинты?'

'Почему Илья так вовремя отвесил ему оплеуху, и так же ловко стал бинтовать раненого? Значит ли это, что его загодя учили?'

'Кто такой он сам, и Самотаев, если на события посмотреть через призму Томаса Карлейла: [Всякую революцию задумывают романтики, осуществляют фанатики, а пользуются ее плодами отпетые негодяи]'.

Себе он отводил роль романтика, а Самотаев не вписывался ни в одну из категорий. Ни к романтикам, ни к фанатикам он не относился, но точно так же он не относился к негодяям. Он просто делал революцию. Спокойно, без душевного надрыва, как делают работу, но вот незадача — ни один мыслитель о таком персонаже не заикался.

Войска больше не стреляли. Владимир не видел, как после злополучного залпа снопами повалилось на снег несколько солдат, как упал Квинтицкий, а рядом с ним окрасил грязный снег фельдфебель. В толпе прошелестел слух, что стреляющих по рабочим солдат наказал Бог, а целящихся в небо миловал. Ничем другим внезапную тишину объяснить толпа не могла, но на площадь выходить не хотела.

Драматические события происходили не только на улицах. После полудня председатель думы отправил царю паническую телеграмму: '...части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всяческое промедление смерти подобно. ...'.

Произнес ли по этому поводу Николай II запомнившуюся Мишенину фразу: 'Опять этот толстяк Родзянко пишет мне всякий вздор', Самотаев не знал.

Председатель Думы человек был настойчивый и в девять вечера вновь запулил в ставку длиннющую телеграмму оканчивавшуюся фразой:

'Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому будет доверять все население. За таким правительством пойдет вся Россия, одушевившись вновь верою в себя и своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет, и медлить невозможно'.

— Щас, так ему Николаша и ответил,— прокомментировал послание Зверев, — Как думаешь, он сегодня угомонится?

— Как бы его кондарий не хватил — посочувствовал Родзянке Самотаев

* * *

К вечеру центр столицы очистился от демонстрантов, среди которых то тут, то там раздавался говорок: 'Братцы, кажись, взялись за нас всерьез, не пора ли по домам?' В противовес звучали возгласы: 'А вот, накось, выкуси! Казаки за нас!'

Среди социалистов-интеллигентов поползли разговоры, дескать, условия для революции еще не созрели, надо повременить, хотя рабочие, конечно, смалодушничали.

Жаль, что рабочие этих разговоров не слышали.

* * *

В ночь на 27-е в казармах происходило то, о чем Самотаев предупреждал Зензинова. В полках роптали, что стрелять в рабочих не по-божески. Вспоминали нарядно одетых девок, уговаривающих их переходить на их сторону, но они стреляли. Не хотели, но не могли ослушаться приказа. От этого внутри просыпалась злоба на офицеров, по вине которых они стали убийцами. Во всех полках, во всех казармах повторяли слух, как на Знаменской площади в полной тишине снопами упало несколько солдат волынского полка, и в том состоит божественное предупреждение.

Чего греха таить, солдаты революционерами себя не ощущали от слова совсем, но еще меньше им хотелось попасть под германские снаряды, что и предопределило события следующего дня.

* * *

Через час после полуночи, у перекрестка улиц Малой Садовой и Итальянской, остановились пять крытых грузовиков. Фонари в эту ночь не горели, поэтому страдающие бессонницей граждане вряд ли увидели, как высадившиеся из машин солдаты, группируется в Старо-Манежном саду. Тем более они не видели, как нападавшие взяли под контроль Михайловский манеж, в котором находился гараж Запасного броневого дивизиона и казармы водителей.

Дивизион представлял собой слишком серьезную силу, чтобы дело пускать на самотек, и не было ничего удивительного, что в его штате несли службу пятеро бывших 'вагнеровцев'.

Разводящим в эту ночь был унтер-офицер Виктор Криницын, в узких кругах известный по позывному 'Вепрь', поэтому захват Манежа прошел 'без шума и пыли'.

Потом было построение роты. Сонные солдаты хмуро глядели на своего фельдфебеля Илью Герасимова. Слева от него стоял прапорщик Мельников. Этот офицер недавно окончил броневую школу и неделю тому назад приезжал со своими бойцами из Всеволожки. Стоять под дулами многозарядных карабинов было неприятно, но куда было деваться, если и Герасимов, и громила Криницын оказались на стороне всеволожцев.

Илья подал команду 'смирно', доложился о построении роты, но дальше все пошло не по уставу.

О происходящих беспорядках солдаты знали, но заявление офицера о переходе дивизиона под контроль 'Вагнера' вызвало тревогу:

— Ваше благородие, значит мы теперь как бы бунтовщики? — хмуро спросил ефрейтор Чеков.

— Нет. Здесь собрались люди образованные, поэтому ...

Из дальнейших разъяснений следовало, что уже сейчас многие полки переходят на сторону восставших. Все это приводит к кровопролитию, поэтому с одной стороны надо постараться сохранить жизни офицерам, которых сейчас убивают солдаты, с другой надо оградить Государственную Думу от посягательств полиции и верных правительству войск. А поэтому всем предлагалось примкнуть к 'Вагнеру' или спокойно посидеть в казарме пару суток, пока все более — менее не успокоится

— А ежели, ваше благородие, бунт будет подавлен?

— Тогда мне прямой путь на каторгу.

— А какой политической платформы вы придерживаетесь? — влез любитель политических баталий Старцев.

— Никакой. Времени у нас мало, поэтому, на раздумья дается час, после чего одни готовят машины к выходу, другие остаются в казармах.

* * *

Из дневника Михаила Пришвина: '27 февраля. Сегодня утро сияющее и морозное и теплое на солнце — весна начинается, сколько свету! На улице объявление командующего войсками о том, что кто из рабочих не станет завтра на работу, призывается в действующую армию. Мелькает мысль, что, может быть, так и пройдет: вчера постреляли, сегодня попугают этим, и завтра опять Русь начнет тянуть свою лямку...

Так думал и Протопопов.

Около трех дня прихожу к начальнику с докладом по делу Кузнецовской фабрики, а он говорит: теперь все равно: Артиллерийское Управление захвачено бунтующими войсками. Предварилка открыта — политические выпущены и проч.

При выходе из Министерства смотрим на большой пожар на Выборгской стороне: Предварилка или Арсенал?

Позвонился к Петрову-Водкину: ничего не знает, рисует акварельные красоты, очень удивился. Попробовал пойти к Ремизову, дошел до 8-ой линии, как ахнет пулемет и потом из орудий там и тут, выстрелы раздаются, отдаются, кто бежит, кто смеется, совершенно, как на войне вблизи фронта, только тут в городе ночью куда страшнее...'

* * *

Утром 27-го февраля главный кадет державы Павел Николаевич Милюков был разбужен грохотом выстрелов. Из окон его квартиры были видны открытые ворота казарм Волынского полка. На плацу кричали группы солдат, волновались, размахивали руками. Чем все кончилось, осталось загадкой — звонок Родзянко заставил Павла Николаевича поторопиться в Думу.

Улица была пустынна, но пули одиночных выстрелов шлепались о деревья и стены дворца. Вокруг Таврического парка стояли броневики под красными знаменами, а символика СПНР не оставляла сомнений, на чьей стороне экипажи машин.

Перед главным входом в Таврический парк за ночь появился деревянный помост с микрофоном, рядом стояли коробки громкоговорителей. Такие устройства недавно заказали для Госдумы. У ворот Милюкова тут же окружили репортеры, члены левых и правых партий, что обычно сидели на галерке и толкались в коридорах дворца.

'Павел Николаевич, нас не пускают в Думу. Просим немедленно прекратить произвол!' — таков был лейтмотив жалобщиков.

На вопрос Милюкова молодцеватый поручик ответил отказом: 'По распоряжению революционного коменданта, с сегодняшнего дня вход в Таврический дворец разрешен только по удостоверениям членов Думы и депутатов Петроградского совета. Остальных, исключительно по распоряжению коменданта дворца.

Милюкову оставалось только растерянно развести руками. Аналогично развел руками Родзянко:

— Извините Павел Николаевич, я точно так же не знаю, кто назначил энеса Львова комендантом, но охрана слушает его беспрекословно. Гучкова и еще нескольких деятелей он пропустил. Я звонил Хабалову узнать, куда делась прежняя команда, но генералу сейчас не до нас, поэтому прошу вас в зал.

Указ царя о приостановке заседаний Думы был зачитан в полном молчании. Большинство считали указ трагической ошибкой, и по этой причине не сговариваясь, все потянулись в полуциркульный зал, где сразу же раздались горячие речи.

Прогрессист Караулов предлагал не признавать царский указ и вернуться в зал заседаний. Прозвучало требования объявить Думу Учредительным собранием. Кто-то надумал отдать власть диктатору из военных, на роль которого предложил генерала Маниковского. Странный выбор. Впрочем, в этот день случилось много странного, но сейчас прошло предложение Милюкова создать Временный комитет Думы для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями". Сокращенно — ВКГД. То есть, Дума распущена, и как бы не работает, но о комитете царь и словом не обмолвился.

И вновь Самотаев стал свидетелем, как череда событий повторяет описанное переселенцами.

Пока в правом полуциркульном зале проходили выборы в состав Временной комиссии Думы. В левой части дворца левые думцы и депутаты от заводов и полков выбирали Исполком Петросовета. Оба конкурирующих органа власти избирались думой, и оба имели сходные проблемы с легитимностью. Многое думцы бегали голосовать то в Исполком, то в ВКГД, и все понимали — рождаются два соперника, скорее всего непримиримых.

И там, и там, выборы проходили в нервной обстановке — публика всерьез опасалась, как бы броневики не сменили знамена.

Трудно сказать, на что рассчитывал Керенский, но при выборе председателя военно-революционного комитета, он завел шарманку с рекламой эсера Василия Филипповского. В прошлом морского офицера и аж целого лейтенанта.

По мнению Керенского без Филипповского, военно-революционный комитет не проживет и дня. Но тут он напоролся:

— Хотелось бы услышать, в каких войсковых операциях принимал участие уважаемый Владимир Николаевич?

Ответ в стиле трепа о боях на баррикадах пятого года 'любознательного' депутата не удовлетворил, зато позволил отхлестать знатного трибуна.

— Извините, Александр Федорович, героическая оборона баррикад меня сейчас не интересует. Мне надо понять, имеет ли уважаемый господин Филипповский, хоть какое-то представление, как и какими силами, он остановит дивизии Юденича, которые сейчас собираются для подавление революции? Или вы с ним собираетесь утопить восстание в нашей крови?

А вот это бы удар ниже пояса, и удар тяжелейший. С другой стороны политика дело грязное, и нехрен было ломать закулисные договоренности.

Все вдруг осознали, что ничего еще не кончилось, и зале раздался рев: 'Братцы, да что же это такое? Генералы посылали нас на убой, и этот туда-же?! Не бывать такому!'

Этот возглас поставил точку на притязаниях Керенского, слова его не лишали, но достаточно ему было предложить вполне корректную правку в итоговое воззвание к народам России, как вызверившийся солдатик заорал:

— А ты, господин хороший, помолчал бы, пока я тебе кишки не выпустил.

Защитники, конечно, нашлись. Даже Самотаев высказался, в том плане, что он, де, понимает товарища депутата, но выпускать кишки заслуженному революционеру перебор.

Пока в Таврическом дворце шли выборы, улица демонстрировала свое собственное понимание революционной демократии.

Наблюдаемые Милюковым утренние беспорядки вылилось в бунт Волынского полка. Спустя час, к волынцам примкнули, солдаты Литовского и Преображенского полков.

На Литейном проспекте полки пополнились рабочими, студентами, гимназистами и ликующими обывателями. Зазвучали полковые оркестры, все чувствовали необыкновенный подъем. В этот солнечный день, в эти минуты всеобщего счастья никому и в голову не могло прийти, что уже к вечеру столицу захлестнет волна грабежей, что появление на улице в офицерской форме чревато расстрелом, а на городовых будет устроена охота.

Никто не знал, что в эти часы главный командир Кронштадтского порта адмирал Вирен, едва не арестовал Петра Локтева, за его настоятельное предложение провести аресты среди флотских экипажей. Оставалось только гадать, к каким трагедиям приведет его решение.

Толпа на проспекте росла. Волновалась солдаты, стреляли вверх. Часть пошла сманивать Саперный полк. Половина услышала клич: 'На Выборгскую, на Выборгскую, к Московцам!' и беспорядочный поток направился на другой берег Невы. Что их туда понесло, одному богу известно, но играла музыка, громыхали патронные двуколки, а впереди бежали подростки. Толпой управлял унтер-офицер лейб-гвардии Преображенского полка Круглов. Этот человек с горящими глазами фанатика мгновенно стал ее кумиром. Не видно было только офицеров. Некоторые из них уже стали жертвами 'бескровной революции'.

Перейдя Литейный мост, человеческий поток вновь раздробился. Одна часть завязла у Финляндского вокзала, где с утра шли непрерывные митинги. Вторая принесла свободу двум тысячам уголовников, 'безвинно' томящимся в 'Крестах'. Среди них оказались герои революции — меньшевики Борис Богданов и Кузьма Гвоздев, которые повели солдат оказывать поддержку Государственной Думе.

Вновь перейдя мост, толпу заинтересовал окружной суд. Точнее не толпу, а затесавшихся в нее уголовников и мошенников. Сжечь все дела, чтобы тебя вновь не законопатили за убийство, можно сказать, сам бог велел.

Не сложилось. Метнувшихся к парадному входу суда переломило злой пулеметной очередью.

И это произошло без всякого предупреждения! Отхлынувшая толпа заволновалась, завозмущалась, кто-то успел скинуть с плеча винтовку, но коротко рыкнувшие с соседних крыш пулеметы, высекли из мостовой искры, тем самым давая понять: 'Шли бы вы ребята своей дорогой', и 'ребята' пошли. Впереди все так же реяли знамена и транспаранты, но понимающие в военном деле фронтовики мигом смекнули: если бы не послушались, под огнем пяти пулеметов полегли бы, считай, все.

Подходящая колонна вооруженных людей вызвала в Думе нешуточный переполох. Кое-кто, распахнув окна, ломанулся в парк, кто-то замер, как тот кролик под взглядом удава, но всех привел в чувство рык Львова:

— Стоять! Это наши революционные полки. Господа руководители фракций, прошу на улицу приветствовать героев.

Когда колонна уткнулась в стоящий поперек Шпалерной броневик с красным знаменем, среди солдат пошли тревожные разговоры:

— Глянь, Федька, там у их ваши благородия, и еще один в стороне стоит.

— Где?

— Да вона, радом с броневиками в погонах.

— Эх ты, мать частная, неужто в засаду нас заманили?

Вспыхнувшее беспокойство развеял поднявшийся на трибуну Львов.

— Да здравствуют революционные солдаты, рабочие и граждане обыватели! — раздался из динамиков голос энеса. — Человек я простой, и говорить много не умею, а тута я заместо коменданта, и кличут меня Николай Львов, — говорить на языке московских окраин, выходцу с этих окраин труда не составляло.

— Рядом со мной самые главные люди Думы, что много лет приближали день, когда можно говорить без опаски. А охраняет наш покой Запасной броневой дивизион, героические офицеры которого с риском для жизни вырвали из лап кровожадных сатрапов боевые машины. Наших офицеров легко узнать по боевой красной звезде, внутри которой серп и молот. Получается, как бы единение армии со своим народом. Это вы все перескажите другим, и не забудьте, если вам попадется офицер, городовой или полицейский с такой же звездой, или с красным бантом, то помните — это наши люди, которые тайно работали на революцию и жизнь их неприкосновенна. И напоследок, если кому надо 'до ветру', то позади вас в скверике есть отхожее место, а то, знаю я вас, обсерите все кусты.

Последний перл снял остатки сомнений — перед ними свой. А потом начались речи. Керенского в экстазе стащили с трибуны и долго носили, как внезапно замолчавшую египетскую мумию. Родзянко с Милюковым оказались мудрее и до экстаза толпу не доводили. Больше их к микрофону не подпустили.

На смену одному полку приходил другой, и все желали продемонстрировать Думе свою поддержку. Многие возглавлялись офицерами с красными бантами на груди, и вновь звучали торжественные речи, и вновь летели в небо папахи.

Если верить Мишенину, то так же обстояло дело в другом мире. В той истории жизни офицеров подверглись нешуточной опасности уже вечером 27-го февраля. Если не принять меры, так же будет и в здешнем времени, поэтому с войсками говорили не велеречивые Чхеидзе, Керенский, и Милюков с Родзянко, а подготовленные люди из 'Вагнера'. Эти общались на понятном солдатам языке, и не стеснялись разъяснять, что бандитской вольницы не будет, а жизнь революционных офицеров неприкосновенна.

Такие наставления нравились не всем, но солдаты, еще не развращенные приказом ?1, и анархией полковых комитетов, такой подход в целом принимали и многим офицерам это спасет жизни.

Особо 'революционные' брались 'на карандаш', чтобы вскоре исчезнуть. Первым, кстати, 'пропал' унтер-офицер Преображенского полка Круглов. Вот он только что стоял, потом на минуту отошел и ... отряд не заметил потерю бойца, а кто и заметил, то ему отвечали: 'Небось пошел к своей зазнобе'.

Звереву же оставалось только изумляться, как в иной истории думские трибуны выдерживали такую нагрузку на голосовые связки без микрофонов.

* * *

В 16:00 состоялось последнее в истории Российской империи заседание Совета министров, на котором министры расписались в собственном бессилии и дружно свалили в отставку, посоветовав царю согласиться на ответственное министерство.

С той же просьбой к царю вновь воззвал неугомонный Родзянко: 'Занятия Госдумы вашим указом прерваны, тем самым устранен последний оплот порядка. Правительство бессильно подавить беспорядки. Запасные полки охвачены смутой. Убивают офицеров. Гражданская война началась и разгорается. Позвольте призвать новую власть'.

Вооружённое восстание действительно разрасталось. Взбунтовался Первый пулемётный полк в Ораниенбауме. Убив двенадцать офицеров, пулеметчики направились в Петроград. К пяти часам дня беспорядки перекинулись на Петербургскую сторону. Изголодавшиеся по благородному разбою уголовники стали с энтузиазмом грабить магазины и квартиры. Офицерские револьверы отнимались средь бела дня. А то, что убивали городовых и громили полицейские участки, так это издержки революционного 'производства', как и самозваные команды захватывающие все, на что только падал их пылающий революцией взор.

Больше всего донимали добровольные 'сыщики', пачками волокущие несчастных чиновников в Думу. Часто по второму-третьему кругу. Львову пришлось дать охране команду: 'Арестантов отпускать, а доброхотов гнать пинками'.

Одним словом, в столице творился самый обыкновенный революционный беспредел, но почту, телеграф и еще ряд объектов, Самотаев толпе не отдал.

* * *

Когда революционный отряд Гренадерского полка в две сотни гавриков подошел к зданию полицейского архива на Екатерининском канале, путь ему преградил двухбашенный 'Путиловец' и жиденькая цепочка необычно экипированных солдат. На всех добротные пятнистые куртки, на головах шапки-ушанки, с красной звездой. Все вооружены самозарядными карабинами.

Если бы не броневик, то на усиленную мегафоном команду: 'Всем стоять, старшего ко мне', внимания бы не обратили, но пулеметные стволы вызвали особое почтение, и от команды отделились двое — решительно шагавший небольшого росточка гражданский с красным бантом на груди, и звероватого вида фельдфебель.

— Кто такие? — заносчиво начал революционер.

— Тебя послать, али сам дорогу найдешь? — лениво ответил, развалившийся на теплом моторе унтер-офицер Федор Твердых.

— Я командир особого отряда революционных солдат, имею задачу разорить это змеиное гнездо!

— А зачем? — не меняя интонации, поинтересовался унтер.

— Как зачем? — опешил гражданский. — Это наследие царизма должно быть уничтожено!

— А ну заглохни, — гаркнул на 'уничтожителя' Федор, — а ты служивый присаживайся, — совсем другим тоном обратился к фельдфебелю командир 'Вагнера'.

— Воевал? — взгляд Федора скользнул по двум 'Георгиям' на груди фельдфебеля.

— Ты я смотрю тоже не всегда дома сидел, — не остался в долгу гренадер.

— Тогда давай знакомиться — Федор Твердых, командир отряда Красной гвардии.

— Илья Трескин, фельдфебель третьей роты Гренадерского полка, — протянул лопатообразную ладонь служивый.

— Вот, значит, какое дело Илья. Этот гусь говорит, что хранится здесь наследие царизма, и надо его разорить. А я так себе думаю, коль скоро это наследие, так неужто оно нам не сгодится? Как сам думаешь?

— Вроде, царское же.

— Было царское, стало наше, народное, так и что, пригодится? — гнул свое Твердых.

— Может и сгодится, — озадаченно почесал голову Илья.

— То-то и оно. А теперь давай думать. Начнем мы искать тайных агентов охранки и что мы найдем, если все бумаги спалит этот придурок? — Твердых кивнул головой в сторону 'гражданского командира'. — А может он и есть тот самый агент, и сейчас заметает следы?

— Мать честная! — сгребая гражданского за шиворот, фельдфебель умудрился смачно приложить его о приоткрытую стальную дверь броневика. — Я те голову моментом сверну, а ну говори все как есть!

— Хм, да оно и правильно, — меланхолично заметил командир Красной гвардии, — зубы этому гусю только мешают.

Потом был обстоятельный разговор. Федор рассказывал, что Красная гвардия только создается, что в нее войдут стоящие на страже революции полки, а уголовники сейчас грабят честных граждан. Труднее всего Илье было согласится с мыслью о переходе на сторону трудового народа городовых, бить которых теперь нельзя. Как это ни странно, но возвращение офицеров он воспринимал с меньшим сопротивлением.

Гражданский, кстати, оказался идейным эсером, но это стало известно на следующий день, когда после встречи со стальной дверью 'Путиловца' его с трудом признал Зензинов.

* * *

Телефонную станцию попытался взять в плен 'Первый студенческий отряд'. Так себя обозвали восемнадцатилетние оболтусы. Мальчишек поставили в 'боевое охранение', чем они гордились целых три часа, пока не разбежались по домам.

Охранное отделение на Гороховой дом-2 внимание революционеров не привлекло, чего нельзя было сказать о здании охранки на перекрестке Мытнинской набережной и Александровского проспекта, где в этот день базировался штаб начальника Петроградского охранного отделения генерал-майора Константина Глобачева.

Объект взяли под контроль, как на учениях. Глобачева с ближайшими помощниками собирались запереть в арестантской, когда пришла телефонограмма из Центра: 'После разорения спирточистительного завода, по Александровскому проспекту в вашу сторону движется агрессивная толпа. В ней много выпущенных на свободу преступников. Разрешаем огонь на поражение'.

Ну, если разрешается огонь на поражение, то отчего же не проредить уголовников. И проредили, правда, огонь открыли, только после требования остановится и ответной заполошной стрельбы.

Впереди шли самые решительные и самые пьяные. Их смели из башенных пулеметов. Самых осторожных, следовательно, самых опасных, посекли из ручников. Эти твари рванули к городской застройке.

Остальная толпа драпала по льду Малой Невы, пока у Тучкова моста не вышла на Большой проспект. Здесь ей дали ускорение в сторону Выборгской стороны.

Конечно, сотня трупов погоды не делала, но хоть эти-то никого больше не ограбят.

Для опознания убитых и раненых привлекли высокопоставленных арестантов, и не напрасно. Большинство оказались известными преступниками. Вот что значит квалификация! Чуть позже состоялся вполне продуктивный разговор, окончившийся фразой:

— Константин Иванович, вас с ближайшими помощниками мы вывезем за город, считайте это арестом. Условия там деревенские, зато безопасно.

Что касается нижних чинов и городовых, советую оставить письменное распоряжение пройти регистрацию в штаб-квартире партии новых социалистов. Там им выдадут красные звезды и документы. Родную кокарду отбирать не будут, а звезда поможет спасти жизнь.

— Так-таки поможет? — с сомнением произнес Глобачев.

— Не мы затевали этот кошмар.

* * *

К концу дня 27-го февраля верных правительству частей заметно уменьшилось, а главные схватки переместились в кабинеты.

В Ставке окончательно осознали серьёзность событий только ближе к 19-ти часам, после донесений генерала Хабалова и военного министра Беляева.

Ставка стала прорабатывать подавление восстания силами Северного и Северо-Западного фронтов. Наивные. При самых благоприятных обстоятельствах 'ударный кулак' численностью в 40...50 тысяч штыков под Петроградом мог быть собран не ранее 3-го марта.

В ночь на 28-е Временный комитет государственной Думы объявил о взятии в Петрограде власти, о чем Родзянко отстучал в Ставку и командующим фронтами, мотивируя этот шаг прекращением деятельности правительства.

Тогда же Михаил Владимирович подписал приказ Временного Комитета Думы по войскам Петроградского гарнизона. Суть сводилась к двум положениям:

— солдаты марш в казармы;

— офицеры наведите порядок.

В общем-то, все правильно, и в части взятия власти, и в попытке обуздать солдатскую вольницу, но кто сказал, что Родзянко и его окружение гении управления? Были бы гениями — в думе бы не сидели. Вот и не пришло в голову авторам приказа пообещать амнистию. Зато солдатики все поняли однозначно — если не произойдет чуда, им придет кирдык!

Кто бы сомневался, что искать спасение они ринулись в Петросовет, за что особая благодарность господину Керенскому, наобещавшему сорок бочек пьяных арестантов. Только не надо думать, что о приказе ВКГД переселенцы знали заранее — кошелка с послезнаниями давно опустела.

Решение предложил Центр — с целью сохранения завоеваний Февраля, войска Петроградского гарнизона подчинить военно-революционному комитету Петросовета, с дальнейшим преобразованием в Красную гвардию.

Не только Центр искал решение. Несколько солдатских депутатов от эсеров и эсдеков, умудрились протащить в Думу Стеклова-Нахамкеса, который с Соколовым и несостоявшимся красным главковерхом Филлиповским оформили мысли перепуганных до поросячьего визга 'пролетариев от винтовки'.

Фабула их предложений сводилась к идее: 'Хотим жрать от пуза, но приказав исполнять не желаем'. Демократизация армии клокотала стандартным набором глупостей: выборы командиров, обсуждение приказов и далее по списку.

Окрыленные благородством собственных помыслов авторы проекта приказа ?1 ломанулись к Чхеидзе, но тот отправил 'ходоков' в военно-революционный комитет, а сам продолжил отбивался от очередных ястребов, навяливающих ему идею взятия власти и немедленного объявления России социалистической республикой. Во избежание, так сказать, 'лишних' мыслей в голове у председателя Петросовета, специально обученные люди постоянно грузили его подобными идеями.

Зато в комитете 'демократизаторов' встретили с душой. Для начала у ходоков вежливо поинтересовались, прикинули ли те последствия сего опуса? Проводилась ли экспертиза профессиональными военными?

— Какие экспертизы, вы о чем?! — в голос загомонили 'мыслители'. — Как вы не понимаете, речь идет о демократизации самого реакционного инструмента царизма!

Пришлось товарищей вразумить:

— Это, какими же надо быть недоумками, чтобы вместо укрепления духа верных нам полков, вы разваливаете в них дисциплину! Кто вас, идиотов, будет защищать? А может быть вы тайные агенты охранки?

Итог был закономерен — Стеклова демонстративно выволокли из Таврического дворца. Соколова с Филипповсим выволоки недемократично, т.е с пинками, а проштрафившихся депутатов от солдатиков заменили на вменяемых. Благо, в сложившейся неразберихе это труда не составило.

Раним утром последнего февральского дня, когда рассвет еще только-только обозначился, в Империи произошли два значимых события. В пять утра из Могилева вышли три литерных поезда. В одном находился государь со свитой, во втором конвой Е.И.В. Третий состав вез генерала Иванова Николая Иудовича, с приданными ему войсками.

Государь ехал в Царское Село. Николай Иудович должен был возглавить ударный кулак, формируемый из полков ближайших фронтов.

Второе событие произошло в Петрограде, когда какие-то личности ворвались в редакцию кадетской газеты 'Речь' и, угрожая оружием, заставили печатников распечатать статью Железного Дровосека.

И ведь, что удумали! Выпускающему редактору прицепили к причинному месту громко тикающую адскую машинку, отчего тот бегал наскипидаренным крабом, зато газета пошла в печать на час раньше обычного. Поблагодарив за доблестный труд, налетчики подарили поседевшему редактору адскую машинку, которая оказалась обыкновенным будильником.

Когда газету прочитал Милюков, мальчишки разносили последние экземпляры. Вместо редакционной статьи газета опубликовала очередной опус Железного Дровосека, который сначала констатировал факт падения монархии, после чего заявил, что не пройдет и несколько дней, как под давлением обстоятельств царь отречется.

'Казалось бы, впереди нас ждет лучезарное царство свободы, — восклицал Дровосек, — но так ли это? Чтобы ответить в этот вопрос, нам надо понять, кем в реальности являются революционеры. Затем понять, кто такие русские либералы, и те, кого принято называть монархистами, но первым делом разберемся с революционерами'.

И разобрался. Отдав должное их искреннему стремлению к свободе, Дровосек предельно нелицеприятно показал их агрессивную посредственность.

'А что можно ждать от троечников, проморгавших начало обеих Русских революций? Ведь не случайно на серьезную работу эту публику никто не приглашает! — вещал Дровосек, — Проглядев очередную революцию, они тем самым показали и собственную несостоятельность, и ошибочность исповедуемых ими теорий. Чего же нам ждать от них дальше? А вот тут все очень и очень печально. Дорвавшись до власти, вместо налаживания расстроенного войной хозяйства, эти недоумки с маниакальным упорством ринутся реализовывать свои идеологические задумки, какими бы бредовыми они не являлись'.

По мнению Железяки, первым делом ими будет уничтожена полиция. Затем придет черед армии. Расстрелы городовых и офицеров уже становятся обыденностью, а толпы бегущих с фронта дезертиров пополнят банды выпущенных на свободу убийц и насильников. Затем дойдет и до экономики.

'Кто-то будет внедрять крестьянский социализм, кто-то отменять семью и государство. Самые ретивые всерьез начнут требовать обобществления женщин и отказа от денег. — вбивал в головы читателя железный. — Главное! Все они тут же начнут резаться похлеще князей в домонгольской Руси'.

Выход Железный видел в диктатуре, преследующей исключительно экономические цели, а политические преобразования надо отложить до приведения экономики в порядок, на что потребуется минимум два-три года. Альтернативой является капитуляция перед Германией с выплатой неподъемных репараций и гражданская война.

Картина рукотворного апокалипсиса существенно выбивалась из всего написанного Железным Дровосеком ранее, а его отношение к 'революционеру всех времен и народов' отдавало неприязнью на грани с брезгливостью.

'Господа, только не думайте, что наши отечественные либералы и монархисты, выглядят приличнее, но о них я напишу в следующем выпуске', — так окончилось это сообщение, за публикацию которого заплатила партия КД.

* * *

28-го февраля, в девять утра в ставку ушел безрадостный отчет Хабалова: 'Положение тяжелое. За ночь число верных присяге сократилось до 600 человек пехоты с 80-ю патронами на каждого стрелка, и 500 чел. всадников при 13-ти пулемётах и 12-ти орудиях'.

О том, что к полудню сдались упорно сопротивляющиеся самокатчики и Петропавловская крепость, после чего верных правительству войск в Петрограде не осталось, генерал не сообщал по причине отсидки в номере со всеми удобствами системы параша.

* * *

На дневном заседании Временного комитета Думы прошло предложение назначить генерала Корнилова командующим войсками Петроградского округа. Вторе решение касалось рассылки по всем министерствам своих комиссаров.

Первый облом случился в министерстве путей сообщения, где комиссару от ВКГД, господину Бубликову дали понять, что со вчерашнего дня МПС находится под контролем Петросовета. От контактов с ВКГД никто не отказывается, но все распоряжения комиссара будут проходить только после одобрения транспортного комитета Петросовета.

Вторым ударом стал/*/8 а публикация Приказа ?1 по Петроградскому гарнизону, согласно которому с целью защиты завоеваний Февраля, доблестные революционные полки Петрограда до особого распоряжения переходят в исключительное подчинение военно-революционному комитету Петросовета.

О неподчинении офицерам, и об обсуждении приказов солдатскими комитетами, не было ни слова, зато прозвучало категорическое требование крепить революционную дисциплину.

У правых сомнения отсутствовали — за переподчинением полков Совету торчали уши СПНР и взрыв негодования последовал незамедлительно:

— Господин Самотаев! Мы знаем, что за незаконное подчинение войск гарнизона Петросовету стоит ваша фракция Госдумы, — негодованию Родзянко не было пределов.

— А еще за это голосовали Керенский и Чхеидзе. — огрызнулся Михаил, но правые не сдавались:

— Сейчас войска находятся в прямом подчинении военно-революционного комитета, председателем которой является член вашей фракции Беспалов Кирилл Олегович, что, по сути, является противозаконным действием.

— Зато теперь войска будут до конца стоять на страже революционных завоеваний, — скрывать истинные цели Миха не собирался, — к тому же Исполком выбран депутатами от народа и имеет большую легитимность, нежели ВКГД.

Неизвестно, сколько бы продолжался скандал, если бы не депутат от солдат гарнизона, поставивший в этом базаре твердую солдатскую точку.

— Вы, господа думцы, можете хоть обделаться, но ваш хомут мы себе на шею не повесим, и как один встанем за наш Петроградский совет. Баста!

* * *

Вечером состоялся разговор между Гучковым, Самотаевым и Зверевым.

— Михаил Константинович, зная о вашей роли в создании Всеволожской базы, я не могу понять, зачем вам этот сброд из совдеповской солдатни? — в голосе Гучкова звучало напряжение.

Александр Иванович действительно не понимал, зачем новые социалисты взвалили себе на шею, вышедшую из повиновения обузу, ко всему прочему изрядно дорогостоящую. Тем более непонятно, что смести царизм собственными силами, они могли без особого напряжения.

— Вы сегодняшний выпуск Железного Дровосека читали?

— Это имеет отношение к моему вопросу?

— Непосредственное, но сначала ответьте, что изменилось в риторике Дровосека?

Вопрос Самотаева заставил задуматься. Прочитав все выпуски Железного, Александр Иванович, с какого-то момента стал замечать повышение критичности суждений в отношении правых и левых.

— Мне кажется, — осторожно начал Гучков, — Дровосек стал жестче.

— А еще? — вставил реплику Зверев.

— Вы мое отношение к левым знаете, но даже мне кажется, что в последнем опусе он чересчур сгустил краски. Не могу поверить, чтобы в России разразилась такая вакханалия.

Как знать, как знать, — пробормотал Зверев, — посмотрите, что ждало всех нас, не перехвати мы Приказ ?1, — Дмитрий передал Гучкову проект злополучного приказа, написанный еще Соколовым, — это реакция левых на дурацкий приказ Временного комитета Думы о возвращение солдат в казармы.

Когда до Гучкова дошло, что ожидало армию, после обнародования этого приказа, его первым желанием было всадить пулю в толстое брюхо Родзянко, вторым собственноручно повесить Соколова со всеми его товарищами.

Получалось, что пророчества Железного Дровосека, были далеко не беспочвенными, а сидящие перед ним лидеры новых социалистов предотвратили разгул левой демократии.

Одновременно Александр Иванович осознал, какими эпитетами наградит Дровосек в следующем выпуске правых. В том числе и его, как одного из авторов распоряжение ВКГД. Все это читалось на лице Гучкова достаточно отчетливо.

— Я рад, что вы согласились с оценкой Дровосеком наших левых, — улыбнулся Самотаев, — и пока Николай II не отречется, давайте не будем делать резких шагов. Поймите, у Николая не должно быть и тени сомнений в лояльности тех, кому он доверит Россию. Иначе он не решится отречься. Генералам нужна уверенность, что монархисты не затевают свою игру, в противном случае они поостерегутся подталкивать Николая к отречению. О нашем влиянии на гарнизон генералы знают, и такое положение дел для них является залогом стабильности. Между нами говоря, не только справа, но и слева.

Под таким углом на проблему Гучков не смотрел. Обнадеживал и одновременно тревожил внезапный сдвиг СПНР вправо, при том, что все партии уверенно дрейфовали влево. Нет ли в том подвоха? На душе было неспокойно, а для внимательного осмысления требовалось время.

— И еще, Александр Иванович, нам пока удается удерживать гарнизон от разложения, но долго это не продлится. Поэтому, войска надо срочно выводить из Петрограда, в чем мы рассчитываем на вашу помощь, в том числе и финансовую.

Дав осмыслить сказанное, Михаил продолжил:

— Выводить будем в бывшие стрешаровские базы.

— А не проще сразу на фронт?

— Нет, не проще. Больные революцией части заразят своей инфекцией действующую армию, зато после месяца муштры по программе 'Вагнера' наши доблестные красногвардейцы будут рваться в окопы — там хоть кто-то да выживет, — улыбнулся Михаил, — наши штурмовики первые два батальона уже обихаживают и поверьте, революционный дурман тает на глазах.

Глава 11. Отречение и воспоминания члена Госдумы от Киева Василия Витальевича Шульгина.

1-го марта послы правительств Англии и Франции признали Временный комитет Думы. В одних это вселяло надежду, других корежило. Одновременно по городу поползли слухи о продвижении к столице снятых с фронта полков.

От станции Александровская до Варшавского вокзала всего пятнадцать верст. По слухам здесь уже разгрузился Тарутинский стрелковый полк и с минуты на минуту должен прибыть первый эшелон лейб-гвардии Бородинского пехотного полка Северного фронта.

Эти слухи не могли не нервировать — в столице 160 тысяч революционных солдат, но в том и дело, что 'революционных'. Этим эпитетом стали ругаться даже самые отпетые левые.

Слухи о карательной экспедиции подтолкнули к сближению позиций Исполкома и Временного комитета Думы. В итоге первого марта были согласованы ключевые фигуры будущего Временного правительства:

— председателем Совета Министров и министром внутренних дел становился князь Григорий Евгеньевич Львов;

— его товарищем левые продвинули Самотаева;

— на роль военного министра ожидаемо попал Гучков;

— министерство иностранных дел оказалось в лапах кадета Милюкова;

— министерство юстиции досталось трудовику Керенскому.

Остальных членов правительства было решено выбрать после получения официальных известий об отречении императора.

Тогда же Исполком, признал Временное правительство в обмен на выполнение ряда требований.

Список впечатлял. Чего только стоило требование о всеобщей амнистии. Ладно бы амнистировали политических, но у левых засвербило выпустить из тюрем отсидевших полсрока уголовников. С трудом удалось согласовать освобождение только осужденных по общим основаниям.

Одновременно левым приспичило переименовать полицию в милицию, а чтобы в будущем рванула самостийность, ментов подчинить местному самоуправлению. Верхом революционного идиотизма, стало требование уволить всех полицаев и набрать ментов из народа. Одним словом, все катилось, как в той песне:

Командир у нас хреновый, не смотря на то, что новый.

Только нам на это дело наплевать.

Было б выпить что покрепче, и не больше и не меньше.

Все равно с какой холерой воевать.

Справедливости ради надо заметить, что не только хреновый, но и бестолковый.

Не было забыто требование по выборам в Учредительное собрание. Требовалось отменить сословные и национальные ограничения.

Самотаев мог большую часть требований 'зарубить', но надо было выявить позиции крайне левых, примолкших после полученных Соколовым и Нахимсоном оплеух. Зато настоял на введении этих требований не ранее чем через декаду.

Изначально в список исполкома попало предложение Керенского не разоружать и не выводить из Петрограда воинские части. Казалось бы, все замечательно, но за одобрением этого предложения Петросовет должен был обратиться к Временному правительству. Тем самым Петросовет автоматически ставил себя в подчиненное положение, но пообещать не значит жениться, после чего существование Петросовета станет измеряться считанными часами.

Реакция Самотаев последовала незамедлительно:

— Товарищи, господин Керенский считает, что полки гарнизона надо передать Временному правительству, вы с этим согласны? — Самотаев обвел взглядом присутствующих.

Свирепо вскинулся Чьхеидзе. Грузин первым понял, к чему могло привести внешне невинное предложение Керенского. Осмысливая, задумался Александр Шляпников. Он только что настоял на предложении выпустить из тюрем уголовников. Растерянно озирались солдаты-депутаты, еще не понявшие хода мысли Михаила.

Не зря говорят, что русские долго запрягают, но быстро скачут — оправдательные вопли Керенского оборвались, едва только народному трибуну прилетела смачная плюха. Жаль, что солдата тут же оттащили. В результате войска гарнизона остались в подчинении исполкома директивным порядком.

* * *

Было время, когда Михаил считал революционеров людьми особенными, и это продолжалось, пока он не познакомился с ними ближе. Оказалось, что от обывателя они отличались повышенным чувством справедливости, равно как и повышенной склочностью. В части интеллекта никаких особенностей Михаил у них не заметил, хотя назвать их людьми туповатыми было бы ошибкой.

В массе своей, левые были типичными разгильдяями, доверять которым серьезную работу работодатели не торопились. Отсюда проистекало их паталогическое безденежье, отсюда росли ноги недовольства положением. Зато, ни мало не сомневаясь, эти люди претендовали на роль вершителей судеб.

Из общего ряда выпадал большевик Саша Шляпников и меньшевик Кузьма Гвоздев. В обоих чувствовалась то, что называлось настоящей рабочей косточкой. Такие водили дворовые ватаги в налеты на соседские сады. Такие, строго следили за выполнением неписанных законов: 'Двое дерутся — третий не лезь'. Оба, чувствуя родственную душу, отвечали Михаилу взаимностью.

— Вот, значит, какая получается штука, товарищи революционеры. — неспешно начал Михаил после заседания Исполкома, — через декаду из тюрем начнут выпускать ворье, за свободу которого вы сегодня так яростно боролись. — Самотаев жестом остановил пытавшегося что-то возразить Гвоздева. — Вслед за этим газеты запестрят заметками: 'У Дуньки с мыльного заводы стырили последние копейки, и на что она будет кормить троих детишек, одному богу известно. Наверное, помрут'. Так вот, дорогие товарищи, во всех газетах после таких заметок будет приписано: 'Ворье выпущено из тюрем по настоянию большевика Александра Шляпникова и меньшевика Кузьмы Гвоздев, а детишек им не жалко, пущай дохнут'.

После сказанного Михаил молча слушал горячие слова о безграничной вине царизма, о злобной полиции и гнусной жандармерии. О том, что они не доверяют царскому суду, что ...

Революционеры говорили, Михаил мочал. Наконец, иссякнув, оба уставились на Самотаева.

— Константиныч, но ведь мочи же терпеть больше не было, — не дождавшись ответа, не выдержал Шляпников.

— Не было и не было. Но я вам так скажу, дорогие товарищи революционеры, власть развращает, а безграничная власть развращает безгранично, и первый шаг вы уже сделали.

Михаил мог бы спорить, доказывать. Мог бы напомнить, что такого произвола не допускал даже царь, но зачем? Сегодня он рассудил вполне здраво: захотят понять, поймут, а на нет, и суда нет. Главное, самому бы не забыть эту притчу. Заодно и о слоне в посудной лавке.

* * *

В любом большом деле возникает ситуация, когда от тебя уже ничего не зависит. Все от тебя зависящее ты сделал, и теперь ждешь, когда же, наконец, разродится противоположна сторона.

Что в таких случаях делает русский человек? Правильно, то же самое, что делает немецкий или турецкий. И не суть, что русский пьет водку, немец хлещет картофельную самогонку 'шнапс', а турок курит гашиш. Вот и наши герои, запершись в кабинете Самотаева, попыталась расслабиться, но получилось как всегда:

— Ну что, мужики, план по валу мы с блеском выполнили,— в интонациях Федотова угадывался генсек, выступающий на очередном съезде КПСС, — Петросовет под колпаком у Мюллера. Тфу, черт, у Мишани, — поправился переселенец,— там же гарнизон, а приказ ?1 в нашей редакции армии не угрожает. Час назад получено важное сообщение: 'Царь прибыл в Псков'. Это значит, что к Царскому Селу он не пробился и вся надежда теперь на генерала Рузского. Уговорит он Николашу отречься — мы этим воспользуемся. Не уговорит — придется применить силу. Так выпьем же, друзья, за мир во всем мире!

Под непривычный для этой эпохи тост, хрустальные бокалы встретились с раритетной эмалированной кружкой. Напитки были разные, но мысли крутились вокруг матушки истории и на этот раз не выдержал Зверев:

— И все-таки, я чего-то не въезжаю. Мы увели весь питерский гарнизон, а это немножко девять пехотных корпусов! Взяли под контроль Петросовет, и не говорите, что в Ставке об этом не знают. Фактов появления новой силы до чертиков, но нет, блин, даже намека на иной ход истории. Вас это не смущает?

— Есть немного, — задумчиво протянул Федотов, — похоже, мы чего-то не учли.

— Эх-ма! — вырвалось у Самотаева. — Это же Родзянко со своими телеграммами!

Фраза, высказанная столь коряво, сложностей в понимании не вызвала. Каждый из присутствующих тут же сообразил, что своими многочисленными телеграммами председатель Думы обрушивал на Ставку и на Государя полчища ужастиков: 'Все пропало, солдаты стреляют в офицеров, улицы столицы заполонили неуправляемые толпы. Выпущенные из тюрем преступники грабят, а всех городовых перебили, и вообще идет гражданская война'.

Получалось, что по факту Родзянко сделал то, что должны были сделать высокомудрые переселенцы из просвещенного будущего, и примкнувший к ним Сомотаев. То есть, обрушить на 'противника' море противоречивой информации, лишив его возможности принять оптимальное решение.

Мысль эта выразилась по-разному. Зверев сконструировал выражение из своей военно-матерной молодости, Федотов буркнул, что есть на свете всевышний, который не фраер, и потому все видит, а абориген облегченно вздохнул — хорошо, что его визави обыкновенные люди.

Только не надо думать, что троица тут же ринулась заливать 'горе' — впереди было много дел. Тем более, что ближе к полуночи Центр получил текст подготовленного Ставкой манифеста об учреждении ответственного правительства. Это свидетельствовало, что переговоры между Николаем II и генералом Рузским вступили в решающую стадию.

Более того, к переговорам примкнул Генштаб и лично генерал Алексеев. Это потом стало известно, что Государь сопротивлялся, справедливо вопрошая у Рузского, чем императорская власть хуже власти выбранных временщиков: 'Наделав ошибок, они уйдут, а на государе вечным бременем лежит ответственность за державу'.

Рузский нажимал на сложившуюся в Российском обществе обстановку не имеющую иного решения, кроме как дарования Думе права назначать и смещать министров.

В какой-то момент Император согласился, но эта мера безнадежно опоздала, о чем Родзянко тут же известил Рузского:

'Очевидно, что Его Величество, и Вы не отдаёте себе отчета, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко... если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну ... Народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно деморализованы; не только не слушаются, но убивают своих офицеров; ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов; вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость... Считаю нужным Вас осведомить, что то, что предполагается Вами, уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром...'.

Получив запись разговора Рузского с Родзянко, генерал Алексеев по собственной инициативе отправил краткое изложение этого разговора всем главнокомандующим фронтами, с просьбой срочно подготовить и направить в Ставку своё мнение.

Ответы главнокомандующих не оставили Николаю II выбора, и вопрос отречения в пользу сына, при регентстве великого князя Михаила Александровича, был решен.

* * *

Из книги члена государственной думы от Киева известного монархиста Василия Витальевича Шульгина: 'Последние дни империи'.

1-го марта 1917-года. Таврический дворец.

...

В сотый раз вернулся Родзянко. Он был возбужден, более того — разъярен. Опустился в кресло.

— Ну, что? Как?

— Как? Ну и мерзавцы же эти, — он вдруг оглянулся.

— Говорите, их нет.

'Они' — это Чхеидзе и еще кто-то, словом, левые.

— Какая сволочь! Ну, все было очень хорошо... Я им сказал речь. Встретили меня как нельзя лучше. Я сказал им патриотическую речь, — как-то я стал вдруг в ударе. Кричат 'ура'. Вижу — настроение самое лучшее. Но только я кончил, кто-то из них начинает.

— Из кого?

— Да из этих, как их, собачьих депутатов. От Исполкома, что ли. Словом, от этих мерзавцев.

— Что же они?

— Да вот именно, что же?

'Вот, товарищи, председатель Государственной Думы требует от вас, чтобы вы, русскую землю спасали. У господина Родзянко есть что спасать. Девять тысяч десятин у него, этой самой русской земли в Екатеринославской губернии, да какой земли! А еще лесопилка и особняк.

Так вот, Родзянкам и другим помещикам есть что спасать. Ее и предлагают вам спасать, товарищи, а вы спросите председателя Государственной Думы, будет ли он также заботиться о спасении русской земли, если эта земля из помещичьей станет вашей, товарищи?'

Понимаете, вот скотина!

— Что же вы ответили?

— Что я ответил? Я уже не помню, что я ответил, — Родзянко стукнул кулаком по столу.

— Мерзавцы! Мы жизнь сыновей своих отдаем, а это хамье думает, что земли пожалеем. Да будет она проклята, эта земля, на что она мне, если России не будет? Сволочь подлая. Хоть рубашку снимите, но Россию спасите. Вот что я им сказал.

— Успокойтесь, Михаил Владимирович.

Но он долго не мог успокоиться. Потом поставил нас в 'курс дела'. Он все время ведет переговоры со Ставкой и с Рузским. По прямому проводу сообщает, что положение вещей с каждой минутой ухудшается, правительство сбежало, власть принята Государственной Думой, в лице ее Комитета, но положение ее очень шаткое. Войска взбунтовались — не повинуются офицерам, а, наоборот, угрожают им. Рядом с Комитетом государственной Думы вырастает новое учреждение — именно Исполком, который, стремясь захватить власть для себя, всячески подрывает власть Думы.

Вначале казалось, что достаточно будет ответственного министерства, но требования растут. Вчера уже стало ясно, что опасность угрожает самой монархии. Возникла мысль, что только отречение государя-императора в пользу наследника может спасти династию. Генерал Алексеев примкнул к этому мнению.

— Сегодня утром, — прибавил Родзянко, — я должен был ехать в Ставку для свидания с государем-императором, доложить его величеству, что, может быть, единственный исход — отречение. Но, эти мерзавцы узнали, и когда я собирался ехать, сообщили мне, что ими дано приказание не выпускать поезда! Ну, как вам это нравится? Они заявили, что одного меня не пустят, что должен ехать со мною Чхеидзе и еще какие-то. Ну, слуга покорный, — я с ними к государю не поеду... Чхеидзе должен был сопровождать батальон 'революционных солдат'. Что они там учинили бы? Я с этим скотами...

.... В полдень приехал Гучков. Он был в мрачном состоянии.

— Настроение в полках ужасное. Я не убежден, не происходит ли сейчас убийств офицеров. Я объезжал лично и видел. Надо на что-нибудь решиться, и надо скорее. Каждая минута промедления будет стоить крови, будет хуже, будет хуже.

Он уехал.

...

Вернувшийся Родзянко читал нам бесконечные ленты с прямого провода. Я же смотрел на эти полоски бумаги, и мне хотелось сказать: 'Будь они прокляты'. Потом между исполкомом и Временным комитетом Думы начались консультации по составу Временного правительства, которые на полпути прервались.

Мысль об отречении созревала в умах и сердцах как-то сама по себе... Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим. Я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался Комитетом думы. Он был решен в последнюю минуту.

В четвертом часу ночи вновь приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. В офицера стреляли из казармы, но разве узнаешь, кто нажимал спусковой крючок.

И тут собственно это и решилось. Были — Родзянко, Милюков, я — остальных не помню, но помню, что ни Керенского, ни Чхеидзе, ни Самотаева не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее:

— Надо принять какое-нибудь решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер. То же самое происходит, конечно, и в других местах. Надо на что-нибудь решиться. На что-то большое, что могло бы произвести впечатление, что дало бы исход, что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями. Надо, прежде всего, думать о том, чтобы спасти монархию. Без монархии Россия не может жить. Но, видимо, нынешнему государю царствовать больше нельзя...

— Нам нельзя спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выход. И сам расправится с монархией. Меж тем, это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук.

Родзянко сказал:

— Я должен был сегодня утром ехать к государю, но меня не пустили. Они объявили мне, что не пустят поезда, и требовали, чтобы я ехал с Чхеидзе и батальоном солдат.

— Я это знаю, — сказал Гучков, — поэтому действовать надо иначе. Я предлагаю немедленно ехать к государю и привезти отречение в пользу наследника. Ни с кем не советуясь, ни кому не сообщая. Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете, я поеду, но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь.

Мы переглянулись. Произошла пауза, после которой я сказал:

— Я поеду с вами.

Я отлично понимал, почему я еду. Я знал, что офицеров будут убивать именно за то, что они монархисты, за то, что они захотят исполнить свой долг присяги царствующему императору до конца.

Я чувствовал, что отречение случится неизбежно, и чувствовал, что невозможно поставить государя лицом к лицу с Чхеидзе, а отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии.

Я не знал, удастся ли этот план при наличии Гиммеров, Нахамкесов и приказа ? 1, подчиняющего войска гарнизона Совету. Но, во всяком случае, он представлялся мне единственным. Для всякого иного нужна была реальная сила. Нужны были немедленно повинующиеся нам штыки, а таковых-то именно и не было.

...

В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в его автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы, и по неузнаваемой Сергиевской довез нас до квартиры Гучкова. Там А.И. набросал несколько слов.

Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все мои силы были на исходе.

2-е марта 1917 года. Псков.

...

Чуть серело, когда мы подъехали к вокзалу. Очевидно, революционный народ, утомленный подвигами вчерашнего дня еще спал. На вокзале было пусто.

Мы прошли к начальнику станции. Александр Иванович сказал ему:

— Я Гучков. Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать во Псков. Прикажите подать нам поезд.

— Поезд ждет вас с вечера, и сей момент будет подан под посадку.

Ответ начальника станции отразился на лице А.И. недоумением. Не прошло и десяти минут, как чухнув напоследок паром, на перроне остановился поезд, состоящий из локомотива и трех вагонов.

Из второго высыпала полусотня необычно одетых солдат. На мгновенье, мне показалось, что это какой-то сброд в куртках до колен, но командующий отрядом поручик с красной звездой на шапке, скомандовал 'смирно' и, отсалютовав Александру Ивановичу, доложил, что особый отряд 'Вагнера' готов сопровождать товарища военного министра Временного правительства, во Псков и обратно.

Обращение 'товарищ', столь неуместное в данной обстановке, поставило нас в тупик. Не меньшее замешательство мы испытали от известия, что А.И. уже военный министр. На вчерашних переговорах с Советом, круг министров Временного правительства был обозначен, но его утверждение отложили до решения Государя и вот.

Судя по заминке, то же самое случилось с Гучковым, но А.И. всегда отличался быстротой поступков и мыслей, а потому отдав честь скомандовал:

— Вольно поручик действуйте по вашему порядку.

Поручик скомандовал грузиться. Глядя им вслед, я понял, что это те самые таинственные 'вагнеровцы', о которых ходило столько слухов.

Все разрешилось, когда на перроне показался лидер энесов Дмитрий Павлович Зверев и мы вошли в наш вагон.

Вагон делился на две части. В салоне против небольших столиков стояли откидывающиеся кресла, вторая часть состояла из спальных купе.

— Это ваши проделки?

— Почему сразу проделки?

Разговор начался, едва поезд тронулся...

Мне показалось, что Дмитрий Павлович обиделся.

— Чхеидзе собирался ехать на отречение Государя с целым батальоном революционным солдат. Он передумал?

— Это не революционные солдаты, и вы преувеличиваете роль нашего доблестного революционера, — в словах Зверева отчетливо прозвучала ирония, — как, впрочем, и многих других.

— Но как вы узнали? Поездка решилась в четыре утра, а начальник станции положил, о готовности поезда с вечера.

— Дык, трудно было догадаться?

Простонародное 'дык' диссонировало с чистой сорочкой и аккуратным пиджаком Дмитрия Павловича. Мне было все-таки неловко, что я явлюсь к царю в пиджаке, грязный, немытый, четыре дня не бритый, с лицом каторжника, выпущенного из только-что сожжённой тюрьмы.

Гучков что-то хотел спросить еще, но его опередил Зверев:

— А знаете, Александр Иванович, вам надо непременно поспать, и вам Василий Витальевич.

С этими словами, Дмитрий Павлович открыл свой баул из которого пахнуло дорожной снедью.

— Вот вам, по чарочке, и тут же спать, а потом я вас разбужу, и у меня для вас заготовлены бритвенные приборы.

Зверев разговаривал с нами, как с малыми детьми. Я видел, что Гучков сопротивляется, но ..., а потом мы уснули и действительно были разбужены за два часа до прибытия во Псков.

За окнами мелькал серый вечер. Мы, наконец, были одни, вырвавшись из этого ужасного человеческого круговорота, который держал нас в своем липком веществе в течение трех суток.

Тот роковой путь, который привел меня и таких, как я, к этому дню 2-го марта, бежал в моих мыслях так же, как эта унылая лента железнодорожных пейзажей, там, за окнами вагона. День за днем наматывался этот клубок, в нем были этапы, как здесь — станции. Но были эти 'станции' моего пути далеко не так безрадостны, как вот эти, мимо которых мы сейчас проносились.

...

В 10-ть часов вечера мы приехали. Вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд. Мы поняли, что это императорский.

Сейчас же кто-то подошел.

— Государь ждет вас.

И повел нас через рельсы. Значит, сейчас все это произойдет. И нельзя отвратить?

Нет, нельзя. Так надо. Нет выхода. Мы пошли, как идут люди на все самое страшное, — не совсем понимая. Иначе не пошли бы.

С нас сняли верхнее платье. Мы вошли в вагон.

Это был большой вагон-гостиная. Зеленый шелк по стенам. Несколько столов... старый, худой, высокий желтовато-седой генерал с аксельбантами.

Это был барон Фредерикс.

— Государь император сейчас выйдет. Его величество в другом вагоне.

Стало еще безотраднее и тяжелее.

В дверях появился государь. Он был в серой черкеске. Я не ожидал его увидеть таким.

Лицо?

Оно было спокойно.

Мы поклонились. Государь поздоровался, подав нам руку. Движение это было скорее дружелюбно.

Немного задержал взгляд на Дмитрии Павловиче...

— Вы левый?

— Трудно сказать, Ваше Императорское Величество.

— А где Николай Владимирович? — голос Государя был ровен.

Кто-то из свиты ответил, что генерал Рузский просил доложить, что он немного опоздает.

— Так мы начнем без него.

Жестом государь пригласил нас сесть. Сам занял место по одну сторону небольшого четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я — рядом с Гучковым, наискось от государя. Против царя был барон Фредерикс.

Дмитрий Павлович сел в углу салона при входе, как бы отделяясь, как бы говоря: 'Я здесь посторонний, не обращайте на меня внимание'. С ним рядом я увидел генерала волосом черного и с белыми погонами. Я вспомнил, это был начальник штаба Данилов. В армии его звали 'Черный'.

Зверев держал что-то, по виду фотографического аппарата. Иногда он, встав, замирал, делал шаг-другой в сторону, и снова замирал, но ни каких вспышек не происходило. На удивленный взгляд барона Фредерикса я шепотом произнес: 'Так надо', хотя в последнем уверен не был. По лицу государя было не понять, как он к этому относится.

Начал говорить Гучков. Он волновался. Говорил, очевидно, продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил не гладко, и глухо.

Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо.

Я не спускал с него глаз. Он изменился сильно с тех пор. Похудел. Но не в этом было дело. сейчас на лице государя была маска. Это не настоящее лицо государя.

Настоящее я видел тогда, в тот первый день, когда я видел его в первый раз, когда он сказал мне:

— Оно и понятно... Национальные чувства на западе России сильнее... Будем надеяться, что они передадутся и на восток.

Да, они передались. Западная Россия заразила восточную национальными чувствами. Но восток заразил запад... властиборством.

И вот результат. Гучков — депутат Москвы, и я — представитель Киева. Мы здесь, спасаем монархию через отречение, а Петроград?

Гучков говорил о том, что происходит в столице. Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил то, что мы все видели в Петрограде. Другого он не мог сказать. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия.

Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо.

В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною.

Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что, может быть, единственным выходом из положения было бы отречение от престола.

Генерал Рузский наклонился ко мне и стал шептать:

— По шоссе из Петрограда движутся сюда вооруженные грузовики. Неужели же ваши? Из Государственной Думы?

Меня это предположение оскорбило. Я ответил шепотом, но резко:

— Как это вам могло прийти в голову?

Он понял.

— Ну, слава богу. Я приказал их задержать.

— Я могу посоветовать, обратиться к господину Звереву. Рузский кивнул.

Гучков продолжал говорить об отречении. Генерал прошептал мне:

— Это дело решенное. Вчера был трудный день. Буря была.

-И, помолясь богу,— говорил Гучков.

При этих словах по лицу государя впервые пробежало что-то... Он повернул голову и посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал: 'Этого можно было бы и не говорить'.

Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов А.И, голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой — гвардейский:

— Я принял решение отречься от престола. До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца...

Последнюю фразу он сказал тише.

К этому мы не были готовы. Кажется, А.И. пробовал представить некоторые возражения. Кажется, я просил четверть часа. Посоветоваться. Но это почему-то не вышло. И мы согласились, если это можно назвать согласием, тут же... Но за это время сколько мыслей пронеслось, обгоняя одна другую.

Во-первых, как мы могли не согласиться? Мы приехали сказать царю мнение комитета Государственной Думы. Это мнение совпало с решением его собственным, а если бы не совпало? Что мы могли бы сделать? Мы уехали бы обратно, если бы нас отпустили. Ибо мы ведь не вступали на путь 'тайного насилия', которое практиковалось в XVIII веке и в начале ХIХ-го.

Решение царя совпало в главном. Но разошлось в частностях. Алексей или Михаил перед основным фактом — отречением — все же была частность. Допустим, на эту частность мы бы 'не согласились'... Каков результат? Прибавился бы только один лишний повод к неудовольствию. Государь передал престол вопреки желанию Государственной Думы. И положение нового государя было бы подорвано.

Кроме того, каждый миг был дорог. И не только потому, что по шоссе двигались вооруженные грузовики, которых мы достаточно насмотрелись в Петрограде, и знали, что это такое, и которые генерал Рузский приказал остановить (но остановят ли?), но еще и вот почему: с каждой минутой революционный сброд в Петрограде становится наглее, и, следовательно, требования его будут расти. Может быть, сейчас еще можно спасти монархию, но надо уже думать и о том, чтобы спасти хотя бы жизнь членам династии.

Если придется отрекаться и следующему, то ведь Михаил может отречься от престола.

Но малолетний наследник не может отречься — его отречение недействительно.

И тогда что они сделают, эти вооруженные грузовики, движущиеся по всем дорогам?

Наверное, и в Царское Село летят — проклятые.

И сделались у меня: 'Мальчики кровавые в глазах'.

Если здесь есть юридическая неправильность. Если государь не может отрекаться в пользу брата. Пусть будет неправильность! Может быть, этим выиграется время. Некоторое время будет править Михаил, а потом, когда все успокоится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу.

Все это, перебивая одно другое, пронеслось, как бывает в такие минуты. Как будто не я думал, а кто-то другой за меня, более быстро соображающий.

И мы 'согласились'.

...

Государь встал. Все поднялись.

Гучков передал государю 'набросок'. Государь взял его и вышел.

Когда государь вышел, генерал Данилов подошел к Гучкову. Они были раньше знакомы...

— Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений в виду того, что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии?

Гучков, занятый разговором с бароном Фредериксом, познакомил генерала Данилова со мною и со Зверевым, и я ответил на этот вопрос, то, что уже обдумал, что даст выиграть время и спасти монархию.

...

Барон Фредерикс был очень огорчен, узнав, что его дом в Петрограде сгорел. Он беспокоился о баронессе, но мы сказали, что баронесса в безопасности.

...

Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:

— Вот текст.

Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке.

Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль и еще что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни уже лишилось способности что-нибудь чувствовать. Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают.

Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли. Государь принес его и положил на стол.

...

К тексту отречения нечего было прибавить. Во всем этом ужасе на мгновение пробился светлый луч. Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности. Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырывались этим лоскутком бумаги. Так благородны были эти прощальные слова. И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть гораздо больше, любит! Россию.

...

Почувствовал ли государь, что мы растроганы, но обращение его с этой минуты стало как-то теплее...

Но надо было делать дело до конца. Был один пункт, который меня тревожил. Я все думал о том, что, может быть, если Михаил Александрович прямо и до конца объявит 'конституционный образ правления', ему легче будет удержаться на троне. Я сказал это государю. И просил его в том месте, где сказано: '... с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены...' приписать: 'принеся в том всенародную присягу'.

Государь сейчас же согласился.

— Вы думаете, это нужно!

И присев к столу, приписал карандашом: 'принеся в том ненарушимую присягу'.

Он написал не 'всенародную' а 'ненарушимую', что, конечно, было стилистически гораздо правильнее.

Это единственное изменение, которое было внесено.

...

Потом мы, не помню по чьей инициативе, начали говорить о верховном главнокомандующем и о председателе совета министров.

Тут память мне изменяет. Я не помню, было ли написано назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим при нас, или же нам было сказано, что это уже сделано.

Но я ясно помню, как государь написал при нас указ о назначении генерала Корнилова командующим войсками Петроградского гарнизона, и правительствующему сенату о назначении председателя совета министров.

Это государь писал у другого столика и спросил:

— Кого вы думаете?.

Мы сказали: — князя Львова.

Государь сказал какой-то особой интонацией, — я не могу этого передать,— Ах, Львов? Хорошо, Львова.— Он написал и подписал.

...

Когда государь так легко согласился на назначение Львова, я думал: 'Господи, господи, ну не все ли равно — вот теперь пришлось это сделать, назначить этого человека 'общественного доверия', когда все пропало. Отчего же нельзя это было сделать несколько раньше. Может быть, этого тогда бы и не было?'

Государь встал. Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там — ближе к выходу. Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать. И у меня вырвалось:

— Ах, ваше величество. Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого... .

Я не договорил.

Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:

— Вы думаете — обошлось бы?

Обошлось бы? Теперь я этого не думаю. Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть, после нашего великого отступления, — может быть, и обошлось бы...

Теперь, кажется, было уже все сделано. Государь отпустил нас. Он подал нам руку, с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем то, когда он нас встретил.

...

Около двух ночи, все три экземпляра отречения были подписаны государем. Их судьба, насколько я знаю, такова. Один экземпляр мы передали генералу Рузскому, он хранился у его начальника штаба, пока не был передан князю Львову. Второй забрал себе Зверев. Третий остался у Гучкова.

...

Сразу после отречения у меня состоялся разговор с генералом Дубенским, пребывающим в свите официальным историографом..

Мы стояли на перроне. Брусчатка отражала тусклый свет вагонных окон. Рядом застыл Дмитрий Павлович. В ином случае, Дубенский вряд ли стал откровенничать перед гражданским, к тому же социалистом, но в эту ночь...

Рассказ генерала Дубенского, о событиях, предшествующих отречению.

'На перроне показался главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский. Шел он согбенный, седой, старый, в резиновых галошах.

Бледное лицо и болезненные глаза, тускло смотрящие из-под очков. За ним шел начальник штаба Данилин.

Войдя в салон, Рузский поздоровался и сел в угол дивана около двери. Смотрел как-то саркастически.

Мы все обступили его. В наших душах царило волнение. Все хотели говорить и спрашивать.

Граф Фредерикс, когда все немного успокоились, обратился к Рузскому:

— Николай Владимирович, вы знаете, что его величество дает ответственное министерство?

— Теперь уже поздно. — устало ответил Рузский, но потом его голос стал возвышаться. — Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Государственной Думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение. Им управлялась Россия. Потом появился Протопопов и сформировано ничтожное министерство князя Голицына. Все говорят о сепаратном мире, — звучащая в словах генерала ярость, на деле оказалась безнадежной тоской.

Ему начали возражать, указывали, что он сгущает краски и многое в его словах неверно. Генерал не отвечал. Граф Фредерикс вновь заговорил:

— Я никогда не был сторонником Распутина, я его не знал и кроме того вы ошибаетесь, он вовсе не имел такого влияния на все дела.

— О вас, граф, никто не говорит. Вы в стороне стоите, — в словах генерала прозвучало обидное указание на старость.

— Но, однако, что же делать? Вы видите, что мы стоим над бездной. На вас только и надежда, — спросили разом несколько человек.

Мне никогда не забыть ответа на наш крик души, и мы услышали, и отшатнулись, и не сразу поверили:

— Теперь надо сдаться на милость победителя.

Опять начались возражения, негодования, споры, требования, наконец, просто просьбы помочь царю в эти минуты и не губить отечество. Говорили все. Генерал Воейков предложил переговорить лично по прямому проводу с Родзянко, на что Рузский ответил:

— Он не подойдет к аппарату, когда узнает, что вы хотите с ним беседовать, — дворцовый комендант сконфузился, замолчал и отошел в сторону.

Тут подошел полковник Мордвинов и доложил генералу Рузскому, что его величество его может принять.

После разговора с Рузским мы стояли потрясенные и как в воду опущенные. Последняя наша надежда, что главнокомандующий Северным фронтом поддержит своего императора, по-видимому, не осуществится. С цинизмом и грубою определенностью сказанная Рузским фраза: 'Надо сдаваться на милость победителя', все уясняла и с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот. Мы только недоумевали, когда же это произошло. Прошло менее двух суток, как государь выехал из Ставки и там остался его генерал-адъютант начальник штаба Алексеев и он знал, зачем едет царь в столицу, и оказывается, что все уже было предрешено и другой генерал-адъютант Рузский признает 'победителей' и советует сдаваться на их милость.

Более быстрой, более сознательной предательской измены своему государю представить себе трудно.

Генерал-адъютант Нилов был особенно возбужден, он, задыхаясь, говорил, что этого предателя Рузского надо арестовать и убить, что погибнет государь и вся Россия. Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшат нашу участь, но на решительные действия государь не пойдет, — сказал Нилов.

При свидании Рузского с государем генерал в настойчивой, даже резкой форме доказывал, что для спокойствия России, для удачного продолжения войны, государь должен теперь передать престол наследнику при регентстве брата своего великого князя Михаила Александровича.

Ответственное министерство, теперь уже не удовлетворяет Думу, и уже требуются оставления трона его величеством. Главнокомандующий Северным фронтом сообщил о согласии всех остальных главнокомандующих и даже Великого Князя Николая Николаевича с этим мнением.

Рузский опять повторил то, что сказал ранее всем нам — 'о сдаче на милость победителя' и недопустимости борьбы, которая была бесполезна, так как высшее командование, стоящее во главе всех войск, против императора.

Перед царем встала картина полного разрушения его власти и престижа, полная его обособленность, и у него пропала всякая уверенность, в поддержке со стороны армии, если главы ее в несколько дней перешли на сторону врагов императора.

Зная государя и все особенности его сложного характера, его искреннюю непритворную любовь к родине, я верю его словам: 'Если я помеха счастью России и меня все стоящие ныне во главе ее общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину. Я думаю, в этом никто не сомневается из тех, кто меня знает'.

...

Во время откровения генерала Дубенского, мы с Дмитрием Павловичем боялись шелохнуться. И верно, едва скрипнула дверь вагона, как Дубенский, очнувшись, посмотрел на нас с недоумением и тут же пошел прочь. Мне же было невыразимо тяжело на сердце. Я чувствовал — те же чувства испытывал социалист Зверев, и мне это было непонятно.

Потом Дмитрий Павлович отдал командиру 'вагнеровцев' приказ разобраться со следующими ко Пскову солдатами, а поезд повез нас в Петроград.

...

Я смотрел в темень за окном и не сразу обратил внимание на разгоревшийся между моими попутчиками спор.

— Эх, Александр Иванович, если бы все было так просто, — устало вздохнул Зверев, — все еще только начинается, и дай нам бог выбраться из этой катавасии без большой крови.

— Я бы с вами согласился, — не сдавался Гучков, — если бы мы не ведали о якобинской угрозе, но знаем, и трагический путь Франции повторять не будем.

— Причем тут наши с вами желания, если прямо сейчас происходит объединение солдат гарнизона под самыми радикальными лозунгами? То же происходит с рабочими. К ним присоединяется студенчество и городская интеллигенция, и вся эта активная масса губкой впитывает революционный яд.

Дмитрий Павлович замолчал, но чувствовалось, что свою мысль он еще не окончил, что тут же подтвердилось:

— Поймите, набранная Россией историческая инерция, сама по себе не рассосется, не исчезнет, и если не принять самых жестких мер, мы будем десятилетие воевать друг с другом.

— Вы заблуждаетесь, перенося на людские отношения ваши физические рассуждения. Ученые такого механистического взгляда не разделяют. Особенно в Европе.

— Эт, точно. Дураков в Рассее не меньше чем у лягушатников, особенно среди юристов и литераторов. Это субстанция, я вам скажу, на редкость безграмотна. И единственный способ не свалиться в самоуничтожение это, экстренное торможение через диктатуру.

— При резком торможении пассажиры, бывает, ушибаются.

— Лучше пара синяков, чем жертвы летящего под откос экспресса, — парировал Зверев.

Став случайным свидетелем разговора, я в какой-то момент осознал, что по существу Зверев настаивает на диктатуре, которая должна была бы продлиться до восстановления порушенного войной хозяйства. И только потом, когда все более-менее успокоится, а народ будет накормлен, можно проводить выборы в учредительное собрание и выбирать форму правления.

А еще я вспомнил выражение лица Дмитрия Павловича, когда нам открылся генерал Дубенский.

Разговор моих попутчиков постепенно стих, и я погрузился в дремоту.

3-е марта 1917 года. Петроград.

...

По прибытии на Варшавский вокзал нас взяли в плен, ибо арестом это назвать у меня не поворачивался язык.

Получив удар по голове, я смутно помнил выстрелы, ругань. Мне связали руки.

Спустя какое-то время, я с трудом разлепил глаза.

Привалившись к стене, в угловом кресле постанывал Гучков. Неестественно откинув руку, у его ног лежал Зверев.

Когда обыскивающий меня фельдфебель с погонами лейб-гвардии Московского полка, отобрал у меня часы и портмоне, я понял, что это революционные мародеры. Мое мнение изменилось, едва раскрывший мое удостоверение члена Госдумы фельдфебель зычно доложил:

— Ваше благородие, туточки думский депутат Шульгин, что с ним делать?

— Глаза ему завяжи, дурень, — раздался раздраженный голос из ближайшего купе. У всех смотри бумаги, и передавай мне.

Из этого разговора я пришел к выводу — захватившие нас люди принадлежат к какой-то организации, и они не хотят быть узнанными.

Эта догадка самым печальным образом подтвердилась. Стоило мне только обратиться к фельдфебелю, как от удара в лицо я и вновь потерял сознание.

Очнувшись, я понял — тряпка, которой мне завязали глаза, съехала, а сам я лежу на полу в купе головой к окну со связанными руками. Рядом, на полке и все еще без чувств, лежит Александр Иванович. Зверева с нами не было, что наводило на грустные размышления.

Так прошло с полчаса, пока в соседнем купе не раздались уверенные шаги и столь же уверенные голоса. С трудом повернув голову, я понял — звук идет, из-под столика. Наверное, там была щель в соседнее купе и если бы меня бросили на полку, вряд ли я что-то расслышал.

— Господин полковник, вот акт отречения государя. Нашли у Гучкова, — судя по голосу, эту фразу произнес офицер, приказавший завязать мне глаза.

— Превосходно, господин капитан, превосходно. Акт теперь в наших руках, и если мы его уничтожим, то нет и отречения.

Полковник что-то спросил, но я не расслышал, зато ответ капитана прозвучал разборчиво:

— Члены думы Шульгин и Гучков связаны. Лежат в последнем купе.

— А Зверев?

— Виноват, ваше превосходительство, фельдшер говорит надо молиться. Троих положил, пока не получил пулю.

— Жаль, очень жаль, давно хотел поговорить с этим деятелем по душам, пока же поговорим с Гучковам и с Шульгиным.

Из того, как это было сказано, я понял, что ничего хорошего нас с А.И. не ожидает, и молил бога, чтобы никто не догадался, что я слышал их разговор.

Из дальнейших слов я понял, что дела у мятежников шли успешно. В своем санитарном поезде Пуришкевич провез в Петроград верный монархии батальон. На месте, в пятикратном размере, он был укомплектован офицерами, прочувствовавшими на себе весь ужас солдатского мятежа.

В Думе офицеров поддержали правые и монархисты, а первую скрипку в восстании играл полковник Кутепов, сумевший вырваться из Всеволожской базы.

Пользуясь внезапностью, заговорщикам удалось без потерь захватить Таврический дворец, разгромить Исполком, прогрессивный блок и Временный комитет Думы.

Если я правильно понял, то депутатов Петросовета в плен не брали. Похоже, не лучше обстояло дело с членами прогрессивного блока. Войска гарнизона воевать не хотели, да и не умели, а те немногие, что вышли на улицы попали под шквальный огонь броневиков и откатились в казармы. Аналогичным образом обстояло дело на Выборгской стороне, где рабочие начали было возводить баррикады.

Из этого я сделал вывод, что заговорщикам удалось перетащить на свою сторону бронедивизион.

Единственным островком сопротивления оставалась штаб-квартира СПНР. При ее неудачном штурме заговорщики понесли потери и сейчас ждали подхода артиллерии.

— Вот что, господин капитан, Зверева перевязать и отправить в Петропавловскую крепость, и пусть за ним хорошо посмотрит тюремный врач.

— Слушаюсь господин полковник, а Шульгина и Гучкова в расстрел?

— Можно и в расстрел, — задумчиво протянул полковник, я же замер, понимая, что сейчас решаются наши судьбы, — вот что, отправьте их со Зверевым. Расстрелять успеем.

Глава 12. И вечный бой, покой нам только снится.

Март— июнь 1917г.

Закрыв совещание, полковник Шульгин закинул за голову руки. Посидев в такой позе минуту, он почувствовал, как напряжение начинает отступать, и только после этого встав и открыв окно, впустил в свой кабинет напоенный ароматами начала лета свежий воздух.

Дата 22-го июня стремительно приближалась, а с ней приближалось начало летнего наступления русских армий, подготовка к которому отнимала все силы. И чего греха таить — последнее время Виктор все чаще задумывался: а не посчитался ли он, согласившись на должность комиссара Временного правительства при ставке верховного главнокомандующего по общим вопросам?

За скромными 'общими вопросами' скрывалась вся разведывательная и контрразведывательная работа ставки, в том числе координация аналогичных структур фронтов. Дел было так много, что недавно получивший полковничьи погоны Шульгин забыл, когда он в последний раз высыпался.

Казалось бы, мелочь, но даже форма подачи сведений, полученных авиаразведкой, в каждой армии, была своя собственная, что вызывало немалую путаницу.

Много сил отнимал анализ разведывательной информации о движении сил противника в преддверии наступления. Последний месяц, ее поток увеличился, за счет заброшенных в тыл противника разведывательно-диверсионных групп. Совсем скоро диверсанты начнут пускать под откос составы с войсками противника, спешащими отразить наступление русских. А ведь кроме РГД, начнут свирепствовать глубоко законспирированные группы 'Вагнера'.

Изменения в судьбе Виктора начались с командировки в Петроград, куда его во второй половине февраля направил генерал-майор Батюшин проверить состояние дел с секретностью на Всеволожской базе.

К сорока годам бывший жандарм стал достаточно прозорливым человеком, чтобы не сомневаться в существовании еще одной, и скорее всего основной цели поездки в столицу, связанной с шелестящими по штабу слухами о нешуточных волнениях, охвативших столицу. Задача обозначилась непосредственно перед отправкой на вокзал:

— Вы, Виктор Сергеевич, не торопитесь возвращаться, — генерал-майор крутил в руках папироску, отчего табак медленно высыпался на стол, что бывало с Батюшиным в минуты сильной тревоги, — вы, подполковник, загляните к своим бывшим коллегам, да обстоятельно с ними пообщайтесь, да расспросите, что и как происходит на самом деле, а еще... .

За этим '.., а еще...' скрывалось много тревожного, и все было важным. Во-первых, Шульгину следовало утром и вечером информировать генерала о ситуации, и не важно, что в какой-то момент Шульгин ничего необычного не зафиксирует, все одно ему надо посетить телеграф. При таком подходе даже невозможность отправить весточку скажет о многом и насторожит.

Во-вторых, Шульгин получил от Батюшина три контакта, к которым он мог обратиться за помощью. Судя по тому, что только один адресант имел пароль и отзыв, то два остальных являлись личными друзьями или родственниками Батюшина, что само по себе было явлением неординарным, а ведь еще было и, в-третьих, и, в-четвертых.

В столицу поезд пришел рано утром. Если не брать во внимание разносимые ветром обрывки бумаг и вездесущую семечковую шелуху, можно было подумать, что в столице обычное февральское утро. Как это ни странно, но белее всего тревожило отсутствие дворников с метлами.

На перроне Шульгина встретил водитель заместителя начальника базы, и вскоре бронированный 'Тигр' понес фронтового инспектора в сторону Всеволожска.

В центральных районах города наметанный взгляд жандарма отмечал усиленные полицейские заслоны. На большинстве застав рядом с полицией и казаками топтались солдаты.

Улицы города были непривычно пустынны. Все это, в сумме с заплеванным вокзалом, выглядело совсем не так, как рисовалось из штаба Северного фронта, а в душе Шульгина нарастала тревога.

Периферия столицы представляла собой противоположность центру. Нарядно одетый окраинный люд, заполонив собой площади, вершил свой праздник неведомый надменному центру. Все эти люди — мужчины, женщины, и даже подростки в любой момент готовы были заполонить главные площади державы, и требовать того, что они всегда требовали.

Над протестующими реяли транспаранты. Внимание привлекло обилие символики новых социалистов, что наводило Шульгина на грустные размышления. Эсеры призывали к свержению монаршей власти, эсдеки требовали немедленного прекращения войны, энесы стояли за республику и отставку правительства, и всем вместе отчаянно хотелось учредительного собрания. Как это ни странно, но сегодня это назойливое требование вызывало у Шульгина внутренний протест и даже раздражение.

Ответом из глубин памяти всплыла мысль, почерпнутая Виктором в последних выпусках Железного Дровосека, дескать, в какой-то момент обывателю покажется, что учредительное собрание решит все проблемы России, что оно едва ли не панацея, но это не верно. Учредительное собрание всего лишь крохотный шажок к представительной демократии, а его кажущееся величие проистекает из того, что подобных собраний на Руси не было со времен Смутного времени. В реальности достигнуть мало-мальски пропорционального представительства, в бурлящей протестами России не получится. Для этого ей надо сначала успокоиться.

Шульгин только сейчас осознал, что мысль эта была тонко разбросана по разным выпускам и разным темам. Не бросаясь сразу в глаза, а потому не вызывая немедленного отторжения, эта идея действовала исподволь, отчего у читателя возникало ощущение первооткрывателя, самостоятельно постигшего нечто свое и новое, за что следовало бороться.

С этой мыслью об учредительном собрании, похожим образом перекликались сетования Железного об отсутствии в России своих собственных серьезно проработанных теорий развития общества. Теорий, учитывающих культуру, географию, климат, просторы и многонациональный характер державы. Вместо них наши 'великомученики' перебивались европейскими суррогатами, состоящими по большой части из призывов.

Сложив критику учредительного собрания и предупреждения об отсутствии добротных теорий, Виктор пришел к выводу, что Зверев с Самотаевым по сути подложили бомбу под учредительное собрание. В таком случае их транспаранты с требованиями выборов не более чем мимикрия? Это предположение следовало обязательно проверить.

'Тигр', между тем, мчался на восток. Косые взгляды из толпы не сулили ни чего хорошего, а отсутствие полиции говорило о тяжелейшем кризисе сил правопорядка.

На фоне положения в столице, Всеволожская база являла собой островок дисциплины и спокойствия. Отправив Батюшину первую шифрованную телеграмму, подполковник занялся инспекцией. На следующий день он планировал пообщаться с бывшими коллегами в Петрограде, но с утра по базе была объявлена боевая тревога, а сама она превратилась в растревоженный муравейник.

На въездах стояли усиленные броневиками заслоны. Секреты, контролирующие периметр, получили приказ: 'Задерживать всех, при сопротивлении применять оружие на поражение'.

На территории базы формировались три колонны БТРов, с приданными им автомобилями и орудиями. Солдаты штурмовых отрядов получали патроны, на автомобили грузилось продовольствие и боеприпасы.

Провоевав три года, Шульгин достаточно насмотрелся на беспорядки при подобных сборах. Не смотря на выучку и относительный порядок, нервная обстановка к расспросам не располагала.

Внимание привлекла конвоируемая штурмовиками группа из пяти статских и двоих солдат с погонами Павловского полка. О беспорядках в этом полку Виктор уже знал, поэтому обратился к старшему конвойной команды:

— Ефрейтор, кто это?

— Дык, ваше благородие, демокрады из Питера. Как подошли, так сразу заорали: 'Долой войну без контрибуций'. Тут их наш инструктор без конрибуций по сопатке и отоварил.

— Может все же демократы? — усмехнувшись, поправил ефрейтора подполковник.

— Ни как нет, вашбродь, господин Зверев всегда говорит демокрады, потому как они есть первостатейные жулики.

Ну ладно, демокрады, так демокрады, — не стал спорить Шульгин, — и куда ты их ведешь?

— На гауптвахту. Теперь не сбегут.

— А что будет с солдатами?

— Дык, — ефрейтор задумчиво почесал голову, — не знаю вашбродь. Своих дезертиров мы уже всех постреляли, а это пришлые. Как командир решат.

Через час, когда Виктор уже подумывал самостоятельно выбираться в Петроград, на базу приехал Зверев.

— Ты можешь мне объяснить, что происходит? — сумбурный разговор, начался, едва Виктор остался с Дмитрием наедине.

— Хм, что тут непонятного? На дворе очередная Русская революция, господин подполковник. Все, как предсказывалось.

— Дмитрий Павлович, я требую нормального разговора! — в голосе Виктора впервые прозвучали истеричные нотки.

— Вообще-то, я сюда приехал по делам, — бывший морпех Краснознаменного Северного флота дал понять бывшему жандарму империи, что истерика неуместна, после чего сухо изложил развитие событий, начиная с 21 февраля.

— Вчера, двадцать пятого, с задержкой в три дня Николай узнал о начавшемся восстании. Ближе к ночи генерал Хабалов получил от монарха приказ беспорядки подавить, и сегодня ..., — Дмитрий на мгновенье замялся, — сегодня, Виктор Сергеевич, начнутся, точнее, уже идут расстрелы демонстрантов, а завтра взбунтовавшиеся войска гарнизона перейдут на сторону восставшего народа.

'Но почему? Как он может все знать? Неужели нельзя стальной лавиной бронированных машин подавить бунт?' — вопросы один за другим проносились в сознании Шульгина. Одновременно, сорокалетний подполковник понимал, что ничего уже не изменить — слишком много негатива накопила против себя монаршая власть. Да какого там негатива?! Ненавистью и презрением полыхает от половины думающих людей России. В том числе и от тех, для кого великие символы 'Вера, Царь и Отечество' не пустой звук. Самое грустное, что и сам он осуждал недальновидную политику монарха.

Пройтись пулеметным вихрем по демонстрантам можно. На какое-то время Россия затаится, но потом произойдет то, о чем под псевдонимом 'Железный Дровосек' предсказывал Зверев, и задавать эти вопросы, смысла не было.

Точно так же, Шульгин не стал спрашивать, поддержит ли императора генералитет — ради победы в войне генералы монархом пожертвуют. Нет, не сразу и не без сомнений, но пожертвуют. Так же, как они жертвуют целыми дивизиями и даже армиями, и все же один вопрос не давал ему покоя:

— А чем ты объяснишь призывы вашей партии: 'Да здравствует республика' и 'Вся власть учредительному собранию'? — Виктор напряженно ждал ответа.

— Стихию предотвратить невозможно, но если ее не возглавить, то французские якобинцы покажутся нам мальчиками в розовых штанишках, — выдал очередной каламбур Зверев.

— Вы хотите возглавить революцию?! — сыронизировал подполковник, примерно уже зная ответ.

— Виктор, революция фактически уже состоялась. Сейчас стоит задача минимизировать ее разрушительные последствия. Если ты это понимаешь, то отправляйся с первой колонной в Царское Село, где тебе придется охранять царскую семью от расправы. С твоим командованием я договорюсь. Если собираешься отсидеться в штабе фронта, то выделю автомобиль и охрану, чтобы ты мог безопасно добраться до вокзала и сесть в поезд — офицеру сейчас ходить по городу в одиночку категорически противопоказано.

— Я могу подумать?

— Можешь, но ровно до той поры, пока колонна не тронется с места, а сейчас извини, у меня много дел.

Через час, отправив очередную телеграмму Батюшину, Виктор трясся в штабном БТР-152.

На следующий день он убедился в справедливости выводов Зверева относительно мятежа запасных полков. Беззастенчиво пользуясь знакомством, Виктор вытребовал себе автомобиль, благодаря чему стал свидетелем стрельбы на Невском, и последующим переходе войск на сторону восставших.

Лично наблюдал появление на свет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и Временного комитета Думы, формирующего Временное правительство. В последнем новые социалисты заняли не самые ответственные кресла, зато жестко оседлали Совдеп.

Депеши подполковника телеграф Царского Села исправно доносил до генерал-майора Батюшина и в ночь на первое марта Шульгин получил распоряжение продолжать наблюдение.

Утро первого марта принесло тревожное известие — в сторону Царского Села движется колонна грузовиков с революционными солдатами.

Едва Шульгин собрался ехать с заслоном, как его затребовал к себе командир сводного отряда капитан Филатов.

Геннадия Шульгин знал еще по клубу 'Славянской борьбы' и был немало удивлен его капитанским званием. Объяснение Зверева было предельно откровенным:

— 'Филин' имеет фактические знания и боевой опыт на уровне командира полка, поэтому погоны капитана 'Вагнера' теперь уже не вполне отвечают его уровню. Виктор, я догадываюсь, что ты думаешь по поводу присвоения офицерских званий, но 'Вангнер' существует вне правового поля государства Российского и вправе называть своих сотрудников хоть горшками, так что прими это как данность.

Резкая отповедь задела, но пришлось смириться, тем более, что вооруженная группа без офицеров в лучшем случае превращалась в партизанский отряд, в худшем в банду. И вот теперь командир отряда затребовал к себе Шульгина.

— Здравия желаю, Виктор Сергеевич, — сразу перешел к делу Филатов, — утром пришло известие, о прибытии на станцию Александровская Тарутинского полка Северного фронта. И бог бы с ним. По сведениям от Смотаева сегодня-завтра полк получит предписание вернуться на фронт, но в Александровке полкачи блокировали наш пулеметный БТР-15 и есть опасность ненужного кровопролития. Поэтому, я прошу вас выступить посредником в урегулирования конфликта.

Планы подавления столичного мятежа силами фронтовых дивизий секретом не являлись, как не являлось секретом понимание сложности этой задачи.

Виктор не сомневался, что при нужде БТР-15 вырвется, но потери будут с обеих сторон. Пришлось соглашаться:

— Честно говоря, я бы с большим удовольствием поучаствовал в отражении атаки на Царское Село, но коль скоро вопрос стоит о предотвращении кровопролития, то можете мною располагать.

Спасибо, — с облегчением произнес Филатов. — в таком случае, не будем медлить, а тактику обговорим в пути. До станции десять верст, это полчаса на нашей технике. Касательно царской семьи, то угрозы ей нет. Только что получено уточнение — в нашу сторону движутся солдаты Кексгольмского полка общей численность до батальона. Все они изрядно пьяны, и будут остановлены на подъезде к Волхонскому шоссе.

— Солдаты сами по себе решили захватить царскую семью? — проявил профессионализм Шульгин.

— Нет, конечно. Как говорит Дмитрий Павлович, солдат это тот же ребенок только с большим членом, так и наши гренадеры, которых сбила с панталыку эсеровская шелупень. Вроде бы там заправляет какая-то мадам с летучим позывным.

— 'Чайка'? — машинально вырвалось из уст подполковника.

— Вы ее знаете?

— Возможно, возможно, — задумчиво произнес Виктор, — вот, что, Геннадий Ильич, обещайте мне участие в допросе.

— Да мы расстрелов и не планировали, — понял направление мысли Шульгина Филатов, — солдатиков отправим в полк. Им еще с германцами воевать, а революционеров изолируем до выяснения.

Как Филатов и планировал, спустя полчаса кавалькада из трех БТР-ов и 'Тигра' достигла Александровки.

Здесь, на окраине станции, где дорога выходит из леса, оставили БТР-ры, а 'Тигр' с Шульгиным лихо подлетел к единственному голубому вагону первого класса, где располагался штаб полка. Порывающегося ехать с ним Филатова, Виктор благоразумно отговорил.

— Прошу срочно доложить командиру полка, о прибытии к нему подполковника разведочного отделения штаба Северного фронта, — Виктор протянул адъютанту предписание, выданное генерал-майором Батюшиным.

— У господина полковника совещание, — растерянно произнес поручик, и тут же осознав свою оплошность, поправился, — извините, ваше превосходительство, сейчас доложу, да вы присаживайтесь.

Рассиживаться Шульгину не пришлось. Уже через минуту он здоровался с Петром Ивановичем Поляковым, с которым был знаком по службе.

— Ваше превосходительство, Виктор Сергеевич, какими судьбами?! Впрочем, — сам себя остановил полковник, — господа офицеры, объявляется перерыв, но далеко не расходиться.

— И все же, Виктор Сергеевич, прошу пояснить, что это за Всеволожская база, на которой вы должны проводить инспекцию, — изрядно озадаченный Поляков кивнул на лежащее перед ним предписание, — насколько мне известно, Всеволожск отсюда в полусотне верст, — свои подозрения командир полка скрывать не собирался.

— Фактически Всеволожская база находится еще дальше, — улыбнулся Виктор, — впрочем, время тревожное и ваши сомнения я понимаю. Многого сказать не имею права, но учитывая обстоятельства, часть завесы приоткрою. Блокированный вами броневик неизвестного типа, входит в состав сугубо секретного броневого подразделения. В связи с последними событиями в столице, первый отрядов этих машин сейчас стоит заслоном на пути к Царскому Селу, и вот-вот будет отражать атаку взбунтовавшихся солдат Кексгольмского полка. Думаю, через час нападающие будут рассеяны, и вы своими глазами убедитесь в эффективности нового оружия. Я же прибыл к вам с просьбой деблокировать нашу технику.

Чем больше Шульгин говорил, тем мрачнее становилось лицо командира полка, а после просьбы деблокировать БТР, Шульгину стало ясно — ни единому его слову здесь не верят.

— Я вижу, мне не верят, — удрученно констатировал подполковник.

— А вы бы на моем месте поверили, милостивый государь? — взъярился Поляков. — Вокруг одно сплошное предательство, утром в расположение полка врывается бронированный автомобиль с неизвестными опознавательными знаками и просто чудо, что ранен только один нижний чин. Потом мне предъявляется предписание об инспекции никому не известной базы, датированное еще 24-ым февраля. Всплывает команда бронетехники, якобы грудью заслоняющая царственную семью, и от меня тут же требуют не задерживать неизвестный броневик, или вы думаете, что я слепой и не вижу этих же знаков на вашем авто? — Поляков яростно мотнул головой в сторону окна.

— А может все обстоит наоборот? Это ваше подразделение атакует Царское Село, имея целью захват членов августейшей фамилии, а гренадеры полка спешат встать на защиту цесаревича? Как вам такой коленкор? Караул! — рявкнул на весь вагон Поляков, — подполковника под стажу, и глаз с него не спускать!

Когда спустя час, не раздались разрывы 120-ти миллиметровых мин, и последующий басовитый перестук крупнокалиберного 'Зверя', Виктор облегченно вздохнул. Это значило, что Филатову хватило выдержки не разнести к чертовой матери этот чертов полк вместе с его чертовым командиром.

'Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша, — Виктор мысленно повторял соответствующие ситуации афоризмы Зверева, — поглядеть бы мне на этот шифер. Дмитрий говорил, что это вид кровельного материала, а вот следующий афоризм явно про нашего полковника: 'Клиент съехал с катушек'. Что ж, очень похоже'.

О том, как горечь военных неудач ломает психику, Виктор знал не понаслышке. Радовало, что сумасшедшим полковник не выглядел. Взяв Шульгина в заложники, он отправил в Царское Село двух офицеров своего полка с целью разобраться в ситуации.

Час спустя за стенами 'узилища' послышался топот многочисленных ног и глухие выкрики команд, из которых следовало — полк вновь грузится в вагоны, на этот раз для отправки на фронт. Это значило, что предсказания Зверево опять сбываются.

'Господи, как же нелепо сидеть в заложниках', — мысленно произнес Виктор.

Будто подслушав его мысли, снаружи послышался шум двигателя подъезжающего 'Тигра', но только полчаса спустя раздались неспешные шаги.

Потом, так же муторно, ключ долго не мог попасть в замочную скважину. Наконец дверь отворилась, и неловко топтавшийся нижний чин протянул Виктору его оружие:

— Ваше превосходительство, его превосходительство господин полковник просят к нему зайти.

Все свидетельствовало о конце заточения, вот только общаться с взявшим его в заложники Поляковым, Виктор категорически не собирался. Отодвинув 'ключника', Шульгин решительно направился к своему 'Тигру' и через полчаса был в расположении отряда, где узнал подробности 'баталии'.

Когда впереди и справа по ходу колонны грузовиков стали рваться фугасные снаряды, часть водителей сразу дали по тормозам, часть машин завалилась в глубокий левый кювет, а из машин с матом посыпались в хлам пьяные 'революционные' солдаты. Толпа она на то и толпа, чтобы всегда следовать за вожаками. В данном случае вожаки рванули через поле к лесу, где их бесцеремонно крутили и животворящими пинками убедили собрать остальных идиотов.

Иначе обстояло дело с эсерами. Три студента и женщина, паля в воздух из револьверов, попытались остановить обезумевшую толпу, но не учли, с кем имели дело. В результате даму походя зашвырнули под автомобиль, а самый борзый из студентов заполучил штыком в голень. Пусть скажет спасибо, что вдребезги пьяный гренадер поскользнулся, и не пропорол ему в брюхо.

Все это наблюдали отправленные Поляковым начальник его штаба и старший офицер. После разговора с начальником дворцовой полиции полковником Герарди, офицеры пытались извиняться, но Филатов молча отправил вояк в полк.

Эсеров, взбаламутивших Кексгольмский полк, следовало отправить для разбирательства на базу, но когда еще представится случай показать своим подчиненным, с кем им в реальности придется иметь дело. В этом смысле Филатова тревожило крайнее офицерское пополнение. Прикинув плюсы и минусы, он решил провести показательное разбирательство на месте.

Обвиняемыми было революционеры. В качестве свидетелей Филатов привлек унтер-офицеров Кексгольмского полка, а Шульгина Геннадий попросил до времени не показываться на глаза своей знакомой и посидеть за спинами офицеров отряда.

Прослушав в свое время курс лекций по психологии, Филатов неплохо представлял себе мотивацию и особенности психики фанатиков от революции. Студенты на фанатиков явно не тянули, и вопросы Филин задавал революционерке исходя из своей задачи. Надо заметить не промахнулся — на первый же вопрос женщина откликнулась пламенной речью:

— ... Наша власть будет барометрична, чутка и спаяна с народом. Наступит эра беспредельной свободы выборов, игры народных стихий. Тогда-то и родится творчество, новая жизнь, новое устроение и борьба. И для этого мы, боевой отряд партии социалистов-революционеров, нашли в себе смелость решить судьбу семьи Романовых, пока наши товарищи по борьбе не осознали факта падения преступной власти.

Чайку Виктор узнал, едва ее силуэт мелькнул среди арестованных. Ирония судьбы — этим псевдонимом Лизу наградил гимназист Витя Шульгин, когда впервые в жизни целовал ее пальчики. В тот вечер у него кружилась голова от непередаваемого аромата, исходящего от его любимой.

— В пятом году вы подписали поздравительную телеграмму Микадо в связи с успешным разгромом Российского флота, — Филатов бросил очередной камень в кипящую революционной страстью женскую душу.

— Мне, как настоящему революционеру скрывать нечего! — мгновенно подхватилась Чайка. — Проиграй сейчас войну царская Россия, я тут же смело и открыто поздравлю Кайзера с Великой победой!

В ответ на такой перл в помещении отчетливо повеяло ненавистью, чем не преминул воспользовался командир:

— И поэтому вы взялись решить судьбу Романовых, в том числе несовершеннолетнего Алексея?

— Для нас нет деления на старших и младших. Зло должно быть уничтожено любой ценой! Более того, виновны все, через кого преступники держали в мрачном повиновении народ. Запомните! Карающий меч революции обязательно обрушится на приспешников ненавистного режима, на офицеров, в какие бы одежды вы сейчас не рядились! Вам, господа палачи, прежде чем отправлять нас на эшафот, надо почитать 'Катехизис революционера' и осознать — мы погибнем, но пощады вам не будет!

Охватившее гимназиста счастье оборвалось с приближением весны. Сначала потускнело сияние в глазах Чайки, а спустя неделю он увидел ее гуляющей под ручку со студентом университета Вениамином Столешниковым.

В том, как она торжествующе, даже мстительно на него посмотрела, было что-то противоестественные, нездоровое. Такого не могло было быть. Виктору казалось, что ему почудилось, но память вновь и вновь напоминала о реальности.

Сейчас, несмотря на характерную для курящих хрипотцу, звенящий высокой нотой голос Лизы напомнил Виктору его Чайку. Одновременно, сорокалетний подполковник разведывательного отдела Северного фронта, хладнокровно анализировал речь женщины и реакцию окружающих, и отдал командиру отряда должное.

Устроив публичный допрос, Филин дал проявиться глубинным страстям. Собравшиеся увидели не только разъяренную фурию, но и оценили роль молодых людей, по сути альфонсов.

Первым не выдержал старший унтер-офицер Кексгольмского полка. Его звероподобный рык совпал со стремительным броском, а пудовый кулачище остановить было невозможно.

Реакция унтера послужил детонатором. Кто-то рвался удавить 'борцов за счастье народа', кто-то остановить мордобой, и только выстрелы из нагана и рев Филатова прекратили всеобщую свалку, а унтера удалось оторвать от жертвы прикладом по затылку.

Виктор готов был поклясться, что прикладом досталось не только унтеру. Не случайно же у стены в позе эмбриона поскуливали юноши 'со взором горящим'.

Свою задачу Филатов выполнил. Его отряд пополнился гренадерами, которым вскоре придется приводить к порядку свой запасной полк. Офицеры отряда получили надежнейшую прививку от излишней наивности. Молокососы от эсеров прошли курс ускоренного лечения 'по Достоевскому', и после десяти горячих, которыми им заменили объявленный накануне расстрел, сочли за счастье отправится домой, 'к нянькам, к куклам, к танцам'.

Хуже всего пришлось Шульгину. Перед ним сидела изрядно побитая жизнью женщина с испорченным пороком лицом и заплывшим левым глазом.

Виктору было стыдно, что тогда, почти двадцать лет тому назад, он не смог уберечь от беды свою первую любовь. Сейчас ему предстояло решить ее судьбу.

* * *

Как позже выяснилось, отречение Николая II совпало с началом монархического мятежа, радикально изменившим политический спектр столицы.

Подробности Виктор узнал, когда мятежники были рассеяны. Возглавляемые полковником Кутеповым офицеры, молниеносной атакой захватили бронедивизион и арсенал с его орудиями, но первым пал Таврического дворец, после чего свет божий покинуло большинство деятелей левого толка. На следующее утро, та же участь постигла представителей либерального крыла. Особенно тяжелый удар обрушился на владельцев издательств и редакционный состав газет либерально-демократической направленности.

Что касается солдат гарнизона, то самые шустрые из 'доблестных защитников' разбежались по своим кумушкам. Менее расторопные попрятались по казармам, а те немногие, кто попытались оказать сопротивление, были частью рассеяны, частью уничтожены огнем пулеметных броневиков.

Отпор монархистам дали энесы. К вечеру второго дня им удалось вооружить рассеянные по заводам рабочие дружины, привлечь остатки эсеров, а ночью захватить и переманить на свою сторону бронедивизион.

С этого момента участь мятежников была предрешена. Основной ударной силой новых социалистов стали 'вагнеровцы'. Под их непосредственным руководством рабочие отряды с эсерами и анархистами взломали оборону мятежников

Особый героизм проявили прибывшие из Кронштадта революционные матросы. Их атаки на пулеметы петропавловской крепости сломили дух мятежников. Потери среди матросов были страшные, и нет ничего удивительного, что пленных они не брали, а их гнев обернулся против правого крыла Думы и Временного правительства.

Люди, как известно, всегда падки до слухов, вот и по этому поводу нашлись злые языки, что бессовестно клеветали на доблестных матросиков, утверждая, что неустрашимость анархистов и их ненависть к правым, явилась следствием разграбления героями очередного винного склада и невесть откуда взявшимся кокаином.

Другие считали, что разграбление каких-то там складов никоим образом не умаляет величие подвига матросов, пожертвовавших своими жизнями ради спасения революции.

Позже стало известно — схожая ситуация сложилась в Москве, а вот в провинциях о мятеже узнали только после его подавления. Удивительно, но даже ставка сообщение о мятеже получила, когда он был фактически подавлен.

После победы над мятежниками состав Временного правительства заметно изменился. Новые социалисты и раньше пользовались большой популярностью, а после победы над реставраторами монархии их авторитет взлетел до небес. К тому же, политических противников заметно поубавилось, и это мягко сказано.

Между тем, отправка на фронт войск Петроградского гарнизона без сопротивления не обошлась:

— Мы, комитет Волынского полка требуем, чтобы наши революционные роты оставались в столице! — нахально вещал очередной комитетчик.

Ответ коменданта Таврического дворца был краток:

— Требовать могут защитники революции, а вы дезертиры! В столице остаются только Кексгольмский и Измайловские полки, грудью защитившие революцию, остальные на фронт.

Как правило, следовала бурная полемика, перерастающая в угрозы, после чего комитетчики пополняли штрафные батальоны, а их приверженцы в полку брались под особый контроль.

* * *

Шестого марта в шесть часов утра обывателей обеих столиц разбудил бой курантов, сменившийся торжественными звуками 'Патриотической песни' Глинки. Так в Россию пришло проводное вещание. После сакраментального: 'Здравствуйте дорогие радиослушатели, сегодня шестое марта, тысяча девятисот семнадцатого года', радиослушатели узнали температуру и прогноз погоды на сегодня, после чего их огорошили сообщением:

'В полдень с важным правительственным заявлением выступит председатель Временного правительства России, Самотаев Михаил Константинович'.

'Правильную' последовательность фраз, никто из переселенцев толком не помнил, все решила редакция проводного вещания. Узнав о музыке Глинки, Федотов расстроился — это был гимн РФ в период разгула демократии, но что он мог сказать? В итоге пришлось смириться, а по прошествии времени завихрения мозгов сами собой рассосались.

В Питере сообщение читал сам Михаил, в Москве диктор, а где оно прозвучало сильнее, никто так и не выяснил.

Главное лицо империи начинало с простого и естественного обращения: 'Здравствуйте дорогие сограждане'. Здесь привыкли к тяжеловесно-обязывающему: 'Мои подданные'. Такая вот отрыжка махрового средневековья.

Доклад начался с сообщения об отречении царя батюшки в пользу брата Мишы, но брат Миша увильнул, оставив, правда, себе щелку — если учредиловка его призовет, то он возражать не будет. Вот такой он великодушный.

Свое выступление Самотаев построил по принципу 'Доверительного разговора с народом'. В отличии от тяжеловесного 'А-ля генсек в пятом поколении', выбранный стиль позволял шутить и поверхностно освещать сложные темы, зато делать акценты на выигрышных.

Публика услышала о конституции. Над ней в поте лица работают самые ученые из ученых, а рядом сидят правоведы и экономисты. Приниматься она будет на общероссийском референдуме, а выборщики от учредительного собрания российскому народу и даром не нужны. Он сам с усам,

Это был сильный ход — сразу после победы над Германией можно было протащить любые положения.

Михаил не мухлевал. Внедрять новую конституцию надо постепенно. В противном случае, потрясений не избежать. Такое право благодарный народ делегирует правительству-победителю отдельным пунктом. И это правильно, ведь все знают (или узнают), что за звание 'Спасителя и Основателя' в одном флаконе, партии схлестнутся почище диких зверей.

Сама же конституция вполне себе демократичная: форма правления президентская республика, отмена цензов и привилегий, запрет пропаганды национальной розни, право на труд, образование, медицину, свобода совести. Одним словом, все равны, и далее по списку.

Вторым пунктом программы прозвучало оглушительное заявление:

— Германская армия будет уничтожена к осени. Для этого есть все предпосылки, поэтому, уже сейчас правительство работает над переходом экономики на мирный лад.

Каждый слышит свое. Кто-то поражается количеству выпущенных пушек и снарядов. Обыватель впервые узнает: 'Производство бронеавтомобилей и боевых аэропланов сравнялось с таковыми в Германии, но качество нашего оружия выше'. О последнем знают все.

Кое-кого коробит заявление: 'Кайзер Вилли будет судим, как человек, развязавший мировую бойню', зато все ликуют от осознания близости мира и масштаба предстоящих репараций — ага, размечтались, на таких в самый раз обрушить ушат ледяной воды:

— Сограждане, экономика страны в плачевном состоянии, — цифры падения производства удручают.

Звучат понятия: инфляция, дефляция, ревальвация, но ровно в той мере чтобы люди образованные отметили — премьер из народа языком экономической науки владеет.

Обыватель впервые слышит о масштабах проблем при демобилизации. Вернувшийся с фронта крестьян, сразу берет в руки плуг. Но что делать бывшему рабочему? Мало того, что его место у станка занято, и сам он потерял квалификацию. Хуже другое — мирная продукция спросом еще не пользуется, а снаряды больше не нужны. В результате на улице могут оказаться десятки тысяч рабочих, и что в таком случае делать защитнику отечества, три года гнившему в окопах? Положить зубы на полку?

— Да он их так положит, что всем чертям будет тошно!— восклицает премьер.

С этой позиции Михаил нанес удар по политическим оппонентам:

— Любой крепкий хозяин, любой заводчик или купец знают, что для развития дела требуется не один год упорного труда, и жесточайшая экономия средств. Член ЦК партии большевиков, Александр Шляпников, собрал последние гроши, чтобы выучиться во Франции на токаря, и только после этого его зарабаток сравнялся с таковым у инженера. Получается, что пока Саша думает о себе, он мыслит категориями рачительного хозяина, но как только дело касается России, он и его партия талдычат, что им ведом путь к водочной реке с колбасными берегами, и имя ему Марксизм.

Дальше в ход пошли приемы информационно войны. Обывателя встревожило решение Германского генштаба о финансировании самых радикальных российских партий. Об этом доложила военная разведка России! А это не хухры-мухры.

Такой же была реакция на решение правительства Германии, пропускать через свою территорию господ из российских оппозиционных партий. В этих грязных делишках замечен международный аферист господин Парвус, которого мы конечно выловим, и по суду повесим.

— Нет, товарищи соотечественники, спички детям не игрушки, и пулемета мы господам революционерам не дадим. А чтобы вытащить страну из разрухи, нам всем придется подтянуть ремни и по-настоящему много поработать. Самыми сложными для нас будут семнадцатый и восемнадцатый годы, а выход на довоенный уровень наши ученые прогнозируют к двадцать первому году.

О запрете антивоенной пропаганды и партийной суеты упоминается вскользь — эти указы уже опубликованы. Никто не сомневается, эти положения будут отменены с подписанием Германией капитуляции. Наивные чукотские мальчики.

В докладе нет даже намека о налоге на наследование, по типу принятого во Франции, где потенциальный наследник должен выплатить государству до половины стоимости наследуемого капитала. Эту подлянку Временное правительство введет, едва только будет принята конституция. Еще больше заплатит деляга, продающий иностранцу стоящий на нашей земле завод.

Аналогично обстоит дело с прогрессивной шкалой налогообложения. Страшно представить, какой поднимется вой, едва только состоятельная публика осознает, что прибыль, вложенная в развитие отечественной ииндустрии, налогом не облагаются весьма умеренно, зато все, что тратится на себя ... этим ребятам придется жить на 'среднеинженерный' доход, и это страшно. Бленияние о необходимости подтягивания животов, эта публика мгновенно забудет, и ... ну как тут не вспомнить о навыках террора, и о доблестной конторе ВЧК-НКВД. Зато, какой кайф поймают живущие своим трудом.

В финале прозвучал крестьянский вопрос. Без размазывания соплей, Михаил сообщил, что к раздаче и перераспределению земель, правительство приступит сразу после победы, но на количество произведенного хлеба такой шаг почти не повлияет.

Об этом в России кто только не писал, поэтому требуется скорейшим образом увеличить урожайность и механизировать сельское хозяйство. Решая эту задачу, правительство берет на себя селекцию и агрономию. Оно же проведет закупку тракторов и сельхозмашин, что существенно поднимет производительность, и обеспечит рабочими местами возвратившихся с фронта. Получается, что одним махом решается несколько проблем.

В реальности, раздача земель, будет исключением из правила, а услуги машинотракторных станций, будут навязываться кнутом и пряником, как говорится: 'Нравится, не нравится, терпи моя красавица'. Только так можно справиться с кондовыми 'заветами отцов'.

— А пока, все для фронта, все для победы, товарищи! — этим слоганом был окончен первый доклад первого премьера (а по сути диктатора) новой России.

* * *

Анализируя провинциальные газеты, Виктор сделал вывод — газеты и органы местного самоуправления, с осени 1916-го, находились под контролем СПНР, в противном случае первые статьи после отречения царя не кипели бы верноподданническими восторгами в адрес Временного правительства.

Такое возможно только при длительной и весьма дорогостоящей подготовке. Делиться своими выводами с руководством Шульгин не стал, зато убедился — некоторые особо непонятливые господа из пишущей братии рискнули проверить власть на решительность. Зря они так. Ближайшие выпуски губернских газет запестрели сообщениями о суровых конфискациях у некоторых собственников издательств. Удар был нанесен по самому чувствительному, по кошельку.

Внезапно заговорившие на площадях обеих столиц репродукторы, мало того, что обратили обывателя в шок, так они же, голосами дикторов стали неспешно доводить до горожан, 'что такое хорошо, и что такое плохо' в подробностях.

Обывателю стали вдумчиво рассказывать о существе бытующих в Европе расистских теорий. Особое внимание уделялось господину Ницше, с его чисто германской 'белокурой бестией'. Местам издевались, к тому же умело, ведь чем больше очередной Мао Цзедун нахреначитцитат тем легче его поймать на галиматье.

Грамотному анализу подверглась европейская идея: 'Drank nach Osten' и ее реализация на так называемых 'Восточных территориях Верховного главнокомандующего'.

Оказывается, милые люди из германской военной администрации, ничтоже сумняшеся, отбирали у крестьян все подчистую. Вместе с рабочими вывозили промышленное оборудование. Запрещали русский язык. Одним словом, проводили обыкновенный физический и культурный геноцид. Нет, селян в домах они не сжигали, и стреляли не часто, но достаточно, чтобы можно было открывать уголовные дела против всех участвовавших в этих неблаговидных делишках. Всем им грозил суд и каторга, с конфискацией имущества.

Ведущие объясняли — Россия не пожалеет средств найти преступников, даже среди антарктических пингвинов, и любым способом доставит их в суд.

Аналогичные материалы печатали газеты и журналы. В них печатались рассказы жителей Виленского края. Приводились фотографии.

Результат сказаться не замедлил, и первыми его дыхание почувствовали на себе поволжские и прочие немцы, но тут пылающие праведным гневом граждане, напарывались на полицейские наряды: 'Наши немцы, самые лучшие в мире немцы, а потому неприкосновенны! — таковым было разъяснение. — И вообще! В нашей самой свободной стране мира все без исключения равны, а достоинство каждого определяется только его талантами.

Одним словом, вот вам новый интернационал, а все несогласные стройными колоннами в штафбаты и на химию. Как это ни странно, но последний термин в обиход вошел исключительно быстро.

* * *

Через неделю после подавления монархического мятежа, Шульгина вызывал к себе Самотаев. От многодневной усталости выглядел он неважно. В то утро Михаил предложил Виктору должность комиссара правительства 'по общим вопросам' при ставке верховного главнокомандующего.

Прежде всего, новоиспеченному комиссару потребовались кадры, которые он выискивал среди разбежавшихся жандармских и полицейских чинов. Не все соглашались, и не все годились, но дело с метровой точки постепенно сдвинулось.

Прилично помог Самотаев, поделившийся своими 'особистами'. Этих кадров Шульгину перепало немного, но их подготовка, ориентированная на работу с рядовым и унтер-офицерским составом, позволила заглянуть во внутренний мир солдатской массы и вовремя купировать попытки создания солдатских комитетов.

В ход шло все от вербовки агентов, до перемешивания ненадежных частей с добровольцами. При этом до последних доводилась мысль — 'несознательным' надо помочь осознать всю глубину их грехопадения.

И ведь помогали, где изматывающей боевой учебой, а где и кулаками. Для 'тяжелобольных' лекарством стала отправка в штрафбаты. Сопротивляющихся такому лечению ждал расстрел, но таких было немного. Зато новоиспеченных штрафников тут же бросали в локальные наступления, а сзади шли выжившие в предыдущих атаках 'смутьяны', и это было по-настоящему страшно.

Существенных потерь штрафники не несли, этого счастья им предстояло хлебнуть с началом настоящего наступления, а пока их только воспитывали в духе почитания воинской дисциплины.

И все же, основной эффект давала настоящая боевая учеба, нормальное питание и грамотно организованная пропаганда.

К лету боеспособность частей более-менее восстановилась. О братаниях с противником армейские офицеры забыли, как о страшном сне. В этом не было ничего удивительного. Поди-ка ты, побратайся с германцем за 'мир во всем мире', если тут же прилетит мина, а каждого выглянувшего из окопа фрица или австрияка караулила снайперская пуля.

С братаниям справились. Теперь Шульгин ломал голову, как ввести немцев в заблуждение относительно конкретного места наступления.

Глава 13. Trank nach запад.

1-22 июня 1917 года.

Декабрь 1916 года отметился предложением Германии обсудить вопрос о заключении мира. Переданная через нейтралов вязь слов сводилась к незамысловатой идейке — дальше мы пробиться не можем, поэтому давайте мириться по фактическим линиям фронтов.

Странный народ эти фрицы. Понятно же, что обделались. Сказали бы: 'Признаем, простите нас, грешных, мы больше не будем воевать, мы не будем больше воровать'.

Смотришь, и контрибуция была бы не столь кусачей. Но взыграл тевтонский дух и Гинденбург на пару с Людендорфом, в ответ на отказ Антанты мирится, навязали императору Вилли идею 'неограниченной подводной войны', дескать, Британия тут же скиснет и аля-улю, победа в кармане. Ага, щаз! И ведь знали же, что в ответ на нарушение свободы судоходства США вступят в войну на стороне Антанты. Знали, но порешили: хуже не будет. Вопрос конечно дискуссионный, но 6-го апреля 1917 года у стран блока Центральных держав, добавилось еще целых четыре противника: Североамериканские Штаты, Либерия, Таиланд и Греция, из которых угрозу для Германии представляли только америкосы.

Военных силенок у экономического монстра было пока маловато, но усилившаяся блокада фатерлянда заставила Германию покинуть Нуайонский выступ, отойдя на линию Гинденбурга, что высвободило 13-ть дивизий для парирования ожидавшегося англо-французского наступления.

Русская армия существенных опасений у Большого Генерального штаба Германии не вызывала, а разразившаяся в Российской империи февральская революция внушала германским генералам здоровый оптимизм. Чего нельзя было сказать о генералах русских — в России было трудно найти грамотного человека, не знавшего о кошмарах революционной Франции.

Обо всем этом ранним утром 22-го июня 1917-го года размышлял Верховный главнокомандующий генерал-лейтенант Деникин, периодически поглядывавший на планшет боевых действий. К сожалению, кроме уничтоженных авиацией батарей тяжелых орудий, аэродромов и штабов противника на планшете пока ничего не отражалось.

Форма выражения мыслей Антона Ивановича была несколько иной, но существо дела это не меняло. Новостей не было, и генерал вновь предался воспоминаниям.

Надо заметить, что после февраля в России многое напоминало революционную Францию. Прежде всего, это вспыхнувший офицерский мятеж и неоднократные попытки захвата царской семьи. Газеты доносили до обывателя леденящие душу подробностями о беспорядках и рецидивах офицерского мятежа, вспыхивающих по всей империи.

Ближе к маю выяснилось, что никаких 'морей крови' не существовало, а имело место обыкновенное репортерское преувеличение.

О реальном положении дел Антон Иванович узнал от председателя правительства Михаила Самотаева. Это случилось 8 марта, когда генерал был срочно вызван в столицу.

Первым делом Михаил Константинович проинформировал генерала о положении в Петрограде.

— После введения карточек, хлебные очереди рассосались, и волна возмущений пошла на спад. Полиция и жандармерия постепенно возвращаются к своим обязанностям, и пусть вас не вводит в заблуждение название 'милиция', суть осталась прежней — борьба с преступностью. В этом отношении большую помощь оказывают вооруженные дружины рабочих. Мародеров и бандитов они ставят к стенке без церемоний, и в городе стало заметно спокойнее. Та же участь коснулась мошенников с карточками.

Не оставив генералу времени задать вопрос о законности такого рода действий, глава правительства перешел к 'заговору офицеров'.

— Руководил мятежом полковник Кутепов. В последних числах февраля он прибыл в Петроград проведать своих сестер. Человек он, безусловно, мужественный и решительный, что предопределило успех мятежа на начальном этапе. Где он сейчас находится одному богу известно, зато мы воспользовались мятежом для дезинформации противника о якобы имеющей место быть внутренней нестабильности.

— Полагаете, такое возымеет успех? — выразил сомнение генерал.

При том, что в Германии голод и острейшая нехватка ресурсов, безусловно, возымеет. Сейчас германцы готовы ухватиться за любую обнадеживающую мысль. Другое дело, как долго они будут пребывать в счастливой уверенности, что Русская армия всерьез наступать не способна, а вас я прошу согласиться на должность Верховного главнокомандующего.

Чего-то подобного генерал ждал, но прозвучавшее на полуфразе предложение выбило его из равновесия. Тем более, что Деникин хотел выразить сомнение по поводу способности армии эффективно наступать через три месяца.

— С теми же правами, что и у моего предшественника?

— Порядок назначений и снятий с должностей командующих фронтами, армиями и корпусами остается прежний. Более того, в случае острой необходимости вам предоставляется право проводить кадровые перестановки без согласования с военным министерством и правительством. Под вашим контролем находится планирование летней компании, но здесь есть тонкость — меняется организация военно-воздушных сил, которые выделяются в самостоятельный род войск со своим собственным командованием. Кроме того, в структуре сухопутных сил появляются бронеходные войска, о боевых возможностях которых никто из офицеров генштаба не знает. Поэтому, до поры вам придется потерпеть над собой контроль в части планировании операций.

Первая мысль Антона Ивановича была о новых войсках: 'Неужели господин Самотаев, имеет в виду БТР-ы? Машины эти от броневиков Путиловского завода отличаются в лучшую сторону, но не до такой же степени, чтобы отнести их к некоторому новому роду войск! Может так проявилась революционная страсть ко всему новому? — мысль эта была генералом тут же отброшена — с Михаилом он встречался не первый раз, и на любителя трескучих фраз бывший командир 'Вагнера' не походил.

Вторая мысль была иного характера: 'Если о боевых возможностях мифических бронеходных войск не знают офицеры ставки, то откуда эти бронеходы взялись, и кто может знать их правильное применение?'

Почувствовав замешательство будущего Верховного главнокомандующего, Михаил предложил:

— Давайте поступим следующим образом. Генерал Маниковский, введет вас в курс дела относительно бронеходов и авиации, после чего вы дадите свое согласие или откажетесь от предложения.

— Каким я располагаю временем?

— Надо уложиться в неделю.

Антон Иванович хотел было возразить, что он в состоянии сделать оценку и за меньшее время, но решил не спешить. В конце концов, два-три дня погоды не делали.

Приятной неожиданностью оказалось назначение генерала Маниковского на должность военного министра. Алексей Алексеевич поведал, что собой представляют бронеходы и откуда они взялись, после чего прикрепленные к Деникину командир бронеходного батальона и командир авиационного полка, в течение недели просвещали генерала о специфике. Когда дошло до авиации, в качестве слушателя к Деникину присоединился Маниковский. На вопрос, зачем это надо военному министру, последовал резонный ответ:

— Полагаю, вникай наш император в такого рода сущности, трагедия пятнадцатого года могла бы не состояться.

На полигоне 'Капустин яр', генералам предложили посидеть на месте стрелка-радиста в заходящем на бомбежку пикирующем бомбардировщике. На этом летуны не успокоились, и оба высших военачальника, на своей шкуре ощутили, каково оказаться под бомбами. Не буквально, конечно, но вполне убедительно.

Выстроившиеся в боевой порядок пикирующие бомбардировщики с воем устремлялись к позициям, расположенным в полуверсте от дота с генералами. Потом генералы дотошно измеряли точность бомбометания. Оценивали нанесенные полевыми укреплениями повреждения и степень поражения манекенов. Результат впечатлял. Особенно после оценки эффективности удара термобарическими бомбами.

Тогда-то у Деникина и возникло понимание, что ему представился уникальный случай, из тех, что переворачивали представления о ведении боя. Сколько их было в истории войн? Греческая фаланга, римская манипула, тяжелая конница, пушки, мушкеты и пулеметы. Меньше десятка, и вот появились бронеходы. Во взаимодействии с авиацией и пехотой они могли гарантированно прорвать любую оборону, не понеся существенных потерь.

У генерала не было сомнений — пройдет совсем немного времени, и бронеходы начнут сотнями гореть на поле боя, как сейчас горят тихоходные и неуклюжие британские уродцы серии 'Mark'. Так было, и так будет, зато сейчас он имеет уникальную возможность воспользоваться wunderwaffe.

Все замечательно, кроме одного — предложенная неизвестными авторами тактика применения бронеходных батальонов вступала в острейший конфликт с существующими приемами ведения боя. Армия оказалась слишком медлительной.

Антон Иванович попытался было раскидать боевые машины по дивизиям, но вовремя согласился с командиром танкового батальона: 'Антон Иванович, прорывающим оборону бронированным клиньям должна быть предоставлена максимальная свобода действий, а идущая вслед армия должна подстраиваться под полученный результат, а не наоборот'.

Такое положение дел, устраивало не всех. Пришлось воспользоваться правом снимать командующих без согласования с военным министерством. Первым под этот каток попал генерал Рузский. Его заменил генерал Данилов.

План летнего наступления заключался в прорыве фронта одновременно на трех участках, после чего бронированные клинья уходили в глубокий рейд.

Брусилов предложил наносить удары со сдвигом во времени, что заставляло бы противника суетиться, выявляя место настоящего и единственного прорыва.

В целом Брусилов был прав, но высокая скорость и почти полная неуязвимость бронеходов, позволяла сходу прорывать фронт на максимальную глубину. И пускай после этого штабисты противника ломают голову, куда свернет тот или иной клин. А может он сольется с соседним, или все направления окажутся главными? Не готовый к такому положению вещей Генштаб Германии начнет принимать ошибочные решения, что только усугубит положение неприятеля.

По плану Деникина первый бронеходный полк прорывал оборону под Крево, нанося удары в направлении Вильно, Ковно и дальше на Кёнигсберг.

Второй полк прорывался из Пинска на Брест и Варшаву. Третий удар наносился со стороны Тарнополя через Львов на Перемышль, с дальнейшей угрозой выхода на Венгерскую равнину.

Вспомогательные операции проводились со стороны Румынского фронта общим направлением на Будапешт, и Северным фронтом из Якобштадта на Вильно.

На всех направлениях артподготовке предшествовало уничтожение с воздуха аэродромов противника, чем обеспечивалось господство в воздухе. Потом наступал черед штабов и батарей, а после окончания артподготовки, изготовившаяся для отражения атаки пехота противника выжигалась термобарическими бомбами и напалмом. Дальнейшее продвижение стальных лавин поддерживалось авиацией, но в первые два-три дня, авиация в основном работала по заявкам стрелковых дивизий.

Бросив взгляд на планшет боевых действий, Верховный главнокомандующий отметил появление штриховки слева и справа от полосы нанесения артиллерийского удара в районе Кревского замка. Это значило, что артиллерия перенесла огонь на укрепления, расположенные левее и правее оси прорыва и с минуты на минуту можно было ждать сведений о двинувшихся в прорыв бронеходах. Глянув на часы, генерал с удовлетворением отметил — известие о переносе огня отстало всего на пятнадцать минут. Поразительная оперативность!

Планшет панацей не являлся. Был он явно несовершенен, и более-менее прилично отражал обстановку только из района Крево. Между тем, в ряде случаев планшет позволял увидеть то, что скрывалось за массой донесений и сообщений.

Так, благодаря этой игрушке Зверева, Антон Иванович достаточно точно выявил момент, когда генштаб штаб противника, начал реагировать на угрозу русского наступления. Первым делом на планшете стали появляться отметки о движущихся к восточному фронту составах с войсками противника.

Спустя неделю выросла плотность кайзеровских войск в прифронтовых городках. Как это делалось, Антон Иванович сказать затруднялся. Может быть, какой-нибудь 'любитель пива' обратил внимание на увеличившееся число конкурентов в форме германских солдат, или даму полусвета удивил рост доходов.

По мере приближения часа 'Ч', множились сведения о перебрасываемых частях. Свою лепту вносила авиаразведка, регулярно сообщавшая координаты разворачиваемых штабов и артиллерийских батарей противника.

По тому, как резко усилился поток снимаемых с западного направления дивизий, стало очевидно — о бронеходах противник уже знает. Было бы странно, если бы с началом подвоза брони он об этом не пронюхал.

С этого момента засланные в тыл фрицев разведывательно-диверсионные группы начали 'рельсовую войну'. Информация о пущенных под откос составах прилично запаздывала. Ничего странного — прежде чем сообщить о проведенной диверсии требовалось уйти от преследования, а это требовало времени.

Тогда же генерал подметил еще одну тонкость — в этом деле отметились не только диверсанты полковника Шульгина. Это явно следовало из факта, что войсковые разведчики редко когда удалялись далее чем на сотню верст от фронта. В это же время многие диверсии проводились на расстоянии до полутысячи верст.

Поделившись своими соображениями с Маниковским, Антон Иванович услышал ответ:

— Если бы речь шла только о диверсантах, ваше превосходительство, а что вы скажете о совершенстве бронеходов, или о тактике их применения? А о аэропланах и рациях? Не поверите, но у меня порою закрадывается крамольная мысль, что Самотаев, Зверев и Федотов уже побывали на это войне.

— И что? — невольно вырвалось у Деникина.

— Знаете, однажды мне представился случай задать вопрос господину Федотову, о его бронеходах, и что вы думаете?

— Помилуйте, Алексей Алексеевич? — в голосе Деникина прозвучал упрек. — Откуда же мне знать, что вам ответил господин Федотов.

— Так вот, в ответ я услышал совет: 'Не задавайте неудобные вопросы, чтобы не получать уклончивые ответы'. Сдается мне, ваше превосходительство, правды мы никогда не узнаем. Предлагаю просто пользоваться свалившимся на нас благом.

Как это ни странно, но этот разговор помог главкому увериться в правильности своего решения по стратегии применения бронеходов.

Конечно, без ворчания не обошлось. Господа офицеры отчаянно сопротивлялись распоряжению ставки: 'Обозначив бронеходам задачу, вы выполняете их требования, в остальном следуете утвержденному плану'.

Еще большее офицеров возмущал сам факт командования броневыми батальонами какими-то ряжеными. Личностями, не только не имеющими военного образования, но порою даже не служившими в армии!

Подоплека возмущений крылась в банальном желании оказаться во главе 'стальной кавалерии', но приказ командующего был категоричен, и сводился он к требованию не лезть не в свое дело. Зато с 'ряжеными' командующий 'расправился' присвоением им званий согласно занимаемым должностям.

Было еще одно нововведение, касающееся только бронеходных сил и авиации. В этих родах войск рекомендовалось обращение 'товарищ'. Обязательным оно не было, поэтому время от времени можно было услышать:

— Товарищ капитан, что вы заметили при облете позиций противника?

— Ничего нового, ваше превосходительство, все как было, так и осталось.

Нельзя сказать, что это новшество Деникину нравилось, но изменить решение правительства он был не в силах, и обращение постепенно расползалось по армии. Пока только в шутку и только в среде офицеров из разночинцев.

'Слава богу, наконец-то дождался, — перекрестился верховный, когда на планшете появилась отметка о начале бронеходной атаки, — теперь остается только ждать'.

* * *

Кревский замок стоял на западном берегу реки Кревлянка и вместе с костелом входил в систему обороны 16-й дивизии ландвера. Мост, соединявший половинки местечка Крево был давно разрушен, а по его берегам протянулись линии укреплений из окопов, блиндажей, штолен и многих рядов колючей проволоки.

Прибывшая в Сморгони бронеходная рота, неделю изображала готовность перейти в атаку, пока в ночь на 22-е июня она не перебазировалась в Крево, где напротив Кревского замка расположился первый бронеходный полк.

С высокого русского берега было хорошо видно, как с первыми лучами солнца снаряды начали перепахивать траншеи противника. В трехкилометровой полосе фронта огонь вело около пятисот орудий. Невиданная плотность артиллерии позволяла за час обрушить на головы врага до тридцати тысяч снарядов на километр фронта.

Еще триста стволов неспешно обрабатывали участки слева и справа от полосы прорыва. Попытки артиллерийского противодействия давила авиация и дальнобойная артиллерия калибром 200мм. Морские орудия были доставлены на фронт еще в конце 1916-го года.

Об утреннем авианалете на штабы и аэродромы противника знали немногие. От русских окопов эти цели не просматривались. Зато все видели, как на каждую открывшую огонь германскую батарею, тут же обрушивался авиаудар краснозвездных аэропланов.

В зависимости от размеров цели, пятерка или десятка самолетов выстраивалась в круг, после чего в крутое пике поочередно устремлялись несущие смерть машины. Все это сопровождалось леденящим душу воем сирен.

Прикрывающие небо две пары вертких истребителей играли в 'качели' — когда одна пара устремлялась ввысь, вторая сваливалась вниз, но германские 'Альбатросы' так и не появились, что свидетельствовало об эффективности утреннего налета на аэродромы.

Внимание привлек медленно плывущий в небе 'Илья Муромец'. Буд-то примериваясь, гигант пролетел над Кревским замком. Свернув влево и замкнув кольцо, он лег на прежний курс, чтобы на целью уронить большую каплю за которой тянулся небольшой парашют. Дальше произошло то, чего никто не ожидал.

— Ты глянь, Виктор! — восклицание потонуло в хоре похожих возгласов, когда за стенами Кревского замка вспух гигантский купол темнокрасного пламени, поднявшийся на высоту Княжеской башни, а низкий грохот прокатился по всей округе. Только единицы знали, что по замку ударила пятисоткилограммовая бомба объемного взрыва, которая выжгла укрывшихся от огня русской артиллерии солдат Кайзера.

Следующий удар воздушный корабль нанес по костелу. На этот раз он применил фугасную бомбу. После ее взрыва здание лишилось крыши, а из окон и дверей во все стороны рванули струи пыли и дыма.

На смену одному гиганту, прилетел другой, чтобы так же неспешно разрушить Княжескую башню замка. На этот раз было истрачено две фугасные бомбы, после чего и этот бомбардировщик направился домой.

Только теперь 'зрители' заметили, что над позициями установилась тишина. Неожиданности на этом не кончились. Сначала по позициям неприятеля вновь открыли огонь русские батареи. Под их прикрытием на воду были спущены плоты, соединяя которые, саперы стали споро наводить переправу.

Несмотря на сильнейший огонь русской артиллерии, вражеские пулеметы несколько раз заставляли саперов прятаться за щитами. Всякий раз они давились огнем бронеходов, стоящих у самого уреза реки. С дистанции в полверсты русские наводчики не промахивались.

Позиционная война на этом участке фронта длилась уже два года, и каждый солдат знал, что спрятавшиеся в дотах и штольнях солдаты противника, встретят их пулеметным огнем. Может быть и по этому, едва только батареи перенесли огонь вглубь обороны, а трубы пропели сигнал к форсированию реки, каждый солдат начал истово креститься, повторяя и повторяя: 'Спаси и сохрани'.

Надо заметить, что согласно изначальным планам, артподготовка должна была вестись от четырех до пяти суток. За это время требовалось вывалить на головы противника полтора миллиона снарядов, большей частью из которых были трехдюймового калибра. С прямым вмешательством переселенцев, эти планы существенно изменились, и вместо четырех суток, огонь велся два часа, но с максимальной интенсивностью. Полностью расходовались снаряды морских орудий 200 мм, зато снаряды трехдюймовок должны были использоваться в дальнейших сражениях. Это только непосвященный думает, что широкий охват противника танковыми клиньями решает все проблем. Ничего подобного. Окончательную точку в сражении всегда ставит пехота, а ей нужны и пушки со снарядами, и многое, многое другое.

Первыми вперед пошли бронеходы. Перебравшись на западный берег, тяжелые машины неспешно расползлись влево и вправо, держа под прицелом окопы противника. За ними стали концентрироваться ударные части добровольцев, перед которыми в атаку должны были пойти штрафбаты.

И тут вновь произошло то, о чем мало кто знал. Едва только германцы изготовились к отражению русской атаки, как над их окопами, пронеслись краснозвёздные фронтовые бомбардировщики, а со стороны казалось, что окопы противника залиты огнем. Впрочем, из окопов дело выглядело еще страшнее, хотя авиационные пироманы свои боеприпасы расходовало достаточно экономно, то есть пятнами.

Термобарические боеприпасы получились 'так себе', но в комбинации с напалмом поголовье немецких солдат ощутимо уменьшилось. Самое главное, у противника началась паника.

* * *

Утомленное солнце нежно с морем прощалось

В этот час ты призналась, что нет любви.

Мне немного взгрустнулось,

Без тоски, без печали.

В этот час прозвучали слова твои.

Чарующая мелодия нового модного танго, подаренного миру господином Зверевым, звучала и звучала в сознании командира бронеходного полка Андрея Мельникова, пока его машины, сметая все на своем пути, шли на Вильно. Позади семьдесят верст, впереди десять. Колонна бронетехники 'стремительно летит' со скоростью двенадцать — пятнадцать верст в час. К тому же, останавливаясь перед каждой переправой для осмотра преграды.

Все началось с красной ракеты, сообщившей о начале атаки. Нет, не так, все началось с того дня, когда гимназист Андрюша Мельников посмотрел фантастический фильм, в котором многобашенные сухопутные дредноуты вступали в схватки с подобными гигантами. Потом началась война. Андрей был юношей упорным и по окончании гимназии пробился в броневую школу, которую окончил по первому разряду и, получив погоны прапорщика, был направлен во Всеволожскую базу. Ему казалось, что совсем скоро он поведет в атаку броневик завода 'Дукс' или двухбашенного 'Путиловца', но судьба распорядилась по-своему. Зато уже через месяц он понял, что только теперь начинает овладевать искусством управления боем не только бронеходов, но и приданных ему штурмовых частей.

По-видимому, к аналогичному выводу пришло командование базы. Ни чем иным стремительную карьеру от командира бронехода до командира батальона объяснить было нечем. В броске к Вильно, он был назначен командиром Первого бронеходного полка, состоящего из трех батальонов и тут же приказом Верховного главнокомандующего, ему было присвоено звание полковника!

А с красной ракеты началась атака на германские позиции под Крево. Стоило только его командирскому бронеходу проскочить вторую линию окопов, как машина вдавила в землю германский пулемет вместе с расчетом. Может быть, давить не следовало, ведь фрицы уже задирали руки, но ... нечего было корчить из себя героев и вылезать из щелей после посыпавшегося с неба огня, о чем настоятельно советовалось в русских листовках. Вот и не было у Андрея любви к таким фрицам, и тогда же в памяти всплыли начальные слова нового танго: 'Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви'. Вот именно: 'Нет любви'. С этого момента мелодия и слова танго не отпускали.

После Кревы, третий батальон его полка разделился. Первая рота повернула на юг, чтобы в сопровождении штрафников и двух пехотных дивизий 38-го корпуса, зачистить окопы от солдат 12-й кайзеровской армии до местечка Ордаши.

Вторая и третья роты занялась тем же самым, но в северном направлении до Сморгони. Там немцы ожидали основной удар русских, поэтому удар в спину и с неба должны были вызвать панику, что, как потом выяснилось, и произошло. После зачистки Сморгони в широченный прорыв мощным потоком устремлялись дивизии 10-й и 3-й русских армий, запирая войска фельдмаршала Эйхгорна у Балтийского побережья. В это же время, русские линкоры в охранении подлодок и авиации впервые вышли из Гельсингфорса, чтобы блокировать побережье с моря.

Первый и второй батальоны попылили по Ошмянскому шоссе в сторону Вильны. Именно, что пылили. Колонна бронеходов, БТР-ов, бензовозов, автомобилей с пехотой и боезапасами, автомобилей с красными крестами на бортах и механические мастерские, растянулась на добрые восемь верст. В поднятой пыли ее хвост было не разглядеть. Не случайно, приданная бронеполку 1-я кавалерийская дивизия частью ушла с передовым охранением, частью заметно приотстала. Не любят лошадки дышать густой пылью в смеси с выхлопными газами.

Сразу после Кревы признаки войны встречались часто. В одном месте на дороге валялись орудия, трупы лошадей и германских артиллеристов. Судя по всему, к месту прорыва спешили три батареи германских полевых орудий, но русским военным летчикам это не понравилось. Они, как и Андрей, фрицев не любили, и потому с чувством разносили все двигающееся в прифронтовой полосе. Не обходили они своим вниманием и замаскированные в зеленке тяжелые орудия. Обнаружили не все, но большую часть уничтожили.

Передовой отряд постоянно натыкался на небольшие группы противника. Чаще всего такие ухари тянули вверх руки, но встречались и любители побегать до ближайшей зеленки. С ними разбирались казаки, умело насаживая 'легкоатлетов' на пики. Водилась за казачками страстишка к такой забаве.

Изготовившуюся к бою батарею полевых орудий обнаружило и сходу атаковало боковое охранение. Вторая засада выдала себя огнем с дистанции в две версты. Понятное дело, что без корректировщика в этом деле не обошлось. Благо, что на пристрелочный выстрел кайзеровцев, авиационное прикрытие успело пройтись по гаубичной прислуге пулеметным огнем, а БТР-ы показали неразумным хазарам, кто в этом доме хозяин. Германского корректировщика выловили конники, а оставили ему жизнь, или, как говорил Дмитрий Павлович, 'замочили в сортире', Андрей не знал. Зато знал — кавалеристы к фрицам относятся без пиетета, что было равносильно выдачи билета в один конец.

Остановки колонны были привязаны к переправам. Десант разминал ноги, бронеходчики осматривали, смазывали и заправляли свою технику. Саперы обследовали и укрепляли мосты. И это при том, что до начала операции русская разведка тщательнейшим образом осмотрела все переправы. Без этого путь до Вильны занял бы не меньше двух суток.

Чем дальше колонна удалялась от фронта, тем реже встречался противник, и тем чаще замечались местные жители. Андрей было подумал, что до Ошмяны им никто больше не попадется, когда с барражирующего в небе разведчика пришло сообщение о вышедшей из городка колонне противника, численностью до полка, после чего включились наработанные приемы. Провалившись в башню, и прижав к горлу ларингофон, Андрей передал на общей волне:

— Всей колонне стоп! Нам навстречу движется пехотный полк противника. До него сейчас около шести верст. Командирам бронеходных рот и батальонов, командирам рот штурмовиков и кавалеристов немедленно прибыть в штабному БТР-у. Спустя полчаса о встречной колонне противника сообщил конный дозорный.

Варианты встречного боя не раз отрабатывались на учениях, и на планирование много времени не понадобилось, но первым делом был отдан приказ четырем бронеходам немедленно выдвинуться к дальнему краю поля, где замаскироваться и ждать команды.

Впереди кайзеровского полка шел десяток конной разведки. За ним, на расстоянии версты урчали моторами три тяжелых броневика Ehrhardt E/V-4, за которым с отставанием еще в половину версты, пылила колонна фрицев, в голове которой шла кавалерийская полусотня. Артиллерию и обоза пока не обнаружили, но это не значило, что их нет, и это тревожило.

По ходу движения русской бронеколонны, дорога проходила через удобное для засады поле, что определило приказ: 'Первой роте первого батальона броском вперед и замаскироваться на левой опушке, вторая рота прячется справа, и не забудьте о секторах обстрела. Нам только потерь от своих не хватает. Действуем по варианту 'Принуждение к миру'.

План был таков: как, только пройдя поле, германские броневики скроются в лесу, заработает радиоматюгальник, что послужит сигналом к уничтожению конной разведки и броневиков. Благо, что температура в 'тевтонский колесницах', достигала 50-ти градусов, и люки была всегда нараспашку.

К этому моменту германская конная разведка должна была подходить к арьергарду русской бронеколонны. Убрать русскую технику с дороги, не позволяла болотистая местность. Оставалось надеяться на удачу и маскировку.

В крайнем случае, придется открывать огонь на поражение. В каждой выдвинувшейся вперед роте, по десять танков и десять БТР-ов. Таким образом, германский полк оказывался под прицелом сорока пулеметов (и это не говоря о двадцати орудиях и гранатометов). Конечно, рвани двухтысячная орава мужиков в забег до ближайшего леса, четверть сбежит. Тут и к гадалке не ходи, но оставлять за собой поле, усыпанное полуторами тысяч трупов не хотелось.

Вариант 'принуждение к миру' был задумкой Зверева. Мельникову эти игры с противником категорически не нравился. Казалось бы, в чем проблема? Возьми и откажись. Зверев тебе не командир, и вообще штатский человек, но вот не принято было Дмитрию Павловичу отказывать в его просьбах. Тем более, что за неделю до отправки на фронт, всемирно известный киношник и лидер энесов, подозрительно долго наставлял Андрея на 'путь истинный', напоминая об очевидных требованиях — командир, по-мальчишески рискующий своей жизнью, не только подставляет вверенное ему подразделение, но даже ставит на грань провала войсковую операцию, а может и всю летнюю компанию!

То, что излишне рисковать командиру противопоказано, Мельников знал лучше Зверева, но остальное попахивало откровенным бредом. Где вся Антанта со странами Оси, и где вчерашний гимназист Андрюха, что изменит ход войны!?

На естественное возражение Мельникова, дескать, почему бы на его место не поставить человека зрелого, ответ последовал из серии: 'Не твое собачье дело'.

Конечно, не так грубо, и даже совсем не грубо, но по сути его послали в эротическое путешествие.

Об информационных войнах переселенцы помнили, но до поры эти знания в дело пускали редко. Все изменилось с взятием власти. Специалисты, превосходно знающие тонкости души германского солдата, тщательнейшим образом отнеслись к текстам листовок, рассеиваемых с аэропланов. С одной стороны, немецкий солдат должен был почувствовать вину за развязанную германским правительствам бойню, с другой осознать реальность предстоящей расплаты, когда платить придется всем. Нет, никто его не ругал, наоборот даже сочувствовал, показывая реальное соотношение сил Антанты и Центральных держав, и это соотношение у одних вызывало тревогу, у других откровенную панику.

О появлении у русских неубиваемых, скоростных бронеходов, якобы способных напрочь выжигать немецкие окопы, листовки донесли до кайзеровских солдат за двое суток до наступления.

Кто-то воскликнет: 'Предательство! Германцы встретят наши машины во всеоружии!' Это и верно, и не верно. О появлении у русских тяжелых бронеходов, Большой Генеральный штаб прознал еще в мае, но эффективного противодействия так не нашел. В масштабах двух-трех месяцев это невозможно.

Зато сразу после бумажного листопада солдат начали успокаивать командиры, дескать, ничего опасного нет. И какая была реакция? Вот именно! Нормальный солдат тут же сообразил — завтра его будет давить страшный русский бронеход.

Недели через две контрпропаганда принесет свои плоды, но этого времени гансам давать не собирались. Был и еще один смысл — когда в штабы валом пойдут донесения о выжженных окопах, о многочисленных прорывах фронта ужасными русскими бронеходами, когда прилетят панические вопли о появлении бронеходов в глубоком тылу, цена гибели нескольких машин окажется в сотни раз меньше эффекта от паники в штабах противника.

Все это Мельников знал, но не лежала у него душа к подобным играм, поэтому, когда выбросив клубы синего дыма, боевые машины пошли вперед, Андрей только скрипнул зубами. Сам он занял место на левом фланге, где в сосновом лесу разместилась радиомашина, и откуда было удобно руководить боем.

Руководить, к слову сказать, практически не пришлось, хотя нервы эта авантюра потрепала изрядно. Когда прошедшие мимо германские броневики скрылись за поворотом, радиоустановка во всю мощность своей железной глотки разразилась куплетами народной немецкой песенки в исполнении берлинского военного оркестра:

Wenn die Soldaten

durch die Stadt marschieren,

Öffnen die Mädchen

die Fenster und die Türen.

В мире переселенцев, эта песня была зловещим гимном убийц в фельдграу. Здесь в ней были другие слова, и звучала она на манер веселой деревенской частушки.

После первых звуков 'матюгальника', кавалеристы осадили занервничавших коней, а пехотинцы, с завидной резвостью рассыпались по хилым кюветам виленского края. Вот что значит страх перед неизвестным и три года войны в окопах Западного фронта. Секрет такой реакции открывался просто — о передвижных радиоустановках здесь еще не знали. Даже звуковое кино для многих было незнакомо, зато рев пятисотватных динамиков напрочь заглушил взрывы гранат, закинутых в открытые люки германских броневиков и расстрел отделения конной разведки.

* * *

31-й пехотный полк 'Граф Бозе', начал войну 11-го августа 1914-го года, и с тех пор не вылезал из боев в северной Франции.

Перед передислокацией на Восточный фронт, командир 18-й дивизии собрал командиров полков, для информации о положении на будущем театре военных действий. По сведениям генштаба наступление русских войск ожидалось со средины июня, до средины июля. Точных сведений о местах намечаемых ударов выявить не удалось. Впрочем, это была забота штаба командующего группой войск генерал-фельдмаршала Германа фон Эйхгорна, в распоряжение которого поступала 18-я дивизия.

По сведениям разведки у русских появились две новые боевые машины. Первая имела две модификации: бронированный транспортер тип 15, и бронированный транспортер тип 152. Они предназначались для перевозки личного состава и, одновременно, являлись броневиками. Идея соединить в одной машине две функции, безусловно, заслуживала внимания, но принципиально новой угрозы БТР-ы не представляли.

Сложнее дело обстояло с бронеходами. По одним сведениям они были вооружены орудиями морского калибра. Имели невероятно мощное бронирование и развивали скорость до 75-ти километров в час. Другие источники утверждали, что русские бронеходы слабое подобие британских 'Марков'. Последнее явно ближе к истине, но в любом случае на Восточном фронте полкам 18-й дивизии придется столкнуться с новыми русскими боевыми машинами.

В русском небе было отмечено появление нового авиаразведчика, летающего на недосягаемой для германских 'Альбатросов высоте. Отсюда возрастали требования к маскировке. В авиации русские всегда были сильны, поэтому нельзя исключать, что их новые секретные аэропланы могут доставить некоторые неприятности. К сожалению, и это направление оказалось серьезно скрыто от германской разведки.

На этом неприятные подробности не кончились. С конца шестнадцатого года на вооружении пехотных частей противника поступили самозарядные карабины под патрон 7,62х40. Кроме того, разведка донесла — русские штурмовые группы поголовно вооружены так называемыми автоматами, а по сути пистолет-пулеметами, типа германского МП-18, что недавно стал поступать на вооружение германских штурмовых групп. В отличии от германского пистолет-пулемета, русский автомат использовал новый патрон, обеспечивающий прицельную дальность до 800 метров.

Узнав, что ко всему, у русских явное преимущество в артиллерии и живой силе, у полковника Георга фон Кихнера неприятно заныл затылок. Эти боли мучили командира полка, после полученной им в боях на Марне контузии.

Предчувствия Георга фон Кихнера не обманули. Сначала еле тащился перевозящий его полк состав. Разгадка открылась, едва полковник увидел лежащие вдоль путей дымящиеся остовы вагонов, перевозивших 85-й полк их дивизии. Чуть позже стало известно, что это дело рук русских диверсантов, пустивших под откос не один состав, прежде чем эту группу удалось уничтожить. Та же картина повторилась на подъезде к Гродно, а три дня назад состав был обстрелян пулеметами русских аэропланов. Повезло, что германские 'Фокеры-DVII' отогнали противника.

В Вильно царила нервная обстановка. Из штаба группы войск его направили в штаб десятой армии, где он узнал, что наступление русских начнется со дня на день, а его полк направляется в резерв под Креву. На резонное замечание о отставших артиллерии и обозе, он получил ответ: 'Как только второй состав прибудет, обоз и артиллерию в тот же день отправят вслед за полком. И вообще, господин полковник должен радоваться, что он направляется не в Сморгонь, куда железной дорогой будут отправлены 84-й, и 86-й полки дивизии, и где ожидался основной удар русских'.

До городка Ошмяны, полк добрался к вечеру второго дня. Еще один тяжелый дневной переход, и наступит долгожданный отдых в деревушке Асаны под Крево, но 22-го июня его полк был разбужен ревом авиационных моторов и разрывами бомб. Это русская авиация разносила стоянку автомобилей и казармы батальона, охраняющего склады 10-й армии. Слава богу, полк стоял на берегу Ошмянки под кронами сосен, и не испытал на себе удар с неба.

Попытки связаться с командованием в Вильно и в Крево к успеху не привели, что Георга фон Кихнера не удивило — при наступлениях связь уничтожается в первую очередь. Отправив во все стороны посыльных, командир полка отдал приказ двигаться согласно предписанию.

* * *

Когда заорали динамики, Георг фон Кихнер сразу понял, что дальше последует предложение о сдаче в плен. В отличие от своих солдат, командир не раз смотрел звуковые фильмы и сразу понял, что придумали русские, но по поводу предложения о сдаче он немного ошибся.

Сначала, раздвинув кустарник, на опушках замерли русские бронеходы, и этих машин было много! В двух верстах на западе, там, где дорога выходила на поле, ее перерезали четыре таких же монстра.

Мгновенно вспыхнувшая перестрелка таковой не являлась — русские на выстрелы не отвечали, зато заревели динамики: Idioten. Ich zerquetsche euch wie die Kakerlaken.

Приказ идиотам, прекратить огонь, в противном случае их раздавят, как тараканов, подействовал и пальба понемногу стихла. Затем последовало предложение о сдаче, после которого, сидящий за микрофоном русский предупредил о демонстрации возможностей бронеходов, а вышедшая вперед машина, разразилась длинной очередью вдоль залегших в кювете солдат.

Спустя час, глядя на проходящую моторизованную ударную группу русских, Георг фон Кихнер в полной мере осознал, что приняв требование сложить оружие, оказался прав.

Против такой силы не выстояла бы даже вся дивизия, а еще он понял, что войне скоро придет конец и его последний сын останется жив.

* * *

Было четыре часа пополудни, когда размышляя о захваченной казне пехотного полка, Андрей сидел на краю люка. Мысль о таком трофее грела душу не меньше чем захваченные у противника пулеметы, но всю обедню испортил мотоциклист передового дозора, доложивший, что на окраине Вильно разворачиваются две батареи германских полевых орудий.

Калибр 77 мм для бронеходов считался не опасным, но это не значило, что можно было обойтись без потерь, к тому же, воевать требовалось не абы как, а по уставу.

Мельников развернул батарею тяжелых минометов, и даже успел отдать команду на открытие огня, чередуя фугасные и термобарические мины, когда с самолета авиаразведки прилетела еще одно тревожное известие — со стороны Ковно к Вильно с интервалом в десять верст, приближаются два состава. Еще четыре состава только что вышли из Ковно, но эти пока далеко.

Обнаруженные разведкой эшелоны перебрасывали с западного фронта дивизии, и если им дать войти в город, то выкурить их малой кровью не удастся.

Мельникова не зря выделяли даже среди видавших виды 'вагнеровцев'. Решение было принято мгновенно — не считаясь с потерями, первый батальон сминает артиллерийский заслон и мчится на перехват подходящих с запада составов. Второй разносит германские штабы.

— Глеб, тебе задача скрытно подойти к 'Зеленому мосту'. — Мельников по карте показал путь по окраинным улочкам. — Переправу захватываешь и держишь. Силами первой роты блокируешь и уничтожаешь штаб группы войск фельдмаршала Эйхгорна. Вторая рота убивает штаб 10-й армии, а сам мухой летишь ко мне на помощь.

— Командир, но там же фельдмаршал Эйхгорн и генерал Карловиц! — загоревшиеся глаза Ивана Мельникова буквально взбесили. — Товарищ штабс-капитан! Перед вами поставлена задача немедленно уничтожить оба германских штаба, не потеряв ни одного бойца! Вопросы есть?

— Никак нет! — отдав честь, ошарашенный Иван Седых поспешил выполнять приказ, а Мельников начал готовить атаку.

Обстрелянные из минометов батареи опасности уже не представляли, и Андрей расслабился.

Едва только передовые машины оставили позади себя останки германских орудий, как прилетевший из-за правой изгороди снаряд полевого орудия, разворотил БТР-15. Выстрел второго орудия пришелся на ходовую часть бронехода за номером два. Третий пришелся в пустоту. Это нанесла удар незамеченная разведкой батарея немцев, и только после этого по фрицам отработали крупнокалиберные пулеметы, за которыми сидели наводчики бронеходов.

История, в, общем-то, банальная. Вместо тщательной разведки и движения елочкой, как того требовало наставление о бое в городской застройке. Полк ломанулся за разведкой, пребывающей в такой же эйфории. В результате на совести Мельникова БТР с экипажем и десантом, и разбитая гусеница бронехода. Получалось, что гражданин Зверев был во многом прав.

Потом последовал стремительный бросок через окраины Вильно со стрельбой по всему мало-мальски напоминавшему германских солдат, что несколько подняло настроение.

Окончательно настроение Андрея вернулось к норме, едва стало понятно — они успели.

По уму, германский локомотив следовало бы аккуратно остановить, чтобы потом использовать по назначению, но времени на это не было от слова совсем, поэтому, подорвав тротиловыми шашками рельсы, целый пролет стащили с полотна бронеходом. Такого безобразия машинист не заметить не мог.

Основную часть бронетехники Андрей загнал в зеленку с правой стороны от железки. С противоположной стороны, там, где предполагалась остановка локомотива, были заныканы два бронехода. 'Дружественный' пулеметный огонь им не страшен, зато эти машины могли вести отсечной огонь вдоль путей.

Несмотря на дефицит времени, расчет оправдался. Когда экстренно тормозя, локомотив загудел на всю округу, Мельникову показалось, что 'оверкиль' неизбежен, но паровоз только въехал передними колесами в полотно и замер, а дальше..., а дальше ничего особенного не произошло и крупнокалиберные пулеметы не стреляли. Состав перевозил артиллерию и обоз плененного ими 31-го полка. Пострелять, конечно, пришлось, но, по большому счету, это была акция устрашения, а сдавшихся артиллеристов конники умело сгоняли в колонну и тут же отправили в тыл, которым в одночасье стала Вильна.

Провернуть такой же фокус со вторым эшелоном времени не хватало. Пришлось тупо подорвать опору моста через крохотную речушку, после чего, изредка постреливая, извлекать из лежащих вагонов пехоту.

'Вот и думай теперь, стоило ли отрабатывать приемы захвата поездов на ходу, если проще пустить их под откос, — рассуждал сам с собой Мельников, — к тому же погибших оказалось совсем не так много, как казалось'.

Этой мыслью Андрей маялся не долго. Пускать под откос поезда с противником больше не пришлось — высвободившаяся из-под Сморгони авиация свою задачу выполнила в лучшем виде. В Вильно были оставлены кавалеристы и два взвода БТР-ов, после чего, заправившись и пополнив боезапас, бронегруппа до одиннадцати вечера держала скорость 20 верст в час, и, не доходя сорок верст до Ковно, встала на ночлег близь местечка Кошедоры, откуда радировала о своем местоположении. Завтра ей предстоял захват расквартированного в Ковно штаба 8-й немецкой армии, и продолжение марша в сторону Кенигсберга.

* * *

Сходным образом развивались события при прорыве обороны под Пинском и Тарнополем. Бомбежки аэродромов и штабов сменялись артобстрелами. После прорыва обороны основные силы бронеполков шли вперед, а их третьи батальоны расширял полосу прорва, и только потом вперед шла русская армия.

Различия диктовались особенностями. Так, перед армиями Юго-Западного фронта была выстроена мощная оборона, состоящая из 3-х полос, отстоящих друг от друга на 5...7 верст. Основой являлись опорные пункты, соединенные сплошными траншеями, подступы к которым простреливались с флангов. На всех высотах стояли доты, в том числе пушечные.

Окопы с козырьками и блиндажи. Врытые глубоко в землю убежища имели железобетонные перекрытия или бревна, прикрытые 2-х метровым слоем земли. Эти сооружения надежно укрывали защитников.

Перед окопами тянулись проволочные заграждения в две-три полосы по четыре-шесть рядов каждая, а пулеметчики сидели в бетонных колпаках.

Учитывая характер обороны и необходимость вывода Австро-Венгрии из войны, третий бронеходный полк под командованием Германа Щукина, был усилен четвертым батальоном. Оборону прогрызали, используя реактивные установки разминирования и авиацию. И все же, несмотря на солидное усиление полка, сорокакилометровый участок фронта был очищен от противника только в 16-ти часам. Не зря австрийцы считали свою оборону неприступной, зато на пути ко Львову не было ни одного встречного подразделения противника, что позволяло держать скорость до 25-ти верст в час, и выйти к окраинам города в сумерках.

Пинский прорыв был калькой Кревского. Третий батальон остался расширять полосу прорыва. Основная часть полка под командой Виктора Криницына, стартовала в сторону Кобрина, до которого было долгих 130 верст.

Полустанок у деревни Юхновичи, находился в 20-ти верстах от линии фронта. За два года позиционной войны он превратился в грузовую станцию из трех ниток приёмоотправочных путей, на каждом из которых могли стоять по три состава, и главного пути с высокой грузовой платформой для тяжелых грузов.

При станции появился пакгауз, мастерские, депо с маневровыми паровозами и телеграфный пост. От станции до фронта грузы доставлялись по рокадным дорогам. Сейчас на станции стояли десять составов.

Как случилось, что утром авиация не заметил прибывших ночью поездов, оставалось только гадать. Скорее всего, виной тому был утренний туман. В конце концов, война на то и война, чтобы на ней происходили неожиданные столкновения.

В подтверждении этой истины передовое охранение бронеходного полка походя смело эскадрон германских кавалеристов, высланный командиром 1-го Кёнигсбергского полка, когда на востоке загрохотала канонада и связь со штабом дивизии прервалась.

Экспресс допрос показал: из Франции в район Пинска перебрасывается 1-я Кенигсбергская дивизия. Ее штаб прибыл к фронту еще вчера. Ночью прибыли два полка полевой артиллерии и первый гренадерский полк, которые заняли все пути. По сведениям от пленных, гренадеры вот-вот закончит разгрузку. Следом придет черед артиллерии, а сегодня-завтра надо ждать прибытие 3-го гренадерского, и двух пехотных полков — 41-го и 42-го.

Полк гренадёр при поддержке двух артполков это очень серьезно, и времени на раздумья не оставалось. И все же, уже отдавая приказ, у командира полка бронеходов мелькнула сумасшедшая мысль, после чего приказ дополнился уточнением: 'По возможности беречь локомотивы и составы с артиллерией, и вообще, постараться не месить противника без нужды'.

Рванув по лесной рокаде к станции, первая рота первого батальона перед станцией выскочила на поле и обошла ее слева, а ее передовая машина снесла два телеграфных столба. Вторая рота по такой же дуге блокировала станцию справа, а несколько коротких очередей шуганули фрицев к составам.

К моменту, когда на западе смыкались бронированные клещи, с восточной стороны уже стояли три бронехода, выделенные первым батальоном. Рядом урчали моторами БТР-ы, пулеметы которых были готовы простреливать грузовые дороги, проходящие вдоль составов.

Опыт трех лет непрерывных сражений штука специфическая. В одних случаях, он толкает на убийственно точный огонь, в других заставляет не раздумывая нырнуть в укрытие.

О том, что сейчас здесь будет опасно, каждый гренадер понял, едва из леса вырвались незнакомые боевые машины. Команды германских унтер-офицеров посыпались мгновенно. Нырнув под вагоны, солдаты тут же открыли винтовочный огонь. Немногим больше времени потребовалось пулеметным расчетам, чтобы заправить ленты и безошибочно выставить прицельные планки.

Одновременно каждый солдат понимал — справится с этой русской напастью, может только артиллерия, что подтвердили впустую выпущенные по русским машинам пулеметные очереди. Не прошло и пяти минут, как с платформ стали лихорадочно сгружать первое орудие, а заряжающий уже готов был кинуть в приемник снаряд. Эти усилия пошли прахом, едва только Виктор отдал своему наводчику команду 'огонь', после которой, выставленный на удар русский шрапнельный снаряд, изуродовал вытащенное на платформу германское орудие и разметал прислугу с добровольными помощниками.

Аналогично 'повезло' немецким солдатам, сгружавшим орудие с дальней, невидимой от Виктора, платформы. Это ясно следовало из басовитой очереди крупнокалиберного пулемета. Спустя минуту там же рванула пара шрапнельных снарядов. Судя по большой высоте подрыва, бронеходы стрелял для острастки.

Если не считать нескольких очередей из башенных пулеметов по самым назойливым стрелкам, русские вели себя пассивно, но пассивность эта была пассивностью силы.

И опять в дело вмешался его величество опыт лучших солдат Европы. Поняв, что, говоря по-русски, ловить им нечего, из-под вагонов стали выкидываться винтовки, одновременно отовсюду раздавались знакомые каждому 'вагнеровцу' фразы: 'Schießen Sie nicht, wir geben auf'. Не хватало только 'Гитлер капут'.

Германских гренадер и артиллеристов выводили в поле, где их поджидали их собственные полевые кухни. Оказалось, русские бронеходы появились, едва повара собирались подать команду к завтраку. Прием пищи под жерлами орудий удовольствие ниже среднего, но выбора у пленных не было.

Точно так же не было его у германских офицеров, которых тут же отделили от рядовых.

Под присмотром штурмовиков они сдали личное оружие. 'Штирлиц', он же начальник первого отдела Коля Белов переводил, а немцы косились на вооруженных незнакомым оружием бойцов.

— Хотите полюбопытствовать? — начал вести свою игру Виктор?

— А можно посмотреть на бронеходы 'Дукса'? — вопрос начальника передвижных мастерских артполка прозвучал по-русски.

— А ты откуда знаешь русский?

— До войны я три года работал в русском представительстве 'Дукса' в Париже.

— Хм, а теперь попал в плен. — Виктор хотел было задеть немца за живое, но решил не обострять. На то у него были свои причины. — Впрочем, почему бы не показать. Кстати, почему ты думаешь, что это машина 'Дукса'?

— Я немного знаком с господином Федотовым. Больше такую машину построить некому. Даже в Германии, — признал очевидный факт Райнер Беккер. Так звали бывшего коллегу Федотова.

Когда после знакомства с бронеходами изрядно обалдевшие старшие германские офицеры сидели в штабном БТР-152, прозвучало предложение:

— Господа! — Виктор намеренно не стал уточнять, статуса сидящих перед ним фрицев. — Я не знаю, отдаете ли вы себе отчет, что война вот-вот окончится не в пользу Германии. Зато я могу сообщить, что сейчас ваши солдаты помогают крепить наши бронеходы на платформах.

Пока Райнер переводил, Виктор наблюдал за эмоциями германских офицеров и спокойствие в конце перевода его порадовало.

— А теперь представьте себе, что произойдет, если на боковых путях разъезда стоит состав с бронеходами, а мимо него проходит поезд с пехотным полком вашей дивизии?

Райнер представил себе стоящие на открытых платформах бронеходы и БТР-ы. Двадцать бронированных машин в одном составе, это сорок пулеметов, плюс конфискованные германские пулеметы, и проходящий мимо поезд превращается в залитую кровью братскую могилу с его соотечественниками. Самое страшное, что едва поезд-могила минует разъезд, как эти русские оправятся на следующий разъезд и все повторится.

И это натворит только один состав, а здесь на станции их восемь и два состава с вагонами для перевозки личного состава.

'Вагнеровец' Виктор Криницын был еще тем авантюристом. Мысль с комфортом прокатиться до Кобрина мелькнула, едва он услышал о 'любезно предоставленных' германским командованием составах. Идея основательно пощипать фрицев родилась, едва бывший 'коллега Федотова' попросил показать бронеходы.

Потом начались переговоры. Звучали призывы к благородству. В ответ доказывалось, что все в ваших руках, господа немецко-фашистские захватчики. Сумеете убедить своих камрадов сложить оружие, будет вам прощение всех мыслимых и немыслимых грехов. Откажитесь — гореть вам в гиене огненной.

Черт его знает, что больше всего повлияло на фрицев. То ли возможность грешить, то ли опасение, что русский полковник сейчас же прикажет развести огонь и его бойцы начнут поджаривать пленных.

Такая мысль пришла в голову германским офицерам, когда сбрендивший начальник передвижных мастерских 52-го артполка Райнер Беккер перевел предложение русского полковника о 'гиене огненной'.

Как бы там ни было, но в четырнадцать часов два первых эрзац-бронепоезда тронулись на запад.

По ходу движения на каждой станции первым делом брали под контроль телеграф. Узнавали о спешащих навстречу литерных составах, чтобы загодя остановиться на запасных путях полустанков, где по разборным пандусам сгружали три БТР-а, которые должны были ловить разбегающихся фрицев. Потом падал семафор, и суетящийся на путях начальник станции с двумя германскими офицерами, тормозили поезд, после чего отрабатывающие свою карму германские оберсты, убеждали своих бывших коллег перейти в статус пленных.

Получалось не всегда — над одним артиллерийским оберстом с пулей в животе колдовал полковой доктор, а состав 41-го полка стал братской могилой. В целом же задача была выполнена и перевыполнена, и 22-го июня в 22-45 по питерскому времени, передовой отряд второго бронеходного полка, пройдя, точнее проехав, 275 верст, остановился на станции Седльце. Отсюда в штаб улетело очередное радио о ходе выполнения задачи, из которого следовало, что до Варшавы оставалось около сотни верст.

Не считая пленения гренадерного полка у Юхновичей, и уничтоженного 41-го полка, бронеруппа частью пленила, а частью рассеяла еще два полка.

На всех крупных станциях были выставлены заслоны из взвода БТР-ров и взвода конницы, до предела усиленных германскими пулеметами.

Венцом сегодняшнего дня стало освобождение городка Седльце от кайзеровцев, что грозило бронеходчикам грандиозной пьянкой.

В том числе и по этой причине, Криницын решил подремать, пока его 'бронепоезда' будут идти к Варшаве, тем более, что остальная броня была на подходе. Задремывая, Виктор он наконец-то понял, что для полноты счастья ему требуется выгрузиться на перроне Варшавского вокзала.

* * *

Вечером того же дня Верховный главнокомандующий, глядя на планшет боевых действий, оценивал сложившуюся ситуацию.

Ударная группа Мельникова, пройдя с боями 150 верст, остановилась не доходя 40 верст до Ковно. Ее второй батальон довершил в Вильно разгром штаба группы войск Эйхгорна и штаба 10-й армии, взяв в плен ее комнадующего генерала фон Карловица, а вот Эйхгорну выжить не удалось.

Третий батальон полка зачистил фронт от Ордашей до Сморгони, потеряв при этом три бронехода. После чего загрузился в состав и через Вильно двинулся в сторону Двинска. Завтра утром ему предстоит ударить в тыл германским дивизиям, сдерживающим атаки русских войск у Якобштадта. Туда же рвутся ударные части армии.

Общие потери первого полка ставили семь бронеходов. Три серьезно пострадали от огня крупнокалиберной артиллерии, четыре пришлось бросить из-за поломок. Сам Мельников с утра должен захватить штаб 8-й армии Гюнтера фон Кирбаха, и после зачистки ему предстоит выдвигаться в сторону Кёнигсберга.

Громкий успех достался полку-2 под командованием Виктора Криницына. Его бронеходы, загрузившись в германские составы, мало того, что Криницын потерял всего две машины и нанес поражение 1-й дивизии противника, так он сейчас в двух-трех часах от Варшавы. Уже сегодня вслед им двинулись полки второй армии Западного фронта.

И все же, главный результат получен на направлении Тарнополь-Львов. По данным авиаразведки, бросая тяжелое оружие, австрияки в панике отступают по всему фронту.

То же подтверждают многочисленные пленные, деморализованные ударами с воздуха и паническими слухами о русских бронеходах, перерезавших пути отступления.

Слухи не врут. Бронеходы Германа Щукина действительно, перерезали им пути отхода. Сейчас, оставив для острастки одну роту, щукинцы загружаются в захваченные во Львове поезда, чтобы без промедления двинуться по маршруту Львов-Перемышль-Краков, с угрозой атаки на Вену.

Спасибо командиру полка-2, вовремя давшему в штаб бронетанковых сил шифровку об опыте использовании им железнодорожного транспорта противника. Не прошло и получаса, как об этом узнали все бронеходные полки, а бомбардировочные полки получили распоряжение без острой нужды не уничтожать подвижной состав. Спустя два часа связисты ставки доносили до всех фронтов и армий директиву об обязательном использовании железнодорожного транспорта противника.

Родись такая инициатива год назад, подобная директива наверняка потонула бы в согласованиях. Наверное, и по этой причине у Антона Ивановича нет-нет, да мелькала мысль, что сегодняшний результат обеспечен не столько бронеходами и пикирующими аэропланами, сколько навязанной председателем правительства тактикой и системой управления авиацией и бронеходными силами. То есть, эффективность этих машин неоспорима, но распоряжайся ими пехотные генералы, их результативность упала бы существенно. В лучшем случае прорвавшись на десять верст, бронеходы стояли бы в ожидании стрелковых полков, а в худшем были бы раздерганы по отдельным полкам.

А присутствие в штабах представителей новых родов войск? По факту только от них, от их расторопности, зависело вызвать в помощь стрелковым полкам авиацию, или нет. Более того, они же анализировали умение командиров управлять вверенными им войсками, и не далее как завтра, с подачи таких наблюдающих кое-кто лишится своего положения.

Единственный из командующих фронтами, кто сходу признал за бронеходами скорость и маневр, оказался генерал Корнилов, поставленный Деникиным взамен снятого с должности Брусилова.

Сегодняшний день принес еще один несомненный успех — дальнебомбардировочной эскадрой был уничтожен Большой Генеральный штаб Германии. Планы не этот случай были подготовлены, но как в реальности это отразится на ходе компании, не знал ни один из генералов этой войны.

Глава 14. Налет.

22-29 июня 1917 года.

Впервые о планах бомбового удара по генштабу Германии, Деникин услышал от Самотаева в начале марта. О сомнительной эффективности германских налетов на портовые города Британии, и ответных бомбардировок Кельна и Дюссельдорфа, генерал знал, но возражать не стал — всему свое время.

Потом на Антона Ивановича навалилась лавина дел, связанных с летним наступлением и о бомбежке генштаба противника он не вспоминал. Так продолжалось, пока от новоиспеченного командующего военно-воздушными силами республики Кирилла Синицына не поступило предложение посмотреть на эскадру дальнебомбардировочной авиации, которой предстояло разрушить генштаб рейха.

— Кирилл Олегович, я понимаю, что военно-воздушные силы подчинены мне опосредованно, и вы в своем праве, но стоит ли отвлекать наши тяжелые аэропланы, на бомбежку Берлина?

В словах генерала прозвучало и недовольство системой подчиненности военно-воздушных сил, и упрек в бестолковом расходовании ресурсов, тем более что тяжелых самолетов на все задачи явно не хватало, но Кирилл к этому разговору был готов:

— Ваше превосходительство! — использовав 'старорежимное' обращение, командующий ВВС Кирилл подчеркнул уважительное отношение к генералу. — В налет пойдут самолеты нового класса, о которых мало кто знает, поэтому приглашаю вас лично посмотреть эти бомбардировщики, — полковник Синицын протянул Деникину стопку документов с фотографиями и характеристиками 'Летающих крепостей'.

Потерять в преддверии наступления два дня на посещение полигона 'Капустин Яр', было не рационально, но сомнения генерала развеяли выложенные перед ним документы. Новые машины 'Первого авиазавода' отличались от тяжелых самолетов Сикорского примерно так же, как бронеходы превосходили британские танки, что и разрешило его сомнения.

Потом был перелет на полигон, где Антон Иванович вместе с военным министром воочию убедились в существовании 'Летающих крепостей'. Более того, генералам дали возможность посидеть в кресле второго пилота и под контролем командира 'крепости' сделать плавный поворот на 90 градусов. В конце последовала показательная бомбардировка построенного для этой цели здания. Итогом представления явился запасной план наступления русской армии, вводимый в действие в случае успешного налета на германский генштаб. Антон Иванович понимал, что несмотря на избыточность бомбового удара налет может оказаться не на сто процентов успешным, но даже при частичном разрушении вражеского генштаба, управление войсками будут определенной степени нарушено, и этим следовало воспользоваться.

Вторым итогом знакомства с новыми возможностями авиации, явилось приказ верховного, ускорить работу над новыми уставами, в части мер по защите и маскировки штабов от воздушных налетов.

Был и третий результат — на обратном пути верховный главнокомандующий и военный министр в очередной раз отметили достижения 'компании Федотов и Ко' (так меж собой генералы стали называть людей, принявших активное участие в февральских событиях). Такого рода разговоры они вели не впервые, но, будучи людьми военными, ни кого в свои выводы не посвящали.

По возвращении в ставку Деникина вновь захлестнула текучка, но теперь о готовящемся ударе по Берлину генерал не забывал. Эскадра должна была взлететь с аэродрома под Ригой 22-го июня. Это событие подтвердила шифрованная радиограмма, когда бомбардировщики взлетели из расчета оказаться над Большим Генеральным штабом Германии к десяти утра по берлинскому времени. В это время германские генштабисты напряженно обрабатывали поступающую с фронтов информацию, и при бомбежке многие из них должны были погибнуть. Тем более, что удар планировался с большим запасом по суммарному весу бомб.

Антон Иванович понимал, что радиограмма от командира дальнебомбардировочной эскадры о подтверждение факта бомбардировки генштаба противника мало что даст. Степень разрушения зданий генштаба летчики могли определить только приблизительно. Более-менее достоверные сведения поступят от берлинских агентов разведывательного отделения, но это случится не раньше ночи. Таковы особенности радиосвязи. Основную информацию можно было ожидать от нейтралов, что произойдет не ранее завтрашнего дня. Между тем, когда в полдень радио донесло весть об успешном налете, Антон Иванович перекрестился.

* * *

Проект создания 'Летающих крепостей' был затеян переселенцами задолго до войны, и с самого начала подразумевал военное и гражданское применение. Сначала над бомбардировщиком работал Федотов. Позже его сменил Яков Модестович Гаккель. Сами того не ведая, в этом проекте участвовали инженеры разных стран. Американские специалисты на заводе переселенцев проектировали убирающие шасси, шведы трудившихся над протектированными топливными баками, но патенты принадлежали владельцам заводов.

На первый взгляд создание такой машины с нуля, задача неподъемная и по стоимости, и по сложности. Все верно, и не знай переселенцы тенденций авиастроения, браться за такую задачу было бы безумием, но общее понимание имело место быть. К тому же в прообразе аэроплана будущего гражданского флота использовался весь задел, полученный специалистами 'Авиазавода ?1'.

Главное, в отличии от всех живущих в этом мире, переселенцы хорошо представляли себе технические параметры, к которым можно и нужно было стремиться. Взять хотя бы форму фюзеляжа. Казалось бы, ну что в ней особенного? Но в том-то вся и тонкость, что внешний вид ЛИ-2 стал классическим для целого семейства дозвуковых самолетов, в том числе и реактивных лайнеров, и брал он свое начало из средины тридцатых годов. До этого конструкторская мысль рыскала в поисках оптимума, как тот барбос по помойкам. И таких знаний у переселенцев, был воз и маленькая тележка, что существенно снижало затраты, и позволяло заблаговременно сосредоточиваться на конструировании самых проблемных узлов.

Что касается финансирования, то послевоенные воздушные перевозки должны были отбить любые затраты, поэтому все делалось по максимуму, выходя на уровень авиации первой трети тридцатых годов. Пока же проедались 'длинные' кредиты, взятые под залог активов еще до войны.

* * *

В довоенном 1909-ом году граф Цеппелин основал первую в мире транспортную авиакомпанию 'Германские дирижабли', выполняющую экскурсионные полеты над Германией. Нет ничего удивительного, что снимая документальный фильм о Германии, 'Первая Русская кинокомпания' арендовала у немцев дирижабль 'LZ-13'. Воздушный трудяга, не только показал с высоты птичьего полета самые красивые города второго рейха, он и облетел Германию по границам. Больше всего кинооператоров интересовал пролет над Берлином с северного направления. В результате мир получил замечательный фильм, а киношники заработали хорошие деньги и благодарность от самого Вильгельма II.

Знал бы 'друг Вилли', что фрагменты фильма с пролетом над его столицей, будут 'до дыр' просматривать на полигоне 'Капустин Яр'.

Еще одним следствием выхода в свет кинокартины, стал рост популярности фирмы 'Германские дирижабли'. На ее экскурсии ломились состоятельные люди со всей Европы. Перед войной среди этой публики затесались молодые повесы из России, и только узкий круг знал, что это тщательно отобранные курсанты воздухоплавательной школы первого авиазавода.

Неудивительно, что 'повес' больше всего интересовали полеты над Берлином.

— Внимание, — голос полковника Збруева, показался командиру второго звена 'Летающих крепостей' торжественным, — через три минуты поворачиваем влево, и с набором высоты держим курс 183 градуса.

Это был тот момент, к которому Иван готовился последний год и на душе у него заиграли фанфары. Очень скоро, набрав высоту шесть километров, аэропланы пересекут береговую линию Германии, и с пологим снижением устремятся к ее сердцу.

В летную школу при первом авиазаводе Иван поступил перед войной, и тогда же оказался среди 'русских повес', отправившихся в воздушную экскурсию над Германией. К концу четырнадцатого года школа получила право ходатайствовать о присвоении унтер-офицерских званий для своих выпускников, и после проверки квалификации в летном отряде Северо-Западного фронта молодому летчику было присвоено звание зауряд-прапорщика — реальную подготовку московских авиаторов на фронте знали, и потому не кочевряжились.

Первая половина 1915-го года прошла в непрерывных боевых вылетах. На своем 'мигаре' Иван летал на разведку и корректировал артиллерийский огонь. Дрался с 'фокерами' и 'альбатросами', за что получал награды. В таких же боях дрались его товарищи. Бывало, гибли, но в целом счет был в пользу русских военных летчиков.

После ранения в руку, и присвоения чина подпрапорщика, Иван был направлен в эскадру бомбардировщиков 'Илья Муромец', базирующуюся у деревни Старая Яблонна. Теперь он летал на бомбежки. Дела на фронте шли неважно. На земле не хватало патронов, винтовок и снарядов, а в воздухе самолетов.

Машину, на которой летал молодой летчик, несколько раз ремонтировали, а самому Ивану присвоили чин поручика, но после очередного боя с 'альбатросами', восстанавливать стало нечего. В это же время военная судьба сделала очередной кульбит, и Ивана в числе трех десятков 'безлошадных' пилотов командировали в распоряжение их родной воздухоплавательной школы. Тогда же Иван узнал, что альма-матер регулярно проводит переобучение пилотов на новые модели, а последнее время пилотов стали учить бомбометанию с пикирования. Как потом выяснилось, к группе пилотов, летавших на тяжелых самолетах Сикорского, это относилось лишь частично.

Первым делом у всех прибывших проверили здоровье. Измерили остроту зрения и скорость реакций. После вращения в специальном кресле, кое-то не смог пройти по окрашенной половой доске, и был отчислен. Нескольких человек отсеяли после диагностики сердца на новомодном кардиографе, когда 'садист' в погонах капитана медицинской службы задавал сотни дурацких вопросов.

Прошедшие отбор дали подписку о неразглашении, после чего отмеченные наградами боевые пилоты во главе с капитаном Збруевым познакомились с новейшим секретным бомбардировщиком.

Посмотреть была на что. Бомбардировщик представлял собой моноплан, крылья и фюзеляжа которого были выполнены из дюралюминиевых профилей, по типу, так называемого, геодезического каркаса Шухова, который и занимался его расчетом. Крылья, стабилизаторы и носовая оконечность обшивались дюралевым листом, остальная часть корпуса обтягивалась перкалем, что в сумме с геодезическим набором обеспечивало минимизацию веса.

Четырехмоторный серо-голубой моноплан, имел убирающееся шасси. Остекленная носовая оконечность и узкий фюзеляж делали его похожим на хищную стрекозу. Верхний, нижний и кормовой блистеры со сдвоенными крупнокалиберными пулеметами усиливали это впечатление. Огневую мощь добавляли боковые щели и передние турельные установки второго пилота и штурмана. Даже во сне пилоты не моги представить себе такую машину.

Под стать оказались характеристики. С турбонаддувом самолет мог подняться до восьми тысяч метров, где экипаж пользовался кислородными масками. Крейсерская скорость равнялась 250-ти километрам в час, а предельная достигала 300 километров. На такой скорости 'Летающую крепость' с трудом догонял германский 'Альбатрос' последней модели, но резко возрастал расход топлива и падал ресурс двигателя. Аэроплан имел перегонную дальностью 2500 километров, при грузоподъемности полторы тонны.

На его фоне 'Илья Муромец' казался коробчатым змеем. Справедливости ради, надо сказать, что последние машины Сикорского поднимали до двух с половиной тонн, но их дальность и скорость были заметно меньше. Аналогично обстояло дело у германских бомбардировщиков. Слабым местом 'Летающих крепостей', был ресурс двигателей. Поначалу их меняли каждые пятьдесят часов.

Пилоты осваивали новую машину, которая у них на глазах совершенствовалась, а ресурс новых моторов сначала увеличился до 75-ти часов, а перед вылетом на бомбежку Берлина до ста.

Штурманы учились ориентироваться по звездам, и по сигналам радиомаяков. Осваивали прицельное бомбометание с большой высоты, и с бреющего полета. Экипажи учились отбиваться от наседающих со всех сторон истребителей, овладевали искусством летать над морем. Основные навыки отрабатывали на 'мигарях' и стареньком 'Муромце, и только потом умения закрепляли на своих красавцах, базировавшихся на полигоне 'Капустин Яр'.

Летом шестнадцатого года подготовка на полгода сменилась боевой работой. К сожалению, на 'Муромцах' — о серо-голубых 'Летающих крепостях', нельзя было даже вспоминать.

Как позже понял Иван, за эти полгода пилоты 'крепостей' восстановили навыки реальных боев, попутно передав свои знания пилотам обычных воздухоплавательных частей.

На полигон Иван вернулся в звании капитана, а после февральских событий, был назначен заместителем командира Первой дальнебомбардировочной эскадры, командовал которой полковник Николай Збруев.

Восемнадцатого июня 1917-го года десять 'Летающих крепостей', сгруппированные в пять звеньев, по две машины в каждом, перелетели на аэродром под Ригой. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться — со дня на день предстояла бомбежка столицы Германии.

Догадка подтвердилась на следующий же день, когда до командиров 'крепостей' довели полетное задание. Без споров не обошлось, и только после уяснения всех тонкостей, в предрассветных сумерках 22-го июня 1917-го года был зачитан боевой приказ, после которого эскадра взмыла в небо, чтобы, пролетев за четыре часа тысячу километров, к десяти утра оказаться над целью.

Береговую линию машины пересекали над малолюдной местностью, не долетая 50-ти километров до устья Одера. Такой маневр позволял остаться незамеченными. Для этого самолеты взобрались на высоту восемь километров, откуда плавно снижаясь, держались правого берега немецкой реки. Впереди шло звено командира эскадры, за ним звено его заместителя. Этим 'крепостям' предстояло отбомбиться по генштабу Германии. Остальные звенья решали вспомогательные задачи.

От небольшого городка Цехден, до центра Берлина шестьдесят километров или пятнадцать минут лета. По плану здесь начинается выход на рубеж атаки, и в подтверждении этого радиоволны донесли приказ полковника Збруева: 'Командирам звеньев внимание! Под нами Цехден, всем провести перестроение, согласно плана атаки'.

Поворачивая правее, звено командира эскадры со снижением устремилось в сторону цента Берлина. За ним нырнуло звено Ивана. Третье и четвертое звенья, ускоряясь, приняли правее. Их задачей было прикрыть правый фланг атакующих генштаб справа, и вывести из строя аэродромы 'Тегеле' и 'Темпельхоф', на которых кроме цеппелинов, базировались германские самолеты.

Пятое звено забирало левее, ему предстояло вывалить легкие фугасы и 'зажигалки' на авиазаводы. Жаль, что под Берлином не было химических производств.

Когда под крыльями показалась северная окраина Берлина, бомбардировщики снизились до трехсот метров. С этой высоты отчетливо видны экипажи и задиравшие головы зеваки. Самые проворные наверняка бросаются звонить родственникам или знакомым, и даже в генштаб.

Сам генштаб представлял собой группу зданий шириной 80 и длинной 100 метров. На эту цель первое звено должно было сбросить шесть бомб с высоты ста метров. Идущее следом звено Ивана освобождалось от своего груза с высоты ста пятьдесяти метров, а замедлители на взрывателях были выставлены из расчета одновременного подрыв всех двенадцати полутонных бомб. Дополнительный взрыватель срабатывал от детонации любой из 'соседних подружек', что обеспечивало полную одновременность подрыва.

К этой тактике пришли не сразу, а Ивану довелось участвовать в экспериментах с радиоуправляемыми бомбами. Как это ни странно, но бомбометание с бреющего полета на минимальной скорости, показало наибольшую эффективность.

Резкая фраза командира эскадры: 'Ложусь на боевой', командой была только для Ивана. Для остальных всего лишь информацией, что до сброса бомб на германский генштаб осталось около трех минут.

За это время Иван успел заметить медленно плывущий далеко слева германский аэроплан. За две минуты до бомбардировки, в районе аэродрома 'Тегеле' вспух гигантский огненный шар. Судя по масштабу бедствия, четвертое звено удачно спалило дирижабль. Не прошло и десяти секунд, как второй пилот вновь вспомнил 'матушку' — это следующий огненный шар поставил точку в существовании 'Тегеле'. В это время первая машина третьего звена должна была выходить на бомбежку 'Темпельхофа', но хлестнувшее по нервам сообщение штурмана: 'Командир, бомболюк открыт, до сброса тридцать секунд', заставили отбросить второстепенное. Теперь все зависело от того, как точно Иван удержит бомбардировщик на боевом курсе, и от штурмана, нажимающего кнопку бомбосбрасывателя.

Отрабатывая на учениях атаку, Иван всегда запускал 'внутренний метроном' после команды штурмана. Это помогало сосредоточиться. Не был исключением и сегодняшний день, и едва он досчитал до тридцать одного, как облегченный на полторы тонны аэроплан мягко толкнуло в небо, после чего правая рука плавно вывела сектор газа на максимальные обороты, а руль удержал попытку воздушного корабля от желания забраться повыше. Сейчас требовалось, как можно дальше увести машину от места взрыва.

Жерло рукотворного вулкана на месте Большого Генерального штаба Германии разверзлось спустя десять секунд. Несмотря на то, что бомбардировщик за это время успел удалиться на полкилометра, Ивану показалось, что по машине долбануло исполинской кувалдой, и он вот-вот развалится.

Пролетая над разбросанными по аэродрому 'Темпельхоф', дымящимися обломками аэропланов, командир эскадры подал команду: 'Эскадра, всем занять места согласно боевого порядка. В Париже нас ждет обедня!'

Надо ли говорить, что концовка приказа всеми экипажами была встречена с одобрением. Тогда же по коротковолновой связи в штаб ВВС морзянкой ушло шифрованное сообщение о результатах налета.

Через час после бомбардировки с Атлантики потянуло кучевыми облаками. Явление для этого времени года обычное, но на высоте 6000 тысяч метров болтанки не ощущалось. Ровно гудели моторы, командиры аэропланов и вторые пилоты поочередно сменяли друг друга. Штурманы обеспечивали перелет по дуге большого круга, а стрелки привычно контролировали свои сектора обстрела.

— Командир, со стороны Хохенбурга по нашу душу вижу десять 'Фоккеров', дистанция около двух километров, — принес тревожную весть голос командира пятого звена.

Реакция полковника Збруева последовала незамедлительно:

— Всем внимание! Эскадре перестроиться для отражения атаки сзади и добрать триста метров высоты. Решение о принятия боя приму позже.

По получении команды, три последних звена выстроились друг над другом этажеркой. При таком построении крадущийся сзади противник напарывался на одновременный огонь шести кормовых и минимум четырех нижних сдвоенных пулеметов, а набранная высота делала аэропланы противника неуклюжими утками, что вскоре и подтвердилось.

Летные характеристики 'Летающих крепостей' позволяли уйти на недосягаемую для 'Фоккеров' высоту, но командир на то и командир, чтобы иметь право принимать решения сообразуясь со своими представлениями о целесообразности того или иного маневра.

В стрелках Збруев не сомневался. Отобранные из десятков претендентов, они прошли отличную подготовку, но опыта реальных боев им недоставало. Того самого, что ложится в копилку бесценных навыков, и как знать, может быть уже завтра эти знания помогут отразить очередную атаку противника. Убедившись, что кроме одной эскадрильи 'Фоккеров', других угроз не просматривается, Збруев решил прищемить фрицев.

Эффективный огонь крупнокалиберных пулеметов начинался с 800 метров. Эту дистанцию определили опытным путем. Дав команду открыть огонь с 1000 метров, командир решил не рисковать, вдобавок, с открытием огня увеличил скорость эскадры, лишив противника возможности приблизиться.

Когда на вражеских истребителях, скрестились струи огня восьми пар пулеметов калибра 12,7 мм, финал в виде падающих германских аэропланов наступил спустя полминуты, после чего эскадра вернулась на высоту 6000 метров.

Морзянка от русского радиста в Ле-Бурже пробилась, когда внизу проплывал Кассель. Первая связь голосом прорвалась сквозь эфирные шумы за полтора часа до подлета к Ле-Бурже, а за двести пятьдесят километров, когда французские истребители прогревали перед взлетом моторы для встречи русской эскадры, Збруев дал команду на неспешное снижение до высоты 3000 метром.

Утверждение, что пилоты бомбардировщиков мало чем отличаются от водителей-дальнобойщиков, многим покажется странным. Между тем, общим для этих двух профессий является умение мгновенно переходить из созерцательного состояния к единственно правильным действиям, уводящими машину от столкновения.

В данном случае, когда аэропланы снизились до четырех с половиной тысяч метров, из облака лоб в лоб вывалились три идущие фронтом 'Альбатроса'. Уводя тяжелую машину от столкновения с правофланговым фрицем, и рявкая об отражении атаки, полковник чувствовал, как пули пулемета LMG 08/15'Шпандау' вспарывают правый борт его 'крепости', отчего второго пилота бросает на спинку кресла, одновременно отмечая, как на проносящихся мимо истребителях противника, скрещиваются очереди пулеметов его эскадры.

* * *

Межправительственные переговоры о посещении земли Франции Первой дальнебомбардировочной эскадрой из союзной России начались вскоре после отречении русского царя, когда Россия из монархии в одночасье превратилась в республику, а в конце марта соглашение было подписано.

От военного командования Франции куратором был назначен начальник штаба Северной армии генерал Гюстав Гронден. Непосредственным ответственным стал начальник службы аэронавтики Франции, полковник Поль дю Пюи, который по факту был эквивалентен урезанному в правах командующему ВВС. Таковой была своеобразная схема подчиненности авиации в третьей республике, в которой присутствовали пехотные и кавалерийские эскадрильи.

В начале мая пароходом Доброфлота из Архангельска до Франции добрался русский инженер Денис Кривошипов с десятью помощниками. Этим же рейсом русские привезли топливо для своих аэропланов и груз авиационных бомб, что вызвало естественный интерес со стороны французов. Увы, на вопросы о целях бомбометания, русский инженер, только разводил руками, дескать, откуда сугубо гражданскому человеку знать такие тонкости. Такого же характера были ответы на вопросы о летательных аппаратах — русский не скрывал опасений ненароком раскрыть коммерческие секреты.

Время было военное, и по пути к берегам Франции русский мог попасть в плен к германцам, и такая неосведомленность инженера была воспринята, как должное. Отказ рассказать о аэропланах вызвал неудовольствие, но ссылка на неведомые простому инженеру коммерческие тайны, была в духе времени.

В итоге Поль дю Пюи свел Кривошипова с комендантом военного аэродрома Ле-Бурже, чем русский был откровенно доволен.

О том, что прилетят большие аэропланы, было известно с самого начала, а после того, как русский инженер лично отметил и промерил каждую стоянку, де Пюи пришел к выводу, что прилететь должны аэропланы Сикорского.

Характеристики русских гигантов 'Илья Муромец' последних моделей полковник знал в совершенстве, но именно это не давало ему покоя — взлетев из-под Винницы, где базировались ближайшие русские бомбардировщики, топлива им должно было хватить только до германского Штутгарта, и это при условии, что вместо груза бомб русские загрузятся бензином.

'Допустим, — рассуждал начальник военной аэронавтики Франции, — господин Сикорский усовершенствовал свои аэропланы и теперь с топливом вместо бомб его машины способны пролететь тысячу восемьсот километров от Винницы до Парижа. В конце концов, на моторах, выпущенных французским филиалом русского моторного завода 'АРМ', летает почти половина наших аэропланов. За последнее время русские вполне могли их усовершенствовать, но зачем так рисковать новыми аэропланами, если их можно доставить морем?'

Убедительного ответа на свои вопросы полковник не находил, и к решению загадки привлек Луи Шарля Бреге, конструктора лучших французских бомбардировщиков 'Breguet 14' с которыми полковника связали давние отношения. И не только. Когда вопреки требованиям военных Луи Бреге, вместо толкающего винта, поставил на свой аэроплан тянущий пропеллер, позиция Поля в комиссии по приемке аэроплана оказалась решающей. В результате Бреге получил заказ на три тысячи двухместных бомбардировщиков, Франция приобрела прекрасные аэропланы, а мужская дружба скрепилась неплохой суммой франков.

Сходу Бреге ответа не дал, и только через неделю заехал к полковнику:

— Поль, ох и задачку ты мне подкинул, — с ходу огорошил своего приятеля конструктор.

— А что в ней не так? — хитро улыбнулся полковник. — Всего лишь посчитать, при каких условиях русские аэропланы, типа 'Илья Муромец', смогут пролететь тысячу восемьсот километров. Луи, не прибедняйся, тебе эта задача на один зуб.

— При встречном ветре, топлива потребуется на две тысячи километров, — проворчал собеседник, — во-вторых, ты заикнулся о каких-то усовершенствованиях, но ни одной цифры не озвучил.

— Луи, — откинувшись на подголовник кресла, вновь усмехнулся приятель конструктора, — я тебя слишком давно знаю, чтобы не понимать, что ты до чего-то докопался. Не тяни, дружище, а то я подумаю, что ты не из профессорской семьи, а из уличных торговцев.

— Ну, хорошо, выложу, но знай, на этот раз ты так просто не отделаешься, и поможешь мне пощупать русские аэропланы собственными руками. Что касается перелета, то на первый взгляд загадок нет, но это только на первый.

Из объяснений своего товарища, начальник службы аэронавтики Франции, уяснил, что на сегодняшний день французские инженеры имеют более-менее достоверные представления о дальности полета в зависимости от КПД и мощности мотора, площади крыльев, скорости и массы аэроплана, и над этой теорией работает сам Бреге.

Из расчетов следовало, что, даже сняв с 'Ильи Муромца' последней модели все вооружение и оставив минимум экипажа, от Винницы до Парижа он не долетит!

— Поль, тут вот какой казус. При идеальной погоде, 'Ильи' могут долететь от русского города Тарнополь, до нашего Нанси. Этот маршрут на 450-ть километров короче 'твоего'. Но тогда появляется вопрос — зачем, зная, что перегруженные и безоружные аэропланы станут легкой добычей даже для самолета-разведчика, выбирать длинный и опасный путь над вражеской территорией?

— Луи, не отвлекайся на риторику, ты лучше скажи — в чем подвох?

— Даже не представляю, но и считать русских идиотами, у меня нет никаких оснований. Скажи, — осторожно, будто боясь спугнуть мелькнувшую мысль, начал Бреге, — а запасной аэродром оговорен?

— Конечно, союзники запросили резервную посадку в Ла-Брайле.

— Но это же западнее Парижа! — воскликнул авиаконструктор, чтобы тут же уверенно продолжить. — Поль, все сходится! Русские аэропланы пересекут Германию с севера!

— Но это же невозможно! — на этот раз воскликнул обычно выдержанный начальник службы аэронавтики.

— Да, невозможно, но только до той поры, пока мы не примем за факт, что у наших союзников появились принципиально новые аэропланы, — уверенно вынес вердикт Бреге. — Кстати, я готов заключить пари, что одним из секретов является топливо, которое с твоих слов так тщательно охраняют русские.

* * *

Этот разговор состоялся в мае. Несколько раз французы уточняли детали, но все свидетельствовало, что в своих предположениях они не ошиблись. За это время по дипломатическим каналам союзники обменялись несколькими шифрованными сообщениями, а на аэродроме Ле-Бурже, инженер Кривошипов развернул радиостанцию для связи с эскадрой, чем немало удивил союзников.

По тем же каналам русских известили о роли начальника штаба Северной армии генерале Гюставе Грондене и полковника Поля дю Пюи. В состав встречающих официально включили Луи Шарля Бреге, так сказать, на случай решения технических проблем.

Русские не возражали, но на все запросы относительно даты вылета отвечали фразой: 'Этот вопрос в стадии решения', и только в средине июня от них пришла шифровка: 'Вылет русской эскадры состоятся с 25-го по 30 июня, сего года'.

Надо ли говорить, как рассвирепел начальник аэронавтики Франции, узнав, что русские вылетают не 25-го, а завтра, 22-го июня, о чем ему сообщил представитель пятого управления Генштаба Сухопутных войск Франции, в ведении которого был обмен сведениями между разведками союзников.

Оказывается, еще до отправки российского парохода из Архангельска, пятое управление согласовало с разведывательным управлением Генштаба России, кандидатуру офицера связи, известного полковнику, под именем Денис Кривошипов, с которым полковнику рекомендовалось незамедлительно встретиться. При этом разговор с представителем пятого управления санкционировал лично генерал Гюстав Гронден

Получив рекомендацию больше походившую на приказ, дю Пюи, от всей свое французской души пожелал любителям шпионских игр сгореть в преисподней, но так как выполнить это было затруднительно, решил отыграться на русском 'шпионе'.

Полковник не был бы полковником и командующим ВВС Франции, если бы не умел держать себя в руках, и не понимать необходимости секретной работы, но, как любой военный, к 'шпионам' относился с определенной долей неприязни, что сейчас и демонстрировал:

— Вы по-прежнему утверждаете, что являетесь инженером? — демонстративно не предложив русскому сесть, полковник глядел на него, как смотрят на представителя класса пресмыкающихся из отряда чешуйчатых.

Чего-то подобного Денис ожидал, и это помогло ему не сорваться, тем более, что он действительно имел диплом Харьковского политехнического института, а знания, полученные на лекциях Высших курсов управления, помогли вовремя распознать лучинки возле глаз и едва заметную наигранность. Этой науке на тех же высших курсах капитана Кривошипова учил знаменитый сыщик Российской империи Александр Зубатов, что и определило дальнейший разговор.

— Так точно, господин полковник, и как инженер я должен сообщить: прилет эскадры надо ожидать завтра от тринадцати до четырнадцать часов, по парижскому времени.

Вроде бы ничего не изменилось, и минуту назад в кабинет входил странноватый русский инженер, но фразу о прилете русской эскадры произнес человек решительный, и, одновременно, относящийся к полковнику с искренней симпатией. Дю Пюи не знал, что приемам располагать к себе собеседника, Дениса учили все на тех же курсах.

— Со стороны Германии? — вопрос прозвучал как само собой разумеющееся, а Денис в который раз, отметил отменную реакцию французского полковника. Обычного военного, озвученная Денисом дата поставила бы в тупик, а начальник службы аэронавтики демонстративно показал, что давно вычислил маршрут эскадры.

— Так точно, господин, полковник, а вот вам все данные по аэропланам, — Денис извлек из тубуса виды и проекции 'Летающих крепостей', — они вылетают завтра утром из-под Риги.

* * *

Военный аэродром Ле-Бурже, располагался в 13-ти километрах от Парижа и представлял собой мощный узел ПВО, прикрывающий столицу франков от налетов с севера.

Не считая устаревших 'Ньюпоров' и 'Фарманов', здесь базировались четыре эскадрильи лучших истребителей Франции SPAD S-VIII, и две эскадрильи двухместных бомбардировщиков 'Breguet 14. При необходимости, в воздух могло подняться 60 боевых аэропланов. Примерно такое же количество машин могли взлететь с соседних аэродромов.

Утром 22 июня аэродром Ле-Бурже напоминал разворошенный муравейник. Наскипидаренные комендантом носились интенданты. Все полушепотом говорили о вечернем банкете, но никто не знал по какому поводу. Летунов это ни в малейшей степени не смущало, ибо 'массовка' рядом со взлетным полем без пилотов теряла смысл.

'Ньюпоры' и 'Фарманы' с утра перебазировали на соседние аэродромы, им на смену перелетела героическая эскадрилья N 26 лейтенанта Армана Пенсара, сумевшего 'приземлить' 16 германских самолетов. Бросившихся к герою пилотов постигло разочарование — Пенсор точно так же не имел представления о готовящемся событии, и это только разожгло любопытство.

Кто первым заметил расставленные вокруг аэродрома четырехствольные автоматические пушки с сидящими в креслах наводчиков русскими из экспедиционного корпуса, выяснить не удалось. Впрочем, никто следствия не проводил, зато все тут же припомнили, что еще в мае вечно молчаливым русским выделили стоящий на отшибе ангар.

Очередную порцию пищи для домыслов подкинул артиллерист аэродромной ПВО, вчера получивший команду помочь 'жителям русского ангара' растащить по позициям новейшие шведские 20-ти миллиметровые зенитные автоматические пушки. Он же поведал, о прибывших вчера вечером зенитчиках из состава русского экспедиционного корпуса. Тогда же прошел слух, что на 'Breguet 14' командира бомбардировочной эскадрильи, прямо сейчас спешно монтируется новая русская радиостанция, а место второго пилота займет русский инженер.

Круг подозреваемых постепенно сужался, и, скорее всего, виновники были бы найдены, если бы не приказ приехавшего из Парижа полковника Поля дю Пюи, о немедленном сборе всех пилотов в казарме охраны.

За столом, у завешенной шторами стены, сидел начальник службы аэронавтики Франции, что свидетельствовало о серьезности предстоящего мероприятия. Рядом с полковником расположился только что прибывший гражданский, в котором кое-кто из пилотов опознал знаменитого конструктора французских бомбардировщиков 'Breguet 14'. В третьем все с изумлением узнали русского инженера, о котором сегодня было переговорено больше, чем за минувшие полтора месяца. При этом в гуле голосов нет-нет, да проскакивало утверждение, что интрига наверняка связана с русскими.

А вот по поводу своей роли никто из присутствующих не сомневался — при любых раскладах летчикам придется драться, а закрытые двери казармы свидетельствовали о прикосновении к настоящей тайне.

— Господа пилоты, прошу внимания! — остановил гул голосов начальник аэронавтики Франции. — В марте, в обстановке строжайшей секретности, начались переговоры о перелете из России во Францию бомбардировочной эскадры. Перипетии переговоров оставим дипломатам, вам же я должен сообщить: сейчас через территорию нашего врага к нам летит бомбардировочная эскадра русских союзников, которую вам предстоит встретить и прикрыть при пересечении линии фронта. Секретность такова, что даже я не знаю о целях бомбардировки, но не сомневаюсь — наш общий враг будет очень сильно обижен, и, в последний момент, когда аэропланы русских будут пересекать фронт, боши постарается им отомстить.

Вновь поднявшийся ропот ожидался — здесь собрались люди хорошо понимающие: такой перелет мог совершить только дирижабль, или аэроплан, о характеристиках которого сегодня можно было только мечтать.

— Подчеркну, — продолжил полковник, когда гул немного стих, — в этом бою вашей задачей будет не уничтожение 'Фоккеров' и 'Альбатросов', а защита аэропланов союзников, о которых вам сейчас поведает русский инженер Денис Кривошипов, — произнеся существительное 'инженер', полковник явно хотел добавить что-то ядовитое, но внимание на это обратили только русский и Бреге.

Было бы странно, если бы раздернутые Денисом шторки, не вызвали дружного вздоха, ведь и сам он точно так же отреагировал на рисунок 'Летающей крепости'.

Чтобы зрители быстрее почувствовали размеры, рядом с взлетающим аэропланом, Денис пририсовал грузовичок 'Рено'. 'Летающие крепости', оказались немного меньше 'Ильи Муромца' и германского 'Zeppelin-Staaken R.VI', зато дышали скоростью и изящной свирепостью.

Не меньшее впечатление произвели виды 'крепостей' в разных проекциях, с перекрывающими друг друга конусами действенного огня сдвоенных бортовых пулеметов.

Кто бы сомневался, что темпераментные французы не могли удержаться от возгласов:

— Какова скорость вашего аэроплана?

— А почему 'Летающая крепость'?

— Дальность, дальность, какая дальность перелета?

— Да погоди ты со своей дальностью, господин Кривошипов, какие вы выбрали цели в Германии?

Вопросы сыпались один за другим, пока в паузе не позвучал вроде бы и не громкий, но начальственный голос:

— Господа пилоты, кажется, вы забыли, что такое дисциплина!

Казалось, в горячке внимания на слова полковника никто не обратит, но обратили, а в установившейся тишине, можно было услышать пролетающую муху, а Денис, в который уже раз отметил, что хотел бы послужить под началом такого командира.

Рассказ о ТТХ занял около часа. За это время летчики получили достаточно подробную информацию, но на большинство вопросов французского конструктора Денису ответить было нечего. В самом деле, откуда списанному из авиации летуну, коим Денис по факту и являлся, знать о ухищрениях русских конструкторов, добившихся эффективной работы двигателей на высоте восьми тысяч метров.

Знание характеристик 'Летающей крепости', дело конечно, важное, но после перерыва Денис еще час знакомил союзников с русской тактикой истребителей при защите бомбовозов, после чего пилотов распустили на предполетный отдых, а Кривошипов с начальником службы аэронавтики уединились в кабинете коменданта.

— Господин капитан, — полковник впервые обратился к Кривошипову, как к офицеру связи союзников, — что вам известно о результатах бомбардировки Большого штаба Германии? — в вопросе не было и тени сомнения о цели налета, что, в общем-то, было ожидаемо.

— От эскадры пришел сигнал об успехе, а если судить по отсутствию в воздухе германских истребителей, противника удалось ввести в заблуждение относительно даты налета.

Денис пояснил, что сведения от эскадры носят предварительный характер. Подробностей надо ждать из газет нейтралов и от агентов Франции и России, но первую, более-менее достоверную информацию союзники получат уже сегодня, едва будут проявлены фотографические пластинки.

На колкость о чрезмерной секретности, Денис резонно ответил:

— Господин полковник, проблема секретности не столько в союзниках, сколько в наших штабах. После отречения Николая II от престола, наша контрразведка прилично очистила штабы всех уровней, но проблема осталась.

— Дело ваше, но мне непонятно, зачем было раскрывать все сведения о 'Летающих крепостях'?

— Не поверите, на 'Первом авиазаводе' я задавал такой же вопрос, на что меня спросили: 'А кто в ближайшие полгода сможет повторить такую машину? Зато сразу после капитуляции Германии по всему миру откроются транспортные компании'.

Разговор подходил к концу, а на аэродроме перед взлетом вовсю прогревались моторы, когда в кабинет ворвался русский радист:

— Денис Иванович, беда у нас! Радист эскадры успел крикнуть 'Альбатросы' и связь оборвалась. Не знаю, что и думать.

Сказано было по-русски, но по тому, как судорожно русский сжимал картуз, полковник понял без перевода — союзная эскадра ведет бой с противником.

Никакой паники не вспыхнуло. В отличии от обыкновенного радиста,— начальник службы аэронавтики Франции доподлинно знал — уничтожить всю эскадру практически невозможно. А вот принимать решения он умел, и спустя десять минут эскадрилья N 26 лейтенанта Армана Пенсара уже взяла курс на север, а первое звено бомбардировщиков 'Breguet 14' нарезало круги в ожидании остальных аэропланов эскадрильи.

* * *

На приземление русских серо-голубых гигантов смотрел весь аэродром, и это не фигура речи. Даже зенитчики на время забыли контролировать небо, хотя только полчаса назад отбивали попытку бошей прорваться к аэродрому.

'Летающие крепости' приземлялись одна за другой. Выпуская на подлете шасси, они тут же выходили на глиссаду, а приземлившись, уступали место собратьям. Первой села пострадавшая в бою командирская машина, последней приземлялся Иван, которому после стычки с альбатросами было поручено вести эскадру.

В отличие от гостей, французы садились парами, чтобы тут же броситься к русским собратьям. К этому времени раненый русский пилот был отправлен в лазарет, а в стычке при сопровождении эскадры никто из французов не пострадал, и ничто не мешало молодым и жизнерадостным парням проявлять восторг по отношения к союзнику и собрату по военному ремеслу.

В этом возрасте всем кажется, что если перед тобой союзник, то это навсегда, и, слава богу, что в жизни каждого из нас бывают такие периоды.

Между тем, порядок, которого толком-то никогда и не было, окончательно сменился беспорядком.

Русский прапорщик, приехавший с зенитчиками из русского экспедиционного корпуса, с криком: 'Маяковский, Володя!' очертя голову бросился в объятья выделяющегося ростом русского пилота, который по-медвежьи сграбастал Николая Гумилева.

Часть французов фотографировалась с русскими, и откуда только на взлетном поле взялась репортерская братия, навалившаяся с расспросами, как доблестным пилотам удалось разнести половину Берлина. Сами того не ведая, акулы пера рекламировали будущие авиалайнеры переселенцев.

Другая часть французских пилотов скрылась в недрах 'Летающих крепостей' и, несмотря на духоту, выбираться не собиралась. Там же обтекал потом Луи Шарль Бреге, внимательно слушающий пояснения командира аэроплана и лихорадочно фиксирующий в памяти тонкости конструкции фюзеляжа, очевидные только настоящему конструктору.

Даже потеющий на солнце полковой оркестр решил последовать за авиаторами. Нет, не в брюхо гигантов — ему хватило комфорта под крыльями русских аэропланов.

Характерно, что 'разложение' произошло всего за десять минут, пока Поль-дю-Пюи, на пару с комендантом, выслушивали по телефону нотацию из штаба сухопутных войск. И опять характерная особенность армии — едва за окнами штаба басовито загудел генеральский 'Тигр', как дисциплина стала восстанавливаться, а выбравшийся из авто начальник штаба Северной армии генерал Гюстав Гронден принял доклад полковника, и даже отдал распоряжение действовать 'по плану'. В результате, спустя час, переодевшиеся в парадную форму пилоты союзных стран демонстрировали друг другу военный почет и уважение, выраженные в демонстрации церемониального шага, и умении стоять в почетном карауле.

Как водится, без проколов не обошлось, и когда после Марсельезы, зазвучал гимн 'Боже царя храни', комендант аэродрома был готов провалиться сквозь землю. О русской революции он знал, и, будучи республиканцем, приветствовал падение монархии, но ему и в голову не могло прийти, что дирижер полкового оркестра так опростоволосится и даст повод союзникам для ехидных улыбок.

Положение спас генерал Гронден, умело закативший речь о боевом братстве, после чего все сели за праздничный стол и ... и началось то, что бывает, когда встречаются военные, и отчего по утрам так болит голова.

О том, что французам срочно потребовался серьезный разговор, стало ясно, едва французский генерал вскрыл переданный ему Збруевым пакет. Понял это и Иван, которому полковник Збруев приказал следовать за ним.

Оказавшись в 'генеральской компании', и ощущая на себе любопытные взгляды, Иван чувствовал себя неуютно, и это было заметно. Кстати сказать, в недоумении пребывали даже 'большие дяди', правда, ровно до той поры пока со стороны французского авиаконструктора не прозвучал вопрос

— Господин полковник, правду ли говорят, что инженеры московского авиазавода, на своего директора рисуют шаржи?

Вопрос был задан Збруеву, но в конце Бреге перевел взгляд на Ваньку, отчего тот отчаянно покраснел.

Нет, никаких многозначительных ухмылок не последовало. Вокруг собрались люди воспитанные, но всем стало ясно, что заурядный капитан военно-воздушных сил Российской республики по фамилии Федотов, знаменитому заводчику Федотову приходится, как минимум, племянником, которого таким бесцеремонным способом дядя выводил в люди.

Последовавший разговор можно было назвать демонстрацией сокровищ пещеры Алладина.

Полковник Збруев, оказался не только командиром эскадры, но и дипломатом, уполномоченным принимать участие в решении политических вопросов.

Для начала он по военному четко доложил о бомбардировке германского генштаба, а Иван показал сырые еще фотографии, что вызвало подлинный ажиотаж, ведь одно дело слышать о бомбардировке, и другое рассматривать фотографии взлетающего на воздух здания генерального штаба противника. Этот факт мог повлиять на ход войны, но основной 'удар' нанес не полковник ВВС, а дипломат Николай Збруев:

— Господин генерал, мне поручено сообщить союзному командованию и правительству Франции, что сегодня утром началось наступления русских войск на севере, в центре и на юге. По состоянию на 11 часов наши войска, прорвав оборону противника под Крево, Пинском и Тарнополем, углубились в расположение противника на расстояние от десяти до тридцати километров. — Николай Збруев посмотрел на часы, — Смею предположить, что сейчас ваши специалисты из пятого управления Генштаба, расшифровывают последнюю сводку военных действий на восточном фронте.

После такого заявления в кабинете коменданта аэродрома Ле-Бурже, установилась звенящая тишина.

О готовящемся летнем наступлении русских генерал знал, но на прокатившийся по штабу слушок о внезапной атаке внимания не обратил. Мало ли что взбрело в голову репортерам из нейтралов, но в заявлении русского полковника прозвучали невероятные цифры. Невероятные потому, что в этой войне прорыв на несколько километров предварялся многодневной бомбардировкой укреплений противника, и отбирал жизни сотен тысяч солдат. С натяжкой генерал мог поверить в глубокий прорыв под Крево, но в районе Тарнополя, где австрийцы выстроили мощнейшую оборону ... такого не могло быть в принципе.

У генерала едва не сорвалось с языка сакраментальное 'не верю', благо, что тренированный мозг военного вычленил главное: на всех трех направлениях атака началась сегодня утром и уже к полудню был достигнут грандиозный успех. Такое могло быть, только в случае, применения принципиально новой тактики, позволяющей отказаться от многодневного артиллерийского удара.

Этот вывод следовало немедленно проверить. Приказав присутствующим обо всем забыть, начальник штаба Северной армии вместе с полковником Збруевым рванул в Париж, благо, что командир успел шепнуть Ивану брать эскадру под свою команду.

С утра Ивану пришлось приводить в чувство мающихся похмельем подчиненных, чтобы после обеда лететь на бомбежку штаба группы армий кронпринца Германского. Этот налет каким-то боком был связан с позицией Франции на переговорах о послевоенном устройстве Европы. Вроде бы, наши предложили французам поддержать Россию по передаче ей восточной Пруссии, но что пойдет взамен Иван не знал. По крайней мере, так Иван понял полковника, когда тот эзоповским языком по телефону ставил Федотову задачу.

На следующий день сбылась мечта полковника Збруева — его эскадра отбомбилась по химическим заводам в Биттерфельд-Вольфене. В этом налете на месте вторых пилотов сидели французы. Степень разрушения определить было трудно — зеленовато-бурые клубы закрыли не только заводы, но и город германских химиков, но судя по воплям в газетах нейтралов, немцы были обижены таким поведением русских.

К этому времени стали известны результаты первого налета на штаб кронпринца. Он оказался крайне низким, зато в печать просочился слух, что в результате налета на Генштаб Германии генерал-квартирмейстер Людендорф получил тяжелую контузию.

Повторный налет на злополучный штаб армии был проведен по русской тактике. Изучив имеющиеся в распоряжении французов фотографии дислокацию германской ПВО и авиации, пилоты 'Летающих крепостей' густо засеяли окружающие аэродромы боеприпасами объемного взрыва, а уцелевшие германские аэропланы, напарывались на рассеянные по взлетной полосе мины. В это же время две сотни французских истребителей 'SPAD S-VII' уничтожали германские самолеты прикрывавшие штаб.

Во втором акте двухместные бомбардировщики 'Breguet 14' принялись за ствольную ПВО, и только после ее уничтожения в дело вступили пополнившие боекомплект русские стратеги. В результате бомбардировок стокилограммовыми бомбами, центр управления группы армий кронпринца Германского свое существование прекратил. То же самое на следующее утро подтвердили нейтралы, уточнив, что кронпринц Фридрих Вильгельм отделался легким ранением, а вот генерал-фельдмаршалу Гинденбургу не повезло фатально.

Последнее стало известно, когда в Елисейском дворце президент Франции Раймон Пуанкаре вручил капитану Федотову и полковнику Збруеву ордена Почетного легиона.

* * *

Утром следующего дня эскадра отправилась в Россию. Взлет 'Летающей крепости' поэту Гумилеву представлялся совсем не таким, каким он его увидел из кресла второго пилота. Переваливаясь гигантской уткой, аэроплан неуклюже выполз на взлетную полосу. Затем замер, чтобы взревев моторами вдруг рвануться и помчаться куда-то вперед и вперед, все быстрее и быстрее, пока набегающая земля не слилась в сплошной ровный ковер.

В какой-то момент Николаю показалось, что от тряски аэроплан вот-вот развалится, но после очередного подскока машина будто выехала на тот самый идеально ровный ковер. При этом все окружающее стало стремительно проваливаться вниз, а на грудь навалилась непривычная тяжесть.

Только теперь он бросил взгляд на спокойно сидящего в кресле командира воздушного корабля Маяковского, и поверил, что он действительно летит в небесах.

Прелюдией к этому полету стало привезенное Маяковским и опубликованное в газете Фигаро обращение российского президента к соотечественникам. В нем Самотаев приглашал всех, кому дорога Россия принять участие в строительстве республики.

Возвращаться? Возвращаться в Россию, лишившуюся его монархии, за которую Гумилев три года кормил окопных вшей?!

Последнюю мысль Николай произнес вслух, но вместо привычной для Маяковского горячечной отповеди, ощутил на себе укоризненный взгляд. Так на него смотрел его любимый учитель логики, когда Николай в очередной раз ошибался с ответом.

— Может быть, может быть, но нас только трое.

— Трое? Ты о чем?

— Из нашего литературного цеха на фронт пошли только ты, я, и Лифшиц.

— Какое это имеет значение? — начал сердиться Гумилев, уже догадываясь о продолжении.

— Может быть никакого, — легко согласился Владимир, — если не считать, что каждый из нас бежал от себя.

В интонациях Маяковского не было даже намека на упрек, скорее сожаление, отчего тем более хотелось спорить, доказывать, гоня прочь понимание, что он окончательно запутавшись в своих отношениях с Ахматовой, что уходя на фронт, о монархии он думал в последнюю очередь.

— В конце концов, это вопрос совести, — помолчав, продолжил Владимир, — но я выбирал Россию.

Такого Маяковского Николай увидеть не ожидал, и как знать, может быть и по этой причине он согласился на полет.

После набора высоты, под звучащие в наушниках шлемофона рваные рифмы Маяковского, Гумилев наблюдал проплывающие внизу многочисленные южно-германские городки, а справа в невообразимой дали белели громады заснеженных Альп, и в какой-то момент Николай понял — он возвращается домой.

Я в лес бежал из городов,

В пустыню от людей бежал...

Теперь молиться я готов,

Рыдать, как прежде не рыдал.

Вот я один с самим собой...

Пора, пора мне отдохнуть:

Свет беспощадный, свет слепой

Мой выпил мозг, мне выжег грудь.

Я грешник страшный, я злодей:

Мне Бог бороться силы дал,

Любил я правду и людей;

Но растоптал я идеал...

(Из раннего Гумилева)

ЭПИЛОГ

Лето 1941 года.

Отстучав на новомодной электрической печатной машинке: 'Война окончилась согласно расписанию', Федотов, в который уже раз посетовал на возраст, и на неумение писать. То есть, писать-то он умел, но то, что выходило из-под его 'пера' определялось емким словом 'графомания'. И ладно бы речь шла о дате начала войны. Ее переселенцы действительно знали, но с какого перепуга пальцы уверенно отбарабанили о дате ее окончания? Чертыхнувшись, Федотов набрал новый текст: 'Война с Германией окончилась согласно воле всевышнего, и случилось это 25 августа 1917 года'.

Корил себя Федотов напрасно. Его мемуары к жанру художественной литературы отношения не имели. Более того, все воспоминания о его родном времени, равно, как и о дальнейших приключениях переселенцев в мире здешнем, еще долго будут томиться под грифом 'Сов.секретно'. Дай бог, если их опубликуют в начале следующего столетия, хотя... — Борис поежился, представив, какой разгорится шурум-бурум, если завтра будет обнародована тайна переселенцев.

Федотов напрасно сетовал на возраст. Отпраздновав восемьдесят первую годовщину, он сохранил привычку к пешим прогулкам. Темп речи, правда, снизился, слух и зрение оставляли желать лучшего, но ясности ума он пока не потерял, а что до блуда словами, так это легко редактировалось. Собственно, именно этим он сейчас и занимался, вылавливая 'блох' по всему тексту своих воспоминаний, охватывающих период с конца 1904-го по лето 1941-го года.

Итак, 25-го августа, 1917-го года был подписан акт о капитуляции Германии. Как водится, этому эпохальному событию предшествовало множество драматических эпизодов.

К началу июньской атаки русских армий Великобритания с Францией свой наступательный потенциал в значительной мере исчерпали. То же самое можно было сказать о Германии.

Причина такого положения вещей крылась в неудачном апрельском наступлении Антанты на Западном фронте, во время которого французы с англичанами потеряли около 350 тысяч человек. Германия лишилась 165-ти тысяч, бойцов, или двенадцати полнокровных пехотных дивизий.

Начавшееся в таких условиях июньское наступление русских войск поначалу было воспринято с большим скепсисом. Только не надо думать, что французы и британцы, все как один жаждали поражения русским. Большинство политиков, равно, как и людей далеких от власти, было понятно — разгром русских армий откликнется отсрочкой поражения Германии и гибелью сотен тысяч французов и британцев, и потому сожалели о несвоевременной атаке русских. По их мнению, наступать надо было со всеми вместе, в начале апреля. Ага, но раскисшим дорогам.

Что касается паталогических русофобов, то их голос или не звучал вовсе, или был едва слышен. А вот вести, приходящие с восточного фронта, с самого начала русского наступления больше всего напоминали сказки Шахеризады, по пьяни выскочившей замуж за братьев Гримм. Ничем иным известия с восточного фронта объяснить было нельзя.

О разгроме германского генштаба французы узнали вечером первого дня русского наступления. И не просто узнали, но и подробнейшим образом изучили фотографии взлетающего на воздух германского генштаба. Инерция штука упрямая. Поэтому, только после успешной бомбардировки химических заводов противника, и повторного налета на штаб группы армий кронпринца Германского, генералитет союзников окончательно поверил в случившееся. И не просто поверил — рядом с русскими пилотами, удерживающими на боевом курсе 'Летающие крепости' сидели французские пилоты и представители генштаба Франции.

И все же, окончательный перелом в понимании происходящего, произошел после принятия Россией капитуляции Австро-Венгерской империи.

Это случилось через три дня после возвращения Первой бомбардировочной эскадры из Франции в Россию, когда 'Летающие крепости' попутно сравняли с землей здание Военного министерства и Генштаба вооружённых сил двуединой империи, а за сутки до этого силами фронтовой авиации была уничтожена ставка австрийского командования.

На фоне этих невероятных известий главнокомандующему французской армии, Филиппу Петену, удалось окончательно подавить бунты в армии, а прибывшие из России фронтовые бомбардировщики во взаимодействии с французскими легкими бомберами и истребителями срывали попытки бошей перебрасывать дивизии на восток. Тогда же началось неспешное, но неумолимое, и с существенно меньшими потерями, погрызание французами линии Зигфрида. И опять не надо вешать ярлыки и плодить мифы о растяпистых русских, готовых класть свои жизни за лягушатников.

Двести штурмовиков были поставлены французам за очень хорошие деньги. Бомбы, изготовленные на французских заводах переселенцев, много прибыли не принесли, зато французы удерживали кайзеровские дивизии на западном фронте, что в немалой степени способствовало сохранению жизней русских солдат.

* * *

Первый сигнал об осознании Германией бесперспективности продолжения войны прозвучал еще в декабре 1916-го года, когда через нейтральные страны фрицы протестировали реакцию на предложение о замирении по фактическим линиям фронтов, но получили отлуп.

20-го июля 1917-го года, когда успешное наступление русских армий шло уже почти месяц, германский рейхстаг принял резолюцию о необходимости мира по обоюдному согласию и без аннексий.

Ню-ню, это как в той истории, когда ввалившийся в твой дом придурок, побил посуду, а когда его прищучили, предложил отделаться извинениями.

Примерно так объяснила положение дел подконтрольная новым социалистам пресса России. При этом спецслужбы новой России фиксировали ратующих за скорейшее принятие мира. Кроме прекраснодушных дурачков, среди этой публики, прятались желающие любой ценой спасти рейх. Одних германофилов требовалось нейтрализовать, других ликвидировать.

Была ли эта резолюция германского рейхстага в мире переселенцев, они не знали, но этот сигнал был воспринят со всей серьезностью.

Все свидетельствовало, что 'клиент' в любой момент мог запросить мира, и одно дело выступать на предстоящей мирной конференции на равных с коллегами по коалиции, и совсем другая реакция будет на требования страны, взявшей на щит столицу противника.

В результате, отдохнувшие, и объединенные под общим командованием новоиспеченного генерал-майора Андрея Мельникова, первый и второй бронеходные полки, из-под города трех названий (по-польски Познань, на идиш Пойзн, хотя надписи свидетельствовали, что это германский город Позен), были брошены на Берлин.

Триста верст. Много это или мало? Если ехать 'пульманом', в котором любителям пива этот напиток подают с копчеными свиными сосисками, то времени только-только хватало познакомится с соседями по купе.

От Позена до пригородов Берлина бронеходы прорывались без малого две неледели. И это при том, что на ударную танковую армию работала практически вся русская авиация, выбамбливая впереди все, что шевелилось. На этот раз эффект неожиданности отсутствовал, и сопротивлялись фрицы отчаянно. По существу, за время этого наступления Мельников перемолол пятую часть сухопутных сил Грмании.

Еще шесть дней армия прогрызалась сквозь предместья Берлина к правительственному центу, однако, пробилась. По пути движения, русские стерли в труху пригороды и городскую застройку. Перемололи, брошенные против них роты юнкеров, полки ландвера и всех, до кого только смогло дотянуться германское командование.

В двухкилометровой полосе наступления остались только остовы дотла выгоревших зданий. Таким оказался результат работы штурмовых групп, закидывающих во все окна 'коктейли молотова', и эффект от применения экспериментальных зажигательных снарядов к бронеходным орудиям.

Ударная армия потеряла половину БТР-ов и четверть бронеходов, но ее машины прошли по Унтер-дер-Линде, после чего, проревев моторами под Бранденбургскими воротами, обгоревшие, измученные, израненные, но под боевыми знаменами, выкатились на Кенигсбергплац, где Андрей Мельников принял из рук лорд-мэра Берлина ключи от главного города Германии.

Все события, начиная с начала июньской артподготовки под Крево, штурма Кенигсберга, бомбардировок Рейхстага, и кончая капитуляцией Берлина снимали многочисленные кинодокументалисты, направленные на фронт господином Зверевым.

Только несколько человек этого мира не выразили удивления, когда господин Зверев, собственноручно написал на колоннах: 'Развалинами Рейхстага удовлетворён! Старший матрос бригады морской пехоты Краснознаменного Северного флота. Дмитрий Зверев!'

После чего на фоне этой надписи Дмитрий собственноручно сфотографировал командующего ударной армией Андрея Мельникова, который не подозревал, что является дедом переселенца. И надпись, и фото вызвали ажиотаж и вопросы. Дело в том, что в 1916-ом году в России была сформирована Флотилия Северного Ледовитого океана, базировавшаяся в Романове-на-Мурмане, но на флот это образование явно не тянуло, и никакой бригады морской пехоты на севере не существовало.

На вопросы, что это за флот, откуда взялась таинственная морская бригада, и почему Дмитрий Павлович оказался старшим матросом, Зверев только загадочно усмехался, и этот курьез стали считать чудачеством творческой личности.

Что касается торжественного марша русских войск по улицам Берлина, то первое подобное мероприятие произошло в 1760-ом году, во времена Семилетней войны, когда главнокомандующий, генерал-фельдмаршал Петр Семенович Салтыков, взяв Берлин на штык.

Второй раз русские войска вошли в Берлин в 1813-ом году, как воины-освободители. Тогда в авангарде Русской армии шел Александр Бенкендорф, будущий жандармский начальник и притеснитель свободомыслящих литераторов.

Бог любит троицу, и в третий раз Берлин взял на щит Андрей Мельников, и в этот же день вся страна услышала новый военные вальс:

Санька Котов прошёл пол-Европы

И в Берлине закончил войну

Медсанбатами трижды заштопан,

Долгожданную встретил жену.

Он прошёл от ворот своих Нарвских

До чужих Бранденбургских ворот,

И пронёс на погонах сержантских Всё, чем Санькин гремит народ.

Существенным отличием сегодняшних событий от всех предыдущих, стал ничем не маскируемый интерес русского разведывательного отделения к германским государственным и штабным документам. Больше всего русских интересовали завербованные соотечественники, и германские агенты по всему миру, которые теперь стали не совсем германскими. При этом 'лучшими друзьями' генерала Батюшина стали сотрудники разведывательной службы (отдел III B), во главе с полковником Вальтером Николаи.

* * *

Подстегнутая переселенцами история, в этом мире так и не сформулировала знаменитые четырнадцать пунктов президента штатов Вудро Вильсона, принятые Германией за основу для переговоров. Здесь их просто не успели написать, а когда первые американские солдаты, еще только грузились в транспорты для отправки на европейский театр военных действий, фрицы уже подписывали акт о капитуляции Берлина. В итоге, голос великой заморской державы звучал не то чтобы тише, но страной-победительницей, в классическом смысле, она уже не являлась, и в ряде случаев мнение заморского соседа игнорировалось.

Впрочем, те особенно и не настаивали — во всем ощущалась свойственная доктрине изоляционизма отстраненность. Ничего страшного, не пройдет и пятнадцати лет, как штаты излечатся от этой 'хвори' и свиным рылом полезут в дела других стран. Сейчас они это делают втихаря.

В этом мире решение Германии капитулировать во много было связано с Россией. Во-первых, ей сдалась двуединая империя, во-вторых, военные действия России привели к катастрофическому развалу восточного фронта со многими сотнями тысяч пленных. Ягодкой на торте стало взятие русскими Берлина! К этим бедам добавился голод, грозящий перерасти в открытый бунт.

Немецкое командование упиралось. Предлагало объявить перемирие и перейти к переговорам, и даже рыпулись провести под шумок перегруппировку войск с переброской к Берлину нескольких дивизий с Западного фронта. Зря они это затеяли. По железным дорогам был тут же нанесен авиаудар, а стоящий под Прагой первый батальон третьего бронеходного полка (с приданным ему чешским корпусом) на третий день оказался под Франкфуртом-на-Майне. Здесь русские перерезали пути движения германских дивизий двигающихся с западного фронта. Заодно были обозначены границы русской зоны оккупации. Так сказать, на всякий случай, если в таковом возникнет надобность.

Как бы там ни было, но 25-го августа 1917-го года, на десятый день после падения столицы рейха, в Берлине был подписан акт о полной и безоговорочной капитуляция Германии.

Со стороны Антанты его подписали главнокомандующие России, Франции, и Великобритании, а вот генерал Першинг, надо отдать ему должное, от подписания отказался. Со стороны Германии акт о капитуляции подписали генерал-квартирмейстер Эрих Людендорф и новый канцлер Германии Фридрих Эберт, а вот Вильгельма II среди подписантов не оказалось. Его авторитет окончательно рухнул после озвучивания позиции делегаций России, США и Франции: 'Человек, развязавший мировую войну, лишен права подписывать международные документы, его судьбу будет решать международный трибунал'.

После такой оплеухи фрицам пришлось уговаривать своего императора отречься от престола на манер его российского братца.

Венценосный родич русского царя оказался еще тем отморозком и упирался до конца, пока Максимилиан Баденский (принц из династии Церингенов, взваливший на себя полномочия канцлера) явочным порядком не объявил об отречении Вильгельма II от обоих престолов.

Спустя несколько часов сам Макс сам подал в отставку, передав пост канцлера лидеру СДПГ Фридриху Эберту. В результате этих манипуляций Германия в одночасье стала республикой, а Вильгельм II, лишенный обоих престолов, драпанул в Нидерланды. Здесь, в небольшом замке в Дорне он провел остаток своих дней, при этом все делали вид, что выковырнуть его, откуда невозможно.

* * *

Пока кое-кто готовился круто навариться на 'испанке', попутно получив очередную 'нобелевку', представители стран-победительниц корпели над мирными договорами и уставом Лиги Наций, который не без влияния России во многом напоминал устав Организации Объединённых Наций.

Те же люди ломали головы над задачей, как им качественней ограбить Германию. Со стороны могло показаться, что переговорщики искренне печалятся о судьбе дойчей, но стоило поддатому представителю России заикнуться о нецелесообразности неподъемных репараций, как все 'сердобольные' выразили русскому дипломату крайнее неудовольствие. Тогда же мелькнуло предложение делить репарации пропорционально размерам занятых германских территорий. Как это ни странно, но это предложение благополучно перекочевало в подписанный сторонами протокол. Тогда же прошло предложение о трехлетнем контроле за Германией в своих зонах ответственности.

Тогда никому и в голову не могло прийти, что спустя полгода русские оккупируют три четверти Германии. Вот что значит иметь инсайд о будущем и грамотно спровоцировать 'партнеров'.

Разумеется, при согласии сторон этот протокол можно было дезавуировать, что и было частично сделано. За Россией остался трехлетний контроль над занятыми ею территориями, но репарации с Германии распределили поровну, т.е. любовь любовью, но табачек врозь. Казалось бы, и нахрена соглашаться на такое счастье? Но не надо нервничать — за эти уступки с России списывалось треть всех военных займов.

Все эти решения были закреплены на Генуэзской конференции, где решались вопросы послевоенного устройства мира, выплаты долгов и репараций.

К слову сказать, пример для подражания в части отказа от долгов подал главный кредитор России — Франция, которая в свою революционную молодость отказалась возвращать набранные королем кредиты. Аналогичный пример в годы борьбы за независимость продемонстрировали Североамериканские Штаты, а вот Италии америкосы списали 80% военных догов, набранных макаронниками в Первой мировой. Британия так и вообще сорвала выпуск оплаченного в 1915 году Россией заказа. Одним словом, оснований для применения прецедентного права было достаточно, чем Россия и воспользовалась.

Означенный успех на переговорах был отнюдь не случайным. Кроме победного наступления на русско-германским фронте, войска Кавказского фронта при поддержке авиации за две недели прошли от Эрзурума до северного побережья Персидского залива. Тем самым выбив османов не только со 'своих' территорий, но и тех, что частично должны были отойти под протекторат Англии и Франции. Таким образом, у России появился сухопутный коридор до потов в Персидском заливе, что чрезвычайно обидело Великобританию.

Одновременно авиация вдребезги разнесла батареи, прикрывающие Босфор, после чего десант черноморского флота оккупировал европейскую часть Стамбула.

На этом черноморцы не успокоились, но вместо того чтобы оттяпать у османов полосу суши вдоль обоих берегов Босфора и Дарданелл, как это устанавливали договоренности между союзниками, русские ограничились европейским берегом пролива от Черного моря, до южной оконечности Галлипольского полуострова в районе порта Эджеабат.

Взятие этих территорий полностью решало проблему контроля над проливами, а большего не требовалось. Дальше начался спор с союзниками, в результате чего русские войска отошли от Персидского залива, оставив себе территорию по юго-восточной границе Мосульского вилайта.

* * *

Блистательное окончание войны, гарантировало Самотаеву победу в кастинге на звание лучшего президента всех времен и народов, но вот незадача — Мишке Самотаеву с его единомышленниками власть на один-два пятилетних срока категорически не устраивала.

Для глубокой реформы идеалом представлялся срок в 75-ть лет. Это те самые три 'магические' постоянные времени, удивительным образом перекликающиеся с тремя сменами поколений, за которые система-государство способна более-енее уверенно впитать в себя новые культурные традиции.

В отличии от 'кремлевских мечтателей' из мира развитОго социализма, здешние прекрасно понимали — реально им можно рассчитывать на 20...25 лет. Потом сметут. Почему мечтатели? Хотя бы потому, что и те, и другие мечтали о лучшей доле для своего народа. Что касается, сметут или не сметут, здешние знали, что пусть не сразу, но их обязательно сметут. Таким является человек, которому согласно Виктору Цою до охренения постоянно хочет перемен. Хуже будет, если ради торжества своих замыслов реформаторы во всю мощность запустят пропагандистский и репрессивный аппараты. Тогда страна в едином порыве начет самозабвенно саботировать инициативы власти, загоняя державу в стагнацию. Это самое страшное, что могло произойти, и что произошло с СССР реальности переселенцев. Апофеозом того кошмара стал пантеон кремлевских маразматиков во главе с пятизвездным Бре. Лучше переворот, а еще лучше своевременная смена власти сверху, но только не 'сиськи-масиськи', перерастающие в новое 'мы́шление'.

А вот голубой мечтой всей либеральной России было проведение Учредительного собрания. Безмерно мудрого, дарующего державе идеальное устройство и процветание на веки вечные. Для этого надо дать всем 'учредителям' выговориться, убедить в своей правоте неразумных оппонентов, и пусть эта говорильня растянется, хоть на месяц, хоть на два, но обязательно всех убедить. Только при таком условии может проявиться неземная мудрость Учредиловки.

Напрасно болезные не интересовались итогом дебатов на втором съезде РСДРП 1903-го года. Тогда, после 25-ти дневного марафона по обсуждению устройства партии, ближайшие соратники превратились в злейших противников, а последние заседания съезда РСДРП напоминали боевые действия с применением оружия массового поражения, хотя морды друг другу не били.

Что копошилось в мозгах российских либеральных мыслителей, они и сами толком не понимали, зато об этой чуме ХХ века ведали переселенцы, вложившие это понимание в идеологию энесов и всех, до кого смогли дотянуться.

Для справки, считая с 1910-го года, когда переселенцы развязали негласную войну либеральной идеологии, дотянулись они до многих. Этим пониманием были пропитаны выпускники подконтрольных переселенцам учебных заведений, от начальных школ и реальных училищ до высших курсов управления. И вот ведь странность! Из их начальственных кресел, влияние распространилось на все их окружение, и, самое ценное, на местное самоуправление.

Редко кто из возвращающихся с фронта солдатиков в полной мере понимал мем: 'Либерастия головного мозга, есть тяжелейшее заболевание, поддающееся лечению исключительно посредством порки', но слово 'либерал' вызывало у них желание взяться за вожжи, а лучше за вилы. А ведь домой возвращалось около десяти миллионов фронтовиков и три миллиона бывших пленных. Это, между прочим, почти треть всего активного мужского населения России! И эта треть была убеждена, что только благодаря Михаилу генералы перестали бросать солдат на пулеметы, и жизнью они обязаны своему Мишане.

К этому времени идея Учредительного собрания несколько потускнела, и ее можно было бы проигнорировать, но зачем, если можно использовать себе во благо?

Учредительное собрание собралась под патронажем энесов в ноябре 1917-го. Не рассусоливая, оно утвердило основы будущего политического устройства России, назначило дату выборов президента, после чего торжественно объявило о своем роспуске.

С этого момента Россия стала республикой с сильной президентской властью, при двухпалатном парламенте и с разделением властей. Ни каких царств, княжеств или национальных республик с автономными округами в России не подразумевалось. Государственным языком признавался русский, изучение которого было обязательно. Без его знания увлечение политикой, равно как и присутствие в органах власти, не допускалось.

Гонения на языки и культуры народов России запрещались, но их развитие становилось делом добровольным, а вот пропаганда исключительности того или иного народа, языка, культуры или религии, объявлялись страшнейшим государственным преступлением. Тем самым, в новой России создавалась условия для мягкой русификации.

Похожим образом решался вопрос с религиями. В иной истории, вместо того, чтобы задаться вопросом — почему в любом, самом забытом богом племени, рядом с вожаком всегда находилось местечко для шамана, вместо того, чтобы сообразить, что коль скоро это явление имеет характер физиологической потребности, то борьба с ним сродни борьбе с инстинктом продолжения рода. Увы, ничего подобного большевики помыслить не сподобились и объявили религию опиумом для народа.

В этой истории, продекларировав Россию светским государством, конституция признала свободу вероисповедания, но обозначила четыре основные религиями: христианство, ислам, иудаизм и буддизм. Тем самым попам, муллам и прочим продавцам религиозного товара был подан сигнал — все остальные религии право на существование имеют, но вашей заботой является борьба со всевозможными ответвлениями, тем более с сектанством.

При этом, люди прозорливые все поняли правильно — первейшей обязанностью религии является помощь светской власти. Проповедовать можно все что угодно, но не дай бог своими высказываниями или умолчаниями помешать правительству. Как говорится, мало не покажется.

В целом же, в основах государственного устройства присутствовал весь набор плюшек, сформулированных в программе энесов, и за все отвечал президент, являющийся гарантом конституции.

Только не надо думать, что на народ должен был обрушиться водопад социальных благ и гарантий, провоцирующих иждивенчество. Люди должны были сами заботиться о себе. Власть же должна была защищать слабых, разумно ограничивать эксплуатацию, способствовать здоровью и безопасности населения.

Особой заботой правительства являлось образование. На ближайшие годы требовалось ввести обязательное четырехлетнее образование. Только 10-15% успешно окончивших четыре класса, имели право на бесплатное обучение в 'семилетках' и 'десятилетках'. Аналогично обстояло дело с реальными училищами и высшей школой.

Особняком стояло обучение особо одаренных подростков. Талантливых мальчишек (вне зависимости от национальности) предстояло выискивать по всей стране, 'тырить' за рубежом, и под любым предлогами обучать в интернатах, организованных по типу 'Республика ШКИД'. Почему в интернатах? Да потому, что доверять такую ценность безграмотным мамашам, нельзя от слова совсем. По этой же причине на талантливых педагогах не экономили.

Прибавьте к этому затраты на кружки и секции. Вспомните о грантах на реализацию задумок юных технарей. Учтите ссуды на открытие своих дел юнымм дарованиями..., ох и дорого же обойдется будущая государственная и техническая элита, но отдача будет в сотни, если не в тысячи крат выше.

В целом же наказы о социальной защите, свободе слова, права на труд, были составлены таким образом, чтобы правительство имело достаточно рычагов для ускоренного развития экономики. Не были забыты требования к секретоносителям — выезд из страны им был запрещен. Опять же диссиденты и прочие больные на голову — признание их иноагентами гарантировало большие неприятности и ограничения в возможности творить черные дела.

Согласно решению учредиловки Президент избирался всенародным голосованием. Устанавливался десятилетний президентский срок. Президент назначал правительство и утверждал состав парламента. В силу сложности переходного периода от монархии к республике, народ, устами своих представителей, доверил будущему президенту формирование первого состава обеих палат. Такой вот получился карт-бланш на 'царствование'. Зато все последующие выборы парламента должны быть прямыми и тайны, а парламент мог завалить неугодного ему министра.

Не всем понравились такие кульбиты. Сторонники 'истинной демократии' требовали продолжения банкета: 'Безобразие! — вопили любители почесать языками за безграничную свободу. — Выступило всего сто пятьдесят делегатов, по пять минут на каждого. Это всего четыре дня дебатов! Требуем каждому дать высказаться, и нам плевать на установленный регламент и оговоренные задачи. Мы требуем...', — таков был общий вопль горластого меньшинства, но слушать обиженных богом — себя не уважать.

В этом мире фраза: 'Караул устал ждать', не прозвучала. Вместо этого электрик Вася выключил в Таврическом дворце свет, что привело к появлению очередного мема: 'Да будет свет, — сказал электрик, — и перерезал провода'.

Бузили не только 'сторонники демократии', волновались окраины бывшей империи. К этому готовились, и такие фигуры, как поляки Юзеф Пилсудский и Станислав Шептицкий, украинцы Симон Петлюра и Евгений Коновалец, финн Оскари Токай и многие, многие другие товарищи, которые вовсе и не товарищи, покинули этот мир до описанных событий или были завербованы 'Вагнером' или охранкой. Кроме того, накал политических страстей существенно сбило победное окончание войны и ожидание изменений, связанных с республиканским строем. На это же мельницу лила воду пропаганда, обещающая ускоренное развитие экономики.

* * *

В апреле 1918 года Россия обзавелась своим собственным президентом. Им стал Михаил Константинович Самотаев, русский, сорока лет отроду, происхождением из московских окраин, в недавнем прошлом командир легендарного 'Вагнера' и последний председатель временного правительства. Еще полгода спустя у России появилась 'самотаевская' конституция. К этому времени новые социалисты получили полный контроль над госаппаратом и всеми губерниями. В том числе и по этой причине, принятие конституции прошло без больших затруднений. Собственно говоря, никакого мухлежа с конституцией не было. Это только наивные не понимают, что при любой самой демократичной демократии можно установить такой режим, что никто и пикнуть не посмеет. Аналогично иная абсолютная монархия может оказаться мягкой до неприличия.

Вот и в новой Российской конституции никаких нарушений прав и свобод граждан не существовало, а налагаемые судом ограничения касались только противников республиканского строя и ксенофобов всех окрасов.

Надо заметить, что десятилетний срок президентства также понравился не всем, но в процессе обсуждения внутри оппозиционных партий пошла гулять вполне здравая мыслишка: в первый десятилетний срок сегодняшним властям придется принимать болезненные решения. Выполнив самую трудную работу, энесы в значительной мере растеряют свой авторитет, и оппозиционеры с легкостью возьмут власть на десять, а может быть и на все двадцать лет.

Эта идея по сути верная, но внесенная извне, не содержала опасений, что угнездившиеся на десятилетие социалисты возведут столько барьеров на пути конкурентов, что пролетят бедолаги, как тот гордый птица еж над Парижем.

Первым делом появится проходной порог, отсекающий молодых оппозиционных зубастиков — пускай эти борзые встраиваются в существующие партии и тратят свою энергию на политическую возню со старичьем типа Чернова или Милюкова.

Следующим шагом в ход пойдут ограничения на финансирование партий, а увильнувшим от армейской службы закроется путь в высшее чиновничество и станет преградой для занятия политикой. И тут не увильнешь. Если ты не проявил должного рвения на всех ступеньках от рядового до младшего командира, если не проникся заботой о солдатских портянках, будучи полгода каптенармусом, то какой же из тебя выразитель чаяний народа? Таким же, кстати, будет путь будущего офицера. После такой службы подавляющее большинство политических лидеров проникнется духом защиты отечества, а разница в политической окраске сгладится, что существенно повысит устойчивость государства.

Чуть позже отмороженных оппозиционеров начнут трамбовать за высказывания, уничижающие честь и достоинство армии, государства, органов правопорядка и далее по списку, а срок, как известно, можно припаять даже телеграфному столбу. Нет, репрессии проводить не планировались, только аккуратные посадки в рамках закона. Ровно в той мере, чтобы не допустить разнузданной истерики политических экстремистов, и замалчивать факт, что сидельцы станут источником бесплатной рабсилы, никто не станет.

* * *

Свою титаническую деятельность правительство начало с обнародования первого пятилетнего плана. Если смотреть со стороны, то решаемые энесами задачи, удивительным образом совпали с таковыми при большевиках. Тот же ликбез, с реформой грамматики русского языка. Та же индустриализация с пятилетним планом, ГОЭЛРО, и организация рукотворного энтузиазма масс.

Были и отличия: страна не валялась в руинах после гражданской войны, никто не собирался уничтожать целый класс, будь он хоть трижды эксплуататорский. По мере надобности богатеев ограничивали, чтобы те не забывали, кто в доме хозяин. Противников республиканского строя сажали, но репрессий не было. В-третьих, в отличии от большевиков мира переселенцев, у здешних реформаторов-трансформаторов было четкое понимание: сопротивление новому является неотъемлемым свойством систем.

'При попытке изменить один из параметров системы, остальные параметры меняются таким образом, чтобы наше воздействие свести к минимуму' — так гласит один из основополагающих постулатов теории систем. Это не исключало злого умысла, и насилие приходилось употреблять, отправляя людей 'на зону', но понимание глубинных причин сопротивления новому, позволяло минимизировать негатив.

Первым серьезным испытанием для новой власти стал голод 1921-1922-го годов, о котором помнил даже Зверев — низкий поклон демократической пропаганде голодомора.

О назревающем в Поволжье бедствии, правительство объявило еще в конце 1918-го года. На этом основании было принято решение создать госрезерв. Закупалось свое и импортное продовольствие. Выделялись средства на расширение сети элеваторов. Вводилось эмбарго на экспорт хлеба. Был принят закон, обязывающий крестьян и хлебных магнатов в случае ЧП, сдавать хлеб по установленной государством цене, с последующей компенсацией упущенной выгоды.

В последнее мало кто верил, и вой поднялся до небес. Тут надо заметить — заплати держава вперед и по двойной цене, вой от этого тише бы не стал, такова суть 'народных масс'. Благо, что понимание этого явления у энесов было.

Чудом выживший в семнадцатом лидер кадетов Милюков в обнимку с самым удачливым хлебным спекулянтом, Дмитрием Стахеевым, рыдали о возможной потере миллионов миллионщика. Им вторил главэсер Виктор Чернов, стенающий о доле крестьянской. Ко всему, ухари всех мастей ставили под сомнение прогноз о засухе.

Прогноз действительно вызывал большие сомнения. Как за три с лишним года можно точно спрогнозировать район и масштаб природного бедствия?! Но тем эффектнее можно было воспользоваться итогом кризиса.

Нападки в прессе нарастали, пока в конце лета 1921-го года, окончательно выяснилось, что в Поволжье и на Южном Урале начинается не просто засуха, а беда. Настоящая, стопроцентная, грозящая унести жизни миллионов крестьян.

Искусство переобувания в прыжке присуще любому политику, и от эпохи оно не зависло, чтобы об этом не говорили люди далекие от практики политических битв. Не были исключением и Чернов с Милюковым, попытавшиеся обвинить правительство в недостаточности принятых мер. Не срослось — слишком резким оказался разворот политической критики, вызвавший шквал недовольства обывателя и склоки внутри оппозиционных партий.

На этом этапе оппозиция потеряла до десяти процентов сторонников, и это были не все неприятности. Самые тяжелые потери эсеры и кадеты понесли, когда по окончании засухи они лишились двух третей сторонников в пострадавших губерниях. Люди доподлинно знали, что бы с ними произошло, дай президент слабинку, когда на него навалилась эсеро-кадетская шпана. Пользуясь моментом, этому осознанию активно способствовала проправительственная пресса.

Еще одним результатом успешной борьбы с засухой, стал принятый без обычных истерик закон противодействия клевете в адрес правительства. Это произошло в конце 1922-го года.

Умеющие думать все поняли правильно — имея подавляющее большинство в думе, этот закон могли принять до засухи, но тогда слишком многих пришлось бы отправить пасти чукотских оленей, зато теперь каждый редактор сто раз подумает, прежде чем рискнет напечатать сомнительные материалы. Изящное решение.

Дополнительным итогом первой пятилетки стало снижение революционного радикализма.

* * *

Первая пятилетка продемонстрировала низкую управляемость народным хозяйством, а деятельность зародыша Госплана сводился к благим пожеланиям в адрес предпринимательства. По факту всем управляла рыночная стихия.

Сторонний наблюдатель мог констатировать: 'За первые пять лет президентства Михаила положительные тенденции в управлении страной наблюдались, но размер их был явно невелик. Основные успехи пришлись на 1923-ий год, когда после успешного купирования голода, экономика откликнулась заметным ростом.

О том, что все пять лет 'специально обученные люди' экспериментировали в поисках механизма эффективного влияния на рыночную стихию, не скрывалось. Более того, в печати шло бурное обсуждение, что порождало ощущение причастности к великим свершениям. Надо заметить, что время от времени от читателей проскальзывали вполне себе мудрые предложения. Одновременно пропаганда вещала о цели правительства сделать Россию экономически сильной и процветающей. Страной, в которой нет места барьерам по религиозным или национальным признакам. На эту же идею работала вся национально ориентированная профессура. Об этом произносились христианские проповеди и мусульманские хутбы. На это работали радио и кинематограф, который то ли дедушка Ленин, то ли товарищ Троцкий в другой истории называли важнейшим из искусств, а в пропаганде они толк знали. Идею сильной и образованной России проводили преподаватели школ, гимназий и университетов, а те, кто делать этого не желал: 'Господа, а зачем нам учитель, не выполняющий требований учебной программы?' Таких предупреждали, а если не помогало — увольняли. Кстати, действовало, ибо заработок учителя нищенским не был.

Начиная с 1922-го года каждую первую субботу месяца, к радиослушателям общался Михаил. Остальные субботы с жителями страны беседовали политологи и религиозные деятели.

Политические противники гавкали: 'Поповские проповеди', но народу вечерние беседы нравились. Шутка ли сказать, когда к простым людям обращался сам 'царь'! Такого не было даже в Европах, к тому же говорил Михаил всегда по делу.

— От нас требуют ликвидировать интернаты для одаренных подростков и перейти к всеобщему гимназическому образованию. Давайте с этим разберемся...

Дальше следовал анализ, после чего даже не самый грамотный крестьянин понимал, что быстро плодятся только мышки, и гимназический всеобуч прямо сейчас стране не потянуть, а отказ от школ для одаренных приведет к потере миллиардов.

— Что касается направленности образования, то упор надо делать не на изучение латыни и греческого языка, а на предметы, способствующие успешности ваших детей. В этом я вижу цель образования, — так закончил очередной спич Самотаев.

Едва ли не больше всего Михаила волновала проблема воспитания подростков. В русской деревне у родителей на это попросту не хватало времени, и воспитание брала на себя сельская община, где любой взрослый отвешивал подзатыльник 'нарушителю порядка'. Президенту, выросшему на улицах московских окраин, было очевидно, что вчерашние деревенские клуши, воспитывать детей не умели от слова совсем, ведь до переезда в город нужды в этом не было. Следствием стало бурное пополнение преступного мира недавней деревенской молодежью.

Эта тема звучала почти в каждой самотаевской беседе. О ней не забывали церковники. Без большого успеха государство устраивало мамашам курсы воспитания подростков. Тратило средства на организацию пионерских отрядов. Открыло сеть всевозможных кружков, взяв за основу 'выживальщиков', и дополнив их военизированными играми с реальной пальбой на полигонах.

Да казенщина, да эффективность не велика, но понемногу дело менялось в лучшую сторону.

Еще одной бедой России являлось начальственное чванство. Носители этой традиции ничтоже сумняшеся, с азартом топили толковые предложения, если они поступили снизу, то есть от конкурента за кресло. Если на частных предприятиях такое наблюдалось относительно редко, то на государственных заводах, и в среде чиновничества оно цвело и пахло.

Как и в случае с воспитанием талантливых подростков, газеты и радио стали формировать образ талантливого инженера, которого надо холить и лелеять, чтобы он мог принести прибыль.

Эта пропаганда имела свою обратную сторону — бездари от инженериков считали себя незаслуженно обиженными и хорошо, если только скулили. Чаще всего такие придурки пополняли оппозицию, но в целом понимание роли талантливых и образованных людей неуклонно росло, что было существенно важнее.

Кроме бесед у микрофона, Самотаев проводил 'закрытые' встречи с влиятельными людьми. Сегодня за круглым столом общение с успешными заводчиками и финансистами. Спустя месяц встреча с директорами крупнейших заводов. Короткое интервью о сути обсуждаемых проблем, снимки для прессы, и двери закрываются. Все как в начале XXI века, и почти в режиме онлайн, то есть в хронике перед киносеансами. А вот о том, что правительство не рекомендует чрезмерно задирать оплату труда рабочих и служащих, тем самым понижая конкурентоспособность отечественной продукции, не афишировалось.

Следующий разговор с политическими и религиозными деятелями. Платформа общая, но акценты разные. При общении с деловым миром упор на развитии экономики по 'китайскому пути', с окучиванием мировых рынков. Политикам и религиозным деятелям были ближе культура и величие России.

Особое требование к религиям — они должны стоять исключительно на страже единения всех народов России, поэтому о проповедях своей исключительности надо было забыть, как о страшном сне. Высшей меры соц. защиты к ним не применяли, но многолетняя отсидка была делом обычным.

Через беседы и круглые столы до всех сфер российского общества доносилась мысль: Россия слишком богата ресурсами и талантами, чтобы отказываться от процветания, но для этого всем придется очень много работать. Время балов и танцулек, господа, осталось в прошлом!

В целом идеи единства и мобилизационной экономики легли на благодатную почву — была в них какая-то сумасбродная русская удаль, и каждый представлял, как рванет в будущее держава. Были и скептики, и откровенные противники, особенно из клана состоятельных людей. В принципе, эта публика понимала, что президент прав, что индустриализация и захват рынков реальны. Все откликнется громадными доходами, но это будет потом. Сейчас придется многим пожертвовать, но как быть с привыкшими к роскоши женами, детьми и любовницами?

Как им объяснить, что изъятие из оборота средств обернется трех-пяти кратными потерями? Так работает прогрессивный налог. Зато вложенный в производство рубль, налогом облагается по минимальной ставке. Как, наконец, отказаться от привычки оставлять на зеленом сукне по паре тысяч за вечер. Неужели придется вести игру 'по соточке', уподобившись вечно потеющим купчишкам, с их крошками в бороде? Ко всем неприятностям, был ограничен вывоз валюты и запрещен вывоз золота. В последнем Россия пошла по стопам США.

Еще сложнее дело обстояло с теми, кого в другом мире принято было называть звездами эстрады и шоу-бизнеса. Кто бы сомневался, что самыми пострадавшими ощутят себя служители Мельпомены, смысл жизни которых сводился к сиятельному сверканию на вершине успеха. Не случайно о них писал 'энтомолог' Крылов в басне о стрекозе, ведь большая их часть оканчивала жизнь в нищете. Именно они больше всего выигрывали от такой реформы, но сверкать им хотелось здесь и сейчас.

Между тем, соответствующие законы были приняты, и экономический эффект стал сказываться. Дальше оставалось оптимизировать кривую подоходного налога, регулировать налоговые льготы, добиваясь максимального эффекта.

Большинство населения реформы поддержало, а серьезных противников обнадеживала мысль, что долго эта самотаевская мерзость не продлится, и излишне деятельного президента удастся заменить. Эти люди доподлинно знали — нет крепостей, ворота которых не открыл бы ослик с золотом.

В теории все верно, но предвидя такую угрозу, безопасностью занимались сразу три конкурирующие 'конторы'. Первая работала открыто, вторая так же была легальной, но ее деятельность в части защиты президента была качественно законспирирована, а вот третья служба финансировалась из зарубежных источников, и подчинялась она непосредственно Самотаеву и главе его администрации. Третья, кстати, имела свою частную военную компанию, часть которой постоянно 'отдыхала' в России.

Только самые дальновидные не сомневались в существовании у президента надежной защиты. Одни из умных решили примерить сюртук скуповатого германского заводчика. Другие стали паковать чемоданы. Эти предпочли жизнь по-русски, но вдали от родины. Интересно, как бы они поступили, зная, что оставленные ими в России активы, вскоре начнут скукоживаться в ожидании 'правильного' владельца? История сослагательного наклонения не имеет, и сия загадка так загадкой и осталась. И опять не надо думать, что у всех покидающих Россию непременно отгрызали собственность. Вовсе нет, расправлялись только с принципиальными противниками, или по исключительным экономическим соображениям, например, когда конкретное предприятие было ключевым в отрасли.

Кроме засухи, в 1921-ом году произошли еще два знаковых события. Летом, на территории Ирака полыхнуло антибританское восстание. Протест был стихийный, но не воспользоваться им было грех. Схлопнувшееся было под давлением Британии, восстание не погасло, а стало тлеть, да так горячо, что спустя два года Ирак с Кувейтом получили самостоятельность, а Россия заключила договор на изыскание и добычу нефти, и на столетие арендовала место под строительство военных баз.

А вот территорию эмирата Неджд и Хаса, которые позже станут Саудовской Аравией, оттяпать не удалось, зато произошло сближение с Ираном.

Второе событие 21-го года ознаменовалось комплексной экспедицией Академии наук в район Акмолинска. Того самого, что при Хруще был назван Целиноградом. Позже этот город переименовали в Астану, затем в Нур-Султан, и вновь в Астану.

Годных для вспашки целинных земель оказалось существенно меньше, нежели было освоено в СССР, зато, когда во второй пятилетке, в Казахские степи стали понемногу прибывать переселенцы, первые лесополосы уже зеленели. Главное, были организованы зернохранилища, машинно-транспортные станции и заготовлены материалы для жилья переселенцев.

Нельзя сказать, что все прошло гладко, но страна получила успешный опыт переселения с одновременным созданием крупно-товарных хозяйств. Последнее обстоятельство было едва ли не самым главным, ибо кондовость крестьянских общин выходили за рамки разумного. В формате борьбы с этим 'злом', кинопередвижки по нескольку раз за лето крутили в деревнях фильмы о счастливых переселенцах, о распаханных тракторами кооперативных полях.

С владельцами крупных хозяйств было проще. Будучи людьми образованными, они не ленились перенимать опыт механизации, а на упертых действовали не только финансовыми инструментами, но и административным ресурсом.

В результате, к концу второй пятилетки высвобождающиеся в деревне людские ресурсы поглощали строящиеся заводы. Кроме того выходцы из из центральных областей России стали заселять Поволжье, Казахские степи, Алтай и Приамурье.

В третьей пятилетке страна почувствовала отдачу от затрат на народное образование, и в 1930-ом было введено всеобщее семилетнее образование, что потребовало дополнительного финансирования, расширения старых, и открытия новых реальных училищ. Выпускники 'республик Шкид', стали активно пополнять государственную элиту, а затраты на гранты кое у кого вызывали жгучую зависть.

Не были забыты и народные избранники. С некоторых пор, кроме факта службы в армии от кандидата в парламентарии стали требовать диплом об окончании курсов управления народным хозяйством.

Препятствий к получению такого образования не чинилось. Подвох заключался в том, что в сознание слушателей вбивалось понимание жестокой реальности окружающего Россию мира. С этой целью слушателям предлагались умело подобранные работы европейских авторов, из которых вырос еврофашизм XXI века — вот мол, вникайте, кем на самом деле является европеец, и в чем его единство с людоедом.

По большому счету, будущую российскую элиту лишали политической невинности в самой извращенной форме. Для кого-то сермяжная правда оказывалась до такой степени неприемлема, что они отказывались от учебы, но в том-то все и дело, что даже отвечающие на экзамене чисто формально, в той или иной мере проникались продвигаемой на курсах парадигмой.

В результате в доминанте оказывалась идеология энесов. Не случайно за ними закрепилось существительное 'государственники'.

* * *

Еще только примеряя на себя лавры лидера энесов, Михаил прочитал все значимые ленинские работы и воспоминания переселенцев о послереволюционных событиях.

Из стенограмм II съезда РСДРП следовало, что эпитеты: 'бешеный', 'авантюрист', 'политический шулер', Владимир Ильич получал не за красивые глазки. После съезда добрая половина товарищей по партии демонстративно не подавала ему руки, и все потому, что Ленин продавил таки принцип демократического централизма, которому писатели-революционеры отчаянно сопротивлялись.

Еще бы! Они же люди творческие, и не важно, что этих писателей никто не знал, но подчиняться партийной дисциплине?! Нет, увольте. В порядке вещей считалось отказываться от партийного поручения если оно не отвечало взглядам клиента, или просто захотелось отдохнуть у Горького на Капри.

В Ленине сочеталась редкая смесь холерического и сангвинического темпераментов. Отсюда заливистый до слез смех, отсюда бешеная энергия и потрясающее спокойствие, когда обычный человек неделями не мог сомкнуть глаз.

По мере заочного знакомства с Лениным, Самотаев все чаше преклонялся перед этим человеком, и тем отчетливее осознавал размер разрушительной энергии, которую нес в себе 'Пантократор солнечных пылинок' — так называлась книга о Владимире Ильиче, прочитанная Мишениным в своем времени.

Плеханов — Ленин — Сталин, личности планетарного масштаба.

Плеханов теоретик марксизма. Сталин провел индустриализацию, построил первое социалистическое государство и оставил Россию с атомной бомбой. А кем был Ленин? Связующим звеном между двумя историческими титанами?

По большому счету Плеханов, был не столько революционером, сколько писателем-просветителем. Не появись он на свет, эту лямку потянул бы кто-нибудь другой.

В чем-то аналогично обстоит дело со Сталиным. К безусловным талантам Иосифа Виссарионовича надо отнести его умение выстраивать логически выверенные выводы и звериное чутье на людей, но что касается гениальных прозрений, или способности мгновенно менять курс на 180 градусов, это было не про него.

А что же Ленин? Как он проявил себя на исторической арене в мире переселенцев? Начиная с первого выступления на Финляндском вокзале, Ильич решительно повел дело к пролетарской революции и в октябре, когда 'верхи уже не могли, а низы давно не хотели', потребовал от ЦК реализации своих замыслов. Весь центральный комитет большевиков был категорически против:

— Взятие власти пролетариатом в отсталой стране, не укладывается в рамки марксизма.

— Да, не укладывается, но на первых порах вместо сознательного пролетариата выступит наша партия, после чего осознание свой великой роли у пролетариата резко пойдет вверх. Согласитесь, иного просто не может быть, и не забывайте постулат классиков: 'Марксизм не догма, а наставление к действию'. Вот и действуйте, а не прячьтесь за второстепенные условия. Добивайтесь реализации главного — гегемонии пролетариата!

Скорее всего, про себя Владимир Ильич добавил: 'Да, в рамки теории не укладывается, но на практике революция второй раз подряд вспыхивает в полуфеодальной стране, и совсем не по теории, так может быть теория не верна?'

Была ли у Ильича такая мысль, историки умалчивают. Что характерно, центральный комитет партии большевиков действительно не мог уверенно ответить на вопрос: верна ли теория, или прав их лидер. Не это ли понимание глубинной сущности окружающих Ленина людей, толкнуло Ильича в ночь на 25-е октября семнадцатого года рвануть в Смольный? Какой петух клюнул вождя мирового пролетариата, и откуда этот петух взялся в холодном и голодном Петрограде?

Однозначные ответы на эти вопросы отсутствовали, зато позже злые языки болтали: 'Не заявись тогда Ленин в Смольный, решение о начале восстания дотянули бы до открытия 2-го Всероссийского съезда Советов, а может быть и до звона колокольчика председателя Учредительного собрания, дескать, вот вам власть, владейте, — а мы такие холодные, как айсберги в океане... . Впрочем, последнее ни к революции, ни к истории отношения не имеет.

И это не было шуткой — члены ЦК РСДРП (б) до коликов в заднице не хотели брать власть. Боялись? Как минимум испытывали острейшую неуверенность, а ведь среди них были Троцкий, Свердлов, Сталин, Каменев, Зиновьев, Урицкий, Дзержинский, и прочие исторические личности, в большинстве ушедшие из жизни не совсем по своей воле, а по воле ... по воле одного человека.

Как бы там ни было, но два часа ленинских воплей, целых два часа Владимир Ильич убеждает самых искренних и последовательных революционеров немедленно выполнить ими же принятую резолюцию о вооруженном восстании, и своего добивается!

Вот и получилось, что отвечая на вопрос, является ли Ленин связующим звеном между двумя вехами, между Плехановым и Сталиным, надо признать: Ленин это та единственная фигура, которая сама творила историю.

Больше всего Самотаева поражала способность Ильича проявлять величайший политический прагматизм. Ни в малейшей степени не рефлексируя, мастер одновременной игры вслепую на трех шахматных досках, с бухты-барахты объявляет Эстонию независимой.

'Какой кошмар! Он отдал завоеванные Петром российские земли!' — вопили справа и слева.

Да, отдал, но в результате с шахматной доски гражданской войны, без единого выстрела снимается фронт Юденича, реально угрожающий колыбели революции! Аналогичным образом обстояло дело с Брестским миром, когда продавленное Лениным решение спасло революцию.

Еще штришок к портрету вождя — Ленин жёстко расправлялся с ближайшими соратниками, если те отходили от 'генеральной линии', но при возвращении к ленинскому курсу никаких последствий для отступников не следовало. Владимир Ильич практически всегда соглашался вновь иметь с ними дело.

Этой ленинской черте Михаил и завидовал, и старался подражать. Эта особенность вождя мирового пролетариата категорически не походила на поведение человека, который никогда, и ничего не забывал.

Похоже, что к концу своей жизни Ильич осознал, что партбюрократия по своей сути ничем не отличалась от администрации прежних времен. Едва появившись на свет, она тут же стала жить по своим извечным законам, которые в народе описывались выражением: 'Не подмажешь — не поедешь'.

Как обуздать эту ленивую и алчную стихию? Что надо сделать, чтобы избавить, наконец, человека труда от паразитирующей надстройки? Как реализовать постулат марксизма о сводном труде и об отмирании государства?

По этому поводу в бумагах Мишенина осталась запись, что главная идея последней работы Ленина 'Как нам преобразовать Рабкрин', удивительным образом перекликается с попыткой Мао Цзэдуна нивелировать пагубное влияние китайской бюрократии посредством его хунвейбинов. Ленин предлагал включить в Рабкрин до полутысячи молодых, честных и бескомпромиссных рабочих и крестьян. К тому же, наделенных не только правом инспекции, но и правом на месте принимать любые решения! И чем это отличается от 'культурной революции'?

Два великих человека пришли к сходным решениям. Один так и не успел проверить свои замыслы, у второго из этой затеи ничего путного не вышло.

Михаилу отчего-то казалось, что окажись у Ильича больше времени, он пришел бы к выводу об ошибке марксизма с отмиранием государства. По крайней мере, с отмиранием на ближайшие одно-два столетия.

Можно ли удержать такого человека? Например, предложить Владимиру Ильичу кафедру общественных наук, где тот мог бы доработать так почитаемый, им марксизм?

Предложить можно, но если Ленин на это согласиться, потребуется полк агентов наружного наблюдения и взвод контролеров-бухгалтеров. Первые день и ночь будут бегать за неугомонным Ильичом, вторые будут ежечасно аннулировать проплаты казенных средств на нужды пролетарской революции.

* * *

В этом мире нужды в опломбированных вагонах не возникло. Объявленная амнистия распространялась на всех политических противников царизма. По просьбе России Англия и Франция препятствий для проезда на родину противникам войны не чинили. А на вопрос, не усугубит ли такой шаг антивоенные настроения, русские резонно заметили, что эффективность антивоенной пропаганды в застенках Петропавловской крепости есть величина отрицательная.

Это утверждение было подкреплено указом временного правительства, приравнивающего антивоенную пропаганду к шпионажу. Подобных указов появилось много, одним из них являлся запрет на любую политическую деятельность до окончания войны.

Всем въезжающим в Россию, под роспись доводили принятые в России новые правовые акты. Недовольных оказалась больше половины, ведь запрет на политическую деятельность ставил крест на смысле существования большинства 'политических'.

Отказавшимся расписаться в знании новых правовых актов, во въезде в страну было отказано, а деятелей типа Троцкого предупредили еще на старте: 'Жить в России вы будете не долго' — и, поди, догадайся, то ли тебе сообщают, что тут же выпрут взад, то ли предупреждают что шлепнут у ближайшей стенки.

Прибывшего северным маршрутом Ленина тут же доставили к председателю временного правительства, но от беседы с Самотаевым, Владимир Ильич отказался категорически, зато, когда в кабинет вплыл Федотов, от полыхнувшей ядерным огнем словесной корриды, Миха стремглав метнулся в приемную, куда долетали яростные вопли.

— Вы мне скажите, где в марксизме хоть словечко о присущей нашему виду алчности, где в нем о проблеме первородного греха и что делать со стремящимися к власти лидерами?! Только без балабольства о воспитании нового человека.

В ответ летели хлесткие фразы о захватившей власть буржуазной посредственности, о безграмотности некоторых инженериков, возомнивших себя знатоками человеческих душ, которым не мешало бы познакомиться с трудами Сократа.

— Не несите пургу, здесь вам не тут, и поймите — без учета особенностей нашей психики это не теория! Малолетние чебурашки нахреначили веселых картинок и радуются до усрачки, — орал раздухарившийся Федотов.

— Вот она буржуазная скаредность и всегдашняя готовность грабить. Вдумайтесь, что нам говорит это буржуазное ничтожество! — обращался к невидимой аудитории Ленин. — Марксизм таким мешает наживаться! Вот подлинный смысл его нытья, который он в силу скудоумия не сумел утаить!

-Ага, и опираясь на 'единственно верное учение Маркса', вы два раза подряд просрали начало революции! — жег глаголом своего времени Федотов. — Охренеть, и это называется передавая теория! Говно это, а не теория! Мочить в сортире, вместе с больными на всю голову апологетами.

— Серость, вновь показала свои ослиные уши. Вы и есть тот самый законченный догматик! Марксизм это учение об освобождении человека труда от таких, как вы!

— Серость?! Это я серость?!

— Да, вы! И запомните, пролетариат ни когда не откажется от борьбы за свою свободу!

Может быть, в частностях Федотов и выиграл, но по эмоциональному накалу, по виртуозному владению словом, битва 'через века' была Борисом вчистую проиграна. Чего только стоил ленинский прием, выворачивающий наизнанку мысль оппонента, после чего Федотов был показан пекущимся о своих 'мильенах'.

Зная нрав Ильича, держать в стране такой 'ядерный фугас', было непростительной глупостью. Тем более, что от предложения возглавить кафедру общественных наук, с целью развития различных политических теорий, и проведения ревизии марксизма, Ленин категорически отказался. Зато нашлись доброхоты, предупредившие вождя о якобы готовящемся аресте. Они же арендовали на его имя вполне приличный домик в Женеве, где Ильич безбедно провел остаток своих дней, и умер в конце 1926-го года, прожив почти на два года дольше, чем в мире переселенцев. По странному совпадению, в тот же год в далекой Канаде ушел из жизни Мишенин.

Со Сталиным Михаил встретился в своем кабинете, куда в начале апреля семнадцатого года, Иосифа Виссарионовича доставили непосредственно из мест не столь отдаленных.

Не владея даром народного трибуна, существенной угрозы Сталин не представлял. Другое дело, сможет ли Иосиф Виссарионович наладить работу какого-нибудь предприятия? Сможет ли он создать коллектив единомышленников без обострения классовой борьбы и ГУЛАГа в отдельно взятом министерстве?

Для Михаила Сталин был не столько революционером, сколько легендарным лидером страны Советов и виртуозом аппаратных игр. Сталин умудрился переиграть всех конкурентов в борьбе за власть. Ему удалось погасить огонь революционного пожара и уконтрапупить ленинскую гвардию. Это он принял страну с сохой, и оставил ее с атомной бомбой, и это его ошибки обошлись России в десятки миллионов жизней.

Перед Михаилом и Зверевым сидел нахохлившийся и наглухо закрывшийся сорокалетний кавказец.. Глухо покашливающий и ежеминутно вытирающий несвежим платком покрасневший нос.

На попытки разговорить, следовали односложные фразы и пожатия плечами. Глядя на такого Сталина, Михаилу вспомнилось мишенинское замечание: 'Есть мнение, что Сталина в детстве избивал отец, и это отразилось на его психике'. Так ли это на самом деле, узнать Михаил мог с легкостью. Для этого было достаточно отправить человека в селение Гори, но делать этого Михаил не захотел.

Больше всего расстроился Зверев. В свои сорок лет Димитрий Павлович понимал, что реальный Сталин совсем не тот человек, каким он его себе представлял, но расставаться с тем образом Зверев не хотел.

Что-то почувствовав, Сталин тут же ударил, бросив в адрес Димона явно матерное по-грузински.

Сейчас предлагать Иосифу Виссарионовичу практическую работу было бессмысленно. Для начала его надо вытолкнуть в 'женевское болото'. Сейчас там вовсю идут брожения, ведь, как не крути, но только энесы строят в России социализм. Не такой, как мнилось эсерам и эсдекам, но социализм. Сейчас эта мысль уверенно доходит до зарубежного подполья. Пройдет время и Сталин это обстоятельство примет, а вот согласится ли он на роль главного душителя националистических движений на Кавказе... время покажет.

* * *

Если первая пятилетка была временем поиска решений, то вторая продемонстрировала неплохую управляемость, что обеспечило средний прирост ВВП в 11%. На эту мельницу лили воду выплачиваемые Германией репарации, покрывающие российские выплаты по долгам. Часть средств Германия отдавал натурой, с канцлером которой Михаил общался достаточно часто.

А вот Российских долгов оказалось существенно меньше, нежели изначально предполагали переселенцы. В их мире из 19-ти миллиардов долга Советской России, большая часть приходились на стоимость национализированных большевиками предприятий с западным капиталом. По больше части с французским.

В новой реальности эти предприятия не национализировались, и к долгам не относились. Часть из них устойчиво приносили акционерам дивиденды. Вторая часть едва дышала, но при чем тут Россия? Вкладчикам никто не мешал скинуться, чтобы выправить положение и спокойно получать свой навар. Примерно четверть предприятий со значительной долей иностранного капитала обанкротилась без всякого мухлежа, и их упавшие ниже плинтуса акции скупили самизнаетекто. На самом деле паре предприятий 'умереть' помогли, и сделали это в момент острой вспышки внутрироссийских брожений. После восстановления порядка никто так и не смог выяснить, когда и куда пропало дорогостоящее оборудование.

В итоге, с учетом списания трети 'военных долгов', Россия должна была выплатить чуть больше трех миллиардов рублей золотом. Цифра отнюдь не ничтожная, но и не смертельная, особенно если не проявлять энтузиазма. К примеру Италия выплачивала пять миллиардов, при существенно меньших возможностях, и таки выплатила. Справедливости ради, надо заметить, что 80% американского долга США ей списали.

Во второй пятилетке (1923-1928г.г.) продолжилась реформа сельского хозяйства, ставшая локомотивом сельскохозяйственного машиностроения. Страна продавала автомобили, трактора и танки. Расходы на оборону держались на щадящем уровне. При численности армии в триста тысяч бойцов, половина приходилась на флот, авиацию и бронеходные войска. На Николаевской верфи строился первый российский авианосец. Со стапелей судостроительного завода имени 'Генерал-майора Бубнова И.Г.' на воду спускались подводные лодки, а вот виновником гибели главного конструктора российских субмарин генерал-майора Бубнова, был Федотов.

Когда в начале 1915-го года, на фронте стало совсем кисло, Иван Григорьевич всерьез вообразил, что Борис знает будущее, и стал требовать от него поделиться своими знаниями с государем. Федотов отбрыкивался. Ничего не добившись, Бубнов стал шантажировать Федотова, раскрытием его инкогнито. На самом деле, о своем иновременном происхождении Борис ничего не говорил, но фонтан идей по конструкции лодок, и дурацкие намеки свое дело сделали.

В итоге, Федотову пришлось обратиться за помощью к Звереву, а позже наводить внимание полиции на 'германский след'. Этот грех мучил Бориса и по сей день, по этой причине он принял участие в судьбе полковника Кутепова. Когда в марте семнадцатого года раненого Кутепова пленили вагнеровцы, Борис попросил Виктора Шульгина убедить 'беляка' эмигрировать в Америку, где на одном из заводов переселенцев была нужда в руководителе охранной службы. О чем говорили полковники, один из которых был разведчиком российского генштаба, оставалось только догадываться, но Александр Павлович и по сей день живет в Вермонте.

Грандиозным успехом России стали самолеты, которые продавались по всему миру, и приносили в страну немалые валютные поступления, а фирма 'Аэрофлот' заделалась самой большой авиакомпанией в Европе. На американском континенте русских подвинули аборигены, но и те летали на российских лицензионных изделиях. Пройдет совсем немного времени, и развитые страны обзаведутся аэропланами своей разработки, но ставший мировым брендом 'Первый Авиазавод' к тому моменту будет готов к выпуску очередного поколения самолетов. Нагонят Россию примерно через пятнадцать — двадцать лет, когда техническое совершенство поршневой авиации подойдет к своему естественному пределу. Но и тогда российский бренд будет приносить свой доход, а там подойдет пора реактивной авиации, которая пока только в замыслах и эскизах.

К концу второй пятилетки крестьянство могло собой гордиться — страна была накормлена, а крестьяне почувствовали уверенность в завтрашнем дне. Не все, конечно, но даже разорившиеся не гибли от голода, а находили себя в городах или переселялись в целинные районы, в т.ч. на отвоеванные у турок земли.

Аналогично обстояло дело с рабочими, почувствовавшими изменения условий жизни.

Все это принесло Самотаеву уверенную победу на вторых президентских выборах 1928-го года, и массу проблем по купированию мирового экономического кризиса 1929-1939-го годов, в мире переселенцев известного под именем 'Великая депрессия'.

И это не все 'плюшки'. При Сталине с осени 1931-го до осени 1933-го годов бушевал очередной голод, вызванный засухой степных районов Южного Урала, Западной Сибири, Поволжья, Кавказа и степной Украины. Природный катаклизм был не самый свирепый, но в ином мире он совпал с пиком коллективизации и необходимости расплаты зерном за купленные заводы.

Без индустриализации Советский Союз ждал гарантированный кирдык, но сколько людей пали жертвами машинного молоха, а сколько пришлось на буйство стихии, никто так и не выяснил, но люди гибли от обеих причин.

В средине девяностых годов ХХ века мира переселенцев, в политику был вброшен термин 'голодомор', а в общественное сознание стала вдалбливаться дикая мысль, о намеренном уничтожении украинцев. Оплачивали этот спектакль штатовцы, о чем представители госдепа говорить не стеснялись.

В соответствии с принципом: 'Чем невероятнее лож, тем охотнее в нее верят', народ на Украине стал возбуждаться, пока осенью 2013-го года львовские студенты не услышали, наконец, зов своих бендеровских предков, и не вывалились на площади с кричалками: 'Кто не скачет тот москаль', и 'Москаляку на гиляку'.

А вот, для сомневающихся наступили тяжелые времена — их попросту отстреливали. Так же демонстративно украинские менты спускали расследования на тормозах. Одним словом, всем стало очевидно — так будет с каждым, кто окажется на пути возбуждения животной ненависти к русским.

На вопрос, какова цель этой заварухи? — ответ дала мадам Олбрайт, бывшая на тот момент штатовским госсекретарем: 'В России слишком много богатств для одной страны'. Сказано предельно емко, а если учесть, что эпоха легкодоступных полезных ископаемых осталась в прошлом, то человеку здравомыслящему становится понятно: события на Украине не что иное, как переход драки за ресурсы в активную фазу. Второй вывод был существенно тревожнее, и связан он с фигурой речи: 'Золотой миллиард', а если говорить прямо, то с обоснованием уничтожения девяноста процентов населения земного шара.

Все это происходило в мире переселенцев, а здесь правительство Самотаева было занято маскировкой подготовки к экономическому кризису под видом борьбы с очередной засухой.

В отдельных районах власти отрабатывали введение ЧП. С директоров крупных заводов запрашивали планы мероприятий на случай массовых отказов от отечественной продукции.

На все возражения: 'Да кто же откажется от подписанных контрактов, это какая же неустойка!? — проверяющие устало повторяли. — Эти учения на случай засухи, поэтому пишите план противодействия, а бумага все стерпит'.

Директора матерились, но писали, и вновь переписывали. Вся эта чехарда продолжалась до 20-го ноября 1929-го года, когда телеграф принес тревожную весть о катастрофическом обрушении бирж на североамериканском континенте.

В мире переселенцев кризис грянул 24-го октября 1929-го года, и месячная задержка стоила Михаилу, Звереву и Федотову седых волос, и кто бы сомневался, что двадцатое ноября, для троицы посвященных закончилось грандиозной пьянкой.

Нельзя сказать, что отечественная экономика отреагировала идеально, но перевод предприятий на 'ручное управление' прошел более-менее успешно, а поднявшийся было газетный вой, резко пошел на спад — это промышленники осознали, какая им угрожает опасность. Дошло до того, что торгово-промышленная палата 'почти добровольно' вышла к правительству с предложением: на время ЧП ограничить прибыль двумя процентами, заморозить цены и заработную плату.

В результате заводы занялись выпуском тракторов, комбайнов и сеялок для села. Автомобили и экскаваторы поступали строителям дорог и копателям карьеров.

Металлургические заводы стали катать рельсы, и клепать унифицированные мостовые фермы, а когда осенью 1931-го года грянула засуха, дорожно-строительные фирмы поглотили бегущую из села неквалифицированную рабочую силу.

Новые станки и заводы Россия старалась не заказывать — зачем загружать промышленность конкурента, если за гроши можно купить новое, но только-только обанкротившееся предприятие вместе с ключевыми специалистами?!

Самой большой удачей первых двух лет 'Великой депрессии' Самотаев считал переезд в Россию нескольких американских и германских предприятий во главе с концерном 'Рейнметалл'.

В результате в России заработали новые металлообрабатывающие и нефтехимические заводы, предприятия искусственных удобрений, и многое другое, что в обычном порядке стоило бы далеко не одного годового бюджета.

Все это произошло за счет подчинения рыночной стихии жесткому государственному управлению, когда в роли заказчика выступало правительство. В отличие от военного времени, купленную продукцию государство его не бросало в горнило войны, а согласно плану передавало по запланированной цене сельчанам, и на заводы. Передавало без наценки. Часто с солидной отсрочкой платежей, но производителям машин деньги поступали без промедления, что обеспечило столь нужную промышленности ритмичность.

Выход из режима ЧП начался в начале 1934-го с окончанием засухи, а закончился в 1938-ом. Неспешный переход к нормальному рынку позволил избежать лишних потрясений и выжать максимум из мобилизационного режима.

В целом же, из кризиса Россия вышла с приличным плюсом, чего нельзя было сказать об остальных индустриально развитых странах. Там правительства спохватились, когда экономики уже лежали в руинах. Особенно не повезло Америке, где на выборах 1932-го года, вместо Рузвельта к власти пришел Альфред Смит. Меньше всего досталось Германии, с которой у России наметилось политическое и экономическое сближение, и топить партнера, выплачивающего репарации, было неразумно.

Еще одним значимым событием этого периода, стало сокращение президентского срока. Теперь 'главный начальник' России выбирался на пять лет, и когда на выборах 1938-го года Самотаев заступил на последнюю пятилетнюю вахту, он протащил еще одно ограничение — его последователь сможет занимать президентское кресло не более двух пятилетних сроков.

В мире переселенцев послекризисный рост экономики способствовал началу Второй Мировой войны, но что произойдет в этой истории? Исходя из общих закономерностей, войны не избежать. Теоретически, она должна начаться на экономическом подъеме, но кто, с кем, и против кого будет 'дружить'?

Как и в истории переселенцев, в кандидаты на разжигание очередной бойни напрашивались Германия и Япония.

Обеим странам недоставало жизненного пространства. Обе обладали мощным индустриальным потенциалом, и обеим катастрофически не хватало сырья. К тому же, была у этих ребят уникальная привычка сучить кулачками, чтобы потом крепко получать по мозгам. Не всякая нация раз за разом наступала на такие грабли.

Были и отличия. В этой истории Адольфа Алойзовича нашли с перерезанной глоткой еще в 1913-ом году. С тех пор из жизни ушло достаточно много талантливых сторонников 'чистоты германской расы', но разве эти булавочные уколы могли остановить исторический процесс?

Гораздо большее влияние на послевоенную Германию оказала безусловная победа русского оружия. В истории переселенцев Германия не отдала ни метра завоеванной земли, на ее города не падали снаряды. В этом мире с лица земли были стерты несколько десятков германских городков и снесен восточный пригород Берлина.

В другом мире германское население встречало возвращающихся с фронта солдат цветами и оркестрами, о чем дальновидно позаботились ребята из германского ВПК и Людендорф с Гинденбургом.

В этом мире три четверти Германии оккупировала Россия, и оркестров с цветами не наблюдалось от слова совсем. Не было в ней и фон Гинденбурга. Зато категорически запрещалась пропаганда реваншизма и милитаризма. За этим три года строго следили военные администрации союзников, не допуская к власти поборников реванша, и способствуя укреплению антивоенных партий, прежде всего социал-демократического толка. Таковыми были условия Версальского договора. Британцы пытались этому противодействовать, но опасавшаяся фрицев Франция, Россию поддержала.

Все три года в головы германского обывателя мощным потоком вливались 'правильные' взгляды:

'Фридрих, чем мы отличаемся от бандитов, ввалившись в соседний дом с оружием в руках?' — после такого вопроса в ход шла подборка документов, доказывающая, что Германии никто не угрожал, что виновником мировой бойни был кровавый братец Вилли II, а теперь немецкий народ расплачивается за злодеяния этого урода.

'Говоришь, русские дикари? А ты знаешь, что русский император по крови из Гольштейн-Готторпской династии? — Ну, и что тут такого? — А то, что пока у них правил 'наш' император, мы их лупили, а как только они провозгласили республику, нас стали бить, как шкодливых котов, и давай не будем себе врать — русские инженеры, как минимум, не хуже наших'.

Эти простые до неприличия мысли, немецкий пипл хавал, и назвать русских недочеловеками язык не поворачивался.

После окончания оккупации, начался процесс отката, но антивоенная идеология социал-демократов, и уголовный кодекс с запретом пропаганды реванша, развитию милитаризма не способствовали от слов совсем.

Кроме того, послевоенное экономическое положение Германии оказалось лучше, нежели это было в Веймарской республики мира переселенцев. Во многом, кстати, благодаря появлению совместных с Россией предприятий, о чем немецкий народ информировать не забывали.

К людям образованным требовался иной подход, и с некоторых пор германская интеллигенция (и не только германская) стала следить за развернувшейся в России научной полемикой.

Петербургская научная школа разрабатывала идею корпоративных взаимоотношений между государством и обществом. Основой этой теории послужили тезисы родоначальника неокорпоративизма Филиппа Шмиттера, 'прихваченные' из своего мира Мишениным. Их подбросили местным любителям перетереть за политэкономию.

Реакция деловой элиты Германии на корпоративизм смотрела скептически — рабочим и сейчас никто не мешал приобретать акции 'своего завода', однако акционеры из рабочих хозяевами себя не ощущали и дисциплинированно участвовали в забастовках.

Зато эта идея пришлась по вкусу интеллигенции. Последний раз европейская научно-либеральная тусовка так возбуждалась после прихода в мир марксизма, и нет ничего удивительного, что они ухватились за свежую идею единения капитала и общества.

В Московском университете на кафедрах философии и экономики дебатировали о резонансе кризисов, вспыхивающем в фазе смены мирохозяйственных и технологических укладов, но всегда ли они сопровождались мировыми войнами, политическими и технологическими революциями?

От русских работ о смене укладов веяло охрененной новизной и такими же перспективами. Нет ничего удивительного, что статья мало кому известного французского журналиста о свободном перемещении товаров и рабочей силы в пределах некоторого таможенного или экономического союза, стала европейским откликом на российскую волну.

Нельзя сказать, что идея 'Единого Союза' раньше не звучала, но сейчас на нее обратили внимание флагманы германской и французской промышленности. Нет ничего удивительного, что не прошло и двух лет, как прозвучало еще одно уточнение: 'От Лиссабона до Владивостока'.

На сближение позиций стран Старого света и России влияние оказал зловещий вывод из теории: 'При смене укладов страна-гегемон всегда провоцирует войны, в противном случае она очень быстро оказывается на задворках истории'.

Кто сейчас страна-гегемон, авторы статей не уточняли, но все читатели знали броскую фразу: 'Пока континентальная Европа воюет сама с собой, некоторые страны наживались, наживаются и будут наживаться!'

Кое-кто в России резонно возражал: 'А нахрена нам такое счастье? С нашими ресурсами мы и сами с усами', но в целом российская публика мыслила 'общинно'. Вопрос экономического объединения дебатировался и год, и пять лет, и пятнадцать лет. Проводилось частичное сближение налоговых и таможенных правил. К этому времени, промышленность России и Германии показали примеры и успешной, и провальной коопераций. Приобретя некоторый опыт, в 1937-ом году дал старт европейский мегапроект по переводу железных дорог с пара на тепловозы и электротягу. Три страны — Франция, Германия и Россия, три группы промышленных гигантов, со своими финансово-производственными, технологическими и торгово-сервисными возможностями, уверенно показали свою эффективность, явив миру прообраз транснациональной корпорации.

К 1940-ому году наметилась перспектива объединения нескольких европейских стран в экономический союз, а самые нетерпеливые загомонили о политическом объединении и демилитаризации под эгидой Лиги Наций и Единого Союза. Давая идее созреть, правительства России и Германии этот процесс не подталкивали, но и не тормозили.

Незадолго до переноса в этот мир, в 2004-ом году, до Федотова дошел слух о поэтапном вхождении России в Евросоюз. Первой входила Калининградская область. Болтали, что якобы из-за этого в областном центре круто подскочили цены на жилье. Следом входил Ханты-Мансийский округ с его энергоресурсами. Через неопределенное время хлеборобный юг, и только потом ... .

Насколько точен этот слух, Федотов не знал, но ему хотелось верить, что этот сценарий будет заблокирован. Более того, дожив до преклонных лет, у него не осталось сомнений — появление ресурсно-самодостаточного евроазиатского промышленного гиганта с населением в 650 миллионов человек, автоматически смещало США его мира на уровень региональной державы со всеми вытекающими для гегемона последствиями. Поэтому, перспектив на сближение России с Евросоюзом нет, и быть не могло, а 'поэтапное вхождение' не более чем способ расчленения страны.

* * *

В этом мире, как и в мире переселенцев, сближение России и Германии, ставило крест на их гегемонии. К этому присокуплялся крах стремлениям Великобритании и штатов направить экспансию тевтонов на 'русского медведя'.

Как известно, свято место пусто не бывает, и роль тарана на фронте борьбы с 'русской угрозой' опять заняла Япония. Как и полвека тому назад, Страна восходящего солнца получила колоссальные финансовые, сырьевые и военные вливания. Японии предоставили исключительно выгодные концессии в Индокитае. Ей разрешили оттяпать Манчьжурию, где было создано псевдо-государство Маньчжоу-Го, и дозволено замахнуться на четверть Китая. А вот уголь, металлы и нефть Восточной Сибири, косоглазые должны были отвоевать у русских варваров.

А как же японская угроза? На ближайшие годы эту проблему решили — в качестве страховки Япония свернула свою кораблестроительную программу, а 'лишние' боевые корабли передала Альянсу в счет погашения займов. А что произойдет, если Япония получит Восточную Сибирь? Ответ на этот вопрос лежал на поверхности — с какого-то момента, косоглазые превратятся в кровожадных варваров, за ради наказания которых англосаксы откроют России неограниченные военные кредиты. Лишь бы переколотили друг друга.

Вопреки расхожему мнению, будто в Большой Игре кто-то кого-то обманул, надо отчетливо понимать — секретов в хитросплетениях большой политики нет и быть не может. Каждая сторона все знает и все понимает, но всегда остается надежда на выступление на твоей стороне 'Зевса' или 'зеленых человечков', или иных непредвиденных обстоятельств, что кардинально изменят ситуацию, после чего поле боя останется за тобой.

Если же говорить об обывателе, то он действительно искренне верит во все, что ему вдувают в уши. Обладай он способностью мыслить критично, искать желающих идти на войну было бы бесполезно, но ... чего нет, того нет.

Итак, 'Япономать' вновь рискнула пойти воевать длинноносого северного варвара, только не надо считать японцев слабоумными — лезть в одиночку на Россию было изощренной формой самоубийства. Понимали это и бенефицианты заварухи, поэтому, начиная с конца двадцатых годов Британия, США, Канада, Австралия и Япония объединились в Восточный Альянс. Так сказать, для отражения нападения 'большой и злобной' России на 'маленькую и мирную' Японию.

На штабных играх объединенные флота Альянса уверенно топили Тихоокеанский флот России. С суши русские атаки на Маньчжурию отбивали объединенные силы Альянса, после чего миллионная Квантунская армия победным маршем стирала подошвы до Читы. В это же время второй миллион японских солдат, высаживался в порту Владивостока. Все это сопровождалось истерией в газетах стран Альянса.

Со средины тридцатых годов на восточных рубежах России стали вспыхивать вооруженные конфликты. Русская дипломатия выражала то озабоченность, то обеспокоенность, но предложения по выводу войск из приграничной зоны оставалось пустым звуком.

Нет, никто на Россию всерьез не нападал. Пока не нападал. Но чем дальше, тем отчетливее просматривалась стратегия — опутав Японию долгами, вынудить ее согласиться на роль пушечного мяса, а пока в приграничных схватках, нет-нет, да встречались европейцы.

Ситуация изменилась после 'Харбинсого кошмара', когда самолеты 'неизвестной принадлежности' смешали с землей биологическую лабораторию Квантунской армии 'по предотвращению эпидемий'. Смешали с землей и выжгли напалмом вместе с биологом, полковником японской армии Сиро Исии.

В другой истории этот людоед дослужился до генерал-лейтенанта, и уморил около десяти тысяч 'бревен' — так он называл подопытных людей.

Тогда же, в районе китайского Харбина и в малонаселенной части префектуры японского острова Хоккайдо вспыхнули эпидемии бубонной чумы.

И вот ведь странность — от Харбина до Хоккайдо почти полторы тысячи километров и Японское море, но обе эпидемии жахнули одновременно.

О чем бодались дипломаты, общественность так и не узнала, но после появления во французской 'Фигаро' фотографии фарфорового сосуда с японскими иероглифами, к тому же заполненного чумными блохами, на восточных рубежах России наступило затишье. Чуть позже Япония закрыла свои бактериологические лаборатории. Все свидетельство — Стране восходящего солнца доходчиво объяснили к чему приведет вспышка боевых патогенов в перенаселенной островной стране. Благо, что император Японии оказался дипломированным биологом, и внял голосу рассудка.

Начиная с 1938-го года провокации возобновились. Собственно, ничего странного — затратив миллиарды, отказаться от продолжения кровавого банкета, значило нарушить 'заветы предков'. Ну, тормознулись, ну перетерли между собой, и пошли на уступки Японии. Главное — Альянс продолжил испытывать Россию на прочность.

Первым, и по-настоящему тревожным звоночком стало появление на территории Турции, Афганистана и Норвегии военных баз Альянса. Насторожила передислокация большой части Королевского военно-морского флота на Окинаву, и седьмого флота США на базу Вакканай на севере острова Хоккайдо.

'Сирена ядерной тревоги' лупанула по ушам, когда из научной печати исчезли публикации о исследованиях физики ядра.

Удивительно, но начало создания ядерного оружия в Англии и в США началось практически в то же время, что и в мире переселенцев. Судя по всему организованное спецслужбами России торможение исследований в области ядерной физики, столкнулось с общемировым ускорением научно-технического процесса. В итоге, то на, то и вышло.

Россия, эти работы начала с большим опережением. В двадцатых годах страна стала производить сверхчистый графит, якобы для углеволокна. То есть, и для углеволокна, но прежде всего для замедления нейтронов в реакторах.

Загодя отрабатывалась имплозивная схема подрыва будущего плутониевого заряда, при этом, не был забыт полониевый и тритиевый инициаторы. Совершенствовалась технология разделения фракций в газовых центрифугах. Только после этого началось строительство радиохимического завода и первого реактора. Зато урановая руда из Конго почти вся перекочевала в Россию, на что до поры никто внимания не обращал, а потом стало поздно.

Похожим образом обстояли дела со средствами доставки. Кроме самолетов, у России появились первые ракеты, что стартуя с подводных лодок и кораблей, несли заряды на триста километров.

Тогда же были определены приоритетные цели. Подрыв четырех плутониевых зарядов в акватории Скапа-Флоу уничтожал Гранд-Флинт, а удар по кораблям на Окинаве, лишал Британию военно-морского флота.

Штаты в одночасье теряли базу Перл-Харбор на Гавайях и 7-й флот в бухте Вакканай. Самый тяжелый удар обрушивался на 'Норфолк', где базировался Атлантический флот ВМС США и корпус морской пехоты вместе с его штабом.

По окончании активной фазы, у организаторов наезда на Россию подчистую конфисковались активы. Это, межу прочим, банки Морганов и Рокфеллеров, акции доброй половины промышленных предприятий.

Эти активы должны перекочевать в руки лояльных к ЕС сил, для чего по стране прокатятся закрытые аукционы. Для умиротворения населения вырученные средства пойдут на общественные нужды и нуждающимся, а вот золотые запасы перекочуют в будущий банк ЕС.

В конституции появятся поправки о приоритете международных законов, о запрете содержать армию и производить оружие. В стране гавкнется ФРС, на смену которой придет банк ЕС. Кстати сказать, входящие в ЕС страны, автоматом становятся учредителями банка ЕС, а запретов на количество участников ЕС не существует, что позволяет надеяться на появление мирового правительства. Не скоро, но позволяет.

На словах все просто. В реальности драка будет отчаянной, с взрывами, и ликвидацией самых упорных клиентов, с частичным расчленением страны, и продлится эта катавасия далеко не один год.

Одним из планов предполагалось оповещение населения о якобы предстоящем ядерном ударе по крупнейшим городам. Страшно представить, какой начнется кошмар с взрывным ростом цен, голодом и дичайшей преступностью, когда из городов рванут миллионы жителей. И это на фоне не окончательно заглохшего кризиса!

Для начала с этим планом будут ознакомлены сторонники неограниченного суверенитета: 'Господа, после этого вас и ваших потомков будут уничтожать, как диких зверей, так что думайте'. Одним словом, средств на смену элиты уйдет прорва, но в тысячи крат меньше, нежели на войну с многомиллионным населением.

Аналогичным образом пройдут преобразования в остальных странах Альянса.

* * *

Инцидент на реке Халхин-Гол в этом мире рванул весной 1941-го года. Одновременно полыхнули бои за высоты 'Заозёрная' и 'Безымянная' у озера Хасан.

Да и какие это инциденты, скорее прелюдия к полномасштабной войне, в которой добрая половина сгоревших экипажей в танках и в самолетах Альянса оказались представителями европеоидной расы — косоглазым таки удалось вынудить англосаксов увеличить свое участие в конфликте! Но надолго ли? Ведь конечной целью было ослабление и России, и Японии.

* * *

Откинувшись на спинку кресла, Федотов устало потер глаза — увы, с годами зрение не улучшалось. Припомнил, как по каплям выжимал из себя окончание мемуаров, где речь шла о его участии в создании ядерной бомбы.

Испытывал ли он муки совести? В его мире работы над 'Манхеттенским' проектом начались летом 1942-го, и закончились ядерной бомбардировкой Японии в августе 1945-го года.

Здесь появление 'ядрен-батона' у Британии, и у США ожидалось в 1944-ом году. Куда упадут первые бомбы, гадать не приходилось — Россия оказалась преградой на пути к мировому господству двух экономических гигантов. Перед тем, как вцепиться друг другу в глотки, они накинутся на Россию, но могло ли быть иначе?

В его мире штаты могли инициировать создание мирового правительства, а выбрали планетарное средневековье во главе с собой любимыми и если не остановить 'бегущего ковбоя', та же участь постигнет и этот мир, а потому сомнений Федотов не испытывал.

Гораздо серьезнее звучал вопрос: 'А стоило ли все это затевать? Разве американцы или британцы, или русские с японцами, и все прочие представители нашего вида не являются носителями бациллы собственной исключительности?'

Той самой, что в определенный момент позволяет вдолбить в голову обывателя подленькую мыслишку: 'Надо отчекрыжить всем косоглазым головы, тогда колбасы хватит на всех'.

Столь же притягательной была идея поголовного изничтожения длинноносых варваров с севера: 'Только сыны Аматерасу достойны жизни' — эту истину вам скажет любой японец.

Доказательством наличие у человека запредельной агрессивности, является вся его история, в том числе славный эпизод с почти удавшейся попыткой ликвидацией евреев в средине ХХ века. Самым тревожным признаком уязвимости разумной жизни явилось отсутствие в космосе 'зеленых человечков'. Разве это не сигнал, что по достижении некоторого уровня технологические цивилизации срываются в самоуничтожение?

Если это так, то правильнее всего было бы послушаться совета мудрого Шамиля, и вовремя свалить в Новую Зеландию, был у Федотова такой приятель.

Вот, только, откуда берутся личности, раз за разом предлагающие гуманное мироустройство? Ответ для Федотова был очевиден — человек нуждается и во властвовании над себе подобными, и в справедливости. Наличие этих двух противоположных сущностей обеспечило ему выживание в дикой природе, и обе они прочнейшим образом закрепились в геноме. И все же, наличие у человека сострадания, дает надежду на благополучный исход.

Сказать по правде, была у Бориса одна мысль, навеянная Станиславом Лемом. В своей книге 'Возвращение со звезд' автор моделировал человеческое общество с искусственно сниженной агрессивностью.

Последнее десятилетие эта тема активно обсасывалась на кафедрах общественных наук, и чем глубже граждане ученые вгрызались в проблему, тем больше находили выстроенных природой препон. Кстати, кое-кто уже договорился до вмешательства в геном, тем паче, что Россия на этом поприще держала мировое первенство. В этом плане, Федотову хотелось услышать предложение изменить человеческую сущность не столько снижением агрессивности, сколько увеличением совестливости.

Что произойдет в далеком будущем, Борис не знал, и размышлять об этом сейчас не хотел, зато он был немного в курсе событий ближайшего будущего. Должность консультанта президента по науке это далеко не ближайший помощник, , но кое-какая информация до него докатывалась. Остальное додумывал сам.

О том, что мир ждут большие перемены, Борис заподозрил, едва Британия наложила вето на решение Совета Безопасности Лиги Наций о прекращении агрессии Восточного Альянса против восточных рубежей России.

Окончательная ясность наступила после вчерашнего вызова в МИД послов стран Альянса, где им были вручены вербальные ноты с требованием в трехдневный срок отвести войска, и в месячный срок ликвидировать зарубежные военные базы. Там же фигурировал оскорбительный список военных и гражданских лиц, которые должны предстать перед российским судом, и намек на компенсацию понесенного Россией ущерба. Концовка была и вовсе зловещей: 'Россия оставляет за собой право принудить к миру страны Альянса любым доступным ей способом'.

Мир отреагировал заголовками газет и радиотелевизионных программ: 'Россия выставила Альянсу ультиматум!' 'Вторая мировая война на пороге?' 'Чем ответит Лондон на дерзкий вызов России?'

По законам жанра мнение мировых СМИ разделилось. Одни возмущались фактическим ультиматумом, но напрочь 'забывали' о гибели российских погранцов. Другие напоминали, столько дней и ночей на границах России было неспокойно, и сколько раз Россия предлагала решить вопрос переговорами.

Одним словом, все было, как всегда, кроме одного — завтра истекал сорок российских требований!

* * *

Размышления Федотова прервала въехавшая на территорию усадьбы кавалькада машин. Это приехали его дети. По традиции колонну возглавлял Кирилл.

Первенцу уже тридцать шесть лет, и у него пятеро детей. Как же печально, что Нинель не дождалась своей внучки, которую в ее честь назвали Нинель.

Ах, какая бы встреча была,

Если б все были живы мы.

Прошло больше пятидесяти лет, с той поры, когда на Грушинском фестивале Федотов услышал эту песню Митяева. После ухода из жизни жены не походило и дня, чтобы он не вспоминал этих строк. Вот и сейчас привычно защемило сердце. — Ничего, родная, скоро увидимся, а сейчас извини, мне надо встречать наших детей'.

К О Н Е Ц