Седьмой Принцип

— Уходишь? — сонным голосом и, не открывая глаз, спросила его Юлька.

— Мне пора, — сказал он и, наклонившись, чмокнул ее в пушистый висок.

— Алия, да? — она улыбнулась тому, что ей виделось или мечталось.

— Не забудь.

Выйдя на площадку, он помедлил перед тем, как спуститься вниз, настраиваясь на встречу с ночным внешним миром. Неожиданно, внизу стукнула входная дверь, и кто-то не спеша пошел вверх по лестнице. Подчиняясь какому-то наитию, Веня бесшумно скользнул пролетом выше, и там затаился. Поднимавшийся, а, судя по звуку шагов, это был мужчина, остановился перед дверью квартиры Юлии. Раздался звонок. Через минуту дверь открылась и сонный Юлин голос спросил:

— Забыл что-то, милый?

— Ничего не забыл, — ответил Женька. — Я вернулся.

— Ой!

— Что, ой? Не ждала?

— Только завтра.

Выглянув из-за перил, Лис осторожно посмотрел вниз, и там встретился с темным, тревожным взглядом Юлии, на пороге квартиры обвивавшей голыми руками шею друга. Заметив его движение и, следом, взгляд, она улыбнулась ему, одними глазами. Улыбка — прощание. Извещение о том, что время его здесь истекло совершенно и невосполнимо.

Потом дверь захлопнулась. Выждав еще минуту, Лис тихо спустился вниз и вышел из подъезда в ночь. Ему часто в последние дни приходилось выходить в ночь. Чего доброго, можно и привыкнуть, как к ритуалу.

Глава 18

Сова в зазеркалье

Вот и настал момент, тот самый.

Ей не нужны были доказательства его наступления, она почувствовала событие сразу, лишь только небесная механика пришла в движение, и ее колесики, рычаги и стрелки сдвинулись в определенное положение. Она давно ждала его, и вот — пора.

Нина Филипповна поставила недопитую чашку чая на стол, облизнула и положила рядом на блюдце ложечку, которой брала из розетки варенье, сегодня — из черной смородины. Встав из-за стола, она по привычке взялась прибирать посуду, но подумала, что уже некогда, и оставила все как есть.

Она вернулась в комнату. Там уже сгущался вечерний сумрак, однако, не желая разгонять тени, свет она зажигать не стала.

В тишине, разрываемой лишь оглушительным тиканьем ходиков на стене, она обошла по кругу комнату, прощаясь с каждой вещью в отдельности, на мгновение прикасаясь к ним рукой, и через них — со здешней жизнью. Диван, железная кровать, стол, стулья, комод, фотографии на нем, обои на стене, кружевные салфетки... Ничего ценного, за все скопом можно выручить лишь пару грошей, да и то, если повезет, но все бесконечно дорогое для нее лично. Еще бы, ведь каждая вещь из тех, что окружали ее, несла на себе отпечаток ее жизни, каждая была с ней накрепко связана вполне определенной зацепкой или узелком памяти. И, что стократно повышало их ценность для нее, ничего она не могла забрать с собой.

Ничего, кроме двух зеркал.

Тени прошлого толпились вокруг, словно подбадривая и утешая, что прощаются ненадолго, что вскоре, быть может, они встретятся в другом, более подходящем для теней месте. Нина Филипповна с сожалением и сомнением покачала головой. 'Вряд ли нам суждено еще встретиться', — подумала она, зная совершенно точно, какой путь ей предстоит.

'Эх, Алексей Фомич, — прошептала она, отыскав среди теней ту, которой когда-то принадлежали глаза на портрете, те, что и в вечернем сумраке, как в любое другое время суток, продолжали смотреть на нее со стены с любовью, — вот и расстаемся мы навсегда. Я старалась быть тебе хорошей женой, не знаю, может, не все у меня получилось. Мы встретились с тобой на короткий земной срок, но судьбой моей настоящей ты не был, и не стал ею. Как и я твоей, прости. Но я тебя не обманывала, никогда, ты знаешь. Судьбы наши сочиняем не мы, их сплетают норны, но кто и что нашептывает им на ухо, когда они занимаются своим плетением, того, наверное, они и сами не ведают. За сына не беспокойся, у него все будет хорошо. Летчиком, как ты хотел, он не станет, но птицей будет высокого полета, это я тебе говорю, верь мне. Просто, ему требуется немного времени для разбега. И он уже готов оттолкнуться от земли. Вот, будет тебе утеха, наблюдать за ним оттуда, где ты есть. Мне же, там, куда отправляюсь я, быть может, наградой станет Вальтер...'

'Куда отправляюсь я...' — повторила она про себя. Но разве было ей это ведомо? Как раз наоборот. В том и смысл заключался ее бегства, заранее не знать самой куда, чтобы, пройдя по следу ее мыслей, не смог найти никто ищущий. Тем более Нарада. В первую голову — Нарада, ведь именно от него происходил ее бег. Она была уверена, чувствовала, что, несмотря на предупреждение не упоминать о ней, Лис все-таки проговорился. Что-то он сказал такое, упомянул о чем-то в разговоре с Нарадой, чему сам не придал значения, но того старому хитрецу было достаточно, чтобы почуять запах следа. Вот уж кто лис так лис! Матерый! Мальчишке ли с ним тягаться? Лишь знание отца своего, да усвоенная хорошо его же наука исчезать и затаиваться до сих пор позволяли ей от него скрываться. Еще и зеркала.

Завершив прощальный круг по комнате, Нина Филипповна остановилась возле кровати, хранительницы ее снов и воспоминаний об утехах любовных. Ведь было же, все было. И тело было молодо и ненасытно, и требовало своего свершенья, и Алешенька был в расцвете силы, и не было глубины, до которой они не могли дотянуться, и не было высоты, которой не могли достичь. Эх, где же та страна, в которой живут виденья?..

Нина Филипповна вздохнула. Ей было грустно, она прощалась с тенями, а свою забирала с собой.

У изголовья, над легконогим с виду столиком, тем не менее — дубовым и потому тяжелым и устойчивым, уставленным темными склянками с разнообразными снадобьями, на стене, зацепленное за гвоздь, шатром висело вышитое собственноручно полотенце. По белому полю красным шелком орнамент растительный, райские, должно быть, кущи, среди которых разгуливают животные, невиданные и обычные земные, и в центре всего, что и понятно, сова с круглыми глазами.

Нина Филипповна потянула за край полотнища, и оно легким лепестком соскользнуло ей на руки. Безотчетно аккуратная, она взмахнула им, расправляя по воздуху, и накрыла столик со всем, что на нем было. Ровнехонько вышло и симметрично, сова — по центру.

На стене, скрытые ранее полотенцем, остались висеть два зеркала в обожженных временем одинаковых рамах из тяжелого дерева, темного, местами растрескавшегося, с едва читаемым замысловато плетенным резным узором по кругу. Оба зеркала размером не больше портрета Алексея Фомича на противоположной стене, при этом рамы их были соединены между собой петлями на манер складня.

Странные эти были зеркала. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что происхождение их необычное, суть волшебная, а предназначение вовсе не красу хозяйки воспевать, хотя и этим искусством обладали зеркала вполне. При этом то, что справа, и то, что слева были разными совершенно, сразу, с первого взгляда давали ощущение своей разнонаправленности, как жар и холод, верх и низ, да и нет. Ин и янь вот еще.

Левое представлялось темным, словно изготовленным из пластины полированного серебра, покрытой полупрозрачной вуалью, и смотреть в него было все равно, что заглядывать в глубокий омут. Правое же, напротив, светилось поверхностью из белого почти золота, под которой струилось-переливалось словно бы неугасимое и вечно живое пламя.

Темное именовалось Медленным зеркалом, и из глубин его сумеречных, словно рыбы и гады морские, поднимались картины былого. Посвященный в тайну его магии, мог узнать все о прошедшем совсем недавно или очень давно. Длина вереницы лет тут не имела ровным счетом никакого значения, надо было только уметь завязать с зеркалом разговор и вызвать у него соответствующие воспоминания. Это зеркало знало все, что было.

Правое же величалось зеркалом Быстрым, в мерцании его то холодного, то горячего огня угадывались призрачные очертания будущих событий, их канва. Приобщенный этой светлой магии мог легко узнавать, как могут развиваться события дальше, что ждет его, или кого другого, в будущем, близком или отдаленном. Светлое зеркало предвидело все, что будет.

Но увиденное в зеркалах следовало еще верно разгадать и интерпретировать. С этим у Совы было все в порядке. Нина Филипповна сохранила дар. Правда, иногда то с одним, то с другим зерцалом случались затмения, необъяснимые. Вдруг налетала хмарь и укрывала образы непроницаемой завесой, а через какое-то время точно так же уносилась прочь. Здесь можно было только ждать.

Зеркала достались Алие в наследство, от норн. Когда Нарада вернулся в свой дом с малышкой Алией на руках, тогда еще не Совой, а совенком, зеркала прибыли с ними. Они-то, кстати, и послужили чересчур любознательным гражданам главным доказательством того, что матерью Совы была одна из норн. Тайна, тайна! Нарада молчал о том. Что до Совы, она склонна была считать всех норн родными, тем более что так оно и было, и каждая из сестер в свое время наведывала девочку, каждая учила ее своему искусству. Урди — видеть прошлое, что значило на самом деле распознавать судьбу, которая произрастает из того, что было. Верданди помогала в определении настоящего, на трудах каждодневности происходит становление характера и новой судьбы. Вотчиной Скульды было будущее, она учила девочку распознавать его приметы, предвидеть, предугадывать. Знать будущее, значит понимать свой долг.

Алия впитывала науку норн как губка, и вполне в ней преуспела. Но никогда она не просила Медленное зеркало раскрыть тайну своего рождения. И не потому, что ей поставили такое условие, запрет был внутренний, ее личный, она сама так чувствовала, так знала, что — не стоит.

Норны были признательны ей за деликатность и — благоволили к ней.

Про самих норн шептались, что родители их богиня ночи Нюкта и Эреб, мрак бездны... Стало быть, они — сестры самого Эфира, причины движения, духа, наполняющего души качествами и свойствами... Стало быть, Эфир — для Совы был дядя... Не слабое родство, не из последних.

Любознательные граждане проявляли свою любознательность очень сдержанно, и старались не делиться догадками и предположениями с кем попало, а только лишь с проверенными слушателями. Во избежание. Оно и понятно, ведь норны — волшебницы, вершительницы судеб, и навлечь на себя их неудовольствие, тем более, не дай Бог, гнев, было небезопасно.

Нина Филипповна протянула руку, коснулась ладонью рамы Медленного зеркала. Всколыхнулись в темном омуте глубинные слои, пришли в движение, вуаль растаяла, бездна осветилась смутно, словно занялся в ней далекий рассвет, и вот уже по поверхности задвигались картинки. Ее воспоминания. Но и без подсказки зеркала она все помнила.

Как, например, в малолетстве сбегала из дому к норнам, на их таксон летучий. Как помогала им ухаживать за огромным ясенем, что рос до неба и накрывал кроной своей весь остров. Ее обязанностью, самой себе учрежденной, было носить в глиняном кувшине воду из источника и поливать, чтобы не сохли, его корни. Устав от ноши, она садилась под дерево и, привалившись к нему спиной, отдыхала. По стволу, из гущи листвы, к ней немедленно спускалась белка, давно поджидавшая этого момента, и для которой у Совы всегда было припасено лакомство. Белка усаживалась на ее плече, брала из протянутой ладони орешки, и, грызя их, деловито делилась с Совой новостями, которых по обыкновению у нее было масса. Имея возможность и дозволение взбираться к вершине ясеня, не до неба чуть, белка всегда была в курсе всех поветрий, свежих слухов и последних событий. Через нее к ним приобщалась и Алия.

'Моя подружка', — говорила она про белку ласково. Белка хитро щурилась в ответ, не возражала.

И все же, Нине Филипповне порой было так не просто ощущать себя Алией. Совой — всегда, а вот Алией, дочерью Нарады... Что ни говорите, и стать иная, и жизнь совсем не та. Тем не менее, воспоминания ее она хранила, в том, конечно виде, в котором их навевало темное зерцало. Особенно же воспоминания о тех событиях, что перевернули и сотворили ее судьбу такой, какой она случилась. В них полной ясности не было до сих пор.

Долго-долго мучила она себя вопросом: любила ли? Того, самозванца, Фрюжа? Теперь-то не осталось у нее сомнений, что да, а в ту пору... Слишком много чужого и ненужного вилось вокруг нее тогда, наслаивалось, сбивало с толку, мешало видеть главное. Сердце ее шептало 'да', а все вокруг, как сговорившись, твердили 'нет', достаточно, чтобы смутить и заморочить голову столь юной, едва-едва постпубертатной, как говорят те, кто знает это слово, особе. Девице, которая лишь вчера еще была подростком.

Гермес...

О, этот змей... Недаром о нем рассказывают все то, что рассказывают, о хитрости его и изощренном коварстве, которым противостоять мог разве лишь Нарада, да и то, не без опаски. Если бы не этот старый клептоман, она бы справилась, но...

Он появился внезапно. Ведя ладонями по стволу ясеня, прижимаясь к нему щекой и грудью, он выполз из-за него, как змей, тот самый, торговец яблоками. Пискнув от испуга, бросив недоеденное угощение, белка метнулась вверх и исчезла в ветвях, лишь сорванные ее когтями кусочки коры посыпались на землю. Всколыхнулось и забилось неистово сердечко Совы, чувство неотвратимости еще не опасности, но чего-то крайне неприятного стеснило грудь. Кровь отхлынула от нежных ее щек, сиречь ланит, она побледнела.

— Не бойся, дева, — сипящим шепотом — ну, правда, змей — произнес Гермес. Рывком приблизившись, он сел с ней рядом, навалился на ее плечо своим. Взял орешек из ее все еще раскрытой ладони, бросил в рот и громко, смачно разгрыз.

— Хотя, что это я? — поправился. — Бойся, не помешает.

Выплюнув скорлупу под ноги, он приблизил к ней свое лицо и зашептал прямо в ухо:

— Ты понимаешь, что я могу овладеть тобой прямо здесь, сейчас, и ты не сможешь мне помешать. Даже не пикнешь! Никто ведь тебе не поможет. Никто и не узнает. А белка, — он посмотрел вверх, словно видел среди листвы ту, к которой обращался, — откусит себе язык, если посмеет сказать хоть слово. И я непременно проделаю с тобою это, в особо, как говорят, циничной форме, если завтра ты опрометчиво совершишь неверный выбор. Ведь ты не глупая девочка, ты понимаешь, о чем я говорю?

Алия, лишившись дара речи, молча внимала яду его слов.

— Вижу, что понимаешь, — резюмировал Гермес. Взяв еще один орешек, он разгрыз его аналогичным образом. Пожевал, сплюнул, продолжил: — И потому — пока — я оставляю возможность вкусить твоей девственной крови сыну. Пригубить, что отнюдь не означает распробовать. Он молод, силен, горяч... Поверхностен. Стоит признать, что не эстет, не тонкий ценитель наш Эфалид. Но предпочтителен, как осеменитель. Зачатие — вот функция его. Ну, а потом, позже, когда утихнет свадебная суматоха, столь же утомительная, как и неизбежная, и Эфалид возьмет свое, а ты свое, мы вернемся к нашему с тобой тесному общению. Я так решил. М-м-м-м, однако, твой запах сводит с ума...

Говоря последнее, Гермес уткнулся носом в зардевшееся ушко Алии, и стал водить им вокруг, да около, по волосам, по шее — сопя и втягивая воздух.