Громов молчал. Кажется, обдумывал услышанное. Посмотрел на Перовскую, зло посмотрел, с ненавистью какой-то, перевёл взгляд на друга и отчётливо выдохнул:

— Нет.

Настя остолбенела с самого начала этого нелепого разговора, явно предназначенного для неё, и никак не могла прийти в себя. Бессонов в своём уме? Что он несёт вообще?

Блондинка встала с дивана, неловко попрощалась, почувствовав, что атмосфера изменилась, и скрылась в толпе, покачиваясь и размахивая руками в попытке удержать равновесие.

— Нет? — переспросил Слава, продолжая удерживать Мишу.

— Нет.

— Почему?

— Я устал, поехали домой. Вдвоём. — Громов опустил голову. Нельзя сказать, что он протрезвел в мгновение ока, но слова Бессонова определённо вернули ему толику разума.

— Ну, раз ты устал, а твоя леди оставила тебя, думаю, я всё же могу пригласить Настю в гости. Мы тихо попьём чайку, ты нас даже не услышишь. Едем? Настька, поднимай свою прелестную попку, домой пора.

— Нет. — Миша обернулся к Перовской, на автомате вставшей с дивана. Сузив глаза, он рыкнул: — Сидеть!

— Мих, не хами. Это же наша Настька. — Усмехнувшись, Слава отпустил друга, каким-то образом устоявшего на ногах, и, обогнув стол, приблизился к девушке.

— Что ты творишь? — Настя впилась в него взбешённым взглядом. — Прекращай этот цирк!

— Это слишком весело. Не могу остановиться.

— Перовская, — подал голос Громов, — ни одна баба между нами не встанет! Дружба, понимаешь?

— Ой, ты вообще заткнись, — ощетинилась девушка. Действительно цирк. Цирк уродов какой-то. И роль главного урода-шута отведена ей. Почему? Элементарный вопрос, на который у неё нет ответа. Почему ей так паршиво? Разве она увидела что-то новое? Разве Мишка Громов стал кем-то другим? Или она изменилась? Ему плевать, в кого совать свой член. Так было, есть и будет. Он и в неё мимоходом его засунул, потому что она оказалась тупой курицей, нажравшейся до того, чтобы позволить едва оперившемуся птенцу поиметь её. Не отпускает. Злость на саму себя. За то, что так фатально ошиблась. Это не просто оступилась — это рухнула плашмя, угодив мордой в дерьмо. Он посоветовал забыть. Забыть. Забыть и не иметь сил оторвать взгляда от его языка, вылизывающего чужой рот. И от него самого, отвратительно притягательного в своей распущенности. И ещё хуже: осознать, что стало причиной его поразительного стремления напиться. Он напивался целенаправленно, стакан за стаканом: бесконечно много алкоголя, не перестающий двигаться от сглатывания кадык, капли виски на подбородке, мутнеющий взгляд… Взгляд, направленный на одного человека. Женька, что же между вами произошло?

Разве мог Миша объяснить кому-нибудь, что почувствовал, когда Олег без лишнего пафоса сообщил друзьям о переменах в его жизни? Всё шло к этому. Невозможно было представить Смирнова и Копейкину порознь. Невозможно. И всё же… Боль? Нет. Скорее облегчение. Камень с души. Глоток свободы. Жадный глоток. Как долго он ходил по краю, опасаясь лишний раз случайно коснуться её? Он боялся потерять друга. Встав однажды между ними, Громов осознал, что Олег может вычеркнуть из своей жизни кого угодно, кроме женщины, которой отдал всего себя. Скованность, возникшая после того случая, не отпускала Мишу по сей день. Ему казалось, что Смирнов любое его слово, неосторожный жест может воспринять как попытку отобрать у него Женьку. Именно отобрать. Потому что она, вся она, целиком и полностью, его и только его. Громов, невероятно чуткий к своим близким, даже затрагивать эту тему опасался, стараясь просто держаться подальше от Женьки без ненужных объяснений. А теперь свершилось. Он просто верил, что этот брак не сломает ничто, и чувствовал облегчение. Не у всех же, как у Перовской с мужем. Перовская… Настя, Настя… Ещё одна головная боль. Какие у неё были глаза, когда она вспомнила… Будто он самое мерзкое существо на свете. Боль? Да. Мишка Громов тоже человек. Мишке Громову бывает больно. Но об этом не узнает никто.

Живёшь себе, живёшь, в удовольствиях не отказываешь, но и от работы не отлыниваешь, обожаешь своих друзей, по-своему оберегаешь и вдруг однажды начинаешь замечать, что девушка, которая вроде как твоя если не подруга, то хорошая приятельница, вызывает у тебя странные желания. Нет, желания-то не странные, а вот то, что связаны они с ней… Замужняя барышня. Показушно счастливая. Ты видишь то, чего не замечают другие, но продолжаешь улыбаться, потому что тебя это не касается. Ты не грёбаный рыцарь. Ты уже сунул однажды нос не в своё дело, а теперь изображаешь из себя дурачка, не понимающего, что происходит. Да и что такого происходит? Так, ерунда: Славка трахает младшую сестру Олега. Всего-то? Друзья, ближе которых нет. И ты будешь молчать, потому что не знаешь, чем всё может обернуться. Ты не готов потерять ни одного из них. И ты не смеешь судить друга, потому что сам хорош… Не сдержался. Любовался запретным плодом, нюхал его, трепетно оглаживал, а потом в один момент сорвался и сожрал до последней косточки. Воспользовался. Мерзкое слово, гадкое, грязное, но очень точное, потому что иначе это не назовёшь. Слишком вяло сопротивлялся, слишком быстро сдался, не смог остановить самого себя. Понимал ведь, что она в неадеквате… И разозлился. Отчаянно разозлился, когда она подтвердила его мысли. Надежда, эта недобитая сука, никак не хотела подыхать, хотя уже дёргалась в судорогах. Одноразовый секс — это нормально, приятно и вообще здорово. Миша никогда не заморачивался над тем, что был для своих любовниц всего лишь членом, вовремя вытащенным из брюк, — они ведь тоже не значили для него многое. Но когда ты оказываешься тем самым «всего лишь членом» для женщины, к которой питаешь симпатию… Больно? Да. Это не любовь. Это, возможно, лишь её зачатки, но уже не юношеское любопытство, не буйство гормонов. Только кого это волнует? Ты для неё озабоченный юнец, с которым порой можно посмеяться, не более того. А теперь ты ещё и презренное ничтожество, положившее в свою копилку сексуальных побед очередной трофей. Нужно играть свою роль. Играть до конца достойно, потому что иначе никак. Ты не можешь зачеркнуть своё прошлое и переписать его заново, сделав себя другим для неё. И не хочешь. Ты — это ты. Да, ты не ангел, но разве не заслуживаешь хотя бы капельки доверия? Почему же её глаза были полны ужаса в тот вечер, кода тебе пришлось снова натянуть на лицо едва приподнятую маску? От тебя не ждут хорошего. Нет, для друзей ты самый лучший, но для неё… Ты потерял статус друга, но не имеешь права на новый, более значимый. Потому что это ты.

Ты жалок. Потому что стоишь сейчас перед ней, едва держась на ногах, пьяный, расцарапанный очередной девкой, растрёпанный, и ревнуешь её к одному из своих лучших друзей, отчаянно, до злости и боли. Достаточно лишь намекнуть Славке, и всё прекратится. Ему стоит только узнать, что ты был близок с ней, чтобы он отступил, потому что когда-то давно вы решили не пачкать одну и ту же простынь, но ты молчишь. Говоришь какую-то ерунду, но не правду. Ты хочешь обидеть её, чтобы самому не было так плохо, но лучше тебе не становится.

— Найди гостью посимпатичнее, раз припёрло. — Миша ухмыльнулся, глядя Насте в глаза.

— А мне эта нравится.

— Ну и дурак, — по-детски буркнул парень и, пошатываясь, пошёл к выходу. Сил не осталось. Совсем. Ни грамма.

— Настька, ты иди к остальным. И не злись, ладно? — Бессонов поцеловал Перовскую в щёку и подтолкнул к танцполу. — Не слушай его. Он пьян.

Слава догнал друга уже на улице. Миша курил, привалившись спиной к стене. Курил он довольно редко.

— Где гостья?

— Дурак. Сильный, но дурак. — Бессонов обнял его. — Прости.

Громов вздрогнул, выронил сигарету и закрыл глаза.

Он знает. Славка всё знает и понимает. И это заставляет говорить. Говорить долго, стоя в обнимку, забив на то, что подумают окружающие, говорить в такси, положив голову на его плечо, говорить в ванной, сидя на полу в душевой кабинке и пытаясь разглядеть силуэт друга через покрытое каплями воды стекло, говорить в своей постели, едва ворочая от усталости и не до конца выветрившегося хмеля языком, говорить о том, что творится внутри тебя. Говорить и знать, что тебя поймут.

Бессонов поправил одеяло на уснувшем Громове и усмехнулся мысли, что он как заботливая мамаша. Таких, как Мишка, мало: честный, преданный, мягкий, настоящий. И пусть он зачастую дурит, но всё-таки… Таких мало. А вот он сам был непозволительно слеп к состоянию друга. Замечал, конечно, но не понимал до конца, насколько ему тяжело. Всегда улыбаться. Всегда дарить другим радость. И умирать внутри. Сгорать дотла. Мишка Громов сильный.

Они были похожи во многом. И в то же время Слава знал, что Громов никогда бы не позволил себе того, что позволил он: трахнуть Алесю. Трахнуть. Именно это слово. И не раз. Потому что хочется. Не с ней, а вообще. Так почему нет? Сестра друга? Все мы чьи-то братья и сёстры. А вот Мишка бы не смог. Он из-за Настьки-то весь извёлся, а в этой ситуации вообще никогда бы себя не простил. Он такой. А Бессонов смог. И плевать ему, кто она. Девка, каких множество. Она не друг. Она не Перовская, не Крюкова и не Копейкина. Она просто девка, предложившая ему себя. Девка, достаточно соблазнительная, чтобы её захотеть. И ничего больше. А ещё она чокнутая: притащилась на днях в один из его магазинов, довела девочек консультантов до истерики, требовала директора, а потом отсосала ему в машине на парковке. Забавная она порой. И похожа чем-то на мать, а мать у неё… Слава сглотнул. Да, Татьяна шикарна. Он бесконечно уважал эту женщину, что не мешало ему считать её безумно сексуальной. У него не было определённого типажа.

Алеся. Как эта девчонка отреагирует на сообщение о предстоящей свадьбе брата? Наверняка упьётся в хлам в каком-нибудь клубе. Плевать. Куда важнее проблемы его друзей и его собственные. И сейчас на повестке дня Мишка со своей влюблённостью в Настю. Он и сам ещё до конца не осознаёт, что вляпался по самое не хочу. Громов, каким бабником бы ни был, умел чувствовать по-настоящему. Бессонов же давно вырос из этой чуши. Он мог позволить себе влюбиться лет в семнадцать, и такое бывало, но не после. Да и желания особого не было. Его жизнь была полна приятного и без любви. В этом ему был близок Лёнечка. Нет, Слава планировал завести семью рано или поздно, но был уверен, что это будет лишь брак ради брака, а не сентиментальный порыв. Не из тех он людей. Просто нужно. Вот и всё. И желательно найти наиболее выгодную партию. Но случится это лет через пять, не раньше, да и жизнь его мало изменится. Штамп в паспорте и кольцо на пальце не преграда. Главное — наследник.

Бессонов сварил себе кофе и устроился с чашкой на подоконнике в спальне. Ночная прохлада приятно контрастировала с горячим напитком. Всё хорошо.

А станет ещё лучше, когда до Перовской и Громова дойдёт, что бегать друг от друга бесполезно, что в жизни и не такое случается, и то, что они нужны друг другу, вовсе не трагедия. Слава не презирал любовь, просто ему она была до лампочки. Он искренне радовался за Женьку с Олегом, прошедшим многое и, наконец, переставшим метаться. У них по-прежнему будут и взлёты, и падения, но они всё равно пройдут этот путь до конца. И Мишке полегчало. Он будто из пут вырвался. Только вот влез в другие сети, но таков уж он. Поймёт. Найдёт выход.

Бессонов поставил чашку на подоконник и взял в руки телефон. Интересно, его после столь позднего звонка не проклянут? Обязательно проклянут. Ну и чёрт с ним.

— …

— Лёнечка, я по голосу слышу, что ты не спал, а трахался, так что не вопи.

— …

— Ой, это сон ждать не может, а член сумеешь поднять, если загнётся. Я в тебе не сомневаюсь.

— …

— Нет, на себе испытывать не хочу.

— …

— Хотел сказать спасибо.

— …

— Именно сейчас захотел. А вдруг утром бы передумал?

— …

— Тебе, может, и насрать, но мне нет. Спасибо, Лёнь. От души.

— …

— Нет, не за твою неземную красоту. Я не ценитель. За то, что помог раскрыть глаза.

— …

— Он сам поймёт. Я хочу, чтобы он сделал этот шаг самостоятельно.

— …

— Да ничего с твоей Настенькой не случится! Видел бы ты, как она таращилась на него сегодня.

— …

— Ну да. Как всегда не один.

— …

— Лёнь, с каких пор ты осуждаешь такое поведение?

— …

— Знаю, что особенная. Но не все как Иркин муж.

— …

— Ты всё ещё не смирился?

— …

— Лучше было бы, чтобы твой цветочек завял?

— …

— Грубо, Лёнечка, грубо. Воспитанный человек…

— …

— Ой, пойду я спать, пожалуй. А ты там помни ладошкой, если что.

— …

— Нет, Лёнь, ты хам всё-таки.

— …

— Всё, я пошёл. — Сбросив звонок, Слава усмехнулся под нос. Он одновременно любил и ненавидел перепалки с Костенко. Трудно было выйти из них победителем и чаще всего не удавалось, но всё же…

Лёня Костенко. Счастье, что они не враги. Не хотелось бы. Бессонов осознавал, что не бессмертен. Быть врагом Костенко — ходить по краю.

Глава 26

Тайное всегда становится явным. Но, даже зная это, Алеся не была готова к последствиям. С одной стороны, ей хотелось расхохотаться, с другой — чужая рука, сжимающая горло, особой радости не доставляла.

— Отпусти, — сиплым голосом сорвалось с губ.

— Шваль. Антонова, что ж тебе спокойно не жилось, а? Я ведь предупреждал…

— Никит…

Артамасов разжал пальцы и отступил на шаг. Алеся сползла спиной по стене и уселась прямо на землю, потирая покрасневшую шею и откашливаясь.

Он смотрел на неё сверху вниз. В его взгляде не было злости, лишь презрение, брезгливость и едва уловимое удивление. Так, будто человек наступил в кучу дерьма и пытается осознать всю гадость произошедшего.

За углом школы, где они находились, воцарилась тишина. Никита перевёл взгляд в сторону и вздохнул. Он устал. Чертовски устал. Сначала отец затеял никому не нужный разговор, переросший в ссору, в ходе которой они перешли черту. Артамасов-младший перешёл. Не сдержавшись, он затронул отца за живое. Татьяна. Не стоило говорить о ней. Тем более в таком тоне… Пощёчина обожгла. Только вот получил он её не от взбешённого отца, а от невесть откуда появившейся новоявленной мамаши. Лиза ударила пасынка от души: с размаху, хлёстко, обжигающе. Раз, другой, третий… Пощёчины сыпались колючим градом. Семён Георгиевич растерянно смотрел на жену и молчал. Никита с трудом отцепил от себя разъярённую молодую женщину и, выплюнув напоследок очередную гадость, скорее от обиды и раздражения, нежели специально, покинул дом отца. Нет, он не намеревался устроить вечер срывания масок и открыть глаза влюблённой дурочке. Просто так вышло.