Минут через пять дверь в воротице открыла пожилая дама с по-домашнему непокрытой головой. Улыбка фрау Яровиц была приветлива, она жестом впустила прилично одетых незнакомцев во двор.
— Желаете на постой, господа?
— Да, фрау Берта, — Суров приподнял шляпу с кивком.
— Вы даже знаете как меня зовут?
Всеволод улыбнулся.
— Мне вас порекомендовал один знакомый, которому вас порекомендовал его знакомый, а тому в свою очередь... в общем, кто-то там в прошлом году проживал у вас... Мы в Аугсбурге проездом, пробудем здесь может быть неделю. Или больше. Моё имя Йохан Бассе.
Всеволод вновь приподнял шляпу и представил Карпова, Бергофа и Ильина:
— А это мои помощники: Феликс Фёрстнер, Клеменс Эммерманн и Эмиль Блеквенн.
— Ну что же, — оглядела хозяйка гостей, — места для вас всех у меня хватит, но из флигеля придётся принести ещё одну кровать. Бельё я вам выдам немедля, как только договоримся о цене. Скажу сразу, оплату я принимаю в фунтах, можно и во франках.
— Разумеется, фрау Берта, — кивнул Суров, южногерманских марок, прошедших зимой очередную девальвацию, у него с собою было мало.
— По два фунта с постояльца в неделю, — назвала цену хозяйка.
Всеволод подавил улыбку. Названная цена была гораздо выше средней.
— Мы готовы заплатить наперёд, фрау Берта, — согласился он, собирая протягиваемые ребятами банкноты. Вообще-то, он мог бы и сам заплатить, но что подумает хозяйка? Местные нравы в отношении денег были насквозь пропитаны индивидуализмом. Тебя скорее накормят и напоят из жалости, но денег не дадут.
— Замечательно, господа, — улыбнулась хозяйка, беря деньги. — Кстати, если вы голодны, я как раз начала готовить ужин. За еду я с вас плату не возьму.
— Очень голодны, — признался Бергоф.
— Хорошо... — она махнула рукой на дом. — Вот вам ключ, располагайтесь пока. Вижу, ничего кроме саквояжей у вас нет... Сейчас выдам бельё, решим с кроватью и через час прошу на ужин.
Гостевая половина дома состояла из нескольких комнат. Шторы на окнах, цветочные горшки на подоконниках, свежие обои и паркетный пол. В убранстве чувствовалась женская рука. Когда разобрались с переноской кровати и получением белья, хозяйка поспешила по своим делам.
— Надо воды в умывальник принести, — предложил Ильин, выкладывая на полочку бритвенные принадлежности.
— Принеси, — сказал Бергоф. — Во дворе колонка, ведро там рядом.
— А хорошо здесь, господа, — по-русски сказал Карпов, когда Ильин вышел. — Мне даже квартиру одну в Штуттгарте напоминает.
— Вот и женись на Лизхен, — тоже по-русски сказал подполковник, усмехаясь. — А то морочишь барышне голову.
— А и женюсь. Только позже. Увезу её к себе в Смоленск... — Карпов уставился невидящим взглядом в окно и мечтательно улыбался.
Суров закурил, найдя на книжном шкафу со всякими безделушками вместо книг стеклянную пепельницу в виде цветка кувшинки. Ему вдруг показалось, что соратники говорят по-русски с акцентом. Мысль его позабавила, слишком уж дикой она была. Хотя... хотя кто знает? Ведь годами приходится даже думать на дойче.
— В общем так, — сказал он на русском и перешёл на немецкий, — Все разговоры между собой только на дойче. Расслабляться рано.
— Яволь, герр Заммер! — улыбнулся Бергоф.
— Приводим себя в порядок, — продолжил Всеволод, — обустраиваемся, потом ужинаем. Все разговоры о деле после ужина.
На ужин фрау Яровиц, как и обещала, пригласила через час. Постояльцев ждал накрытый в гостиной комнате стол, сервированный тарелками и приборами. Главным блюдом был запечённый в собственном соку гусь, к нему прилагались солёные крендели "братце". Разместив всех за столом, хозяйка ненадолго вышла и вернулась с двумя бутылками домашнего шнапса.
— Знаю я вас, мужчин, — улыбнулась она, ставя бутылки, — без выпивки и слова не вытянешь.
Шнапс она разлила по бокалам. Разговор пошёл о впечатлениях от Аугсбурга. Ели не торопясь, хозяйка сетовала на нелёгкую жизнь, что постояльцев порой не бывает и по два месяца, рассказала о вышедших замуж дочерях и об уехавшем в Аргентину сыне. Упоминания о Курте Суров так и не услышал, не хочет говорить о нём и не надо, решил он.
— А это ваши родственники, фрау Берта? — спросил Бергоф, кивнув на висевшие на стене фотопортреты.
Фотографии были старые, слегка выгоревшие, обрамлённые в простенькие картонные рамки.
— Это мой муж, — показала хозяйка на немолодого уже солдата с завитыми усами в мундире знаменитой 20-й стальной дивизии, — Герхард Яровиц. Здесь он запечатлён осенью четырнадцатого на побывке. Он был добровольцем. Он пал за Рейх в Румынии, когда русские ввели свои орды на помощь кукурузникам.
— Вы сказали, он в стальной дивизии воевал, — уточнил Бергоф, — он родом из Брауншвейга?
— Нет. Но он вырос там. В Румынию он был переведён уже штабсфельдвебелем как опытный солдат в недавно сформированную дивизию.
— А это? — спросил Ильин. — Ваш брат?
— Вы угадали, — ответила она. — Мой брат Бруно Кнакфусс.
Брат фрау Берты был запечатлён в парадном мундире прусских гусар с традиционной "мёртвой головой"* — старой ещё с XVIII века эмблемой германских гусар и драгун.
— Он тоже воевал на Восточном фронте, — продолжила фрау Берта, — в пятнадцатом попал в плен. В семнадцатом он воевал в России, в красной гвардии.
Суров сделал глоток шпанса, запивая гусятину. Он задумался над словами хозяйки. После Брест-Литовского мира, когда Советская Россия стала фактически союзницей Германии, Западный фронт германской армии увеличился со 155-ти до 195-ти дивизий и в марте 1918-го рейхсвер начал крупное наступление, окончившееся для Антанты тяжёлым результатом: французы и британцы потеряли убитыми и раненными свыше 850 тысяч, пленными свыше 190 тысяч, две с половиной тысячи орудий, двести танков и более шести тысяч пулемётов. А осенью 1917-го в красную гвардию вступило около трёхсот тысяч из полутора миллионов находившихся в бывшей Российской Империи военнопленных германцев, австрийцев, венгров. Возвращаться домой они не пожелали, опасаясь неминуемой отправки на Западный фронт. В России же в рядах красногвардейцев они не считались дезертирами, ведь их участие в революции играло на руку и Германии, и Австро-Венгрии. Вот и воевали красногвардейцы против Краснова, а позже против Юденича, брали под контроль вместе с вышедшими из подполья большевиками да вместе с отрядами революционно настроенных рабочих, вместе с революционными матросами и запасными полками, не желавшими отправляться на фронт, города и сёла по всей бывшей империи. Входили в красную гвардию и части сформированные из китайцев, которых царское правительство навербовало десятками тысяч для нужд прифронтового обеспечения. Китайцев использовали в качестве строительных отрядов, а после Брест-Литовского мира вся эта масса лишённых заработка китайцев оказалась предоставлена сама себе. Но не надолго. Большевики быстро взяли китайцев в оборот.
Среди интервентов в России в Гражданскую оказались и десятки тысяч пленных чехов и словаков. Естественно большевики проявили интерес и к ним. Поначалу Чехословацкий Корпус был сформирован в Великую Войну как соединение русской армии из военнопленных под лозунгом единения всех славян. Но из-за большевицкого переворота осенью 1917-го чехословаки перестали быть частью русской армии, они двинулись в Сибирь и Дальний Восток во Владивостокский порт, чтобы затем переправиться на Западный фронт в интересах Франции. Но вышло то что вышло, чехословаки схлестнулись с отрядами красной армии, а затем стали соединением белой армии адмирала Колчака. А в девятнадцатом, когда Германия уже капитулировала и стала не опасна, Антанте перестал быть полезным и Колчак, последовал мятеж Чехословацкого Корпуса.
— Ваш брат тоже погиб? — спросил Бергоф.
— Да, — вздохнула фрау Берта. — Пал за Рейх где-то под Псковом. Мне об этом сообщил его однополчанин Георг Тееманн. Он нашим соседом был, жил тут рядом через улицу. Георг вернулся домой осенью восемнадцатого. Потом он снюхался с коммунистами. Погиб в Берлине в девятнадцатом в уличных боях.
"А за Рейх ли голову сложил Бруно Кнакфусс? ‒ подумал Суров, — или за Интернационал всё-таки?" С хозяйкой этой мыслью он делиться, естественно, не стал. Ему вдруг вспомнился октябрь 1919-го, колонны пленных красноармейцев, захваченных после ликвидации прорыва сформированной под Воронежем 1-й конной армии. Вспомнил, как охранял доставленных в контрразведку интернационалистов — около шестидесяти германцев, бывших улан, драгун и гусар, и около тридцати бывших австрийских и венгерских гусар. Шёл на исход девятнадцатый год, Германия и Австро-Венгрия давно капитулировали, а эти суки продолжали воевать в России. Их всех расстреляли в тот же день. Потом вспомнилась деревня Соломиха, которую он штурмовал будучи краскомом. Деревенька была по тамошним меркам средненькая, всего-то около восьмисот дворов. Доведённые до отчаяния продразвёрсткой и раскулачиванием крестьяне взбунтовались, ночью закололи вилами активистов и зарубили топорами спящих конников стоявшего на постое красного эскадрона. Его полк бросили на усмирение. Напрасно комполка и комиссар распинались о кулачье и контре, после первых двух отбитых атак, бойцы штурмовать деревню не хотели, большинство ведь сами были такие же крестьяне, пусть и не зажиточные как на богатом юге, где палку в землю воткни — она и зацветёт. Так и топтался полк — несколько сотен бойцов, пока не появились каратели — до полутора тысяч штыков, сабель и артиллерия. Среди карателей было много венгров и евреев, но были свои же славяне — малороссы и великороссы, такие же вчерашние крестьяне. Каратели сожгли Соломиху, перебив всех мужиков, трупы на улицах валялись целый месяц, их не разрешали убирать ради устрашения. А краском Суров, получивший пулю в самой первой атаке, по пути в лазарет пытался найти ответ на вопрос чья же она красная власть, воюющая с крестьянами...
На десерт хозяйка подала яблочный пирог и кофе. Пирог у неё вышел просто замечательный, о чём фрау Берте гости сообщили на перебой. А вот кофий, он оказался самым заурядным эрзац-кофе — цикорий и жареный ячмень.
К себе уходили постояльцы уже затемно, оставляя растроганную похвалами хозяйку в радушном настроении.
— — — — — — — —
*"Мёртвая голова" — череп и кости в Великую Войну переняла и германская пехота, ударники и огнемётчики носили эту эмблему как символ самопожертвования, позже к концу войны своей эмблемой её сделали танкисты и многие лётчики. В России "мёртвая голова" широко распространилась в 1917 г. в ударных частях и отдельных батальонах смерти. Существовала с XVIII-го века у александрийских гусар как эмблема на киверах и нагрудные солдатские кресты; также в середине XIX-го века череп с костями внёс на своё знамя атаман Донского Казачьего Войска генерал-лейтенант Я.П. Бакланов.
— — — — — — — —
Аугсбург, 13 мая (30 апреля) 1938 г.
Наступал вечер. Косые стрелы дождя громко барабанили в окно. В хмуром тёмном небе сверкнуло и на секунду на улице стало ярко как в ясную погоду. Спустя мгновение ударил раскат грома.
Суров сидел в кресле, накрывшись пледом, попыхивал сигаретой, протянув ноги к камину. Сухие поленья, выделенные фрау Бертой для постояльцев, весело потрескивали и давали хороший жар. Рядом в таком же кресле сидел Бергоф, потягивая хозяйский шнапс.
— Льёт как из ведра, — сказал он по-русски с тоской в голосе. — Совершенно как у нас в Пернове.
— Соскучились по дому? — поинтересовался Суров тоже по-русски.
— Нет, но... Вообще-то, да. Соскучился. Страсть как хочется по родным улочкам пройтись.
Суров кивнул, стряхивая пепел в пепельницу, которую держал в руке.
— А я, Александр Павлович, представьте, даже на похоронах отца не был. Узнал почти через месяц. Вот вернусь с чужбины и не знаю, как матери в глаза смотреть буду.
— Простит она вас... мать всё-таки.
— Дай-то Бог.
Суров затянулся и потушил окурок. Его взгляд приковался к заоконному пейзажу, где под напором небесной хляби и ветра гнулись к земле ветви деревьев и кустарников.
— Мне вот что подумалось... Не поверите, Александр Павлович, вспомнились мне простые калоши. В такую погоду в них самое то ходить.
— Да, — согласился Бергоф, — ноги были бы сухие. У швабов почему-то калоши не приняты, а англичане ходят себе спокойно.
— И в ус не дуют, — кивнул Всеволод. — А я сегодня даже замёрз. Лето называется...
Бергоф улыбнулся и поставил на журнальный столик опустевший стакан.
Два дня под дождём, проведённые в изучении подходов к бывшему театру положительных результатов не дали. Площадь, переименованная англичанами в Георгплац — в честь их короля, то ли номер пятого, умершего в 1936-м, то ли какого другого, оказалась под надёжной охраной. Прилегающие улицы тоже. В самой администрации ежесуточно пребывало не менее роты британских солдат, площадь патрулировалась шутцполицией и английскими нарядами. Да ещё и шпики в штатском. В общем-то, Суров и не надеялся на раздолбайство островитян и уж точно не помышлял о штурме. Его интересовала схема охраны кортежей. За прошедшие два дня эта схема была выявлена. Губернатор Швабии сэр Бартон довольно часто покидал администрацию и ездил постоянно меняя маршруты. Следовательно, устраивать подготовленную по всем правилам засаду всё равно что угадывать на пальцах какой из маршрутов будет избран в день развязки. А ведь второй возможности не будет. Действовать же с наскока — значило распылить группу и серьёзно снизить возможность успеха.
— Надо попробовать на въезде в город, — сказал Бергоф.
— Я думал об этом. Тут тоже неизвестно какой дорогой объект повезут. Вот незадача... прям хоть "языка" бери.
— Поставить на уши весь гарнизон? — Бергоф фыркнул и вдруг резко скривил губы. — В принципе... в принципе, если осторожно... чтобы шума не было...
Суров кивнул.
— Вот и я о том же. Я Ильина в бордель отрядил, тот что у Сент-Анна-Кирхе. Там часто офицеры появляются. Посмотрим, что он вынюхает.
— Бордель? — вскинул брови Бергоф. — Днём?
— Днём лучше. Ночью там от лимонников не протолкнуться.
Пробили настенные часы, возвещая восемь вечера. У входной двери послышалась возня и чьи-то шаги. Наконец, в комнату заглянул штабс-капитан Ильин, уже успевший скинуть промокшие плащ и шляпу, ботинки и носки.
— Это я, господа.
Он присоединился к компании минут через пять, переодевшись по-домашнему. Поставил кресло поближе к камину и вытянул к огню ноги.
— Замёрз? — спросил Бергоф.
— Не то слово! Ноги по колено мокрые. Погода — сволочь! Горячего бы попить...
— Ужин только через час, — напомнил Бергоф. — Тут тебе, Валера, не Россия. Не поводохлёбствуешь.
Ильин улыбнулся и протянул ладони к огню. Суров прикурил новую сигарету и сказал:
— Ты грейся и заодно рассказывай.
— Бордель считается для "приличных" людей, — слово "приличных" штабс-капитан выделил с ехидной ухмылкой. — Я под французика сыграл, коммерсанта из французского Марокко. Один мусье мне даже посетовал, что во Французском Марокко никогда не был. Пришлось с ним бутылку вина приговорить... Английских офицеров днём мало, поэтому девочек свободных в наличие...
