Эсташ Доже и его дьявол

Паво скоро стал третьим участником их союза — главным образом, по желанию герцога, который был просто заворожен этим существом, но и Эсташ особенно не возражал, потому что Паво вносил оживление в их мрачноватые, полные надрыва оргии. К тому же, герцог, набравшись опыта, начал ценить разнообразие. Ему было по душе — если пользоваться языком двора Месье — играть обе роли, тогда как Эсташу вторые роли не нравились, и он охотно передал эту обязанность Паво.

Самому же мальчику ужасно льстила страсть герцога, кроме того, тот баловал его и расплачивался за наслаждения подарками, настолько дорогими, что даже Месье однажды заинтересовался — поймал своего пажа прямо за ухо, украшенное редкостной жемчужиной, и притянул к себе поближе, чтобы рассмотреть.

— Да у тебя жемчуга почище, чем у меня, Паво! Откуда, скажи на милость?

Мальчишка без стеснения забрался к нему на колени и что-то прошептал на ухо. Что именно он наплел, Эсташ так и не узнал, но, видимо, более или менее откровенно объяснил появление подарков, потому что Месье звонко шлепнул его по заднице, обтянутой пурпурным атласом, и воскликнул с восхищением:

— Вот паршивец!

Его забавляли похождения пажа, и он не особенно сердился, если тот иногда не откликался на звонок по ночам. Эти ночи Паво проводил в доме, который герцог снимал в городке, потому что апартаментов во дворце ему не предоставили. Но это было к лучшему: во дворце бы их давно уже застукали, а так Эсташ мог посещать его, сохраняя тайну. Оргии начинались с застолья, обильных возлияний и давамеска. Паво, обнаженный, усаживался к кому-нибудь на колени или даже ложился на стол, сервируя на самом себе десерт, который полагалось есть без помощи приборов и, желательно, без помощи рук.

Эсташ участвовал в этих играх неохотно, предпочитая роль наблюдателя, ибо подозревал, что Паво болен какой-то дурной болезнью. Он поделился подозрениями с герцогом, и тот не на шутку перепугался и устроил мальчишке допрос, но Паво держал себя с совершенной беспечностью, даже не понял, о чем речь. Он находился еще в том возрасте, когда врачей боятся до смерти и принципиально не желают вникать в состояние своего здоровья. По его словам, он действительно был болен (но не мог сказать, чем именно, и из его невнятных описаний выходило, что это была то ли какая-нибудь краснуха или ветрянка, то ли впрямь что-то венерическое), но Месье пригласил к нему врачей, и они вылечили его, пусть Паво сопротивлялся как мог, убегал и прятался. Язв во рту у него больше не было, хотя зубы оставались в жутком состоянии. Герцог совершенно успокоился. По его мнению, будь Паво болен чем-то действительно серьезным, он не относился бы к этому так наплевательски. Но Эсташ все равно соблюдал меры предосторожности и употреблял Паво исключительно между бедер — не столько из боязни заразиться (он и раньше не верил, что проживет долгую жизнь, теперь же чувствовал, что его и без того невеликий срок сократился еще сильнее, и никакой риск для здоровья сам по себе не остановил бы его), сколько из брезгливости.

Раздался громкий, довольный вскрик герцога, за которым последовало несколько долгих стонов, соответствующих последним медленным движениям, и буйство на кровати затихло. Эсташ, впавший в наркотическое оцепенение, посасывал мундштук турецкой трубки и слушал доносящееся из алькова тяжелое прерывистое дыхание. Потом и оно стихло. Кажется, герцог и Паво задремали. В спальне звучал только шум ливня. Плотная стена воды колыхалась, как занавес, за высокими окнами, распахнутыми настежь из-за жары.

Вдруг в маленьком внутреннем дворике, среди зарослей рододендронов, пригнутых к земле ливнем, мелькнула тень. Вор, которого привлекли открытые окна? Или шпион, нанятый кем-то из придворного гадючника, чтобы разузнать, где шляется по ночам этот таинственный Доже де Кавуа? Или даже полицейский согладатай? Эсташ обернул бедра бархатной накидкой с кресла и, пошатываясь и натыкаясь на мебель, прошел в соседнюю комнату. Там одна стена образовывала эркер, из которого хорошо обозревался весь двор.

Эсташ забрался с ногами на стоявшую в эркере деревянную скамью и выглянул наружу. Он чувствовал себя как во сне и не мог понять, это от гашиша пелена перед глазами, или дождь действительно такой сильный и плотный. Чудом не потерял равновесие и не вывалился из окна.

Ну да, так и есть, кто-то крался вдоль старинной, сложенной из бесформенных камней стены дома и заглядывал в окна. Какой-то толстяк. Хотя нет, не толстяк, просто странно распухший человек. Переваливается, шлепает по лужам отечными ногами. Эсташ вспомнил случай из детства, как однажды из Соммы выловили утопленника, и он был такой же безобразно раздутый, почерневший, с объеденным рыбами лицом. Нет, не может быть, это всего лишь толстый бродяга. А может, и бродяги на самом деле нет, просто Эсташ выкурил три трубки за раз, вот и мерещится.

Шлеп-шлеп, все ближе и ближе к эркеру. Эсташ слез со скамьи, стараясь не шуметь, и отступил от окна в темную комнату. Ему пришло в голову сесть на пол, и он забрался за большой сундук, накрытый ковром, и съежился там. Он сам не понимал, почему не убежал в одну из задних комнат и не запер дверь, что за пагубное любопытство вынудило его остаться, да еще осторожно выглянуть из-за бахромчатого края ковра. Все было как во сне, поэтому он не мог испугаться по-настоящему, в полную силу, даже когда за оконную раму уцепилась распухшая, мокрая, покрытая темными пятнами рука. Безобразно раздутая голова заглянула в комнату и какое-то время всматривалась в темноту, будто ища кого-то. Сквозь пелену дождя нельзя было различить черты лица. Это была просто маска неясных очертаний, будто размытая водой.

Наконец страшный соглядатай двинулся дальше, цепляясь рукой за стену и тяжело шлепая по лужам. Эсташ вылез из своего убежища, но встать с пола не спешил и сидел, провалившись к стене и силясь осмыслить случившееся, но мысли не задерживались в голове, а лениво скользили, как глубоководные рыбы.

В таком виде его и застал герцог, вышедший из спальни в халате, наброшенном на голое тело.

— Что вы тут делаете, Доже?

— Мне показалось, во дворе кто-то ходит, и я пошел посмотреть, — объяснил Эсташ и по тому, что герцог вовсе не удивился его словам и коротко кивнул, как бы говоря: "А, ну да", догадался: — Вы тоже видели?

— Он давно тут ходит, — герцог сел рядом с ним, халат расстелился по плитам пола.

— Почему вы не рассказывали?

— Я надеялся, что мне это просто снится. Слуги уверяли, что ничего не видели, во двор никто не лазил, хотя я заставлял их караулить по ночам. Но если вы видели то же, что и я, значит, это правда.

— Не бойтесь, — Эсташ нашарил в темноте руку герцога. — Если это тот, о ком мы думаем, то он ищет меня, а не вас. Это ведь я убийца.

— я помогал вам. На его месте я бы имел счет к нам обоим.

— И что вы собираетесь делать с этим?

Герцог потрогал цепочку со старинной серебряной ладанкой, приминавшую своей тяжестью легкую курчавую шерсть на его груди.

— Это все, что пришло мне на ум. Там частица мощей святого Вальберта. Уж не знаю, поможет ли.

-Лучше бы вам уехать куда-нибудь далеко, — посоветовал Эсташ, нежно обнимая герцога и пробираясь ладонями ему под халат. Безумной страсти к любовнику он по-прежнему не испытывал, но чувствовал вину перед ним и не знал, как еще ее загладить, чем вознаградить за тот кошмар, в который он превратил счастливую и беспечную жизнь внука великого д'Эпернона[2]. — Кажется, у вас есть поместья в Оверни. Там он не найдет вас. Ну, по крайней мере, надо попытаться.

— Вы, конечно же, не поедете со мной? — насмешливо спросил герцог. — Вот, представьте себе, и я не могу уехать от вас, как вы не можете уехать от Месье. А если бы я только мог увезти вас от него, мы могли бы в самом деле удалиться в мой замок Рандан. Подумайте, Доже. Там ваши нервы пришли бы в порядок. Нам обоим нужна передышка, но вам — особенно.

— Увезите лучше Паво. Его вам не придется уговаривать.

— На что он мне сдался? Я повторял вам сто раз, что Паво — это просто развлечение, красивый зверек. Вы — единственный, кого я люблю, — герцог говорил торопливо и слишком горячо, стыдясь своей страсти к мальчику с гнилым нутром, которая действительно не имела ничего общего ни с любовью, ни с иными благородными чувствами, но была совершенно непреодолима. Герцог и в прошлых своих связях отнюдь не был возвышенным влюбленным, но это увлечение ему самому казалось слишком грязным.

Они сжали друг друга в объятиях и покатились по полу.

— Вы видели луну? — вдруг спросил Эсташ.

— Что?.. увлеченный герцог даже не расслышал вопроса.

Эсташ попытался припомнить, какой была луна сегодня, пока не пошел дождь. Кажется, уже видна половина (астрономы называют это состояние 'первой четвертью'). Пока можно не бояться утопленников, заглядывающих в окна. Все решится, когда настанет полнолуние.

На рассвете Эсташ крался в свои комнаты во дворце и после нескольких часов сна возвращался к обычной жизни. Он научился скрывать свои страхи и свое нервное истощение так тщательно, что временами даже сам забывал о них — по крайней мере, пока не садилось солнце. После заката нервозность прорывалась наружу, особенно если темнота заставала Эсташа под открытым небом, а Месье, как на грех, из-за жаркой погоды предпочитал проводить время в парке. Там ужинали в увитых зеленью беседках, танцевали и смотрели комедии в летнем театрике. И в такие вечера Эсташ изумлял всех угрюмостью, рассеянностью и обыкновением подскакивать в ужасе, стоит только дотронуться до его плеча или локтя. Но уж в дневные часы он был самим собой, разве что от ночных излишеств физиономия была такой неровно-белой, что казалась обсыпанной мукой, глаза были обведены темными кругами, а руки тряслись так, что иногда Эсташ не мог удержать даже карточный веер и ронял всех своих козырей на зеленое сукно. Но, поскольку он был не один такой, никто не придавал этому значения.

Меж тем свершилось историческое событие: в Сен-Клу приехал король. Эсташ, в глубине души давно уже безразличный ко всему (и даже, возможно, к чарам Месье, которого продолжал обхаживать больше из упрямства и ради того, чтобы в жизни оставался хоть какой-то смысл), неожиданно ощутил радостное волнение. Никогда еще ему не доводилось видеть короля вблизи, разве что в детстве, пока семейство Доже де Кавуа еще не променяло столицу на провинцию, но король тогда и сам еще был ребенком, и Эсташ не мог относиться всерьез к своему несчастному сверстнику, вынужденному важно шествовать во главе всяких процессий и председательствовать на бесконечных торжественных обедах. Теперь Людовик появился в сиянии подлинного величия, заставлявшего позабыть о его юности, и Эсташ был счастлив и горд, что лицезрит его. И ведь счастье это стало возможным только благодаря совершенным им преступлениям. Если бы он не решился, он никогда бы не получил возможность подойти к его величеству близко.

Вскоре Эсташ заметил, что кроме него большой радости не испытывает никто. Остальные приближенные Месье видели короля слишком часто, чтобы валиться в счастливые обмороки, и, хотя они, разумеется, считали своим долгом демонстрировать энтузиазм, его визит на самом деле был источником неудобств и докуки. Свободная и непринужденная обстановка Сен-Клу сразу стала официальной и чопорной. Теперь нечего было и думать о том, чтобы показаться навеселе или целоваться в каком-нибудь прелестном уголке парка. Да чего уж там, даже за своим языком следовало следить в оба, ибо всем была известна нелюбовь его величества к сквернословию. Король привнес в их очаровательную обитель радости и наслаждений свой распорядок дня (довольно строгий). Кроме того, он привез собственную свиту, и между двумя лагерями, как водится, немедленно началась грызня. Спутники короля, естественно, высказывались насчет репутации, которую имел двор Месье, и особенно в первый день, пока эта тема, слишком очевидная, еще никому не наскучила, звучало много шуток в таком примерно духе: 'Господа, будьте бдительны, старайтесь не ходить по парку в одиночестве и ни в коем случае не открывайте тылы', на что противная сторона отвечала: 'Да кому вы здесь нужны, мужланы несчастные?'

Надежда была только на то, что король, как обычно, скоро уедет, поссорившись с братом. Все его предыдущие визиты завершались именно так, а сейчас можно было даже предугадать, из-за чего, вернее, из-за кого, случится ссора. Вообще любой другой на месте шевалье де Лоррена, зная о высочайшей нелюбви, уехал бы на время по срочным и неотложным делам, а если уж уехать решительно невозможно, то постарался бы не мозолить его величеству глаза, например, объявив себя больным и укрывшись в своих комнатах. Но шевалье был не таков и собирался блистать. Еще загодя он потребовал себе новый гардероб и новые драгоценности, указав, что несли он предстанет на фоне свиты его величества в затрапезном виде, то это бросит тень в первую очередь на самого же Месье: скажут, что он не в состоянии придать подобающий блеск своему двору, если даже тот, кто пользуется его наибольшим расположением, выглядит так жалко. Месье же, вместо того, чтобы объяснить ему положение вещей и призвать к благоразумию, пошел у него на поводу, разодел как принца и увешал драгоценностями, точно испанскую мадонну. Разумеется, прятать такую красоту за спинами других придворных было бы преступлением, и первым, кого увидел король, когда расцеловался с братом и повернулся к его свите, был именно шевалье де Лоррен в изумительном наряде, сочетающем подходящие для летнего времени цвета — пепельный, жемчужный и белый, — и медно-рыжем парике. Свои бриллианты он приберег для вечернего выхода, пока ограничившись восковыми, огненными и черными опалами, которые, однако, были так крупны и чисты, что стоили иного алмаза. И весь его вид говорил: 'Вы хотели, чтобы я вернулся? Так вот он я!'

Вспоминая свой неудавшийся бунт, шевалье был уверен, что Людовик сыграл в его несчастьях такую же роль, как Мазарини, разве что оставаясь за кулисами. А так, что король, что кардинал были в его глазах не более чем пошлыми сводниками. В действительности же Людовик до последнего был скорее союзником шевалье, по крайней мере, в мальтийском вопросе. Он горячился и внушал Мазарини, что это просто неприлично — навязывать уважаемому ордену столь сомнительную личность, которая достойна принадлежать братству иоаннитов разве что в качестве гребца на одной из их галер. Чтобы хоть как-то примирить царственного воспитанника с этой некрасивой историей, Мазарини заметил, что мальтийский рыцарь в качестве фаворита Месье обойдется недорого: по крайней мере, не станет тянуть земли и пенсионы. Страшно подумать, в какие расходы этот бессовестный молодец ввел бы милого Филиппа, и без того слишком расточительного, если бы не был связан обетами и мог владеть собственностью.

Однако, как видно, изобретательный юноша все-таки нашел способ стоить очень дорого.

Король был неприятно поражен и с трудом совладал с выражением лица. И ведь это было только начало. Шевалье упорно лез на глаза и постоянно самым бестактным образом подчеркивал свою близость к Месье: то без особой надобности поправлял воротник или завиток парика, то шептал ему что-то на ухо, то весьма вольно облокачивался на спинку его кресла. Поскольку эти манеры совершенно не соответствовали его обычной, довольно независимой манере держаться, было ясно, что шевалье просто-напросто намеренно раздражал короля. Чего он добивался тем самым и почему Месье не прекратил это поистине самоубийственное поведение, оставалось загадкой.