Я потопал с кульком прочь, но тут меня словно стукнуло. Что-то было не так. Я обернулся и уставился на Йара. Он с усилием растягивал кусок толстой кожи — двумя руками.

— Э-э, Йар.

— М-м?

— А рука у тебя... не болит?

Он оглядел обсуждаемое, дернул плечами:

— Да не. Все посымал уж. На мне заживает, как на собаке.

— А-а...

Я отчетливо помнил, как лекарка-мохнолюдка заправляла острые желтоватые осколки обратно в кровавую кашу, как бинтами и лубками зажимала всю эту хлипкость. Прошло дней девять. И уже — ничего?!

Дом еще спал. Я тихонько отворил дверь кабинета. Батя мирно похрапывал на привычном сундуке. (Чтоб, значица, не беспокоить.) Дверь в родительскую спальню была приоткрыта, на комоде чадила непотушенная лампа. Ковры, гардины, исполинское супружеское ложе, которому обязаны своим появлением уже два поколения Ируунов. Осунувшееся лицо мачехи в ореоле растрепанных волос. Рядом, в пене кружев — сморщенная старушечья мордашка. Брательничек. Как, бишь, они решили его назвать? Ноауо-Нэа, кажется. Обгоняющий Ветер. Дивное имечко, не лучше моего.

Я постоял немного, прислушиваясь к своим ощущениям. Ни злости, ни ревности. Пусто.

Оставив сверток на столе, я поспешил в свое святилище. В библиотеке стоял легкий специфический аромат, столь милый сердцу. По столу в беспорядке рассыпались листки с моими каракулями, а поверх торчали драгоценные бутыли, позабытые в пылу ссоры. Я взял их, растерянно обводя взором интерьер, потом сунул в нижнюю часть шкафа.

Так, а зачем, бишь, я... Да. Сегодня ж еще и тирийский. Предпоследний, получается, урок. Я извлек с полки томик поэзии, нашпигованный записками. Ай! Так и не закончил ведь... Хотя теперь уж без разницы. Я сложил листы вдоль, сунул за голенище. Оставался и еще один набросок. Я потеребил бумажку в нерешительности. Все равно ведь не станешь показывать, перетрусишь! Убрал назад.

Запихнул во второй сапог другие нужные бумаги, сунул за пазуху кошель. Всё. Бегом. Дела не ждут.

Во дворе я снова наткнулся на Йара.

— Куда? — вопросил он строго.

— Прогуляюсь, потом по делам.

— Опять нарываешься. Ладныть. Вместе пойдем.

Он решительно отставил в сторону короб с чешуей.

— Да мне в дюжь-дюжь мест надо, — отбрыкивался я. — Да и Кошка меня пасет, батя приставил.

Йар зыркнул по верхам. Дикарки видно не было, но я знал: она всегда начеку.

— Все едино, — не отступал Йар.

— Да посуди сам: вот увидят нас, чернооких, вдвоем, так и начнется опять...

— Не начнется. Святой отец сказал: все подозрения сняты. За меня и отец-настоятель ручался.

Я вздохнул и сдался. У злополучного фонтана Йар остановился.

— Слыш-ка, спросить все хотел... Эт' навроде как родник?

Не зная, как разъяснить, что вода в фонтане ходит одна и та же, и она отнюдь не ключевая, я сказал:

— Ну... вроде того. Только вода там плохая, пить не стоит.

— Эва! А на кой он тогда?

— Для красоты. Все смотрят и думают: ни копья ж себе у людей деньжищ, такую штуку отбахали!

— Тю!

— Ну, так мой отец считает, не я.

— А...

Он не добавил "чудные вы, городские", но это подразумевалось.

Идея бьющей из каменной чаши воды потрясла батяню во время последней поездки в Соттриадан. Игрушка была жутко дорогая, да вдобавок с нею вместе пришлось везти еще и мастера для установки. Престиж, впрочем, оправдал все затраты: батины гости, заезжавшие к нам, смотрели на фонтан уважительно. Первые несколько месяцев к нашим воротам (тоже крутецким, на рийский манер) вообще образовалось настоящее паломничество. Потом интерес поувял. Я при виде этого чуда механики размечтался, как здорово было бы и всю прочую воду подавать по трубам. У соттриан, если верить книгам, уже давным-давно чуть не в каждом доме имеется водопровод. Впрочем, кто у нас разберет, как эта заморская штука работает? В иных деревнях и колеса все еще делают в виде цельного древесного спила...

Для визитов было еще рановато. Я брел по гулким пустым улицам и запечатывал в память то, что буду вспоминать потом, может статься, долгие годы. Йар молча шел на шаг позади. Кошка и вовсе себя не обнаруживала. Меня вынесло в портовый квартал. Тут даже по утру ужасно смердело, но это были родные места. Здесь, в заброшенных старых доках за Песьим Зубом, в порту, на кривых улочках рыночного квартала прошло мое бесшабашное детство. Тут мы играли: я, Ватрушка и Дылда. Сигали в волнореза, жарили мидий... А потом появился неуклюжий толстый пацан, над которым мы вечно подтрунивали. Пока он не поймал одного из нас (кажется, Вартушку), и не отколошматил, как следует. Ребята решили ему отомстить, но я, считавший себя прирожденным дипломатом, дерзнул отправиться на переговоры. Меня, впрочем, побили тоже, но зато мы сразу подружились. Нас стало четверо. У новенького оказалось очень подходящее ему имя: Руояу-Грооа, Веселый Гром. Но местная шпана уже тогда величала его исключительно Громопёром... Я отдал бы что угодно за возможность объясниться, оправдаться, но, боюсь, Громик не стал бы слушать и тупо проломил бы мне черепушку, воплотив тем мое же "предсказание"...

Мы сделали крюк и вышли на Замковую. Тут я оставил Йара ждать и направился к писцам и чеканщикам. Надобность была срочная, и потому вышел я уже с пустым кошелем, но заверенный, что к вечеру все будет готово. Порядок в делах — это я усвоил, батя.

Утро разгоралось, на улицах появлялся народ. Кое-кто из знакомых, завидя нас, осенялся, но уже без прежнего фанатизма. Дылду я дома не застал (да меня дальше калитки и не пустили). Ватрушка же был в лавке, спешно раскладывал еще горячие булки. Поговорить толком не удалось, потому что начали подтягиваться покупатели, и вертелись под ногами ватрушкины меньшие братья, и пора было уже вынимать из печи следующую партию, да еще мамаша ватрушкина выскочила, стала браниться... Но кое-как я свои соображения изложил. Ватрушка что-то виновато мямлил и вслед мне смотрел собачьими глазами...

Близ Восточных ворот мы снова забрали вниз и вышли к кладбищу. Здесь, в тени городской стены и огромных деревьев, царили покой и прохлада. Вдалеке гуляли парочки, играли детишки. Пахло росной свежестью, мхом, сырой листвой. Мамина могила, с почерневшим валуном в ногах, еще больше просела и казалось совсем крохотной. (Или просто это я расту?) Средь пожухлой травы на ней рассыпались полукругом сухие ветки остролиста и смоляного дерева. Я убрал их и положил свежие, что наломал по дороге. Знаешь, мама, если по-честному, мне плевать, даже если ты была когда-то... грешницей. И на то, что сошла с ума после моего рождения. Я жалею лишь об одном: я совсем тебя не помню. Но все равно очень люблю...

Солнце стояло уже, пожалуй, слишком высоко. Мы рысцой сбежали вниз, промахнули Черту и припустили вдоль набережной. Йар все поглядывал на море. Ну, извини, научить плавать уже не успею.

— Ты посиди здесь, на берегу, — предложил я. — Или искупнись. А я за тобой приду.

— М-м?

— Я вон там буду. Во-он домишко белый. Посиди.

— Да чего ж? — Йар нагло продолжал топать рядом, и притормозил только у калитки.

Я шмыгнул к дому. Опоздал. Точно, черт...

Улле я застал в состоянии сборов.

— А, мастер Ыруун... Уж простите, но вы так припозднились. К сожалению, не смогу уделить вам времени... Что там у вас?

Она схватила мои почиркушки, стала бегло просматривать, что-то бормоча... Но я видел только пушистые завитки, выбившиеся из ее прически, подвижные белесые бровки, отражавшие всю гамму настроений. Я балдел от всего: от ее запаха, от смешного ыкающего акцента, этих милых гримасок. Мелькнула вдруг шальная мысль: а что если взять и... прям начистоту... ведь это последний шанс! Мелькнула и увяла.

Улле нахмурилась, потерла переносицу:

— Честно говоря, я вами недовольна, мастер Ыруун. Я знаю, у вашей семьи неприятности, вам, очевидно, не до того... Но то, что вы мне принесли, явная халтура. Ни в какое сравнение не идет с вашей предыдущей работой. Поймите меня правильно, я хочу сказать, что вы, при желании, можете писать гораздо лучше...

"Да, да! — заходился я в немом крике. — Эту муть я ваял спустя рукава! А для тебя я приготовил совсем другую вещь, да только вот..."

— Вы не обиделись? — обеспокоилась она, видя мое замешательство. — Простите, я не хотела быть резкой.

— Ну что вы, госпожа Мароа! Мне полезна критика, очень бодрит.

— Хорошо, что у вас такой легкий характер, — она улыбнулась, на щеках проступили ямочки. — У меня к вам важный разговор, но это — не сейчас, не впопыхах... Все, извините: бегу. Если остались вопросы, обратитесь к папе, он сегодня получше и охотно с вами поболтает. Вы — его любимец.

И порхнула прочь, прихватив две громадных корзинищи и парочку тявкающих чудовищ. У калитки, впрочем, замешкалась, и до меня донеслось радостное:

— Мастер Йар! О, какая удача! Вы не очень заняты сейчас?.. Да, да, спасибо, благослови вас Бог. Знаете, а я ведь как раз думала вас попросить...

Я ревниво метнулся назад и успел увидеть удаляющуюся долговязую фигуру с парой корзин и вьющуюся рядом Улле. Ну, вообще отлично.

Старик Мароа выполз сразу же, в явном желании лицезреть мою персону. О! Кстати один вопросец-то у меня имеется...

Рассыпавшись в рассуждениях по поводу того, что владение языком предполагает также знание бранных выражений, я для затравки подбросил несколько уже знакомых мне слов. Весь лексикон тирийских ругательств я перенял от наших работников, среди которых бывали и поморы. Но в данный момент из тирийцев наличествовала только тетка Анно, а она бы мне за такое только рот с щелоком вымыла. Мароа, обреченно вздыхая, давал подробные разъяснения по каждому термину.

— Кунноэттаре валлыма.

— Ах, ну это то же, что "куннотааре" — "кобель", только на диалекте. А дальше, ну... детородный орган. — (Ага, хер собачий, если по-нашему.) — Следующее?

— Рёлленге.

— Рёлленге?! — он явно смутился. — Боже мой, где вы это... Тауле, обещайте мне, что не станете применять этого в своей речи!

— О нет, конечно! — я потупил взор. — Но вы же знаете, я как сухая губка, впитываю все подряд. То, что слышу на рынке, в порту. А раз уж запомнил, хочется понимать и значение.

— Что ж, коль скоро вас это так заинтриговало... Тут довольно сложно подобрать подходящий эпитет на герском... Я бы перевел сие как "недо-кобель", "недо-самец". — (Я незаметно вздрогнул.) — Прежде его использовали в профессиональном жаргоне для обозначения выбрака породы: кобеля, недостаточно крупного и сильного, чтобы покрыть породистую суку — сука его просто не подпустит. Но, как правило, подобных недоростков все же сразу кастрируют и используют для подсобых работ... Но только, мой мальчик! Умоляю! Никогда! Поймите: в обиходной речи это слово является грязным и изощренным оскорблением... У вас могут возникнуть неприятности...

Мароа плел еще что-то, но я на мгновение утратил способность воспринимать, борясь с удушающим приступом ярости. Рёлленге... До сучки, значит, не допрыгну...

— ...и не стоит засорять память подобными выражениями.

— Благодарю, господин Мароа. Простите, что принудил вас обсуждать столь малоприятные темы.

— Ну что вы, что вы...

По возвращении я сразу же ринулся в сад, в самый глухой угол, куда еще не дотянулась батина хозяйственная длань. Тут были буйные заросли птицака, и еще какой-то колючей дряни, дальше шел забор и овраг. Сюда точно не сунутся. Я просто не мог сейчас никого видеть...

Ни думать, ни делать, ни бить, ни орать, ни плакать — ничего. Только дышать, лежа ничком в колкой душной траве...

— Ты не явился, — произнесло надо мной.

Господи, нет! Только не это...

— Утром, в положенный час, тебя не было на месте. Жду. Объяснений.

Я заставил себя подняться, разомкнуть стиснутые челюсти.

— Простите, Учитель.

— Ты очень недисциплинирован, Ученик.

— Да. Я полный мудак...

Рёлленге. Тряпка. Пустое место.

— Отлично! — от его вскрика меня аж покоробило. — Наконец-то! Ну-ка в стойку!

— Не хочу, — сказал я. — Делайте, что хотите. Я — пас. Всё.

Тогда он повел себя странно: подскочил, сунулся клювастым носом прямо в лицо.

— А чего ты хочешь?

— Не знаю. Умереть. Ничего не хочу.

— То, что надо! — прошептал он, целуя (!) меня в лоб. — Давай, сынок. В спарринг!

Я, как сомнамбула, встал в стойку... Тут же и рухнул — меня как кобыла лягнула. Я поднялся, все еще рассеянно. И — еще раз, я даже не успел уловить движения. Ныла грудина. Потом меня больно хлестнуло по щеке...

Боль меня и расклинила. Внутри словно лопнул пузырь с ядовитой черной желчью. Все заволокло этой кровавой чернотой, и опрокинулось небо... Меня несло. Я уже не сознавал себя, не ощущал тела. Просто крутилось нечто, выбрасывая вперед мощные суставчатые рычаги, лязгало, крушило, ревело...

Уже позже, задним числом, я сообразил, что Веруанец двигался с какой-то нечеловеческой быстротой, и я, беснуясь, разил лишь пустоту вокруг него или налетал на блок; меня отшвыривало, отклоняло... кроме единственного, последнего раза — когда он откровенно подставился под удар.

Не помню, как стал обратно собой. Просто — бац! — и кончилось. Медленно возвращались звуки, свет, чувство ломоты и усталости. Веруанец лежал шагах в трех. В груди у него что-то явственно булькало и хрупало...

Господи!

Я уже был рядом, на коленях. Тряс его, чуть не плача:

— Учитель!

Он открыл глаза, с трудом приподнялся. По подбородку потекла розовая пена. Но лицо при этом выражало почти блаженство...

— Ну, вот собственно, — проклекотал он хрипло.

— Господи боже! Я ж вам ребра переломал, чертов псих! И зачем только вы... Простите, я... я не хотел!

— Глупости. Пустое, сынок. Важно другое: теперь ты знаешь, на что способен. До чего тебя можно довести, понимаешь? Во гневе ты можешь утратить контроль, такова уж твоя натура. В том есть и благо, и вред. В случае опасности это может спасти тебе жизнь, но может и — создать проблемы. Теперь ты будешь готов...

— Учитель...

— Это первое. Второе: обещай мне, что будешь беречь себя. Беречь, во что бы то ни стало. Пойми, ты не вправе рисковать, делать глупости. Тебе предстоит долгий и опасный путь, и ты просто ОБЯЗАН уцелеть и пройти его до конца. Это важно.

— Учитель, я не...

— Поклянись.

— Я клянусь.

— Знаешь, — он кое-как сел с моей помощью. — Знаешь, что сказала, умирая, твоя мать? Что ты спасешь своей любовью весь мир.

— Ну... Так она же была сумасшедшей... кх-м... извините.

Он попытался засмеяться. Раскашлялся, сплюнул кровью.

— Она была Пророком, мальчик. И ты — Пророк. Ты спрашивал о Пути — вот ответ. Ты Пророк, причем отмеченный печатью Вышних, подобно Инну-Пророку, первому из династии королей веруанских. Тебе предстоит очень многое исправить в этом беспутном мире. Поэтому так важно уберечь твою жизнь именно в этом воплощении.

Мне сделалось совсем уж не по себе. Чушь какая-то. Он свихнулся?

— Вы шутите, Учитель?