Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

А и правда!

Вот ежели подумать, правильно говорит боярин. А может ли Михайла себе то на пользу обернуть? Сделать так,, чтобы Устинья к нему ближе стала?

К примеру, прийти, про покушения рассказать, да предупредить ее, чтобы осторожнее была? Так не поверит! Что там! И разговаривать с ним не будет! Аксинью предупредить? Чтобы та сестру настроила правильно?

А этой что говори, что не говори, в голове одна любовь с ромашками. Половину перепутает, вторую перезабудет. Вот про таких и говорят, что волос долог, а ум короток.

Делать-то что?

Но пока Михайла раздумывал, боярин Раенский уже свое слово сказал.

— Ты, Феденька, племянник любимый, лучше почаще в храм наведывайся. Там и зазнобу свою повидаешь, и батюшка ее в твоих намерениях убедится.

— Поговорить бы.

— Она тебе ясно передала. Позорить себя не позволит. И права она, ты сам то понимаешь.

Фёдор понимал. Он и не разгневался, когда ему слова Устиньи передали. Все правильно. Лучше получить от невесты пощечины до свадьбы, чем рога после свадьбы. Если сейчас она себя блюдет, то и потом блюсти будет.

— Понимаю. Буду я в храм ездить, обещаю.

— Вот. А потом просто выберешь ее, и все. Поздно уже будет. Не рискуй, Феденька, ведь боярышня — не царская дочь, ее и убить могут, и сглазить, и еще как испортить...

— Не буду.

Фёдор вдохнул.

Он подождет.

Но...

Устинья все равно его будет! И впервые, наверное, Фёдор подумал о другом.

А ведь она бы и царицей могла быть не хуже маменьки. Только вот матушка за царя вышла, а Устинья за царевича...

Вот был бы он царем...

* * *

— Настя?

Вот уж кого боярышня не ожидала.

Когда в коридоре ей почти под ноги кинулась зареванная холопка, которую она уже спасла от отцовских плетей...

— Я, боярышня.

— Случилось что?

— Боярышня... миленькая, родненькая, Господь тебя храни! Боярин меня в деревню отсылает! И женимся мы с Егоркой на Красную Горку!

Устинья с иронией подумала, что этот брак точно будет более счастливым, чем ее.

Если ее свадьба вообще будет. Если она не справится...

— Совет вам да любовь. Заглянешь ко мне завтра, я тебе еще на обзаведение денег дам. Поняла?

Устя себя чувствовала в ответе за холопку.

Хоть Настасья и дрянь, да не такая, как Верка. Да, полюбовницей у боярина была, так не по доброй же воле! И гоголем по двору не ходила, и боярыне не дерзила... почти. А что было, так то с отчаяния. Батюшка-то у Устиньи не Бог весть какой красавец. Мало от него девчонке радости.

А приневолит — и не откажешься.

Сейчас Устя это понимала.

Верка — та готова была на купол храма влезть и оттуда орать от счастья, что боярин ее выбрал. Смотрела презрительно, подарки клянчила, наушничала, подличала.

Настасья просто терпела.

За то Устя ей помочь и собиралась.

— Боярышня! Я для вас... что хотите сделаю!

— Спасибо, Настасья. Да есть у меня все, разве с платьями мне поможешь. Такую вышивку, как ты умеешь, никто не повторит, руки у тебя золотые.

Настасья вздохнула.

— Добрая ты, боярышня. Дай Бог тебе жениха хорошего. Царевича-королевича...

Устя поморщилась.

Царевича... дал уже! Отворотясь не насмотришься!

— Али не по норову он тебе? — прищурилась Настасья.

Почему Устя откровенничать решила? Она и сама не знала.

— Мое дело отца слушать. А люб, не люб... что у меня воли, что у тебя.

— И то верно, боярышня. Неуж не люб тебе другой никто? Сестра твоя — та себе милого дружка нашла, а ты, смотрю, нет.

— Сестра?

— Не знала ты?

Устя головой качнула.

Прабабушка говорила про Аксинью, да Устя попросту забыла. Тут все одно к одному и легло. Батюшка приехал, прабабушка уехала, потом боярин Раенский с визитом... теперь вот, все подворье на ушах стоит. Платья шьют, суетятся... Аксинья и из головы вылетела.

— Я и не подумала. Говори, что знаешь?

Настасья тоже таить не стала.

— Знаю. Встречаются они малым не каждый день, на сеновале.

— Ох, Ксюха!

— Вроде как до бесчестья у них не дошло. Но Егор...

— Егор тоже знает?

— Тут такое дело, боярышня...

Настасья рассказывала честно.

Конюх Егор ей люб был давно. Только вот он холоп, она холопка, над ними боярская воля. Куда тут денешься. А потом еще люба она оказалась боярину.

Егор тогда чуть с ума не сошел, Настасья его кое-как утешала. Говорила, что натешится с ней боярин, да и выкинет. А коли сейчас попробовать у него игрушку отбить — пропадут они оба.

Егор умом все это понимал, а сердце-то не каменное!

Вот и бегала к нему Настасья, боялась, что любимый натворит что-нибудь... а бегать-то как? Скажет кто боярину, что полюбовницу он с конюхом делит — обоим головы бы не сносить!

Приходилось таиться, да по сторонам оглядываться.

Вот, в одну из ночей Настасья и заметила Аксинью. Которая точно так же кралась, оглядывалась — и направлялась на сеновал.

Какая бы женщина устояла?

Настасья исключением не оказалась. Егор ее в ту ночь не дождался, Настасья занималась более важным делом. Подсматривала и подслушивала.

Как она поняла, Аксинья и Михайла...

— КТО!?!

Устинье чуть дурно не стало.

— Михайлой она его зовет, боярышня.

— Оххххх...

— Никак знаешь ты его?

— Волосы светлые, глаза зеленые, высокий...

— Глаза не видела, темно было. А волосы светлые и высокий. И вроде как из царевичевых ближников он, сам говорил.

— Он...

— Боярышня?

Устя дышала. Ровно и размеренно.

— Ты... уффф говори, Настасья. Уффф... Слово даю, уфффф, молчать буду. Уфффф... Дурной то человек...

Настасья только головой покачала.

Чудит боярышня. А и то, коли сестра с каким поганцем свяжется, тут всем достанется.

— Он ей рассказывает, как любит. И она ему тоже. Целуются иногда. А вот до греха плотского у них вроде и не дошло. Она бы и не против, да он останавливает.

— Сволочь. Уфффф...

— Может и так, боярышня. Встречаются они не так, чтобы часто, но раз в пять — десять дней увидятся обязательно.

Устя медленно кивнула. Сердце чуточку успокоилось, черный огонь внутри больше не обжигал.

Ах ты ж мразь такая!

Что ж ты с моей сестрой-то делаешь?! Ненавижу, Жива-Матушка, как же я его НЕНАВИЖУ!!! До крика, до безумия, до черной волны, которая застилает разум, стоит только ту последнюю ночь вспомнить — и вой к небу рвется, ровно волчий.

Не спущуууууу!

Не прощууууу!

И за сестру — тоже спрошу!

— Как Михайла на подворье к нам попадает — знаешь?

— Нет, боярышня.

— Настя... вот что. Три рубля хочешь? На обзаведение?

— Хочу, боярышня.

— Узнай, как он на подворье попадает. Попроси Егора своего поглядеть за Аксиньей, и сама постарайся. А за мной не пропадет.

— Я вам и так отслужу, боярышня. Вы нам с Егором жизнь спасли.

Устя коснулась руки холопки.

— За то, что я сделала, Настасья, ты со мной полностью расплатилась. Я тебе должна.

— Поговорю я с Егором. Они уж дней шесть не виделись, со дня на день должны.

— Хотела бы я их застать. Раньше, чем батюшка...

Настасья задумалась.

— Не знаю, боярышня. Я с Егором поговорю, а дальше — только молиться и останется.

Устя кивнула. Можно и помолиться. Но Михайла...

Аксинья...

Да что ж она, дурочка, не думает ни о чем?! Он же... она же...

Матушка-Жива, да что ж это делается-то?!

* * *

— Боренька, нельзя нам сегодня. Разве что рядом полежим...

— Маринушка моя. Мне с тобой всегда радостно, русалочка моя.

Царица Марина опустилась на кровать.

— Хоть побыть рядышком.

Борис тоже вытянулся на кровати, притянул супругу к себе.

— Ребеночка от тебя хочу, Маринушка. А лучше двоих или троих.

— Я ведь говорила, Боренька, не лгала тебе изначально. Я у матушки одна получилась. В роду нашем бабы поздно созревают, поздно рожают, но и старятся тоже поздно. Рожу я тебе еще... подожди чуточку.

— Буду ждать, сколько скажешь. Только сына мне подари. Или дочку, с такими же глазищами, как у тебя.

— Подарю, Боренька. Бог даст, и двоих подарю, и троих. Может, и мне на богомолье съездить? Ты поедешь в один монастырь, ну и я тут, рядышком?

— Расставаться с тобой не хочу. Даже на день, даже на час. Уж сколько лет вместе, а я без тебя сам не свой делаюсь.

Царица приподнялась на постели скользнула губами по губам...

— Я на пару дней, Боренька. Помолюсь, да и вернусь. Пожалуйста!

— Ну коли просишь...

— Отпустишь?

— Ждать буду.

— Любый мой....

Губы скользили по мужскому телу.

— Нельзя ведь. Грех это...

— Отмолю.

И губы скользнули еще ниже, вызывая довольный мужской вздох.

Ладно уж... семь грехов — один храм. И то... отмолим!

* * *

— Велигнев, я не просто так к тебе пришла. Разговор у меня есть.

— Слушаю, Агафья. Или тебя иным именем назвать?

— Называй Агафьей. Привыкла я, среди людей живу. Это ты в чащу ушел...

— Разве ж от тебя уйдешь? Ты и под землей разыщешь, коли надобно.

— А не было б надобности, я б сюда и не полезла. Ты меня послушай, Велигнев. Я не просто так пришла, я с другими поговорила. Пятьдесят лет назад в Россе было сто двадцать две священные рощи. Тридцать лет тому — восемьдесят шесть. Сейчас — сорок две. Не страшно тебе? Богиня ответ дала. За эти годы к ней пятьсот двенадцать душ ушло. Не простых, а НАШИХ. А всего-то нас хорошо, если тысяча наберется. И эти пятьсот смертей — они не от возраста, не от болезни. Это те, кого огнем и мечом извели, ядом и коварством.

— Агафья... всерьез ли ты?

— Смеяться будешь, я тоже не замечала. Как в тумане жила. Внучка у меня в силу вошла, я ее обучать начала, а она спрашивать. А как ответы я нашла, так и сама задумалась. Что происходит, Велигнев? Тебе многое ведомо, кто это может быть?

Обманчиво скромная пара.

Старушка в простом тулупчике и платке — и старик в одной телогрейке поверх холщовой рубахи, в портах полотняных, в лаптях. Даже без шапки, седые волосы в разные стороны торчат. Никакой в нем благостности, никакого величия.

Пока в глаза не поглядишь — и не поймешь, с кем столкнулся.

А как посмотришь...

Глаза у Велигнева голубые.

Ясные-ясные. Словно безоблачное летнее небо. Чистые и спокойные.

Только вот Агафья точно знала, не просто так его Велигневом прозвали. Вот и сейчас... голубые глаза начинали медленно темнеть. От зрачка — и все дальше, дальше, словно тучи на небо сходились.

— Не знаю я. Не думал. А ведь права твоя внучка. И еще кое-что случилось недавно, ровно мир дрогнул...

— Когда, Гневушка?

Велигнев время назвал, подумала Агафья.

— А мне в то же время Жива-Матушка приснилась, повелела к Устинье ехать.

— Неспроста это.

— Но... не моя ж внучка тут виной? Я ее силу видела, не злая она...

— Понятное дело. Но как-то причастна она к происходящему, не поговори ты с ней, и ко мне бы не пришла, верно?

— Верно, Гневушка.

— Может, и еще что хорошего от нее будет. Сейчас мы хоть задумались, что враг у нас есть, искать его надобно...

— Будешь искать, Гневушка?

— Время мне на то потребуется. Буду спрашивать, буду ответа ждать. Сама знаешь, в сказке все просто. Крикни — и сбегутся птицы-звери, и ответят на все вопросы. В жизни так не получится, чудес не будет.

— Мне и не чудеса нужны, а ответы.

— Ответов подождать придется.

— Подожду я, сколько надобно.

— Ну коли так... через месяц вернешься. Что узнаю — расскажу.

— Вернусь.

Велигнев и не сомневался. Еще как вернется.

А и правда — почему никто не видел? Не замечал?

Как глаза всем отвели. И бежит, бежит по спине холодок. Неуж кто-то старую веру изводит? Свою насадить хочет?

С тем волхв в святилище и отправился. У него своя дорога, у Агафьи своя. Не друзья они, да сейчас всем крепко стоять надобно, плечом к плечу. То-то ему ночью стена огня снилась, накатывает, лес поглощает, корчатся в огне белые стволы берез, темнеет кора...

Невольно руки в кулаки сжались.

Не допущу!

Сам костьми лягу, но веру отцов и прадедов отстою!

И где-то в вышине звонко и яростно прокричал сокол.

* * *

— Просыпайся, боярышня.

Устя из сна вынырнула не сразу. Глаза открыла...

— Настасья?

— Ты про сестру спрашивала. Там они, на сеновале.

Большего Усте и не понадобилось. Сарафан натянула, в платок завернулась — и за Настасьей. Уже на полдороге опамятовала.

— Настя, ты можешь меня к щели проводить? Где ты сама подслушивала? Посмотреть хочу, кто и как. Шум поднять легко, отмыться трудно...

Настасья кивнула.

И то... ежели сейчас пойдет боярышня на сеновал, кто знает, чем дело кончится? Ночь-полночь, да ведь не все спят! Первый шум, и сбегутся люди, а что потом-то? Ой, не порадуется боярин Заболоцкий скандалу. Девок своих, может, и простит, а Настасью точно засекут насмерть.

Так что сеновал они обошли — и с другой стороны, туда, где в задней стене сарая было окошко. Небольшое, сено ж проветривать надо!

И невысоко оно. Ежели бревнышко подставить, как раз к окошку ухом достанешь.

Устя и прислушалась.

— ...тоскую я.

— Ксюшенька, сокровище мое, нельзя нам покамест. Вот во дворец с сестрой отправитесь, там чаще видеться будем.

Устя чуть с бревнышка не упала. Спасибо Настасье — поддержала, не дала шею свернуть.

Михайла.

Ах ты ж погань подколодная! Змей ядовитый! Нашел куда заползти, пролез-таки! И Ксюхе наивной голову морочишь! А она и тает, растекается! Вот, жалуется, что тяжко ей... что?!

Ах ты, поганка! Это я-то тебя обижаю и утесняю?!

Ну, подожди ты у меня! Косу выдеру!

Устинья аж кулаки сжала. Сейчас бы сарай крУгом обойти, да и в дверь. А там...

Михайлу — вилами, Ксюху за косу выдрать, коли не понимает, дурища, чем играет! И ведь лепечет... неуж сама не слышит? Играют с ней! Просто играют! Как с котенком месячным!

У нее-то голосок влюбленный, а Михайле скучно. Едва не позевывает.

Нельзя шум поднимать. Нельзя.

Оставалось стоять и слушать. И Ксюхины жалобы на злобную-вредную Устинью. И Ксюхины рассказы про их семью... да что ж ты делаешь-то дуреха?! Ты ж чужому человеку такое рассказываешь, что и близким лучше не знать! К чему ему дела отцовские? К чему ему боярин Раенский?

Так бы и треснула чем потяжелее!

А Михайла выспрашивает, интересуется... ведь не просто так!

Нет.

Нельзя ей дольше тут находиться. Не выдержит она, сейчас к двери ринется, да в глаза негодяю вцепится. И не оторвут.

Развернулась Устя, да и к себе, обратно.

Настасье три рубля отдала, поблагодарила, на лавку легла... у самой сна ни в одном глазу.

Михайла.

И Ксения.

Неуж и тогда он сестренке голову морочил? А ведь мог! Еще как мог!

И заморочить, и влюбить в себя, и...

И всю жизнь, как он сам сказал, он одну Устинью любил.

Не оттуда ли ненависть Ксюхина? Когда б Устинья такое узнала, она б тоже не простила. Никогда не простила. Чтобы мужчина тебе голову морочил, а сам другую любил? Такое не простишь, не забудешь.