Зверь лютый Книга 39 Валькирия

Через неделю Кестут начал вести себя... связно. Фанг... как бы это аккуратно... совершенно лишён деликатности, тактичности и утончённости: простыми словами описал те художества, которые Кестут устроил "под заклятием". Тот завыл от стыда и ещё на сутки вырубился.

В тереме своём тушкой валяется. С полным набором: головные боли, головокружение, изменения в памяти и мышлении, проблемы с настроением и сном. Из лекарств: лёд, мёд и травки. Обезболивающие и снотворные. Хорошо хоть лекаря не поволок на тот Солнцеворот под кровавым дубом, а то и поговорить по теме было бы не с кем.

Болячки, как я понимаю, от контузии. Но все уверены, что это "диавольское заклятие вайделотов" наружу выходит от присутствия веры православной. Всё-таки, два диакона в Каупе оставались. Святой водой окропили, ладаном окурили, молитвы отчитали. Вроде полегчало.

Что дальше — непонятно. Вокруг другие разные гадости происходят: зима, шторма. В шторме у Сааремаа, которую новгородцы называют Островьская земля, погибли оба моих балтийских "шилохвоста". Связи нет, подробностей не знаю.

Перебирая тогдашние отчёты и собственные записи, я с раздражением вижу наши ошибки, непонимание происходящего. Неспособность учесть угрозы и возможности.

Побеждает не тот, кто не делает ошибок — таких нет, а тот, кто успевает их осознать. И... нет, не исправить — "что сделано — то сделано", "история сослагательного наклонения не имеет", даже если это "альтернативная история". Хотя бы не повторять часто.

Очень много героизма, самопожертвования, надрывного труда... чему в гос.управлении не место. Но — необходимо. В силу собственной глупости.

Глава 799

"Туман войны". Хотя правильнее — "сумерки гос.переворота".

Верхушка жрецов погибла в Ромове. Остальные скоро "проморгаются" и выберут нового Криве-Кривайто.

Камбила как с цепи сорвался: режет всех попадающихся вайделотов и кривов, утащил в Тувангсте гигантскую сокровищницу.

И — замер. Конвертировать эти тонны янтаря, серебра, золота и шёлка в воинов — невозможно. Можно удвоить: есть дружина в сотню бойцов — нанять ещё сотню. И всё. Люди не пойдут воевать со "священной силой" за деньги. При столкновении с фанатиками Перуна просто разбегутся.

* * *

"Если на желание не хватает денег, значит это мечта!"

Здесь хуже: денег — завались. Но мечта стать Великим Князем недостижима.

* * *

Я уже говорил:

У Криве-Кривайто — слава, вера, деньги, организация.

Слава — от Брутена и Видевута, от многих эпизодов спасения народа от внешних врагов и природных катаклизмов.

Вера — в Священный Дуб и такую же Липу.

Деньги — века пожертвований и "треть от всего", налогов.

Организация — кривы с кривулями.

У Камбилы, как он внезапно осознал, только "деньги". Остального нет и за деньги, "по щелчку" — не купить.

Он покровительствовал Кестуту, поддерживал его. Издалека. Как бестолкового, вздорного, но любимого внука. Скрытно растил "таран" против жрецов. Да хоть бы занозу им в задницу! Если бы осмелился, если бы, как Кестут, пошёл против крестоносцев... То у него тоже была бы слава "спасителя Отечества". Можно было бы, пусть и с огрехами, строить из дружины организацию нац.масштаба. Но веры, иной, чем в "Священный Дуб", у него нет даже намёками. А у Кастуся — есть.

У Кастуся нынче — четыре из четырёх, каре. И есть пятое, чего нет в покере, чего нет у Камбилы — молодость. Если он выживет — может править долго, основать династию, обеспечить стабильность.

Если...

* * *

У Камбилы — катастрофа. Цель всей жизни, почти достигнутая, в полушаге, уходит из рук. Хуже — от неё надо отказаться, самому отдать другому.

"И свобода вас примет радостно у входа.

И братья меч вам отдадут".

Не-а. Поздно. Другие времена, другие "мечи".

А если нужно самому отдать свой "меч"? Лучше умереть на бегу, в атаке.

"Ты кончил жизни путь, герой!

Теперь твоя начнётся слава,

И в песнях родины святой

Жить будет образ величавый,

Жить будет мужество твоё,

Освободившее её".

Да, жить будет. Но не на первом месте. В общем ряду предтеч, предвестников, сподвижников...

* * *

Искренне сочувствую Камбиле: всю жизнь мечтал отомстить этим наглым кривам и вайделотам. Работал над этим, рискуя жизнью, ловя себя на каждом шаге, чтобы не дать оснований для подозрений, ковал ковы и плёл козни. Одним из элементов интриг была поддержка вдруг заявившегося, нищего, безземельного внука. Дал сопляку место, поддерживал по чуть-чуть. И вот — удалось. Сбылась многолетняя мечта: не бэры, как было два поколения назад, а кривы валяются холмом тёплого мяса в Ромове.

Священный Дуб — рухнул!

Ура! Победа!

Но воспользоваться её плодами — нет сил. Да, можно утащить сокровища Криве-Кривайто. Но вайделоты снова соберутся, поднимут народ. Будет бойня. Потому, что он, князь Камбила, не в состоянии их всех уничтожить. Потому что для такого нужно самому поднять народ. Для этого, кроме денег, нужны слава. А он испугался, не рискнул пойти громить крестоносцев с Кестутом. Нужна вера. Новая, не Девятибожье. А он, играя в свои интриги, не осмелился открыто поддержать христиан, обзавестись "своими попами". Он, опасаясь вайделотов, старался "не отсвечивать", ничего не менять. А Кестут открыто строил, учил, делал. И вырастил множество людей, которые могут установить новую власть.

— Я сделал почти всё! Я жизнь на это положил!

"Почти" не считается. Нет сил. Чтобы взять уже готовую победу.

Камбила — умный. Он в состоянии осознать свою слабость и "наступить на горло собственной песне".

Камбила — смелый. Он может решиться изменить себе. Уступить место, "первородство".

И он едет в Кауп. Сам, на поклон к внуку. Со свитой, обозом, войском.

Едет и никто, кроме него самого, не знает — зачем. Думаю, что он и сам в тот момент... не уверен. Добить изменника Девятибожья? Уничтожить конкурента на место Великого Князя?

При том состоянии дел, которое было в Каупе в тот момент... Полнокровная дружина из Тувангсте могла много чего понаделать.

Последние дни января. Хожу у себя по Всеволжску. В училища заглядываю, мастерские инспектирую, совещания кое-какие провожу... и жду. Вот сейчас прибежит телеграфист с текстом:

— Остался последним. Город в огне. Прощайте...

"Держу морду": улыбаюсь окружающим, вдумчиво выслушиваю, раздаю награждения и поощрения, счастливые лица... И жду. Я верю в своих связистов. Что они не сбегут и не переметнутся. Что отработают до края, до смерти.

Наконец, сигналка: Камбила с дружиной крестился, принёс клятву верности Кестуту, передал сокровищницу. Они объявили "священную войну" перунистам и прочим язычникам.

Гибель Елицы была... горем. Когда весть дошла до меня, я не стал пугать людей. Приступ тоски "Зверя Лютого"... тревожен для окружающих. Взял Курта и ушёл вёрст за десять от города. Сосны в снеговых шапках, сугробы по пояс. Полянка над речкой, залитая лунным светом. Время колдовства. Как в ту ночь, когда я с князь-волками в Черниговских лесах повстречался.

Осел на колени в снег и завыл. В голос. На луну. Негромко. На пределе сил. До судороги, до боли в горле. На весь этот мир, где мы, едва найдя, теряем. Находим — на время, теряем — навсегда.

"Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем

Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем

Не скажу про живых, а покойников мы бережём".

Неправда. Как бы так угадать, чтобы прежде своих. Чтобы не хоронить, не отпевать. Чтобы они оставались. Чтобы не было безысходного стыда от не сделанного, не сказанного, не глянутого... добра дорогому человеку. "Поздно" — страшное слово. Неисправимое.

Посидел у костерка, перебирая шерсть на загривке Курта, перебирая в памяти картинки "про неё".

Картинки — есть, образ — есть. Её — нет.

Навсегда.

Последние годы мы были далеко, заняты каждый своими делами, мало общались. Но было подспудное чувство: есть в мире человек. Которого я люблю, который любит меня. Который... солнечное пятнышко в хмари и мраке мира. А теперь её нет. Мир стал темнее. В моей душе появилась пустота, дырка.

Не самая большая. Во "вляпе" я весь свой прежний мир потерял! Весь!

Но... болючая.

Новые люди приходят. Есть и очень хорошие. Да только я другой. Засох, зачерствел, закостенел. Не могу так, как прежде, вспышкой, мгновенно, принять человека в душу. С каждым новым человеком мой мир растёт. Но прежних дыр они не заполняют.

Что ж, чувства — чувствами, а из случившегося надо извлечь пользу. Чтобы смерть её не была впустую.

Что, брат хвостатый, пошли жить дальше?

Кестут был испуган. До паники. Не гибелью Елицы и других своих, и уж тем более не близостью собственной смерти.

Для любого аборигена, а для воина особенно, собственная смерть — очевидная и постоянная перспектива.

"Пушкина убили, Лермонтова тоже

Теперь настал и мой черёд. Помилуй меня боже".

Паника была вызвана возможной утратой себя. Покорностью, безволием, навязанным подчинением. Тем, что кто-то может захватить власть над его телом. И над его умом. Может приказать ему: не помни. И он не вспомнит.

Человек — это память. Если у тебя отобрать память, то ты уже не тот, кем был. Тебя нет. Умер. Ходишь, дышишь, дерёшься... Другой человек. Не ты.

* * *

"Смерть — наивысшая форма унижения".

А жизнь? Под чужой, даже не осознаваемой, волей?

* * *

Этот момент замены личности не фиксируется ни со стороны, ни изнутри. Ты чувствуешь себя собой, но это не ты. Иногда проходят годы, требуется серьёзная фарма. Чтобы осознанно сказать:

— Когда я был нормальным, я так не поступал.

Сколько ты успеешь наворотить за эти годы, следуя воле своего "погонщика"? Не своей — его. Даже не осознавая чужести совершаемого. Сжечь мосты, наплевать в души, изничтожить самое ценное. Для себя прежнего.

"И всё хорошее в себе поистребили".

А дальше?

"Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее не бывшим".

Вот ты осознал. Что был марионеткой, инструментом, "топором Раскольникова". Вот картинки твоих злодейств. Не "твоих" — твоего "погонщика". Но ты в этих картинках — главный актор. Лезть в петлю, "лёг виском на дуло"? От отвращения к самому себе? К своей "объектности", несамостоятельности? Кинешься мстить "погонщику"? — а это твоё решение? Или очередной наведённый им морок? Или морок какого-то другого "погонщика"?

"Глупый сватает — умному дорогу торит" — русская народная мудрость.

К тебе уже "проторили" дорогу — гипнабельность и внушаемость тренируются. Теперь "умный" погонщик твоими руками расправится с конкурентом, а ты так и останешься "под седлом".

— Хороший конёк. Резвый. И узду слушает.

ПГВ не исчезло, не развеялось в пыль, как описывают в сказках о заклятиях после уничтожения заклинателя. Кестут не мог произнести:

— Помолойс — дерьмо.

Или:

— Девять богов — идиотизм и мерзость.

Что-то из внушённого рассыпалось или ослабело от полученной контузии. Что-то осталось. Засело осколками в душе. Стало частью личности. Что-то...

Паника Кестута, неуверенность в себе, в собственной самости дала смертельную ненависть к вайделотам. В каждом криве с кривулей он видел потенциального "погонщика" себя. Этот инстинктивный, даже — мистический ужас требовал тотального уничтожения.

Я, сидючи вдалеке на Стрелке, мог придумывать, в рамках материализма и классовой борьбы, какие-то компромиссные варианты сосуществования бэров и вайделотов. Кестут и Камбила, с их личной памятью, понимали только одно:

— Уничтожить! По четвёртое колено! Чтобы не было!

Кажется, даже Тевтонский орден в РИ не был столь безжалостен к древним суевериям и их носителям. Святилища выжигались, жрецы уничтожались, участники обрядов высылались.

Тотальность жестокости зашкаливала: уничтожались не только служители Перуна, не только носители хоть каких "сакральных знаний", но и их "чады и домочадцы". Для бэров это не "христианизация", "доношение слова божьего", как для тевтонцев. Это борьба за "свободу и равенство", за "землю и волю". За право на достойную жизнь. Месть за столетие унижений, за "холмы трупов" в подавленных жрецами восстаниях.

"Если враг не сдаётся — его уничтожают".

А если сдаётся? — Выпороть, изнасиловать, ограбить... И выслать. К едрене фене, к "Зверю Лютому", за тридевять земель. "Чтобы не было".

Изначально направленный на кривов, жрецов прусского девятибожья, "криво-цид" быстро распространился на вообще всех колдунов любых языческих культов. Включая соседние племена. Туда, к соседям, бежали уцелевшие вайделоты. Следом приходили "охотники". Если какие-то селы, жмудь или ятвяги отказывались выдать беглецов — приходили отряды Кестута. Религиозная война превращалась в племенную, "народ укрывателей богомерзких вайделотов" уничтожался.

Кестут считал выжигание язычества важнейшим делом. Политическим, экономическим... личным.

Попутно пошла "брачная дипломатия": христианин Кестут может взять в жёны христианку. Например, княжну-рюриковну.

* * *

В эту эпоху хорошо видна "несимметричность брачной дипломатии". Рюриковичи обмениваются невестами с Пястами, Арпадами, другими христианскими династиями. Часто берут в жёны дочерей половецких ханов. Но не выдают дочерей за поганых. Исключение: хан Башкорд и его Ольга. Я об этой истории — уже...

"Жена следует мужу своему" — принимает его веру. Тогда — обряд, венчание. "Браки свершаются на небесах", но регистрируются в храмах. Иначе не жена, а наложница. Выдать женщину за иноверца — обесчестить её. И лишить спасения христова, обречь душу её на вечные муки.

* * *

Кажется, Кастусь ожидал увидеть в новобрачной что-то подобное Елице. Увы, тринадцатилетняя девочка не годилась в задушевные друзья. Правда, в её свите в Кауп прибыло немало людей, укрепивших наше влияние и власть Великого Князя Пруссов.

Прошло полтора века, но навыков организации тайных убийств, явленных в истории первых русских князей в Полоцке в самом начале тысячелетия, кривы не утратили: её отравили. Бешенство овдовевшего Кестута имело основания и не имело границ. Сотни людей, подозреваемых в связях с кривами, были уничтожены, тысячи высланы ко мне для расселения на новых землях.

Через год он женился второй раз.

Вторая жена тоже умерла — родить не смогла. Начали поговаривать о проклятии Криве. Но третья жена, тоже рюриковна, оказалась удачной. Выжила, нарожала детей. Ситуация в крае постепенно стабилизировалась. Наконец, по завещанию Кестута Пруссия была передана в управление Государю Руси, как опекуну малолетних "кестутчей".