— Э нет, дорогие мои, никуда я вас не отпущу. Мои все уехали, так что никто Вас не потревожит, а завтра — как Вам покажется удобнее. Можете оставаться у меня, а можете в гостином доме, но сейчас будем ужинать.
— Мария Федоровна, — отворив дверь кабинета, кликнул он горничную, — когда гостей потчевать будем?
— Александр Степанович, я к вам уже три раза заглядывала. Все давно готово.
— Странно,— профессор как бы извиняясь, пожал плечами.
Переселенцам ничего не оставалось, кроме как согласиться. Таков был закон русского хлебосольства — приезжих следовало и накормить, и спать уложить. Что до привычек гостей, так о них в таких случаях не вспоминали.
* * *
Перед сном друзья отпросились у гостеприимного хозяина прогуляться.
Улица Песочная едва освещалась редко стоящими газовыми фонарями, а дневной ветер с залива сменился предвестником антициклона — легким ветром с Ледовитого океана. Заметно подморозило.
— Ты знаешь, мне так не по себе сегодня, — начал Мишенин.
Борис, помня, каким Ильич был во время переговоров, не торопил товарища.
— Я не знаю, как начать ... тут две проблемы сразу, — сбиваясь, продолжил Мишенин. — Я сегодня на своей шкуре ощутил такое презрение, что мне стало страшно! И вот еще. Скажи, ты сегодня не ощущал себя клоуном, что перед умным человеком ломает комедию?
— О куда тебя потянуло! Ильич, ты помнишь наши баталии о вмешательстве в историю? Дима тогда сказал, что мы заурядности. Так это же во всем. Возьмем, к примеру, меня. Ну, руководил я кое-какими проектами, даже до миллиона долларов доходило. И что? А ничего! Деньги не мои, да и знания ... чуть что, сразу бежал в Московский энергетический институт. Теперь ты, Ильич. Аналогия полная. Кандидат наук, а получал гроши. Я выезжал за счет организаторских, ты за счет чуть-чуть лучших знаний, а в целом мы — 'так себе'. Эх, Ильич. Разве не ясно, что родись мы в этом времени, так и была бы нам грош цена.
— Ясно-то, ясно, но так хотелось спасти Россию, стать сильным и дарить.
— Ну, в этом нет ничего нового. Это так легко. Вот только боятся люди данайцев. Не хотят они получать дары, хоть тресни. А что тебя так разволновала реакция Попова на полицаев?
— Тут такое дело...— Ильич на мгновенье примолк, сжался, как перед прыжком в ледяную воду.
— Я недавно Ивану Филипповичу обронил, что Николай второй воспитанный и незлобивый человек, а он на меня так странно глянул и ответил, что, мол, да, воспитанный и просвещенный монарх, сам же перестал на меня смотреть.
Мишенин замер, вспоминая, какую он ощутил к себе холодность со стороны Усагина.
Борис! — в голосе Мишенина прозвучали истеричные нотки. — Он, прощаясь, не подал мне руки! Я же видел, он специально взял промасленную деталь своего насоса и говорит: извините, руки грязные, а сам в сторону смотрит. А сегодня Попов нас открыто презирал.
Мишенин горестно взмахнул рукой, будто пытаясь защититься.
— Ты не думай, я все понимаю. Монархии себя изжили, они неповоротливы и потому уступают место буржуазным республикам, но дома я даже представить себе не мог, как здесь все это выглядит. В этом есть что-то противоестественное
Борис, вслушиваясь в интонации, догадался, что под 'противоестественным' Ильич подразумевал реакцию общества. Федотову было любопытно наблюдать, как по мере вживания в этот мир меняются представления Ильича. Появились первые более-менее трезвые оценки, но и старые догмы сидели крепко.
— Владимир Ильич, а ты читал 'Красное колесо'?
— Ну конечно, каждый интеллигентный человек читал Солженицына, — в голосе отчетливо прозвучала надменность.
— А ты попытайся восстановить в памяти написанное.
— Борис Степанович, но он же ненавидел коммунистов! — опешил Мишенин.
— Так и отлично! Тебе, возможно, покажется странным услышать от меня, но я действительно считаю, что Александр Исаевич ни полслова не солгал. Он с исключительной точностью описал реакцию российского общества на эту действительность и на батюшку-царя. Что касательно стенаний великого писателя земли русской, так это у него от гангрены ума.
— Не любишь ты его.
Было непонятно, кого Мишенин имеет в виду — царя или Солженицына.
— Так за что же любить дурашку? Ты скажи, кто теперь читает этого великого 'пейсателя'? Вот то-то же. Пустышкой оказался.
— Так почему его читали раньше? — тут же взъершился Доцент.
— Почему, почему. Ты, Ильич, сам думай, только без дури. Заодно догадаешься, отчего такие великие плодились, как глисты у шелудивого пса.
Оба замолчали, размышляя каждый о своем. Мишенин продолжал мысленно спорить с Борисом, а Федотов думал об удивительной схожести реакций здешнего общества и общества их века.
Борис, будто споткнувшись, замер.
— Ильич! Есть мысль! Настоящая! — воскликнул с подъемом Федотов.
Повернувшись к математику, повторяясь и в скороговорке путая слова, он продолжил:
— Ильич, ты же умный человек. Ты на бумаге отрази все, к чему призывала интеллигенция в СССР и здешняя? Вовка, это же уникальный шанс! Мы же знаем, что было у нас, а сейчас видим, что происходит здесь. Черт побери, ты представь себе! Мы запишем все, к чему призывали наши демократы и тутошние. Потом мы запишем, что произошло здесь и что происходило у нас. Вова, самое главное, в таком случае не останется тумана ангажированных историков. В итоге получим реальное исторические исследование. Вова, да ведь на этом основании можно будет выявить сходства и различия психотипа нашего и здешнего демократов!
Борис весь был в предвкушении предстоящего открытия. Никаких выводов еще не было и в помине, но Федотов в мгновение ока осознал всю схожесть демократов всех времен и народов. Безусловно, этому способствовали контакты с местной либерально настроенной интеллигенцией. Исподволь накапливающиеся наблюдения вдруг выплеснулись в простое и очевидное: местные социалисты тождественны тем, кто во времена Федотова гордо называл себя демократами.
Ему привиделось, как он срамит своих друзей, отстаивавших демократические идеалы. Он увидел, как подносит к носу своего старинного 'заклятого' друга Лукича бумажки с выводами. Показывает, как тот похож на тех, кого только что поносил с яростной ненавистью. Ему привиделось, как его Лукич сдувается, опускает голову. Лукичу становится стыдно.
В сознании вихрем мелькнула набившая оскомину формула о единстве и борьбе противоположностей. Вспомнилось, что предают только свои.
На душе от этого стало кисло.
Борис точно так же мгновенно осознал, что ничего не переменится. Лукич так же будут тарахтеть о бесчеловечности коммунистического режима, лелея только свою жизнь неудачника.
Память услужливо выбросила на поверхность:
Спите себе, братцы, все вернется вновь,
Все должно в природе повториться.
И слова, и пули, и любовь, и кровь,
Времени не будет помириться.
От осознания бессмысленности всего сущего повеяло могильным холодком. Холодок тут же отступил, уступив место осознанию собственной правоты. Мелькнула мстительная мыслишка:
'А вот на тебе, Вова, сучара демократическая, я точно отыграюсь. Сам напишешь и сам увидишь себя в здешних либерастах'.
Все эти мысли заняли в сознании Федотова не более секунды. Ильич даже не заметил паузы.
— Охренеть можно! — вновь с экспрессией продолжил Федотов. — Да ведь и касательно сторонников державы надо так же все описать. Державы здешней и нашей.
Федотов удивлялся, как же он раньше не допендрил до такой простой мысли.
От встречи с Питером, от того, как прошел сегодняшний день, от предстоящих эпохальных открытий настроение вновь поднялось.
— Ильич, есть еще одна шикарная мысль!
После этой фразы Доцент похолодел. Он давно заметил, что в таком состоянии Федотов буквально фонтанирует 'гениальными' идеями, от которых нормальным людям лучше держаться подальше.
— Ильич. Мы встретимся с Колчаком! — сказал, как пригвоздил Федотов.
— ... с Александром Васильевичем Колчаком?
Мишенин растерялся. Ему представился просторный зал. Светлые окна до половины закрыты ниспадающими волнами ламбрекена. Он сообщает верховному правителю множество идей. Тот их слушает, но отчего-то не понимает. Одновременно в памяти всплыло искаженное злобой лицо сутенера, волокущего за волосы проститутку. Эту картину тут же заслонил печальный взгляд Настасьи.
От такого сумбура у Ильича невольно вырвалось:
— Борис, но что мы ему скажем? Он же еще мальчишка.
Икоса поглядывая на Мишенина, Борис на всю улицу громко продекламировал:
Мы глазик выколем,
Другой останется,
Будет знать буржуй,
Кому кланяться.
— Во как!
Федотов от души хлопнул по плечу обалдевшего Доцента.
— Да ты, Доцент, не расстраивайся, мы ему жизнь сохраним. Одноглазых правителей современная история не знает!
— Да ну тебя. Старый, а все в игрушки играешь. Товарищ майор, — добавил в конце Мишенин, как бы отдавая должное розыгрышу.
— Эх, Вова, хорошо-то как!
Борис, раскинув руки, загляделся на Млечный путь. Ильич невольно поддался хлещущей из Федотова первобытной радости бытия.
— А знаешь, Ильич,— все еще глядя в небо, произнес Федотов, — давай, действительно, встретимся с Колчаком. Ему же сейчас, наверное, и тридцати нет. Действительно, мальчишка. Просто посмотрим, кто он на самом деле, да и все тут.
— А почему бы и нет? — еще больше заражаясь оптимизмом, откликнулся Мишенин.
* * *
За завтраком, Александр Степанович выглядел неважно. Припухлые веки и круги под глазами говорили о дурно проведенной ночи. Одновременно было очевидно, что многие проблемы он разрешил и тем получил душевное равновесие.
— Господа, после всего, что вы рассказали, я пришел к выводу: от своей затеи вы не откажетесь. Да и сама затея грандиозна. Мне очевидно, что если даже десятая часть задуманного получится, вас ждет потрясающий успех. Отсюда я посчитал своим долгом всячески вам благоприятствовать.
Попов порывисто встал, сделав несколько шагов, вновь остановился, массируя с левой стороны грудь.
— Господа, я полностью с вами согласен, в вопросе сохранения секретности работ. По этой причине я настоятельно прошу вас аппараты изготовить в кронштадских мастерских. Если вы не против, то сейчас мы зайдем в институт, где через канцелярию я оформлю письмо на имя Главного Командира кронштадтского порта. В порту вам надо будет встретиться с заведующим радиомастерской Леонидом Евгеньевичем Коринфским. Вот к нему рекомендательное письмо.
Передав письмо, профессор сделал паузу. Он явно хотел что-то добавить, но испытывал то ли неловкость, то ли сомнения. Переселенцы не торопили. Еще раз потерев грудь, где дано пошаливало сердце, наконец, решился:
— Господа, должен вам сообщить: мы с господином Коринфским имеем отношения к секретам державы. Поверьте, это никоим образом не относится к третьему отделению, но является гарантией сохранения ваших секретов.
Попову было не по себе от мысли, что его могут понять превратно. Переселенцам же эти рефлексии доставляли почти эстетическое наслаждение. Даже Ильич о хранении секретов знал не в пример больше профессора. Дело дошло до курьеза, как-то прочитав очередную статью о положении на фронте, Мишенин в сердцах выдал: 'НКВД на вас нет. Журналяки болтливые'. С этого момента фраза стала крылатой.
— Господин Попов, не стоит извиняться. Мы в курсе, как и зачем державы хранят свои тайны.
Фраза прозвучала уверенно, здесь так не говорили.
— Спасибо господа, но с вашего позволения я продолжу. В письме Леониду Евгеньевичу даны ясные рекомендации. Вы можете на него полностью полагаться. Таким образом, в существо технических особенностей более никого посвящать не придется.
В этот же день друзья переехали в приличную гостиницу, что была в получасе ходьбы от института.
Глава 17. Кронштадт.
17 апреля
В названии 'Кронштадт' звучит особая гордость. Подростки представляют себе грозную крепость и стоящие на рейде боевые корабли. Иным слышится крик чаек и ощущается соленый запах моря.
Мало кто знает, что остров Котлин принадлежал Шведам и служил границей между Швецией и Новгородом. Шведам было в лом зимовать на острове. По их мнению, охрану границы зимой удобнее было вести из столицы. Когда в октябре тысяча семьсот третьего года Петр I обнаружил оставленные постройки, его посетила гениально-прохиндейская идея — поставить крепость в море на расстоянии сотни метров от южной кромки острова. Вроде как граница не нарушена, но ... Сказано — сделано. Когда по весне шведская эскадра попыталась войти в устье Невы, их остановили пушки крепости Кроншлот, а в тысяча семьсот двадцать третьем Петр заложил город-крепость Кронштадт. Позднее в море были построены две цепочки фортов — северные и южные. Основными по праву считаются южные, перекрывающие подходы к устью Невы.
Сегодня сбывалась мечта Федотова: он направлялся в Кронштадт. Путь оказался неблизким. Извозчиком до Балтийского вокзала, затем поездом до Ораниенбаума, а дальше пароходом.
Привокзальная площадь запружена экипажами — сегодня все спешат в Ораниенбаум. Светопреставление.
Архитектура вокзала мало чем отличалась от привычной. По бокам двухэтажные флигели, на фасаде флегматично тикают помолодевшие на столетие часы Павла Буре. Вид же привокзального комплекса изменился разительно. Главным зданием площади стал вокзал. Исчезли уродливые буро-красные коробки справа. Вместо них раскинулись парки и редко стоящие особняки.
У касс так же, как в пору молодости Федотова, поругиваясь, толпится народ. Все едут встречать какого-то батюшку. Батюшка-то, батюшка, но билеты пришлось добывать с боем.
В разных концах вагона то вспыхивали, то угасали душеспасительные беседы.
— Дней через пять он приехал к нам, — доверительно звучал надтреснутый голос. — Прошел в спальню, взглянул на него и сказал: 'Что ж вы мне раньше не сообщили, что он так серьезно болен?! Я бы привез Святые Дары, причастил бы его'. Мой отец с надеждой смотрел на батюшку и стонал...
— Вечером пришел Симановский, — вещали в другом углу, — а вместе с ним доктор Окунев, тоже специалист по горловым болезням. Мы им сказали: завтра повезем сына в Ораниенбаум, показать батюшке. Симановский возмутился, сказав, что это безумие и Петя может дорогой умереть...
'Жизнеутверждающая' тема слышалась отовсюду. Федотов оглянулся. Через проход сидит миниатюрная женщина. Ярко-красные губы и блестящие глаза чахоточной. Напротив две старушки 'Изергиль', крючковатостью тянущие в сумме лет на двести с гаком. Рядом с ними одноногий.
— Ильич, куда прет вся эта инвалидная команда? Тут только матери Терезы не хватает.
Проходивший мимо седовласый проводник с сизым носом, неодобрительно бросил:
— У людей праздник. Едут встречать отца Иоанна. Говорят, он сегодня собирается в столицу.
— Господи, да как же я не догадался? Все едут к отцу Иоанну Кронштадскому — чудотворцу и совести земли русской!
Глядя на экзальтированного Мишенина, Федотов про себя чертыхнулся.
* * *
В Ораниенбаум прибыли в два часа пополудни. От вокзала к причалу двигался плотный людской поток. Заблудиться было трудно.
