7 футов над килем

—  Что!! —  заорал дон Мигель. —  А ты им сказал, что если мы сейчас не атакуем, транспорты с грузом пойдут на дно!

—  Я всё сказал, —  комиссар сделал шаг назад. —  Но сделать ничего не могу.

—  Можешь! —  командир крепко взял его за плечо. —  Ты можешь их расстрелять! Я не могу! А ты можешь и должен!

—  Как их расстрелять, когда они в отсеке задраились! —  комиссар рванул себя за ворот.

—  Чёрт с ними! —  дон Мигель уже снова вращал перископ. —  Ложимся на циркуляцию! Будем стрелять кормовыми!

—  Не будем, —  комиссар устало опустился на корточки. —  Там тоже собрание. Каталонцы требуют не просто автономии, а полного суверенитета.

—  Знаешь, что я тебе скажу, дорогой товарищ! —  дон Мигель снял фуражку и вытер платком лоб. —  Просрёте вы свою республику!

—  Это точно, —  горько согласился комиссар. —  А делать-то что будем?

—  Вон ваш эсминец спешит на помощь, —  командир уже снова глядел в окуляры, —  проснулись, так вас перетак! Всплываем, пока он нас топить не начал!

—  Я вам рассказал, товарищи курсанты, как не нужно воевать —  Лисин покосился на истёртую карту. —  Лучше бы вообще не воевать, это я вам говорю, как человек кое-что повидавший. Однако к войне нужно быть готовым. Вот вы, я знаю, часто свою жизнь ругаете и нас тоже ругаете, на чём свет стоит. Учиться вас заставляем, службу нести, по ночам не спать. И очень многое в сегодняшней вашей жизни кажется вам ненужным и глупым. Я вам секрет открою — так оно и есть. И ненужного много, и глупого, и несправедливого. А теперь я вам ещё один секрет открою — в вашей будущей жизни глупостей и несправедливостей будет ещё больше. И вы уже сегодня должны к ним привыкнуть, чтобы потом не сломаться. А самая большая глупость и несправедливость — это война. Вот так-то! Курсант Абрамов! А теперь приведите нам пример потери связи и управления в морском сражении. Ну, хотя бы, взять сражение эскадры Октавиана с флотом Антония и Клеопатры в бухте Акциум. Только не нужно декламировать "Египетские ночи" Пушкина.

—  О, бля! —  вырвалось у Абрамова, не ожидавшего такого поворота.

—  Вот точно так же выразился командир республиканской лодки, когда понял, что атака сорвалась, —  кивнул Сергей Прокофьевич. —  К доске!

И тут прозвенел звонок.

Исполнение желаний

("Макаровка")

—  И откуда же ты, паразит, взялся?

—  Из "Макаровки"...

—  Деревня, что ли такая?

—  Нет, училище морское.

Ленинградское Высшее инженерное морское училище имени адмирала С.О.Макарова мы называли между собой "Системой". Иногда с прибавлением ласково-матерных эпитетов.

Это театр начинается с вешалки, а флот начинается с гальюна.

—  Иди драить "очко", —  приказал мне старшина в первый день моей курсантской жизни.

Я очень старался, и через час эмаль посадочного места сверкала хирургической белизной.

—  Закончил! —  доложил я старшине, ожидая похвалы.

—  Ну-у-у! —  удивился он, лёжа на койке. —  Молодец! Принимайся за следующее!

И тут открылась мне великая морская мудрость. Второе "очко" я, уже не торопясь, драил до ужина.

Первокурсник Высокопреосвященский, покачиваясь в дрёме, стоял у тумбочки дневального. Часы показывали половину третьего ночи. Высокопреосвященский ощущал спиной холод стены и с горечью вспоминал встречу с начальником строевого отдела.

Началось всё очень хорошо. Курсант, завидев шедшего навстречу Рукосуева, подобрался и, поравнявшись, чётким поворотом головы отдал честь "в движении". Рукосуев ответил на его приветствие, остановил и, благосклонно улыбаясь, спросил фамилию. Высокопресвященский представился.

—  Звучная фамилия! —  похвалил Рукосуев. —  Видать, из поповичей?

—  Чёрт меня знает, из кого? —  подумал курсант. —  Тебе-то, не один хрен?

—  А, ну-ка, предъявите маркировку, ну, скажем, на ремне, —  всё так же добродушно велел начальник СО. —  Что это? Рамка должна быть два на четыре сантиметра!

—  Так не помещается! —  дрогнувшим голосом объяснил курсант.

—  Кто куда не помещается?

—  Фамилия. В рамку.

—  Смените фамилию! —  ни на секунду не задумавшись, посоветовал Рукосуев. —  Чтобы по своим характеристикам соответствовала инструкциям. А командиру доложите, что я объявил вам три наряда вне очереди. Вы свободны!

Рукосуев любил рассказывать, как после войны занимался тралением Финского залива. На шлюпке подходили к подрезанной мине, привязывали толовую шашку, поджигали шнур и наваливались на весла. Курсанты утверждали, что однажды шнур оказался коротковатым.

Начальник СО, наверное, был человеком не злым, только на беду стремление к порядку возвёл в степень абсолюта. Имея смутное представление об океанографии, он во время смотров помещений Арктического факультета, назидательно говорил: "Вот вы, товарищи курсанты, когда с благодарностью окончите училище, будете работать в обсерваториях. И сможете с гордостью говорить: "Разве это обсерватория? Вот у нас в роте был гальюн, так это была настоящая обсерватория!""

"Нужно было сразу убежать, как только я его, суку, увидел! —  сквозь дрёму горевал Высокопреосвященский. —  Может и вправду сменить фамилию? Когда же я высплюсь, наконец!"

Спать Высокопреосвященскому хотелось со дня поступления в училище. Спать и есть. Ещё хотелось женщину. Эти три желания существовали постоянно и одновременно, мешая сосредоточиться на учёбе и службе. Вздыхая, курсант ощущал, как от всех этих неудовлетворённостей взбухает на заднице свежий фурункул. Роняя голову в сонной одури, он воображал, как сейчас откроется дверь, и появится добрая фея, накормит досыта, утолит жестокую похоть и даст выспаться. Высокопреосвященский представлял себе добрую фею в затейливых постельных позах и явственно поскрипывал молодыми зубами. В открытое окно доносился гниловатый дух близкой Невы, рычание редких машин, взбиравшихся на мост, и нестройный гомон шестикурсников, вывалившихся на улицу после празднования окончания училища.

Высокопреосвященский оторвался от тумбочки, лёг животом на подоконник и выглянул в белую ночь. Выпускники, их жены и подруги стояли тесной толпой, не желая расставаться. Обнимались, целовались, пытались петь и плясать. Фуражек на головах не было, их ещё в начале праздника, по традиции, разом зашвырнули с моста.

—  Ребята! —  крикнул кто-то. —  А давайте напоследок пройдёмся по "системе"!

—  Пройдёмся! —  зарокотала толпа и попёрла ко входу.

—  Счастливые! —  позавидовал Высокопреосвященский. —   Их уже никто ни за что не накажет! А мне ещё пять лет...

Он сполз с подоконника и стал ходить взад-вперёд по коридору, а потом уселся на тумбочку и опять стал грезить о фее. За дверью, ведущей на лестницу, или по-морскому — трап, послышались уверенные шаги. Высокопреосвященский живо соскочил с тумбочки, поправил фуражку и напрягся, готовясь к встрече. За год он уже поднаторел и был готов приблизиться к проверяющему особым, "ночным" строевым шагом — с отмашкой и высоким подниманием ног, но совершенно без топота. Докладывать же следовало чётко, широко разевая рот, но при этом чуть слышно.

"Вот всегда так! —  Высокопреосвященский, не моргая, смотрел на дверь. —  Сейчас явиться добрая фея третьего ранга и своей волшебной авторучкой впишет в журнал какое-нибудь дурацкое замечание!"

Послышалось усталое сопение, бормотание, и в коридор ввалился плотный, кряжистый шестикурсник. Брюки его, подхваченные под брюшком потёртым ремнём, были испачканы — видать, не единожды спотыкался во дворе. В руке выпускника покачивалась бутылка пива.

—  Выдрин припёрся, —  узнал его дневальный.

—  О-о-о! —  на удивление трезвым шёпотом воскликнул выпускник. —  Здравствуй, приёмник! Здравствуй, восьмой номер!

На Арктическом факультете была давняя традиция — за несколько месяцев до выпуска шестикурсники торжественно передавали первокурсникам все курсовые, лабораторные и прочие письменные и графические работы на пять лет обучения вперёд. Факультет отличался давним, консервативным либерализмом, темы работ не менялись десятилетиями, а задания выдавались по списку фамилий, то есть по номерам. И бывало, старенький доцент Богданов разглядывал промерный планшет на жёсткой алюминиевой основе и, любовно поглаживая выемки от многократно срезавшихся фамилий, говаривал: "Да! Впервые эту работу принёс мне курсант Пулькин. Когда же это было, дай бог памяти? Нет, не вспомню. Хороший был курсант, аккуратный, Он теперь большой начальник. Ставлю вам "четыре"".

Некоторые считали, что курсанты всех выпусков, имевшие одинаковые номера, представляют собой некую мистическую общность, связанную иррациональным переплетением судеб. Старшие оказывали своим младшим номерам некоторое покровительство — это считалось хорошим тоном.

—  Вот скажи мне, карась номер восемь, —  Выдрин приблизился к дневальному, —  вот скажи мне, какого чёрта они по училищу лазают? Не налазались, что ли? Шесть лет они эти стены без мата не поминали, а тут разне-е-е-жились! Вот скажи мне, это глупость или лицемерие?

—  Это закон сохранения количества дерьма, —  раздражённо ответил Высокопреосвященский.

—  А ну, растолкуй! —  пузатый поглядел на философа с любопытством.

—  Количество дерьма в мире постоянно, —  объяснил первокурсник. —  Значит, если в одном месте его убавится, то в другом непременно прибудет.

—  Не по теме, —  усомнился Выдрин, —  но при этом оригинально! Ты утром напомни, я запишу.

"А жаль, что они уходят, —  подумал Высокопреосвященский, —  с ними спокойнее жилось".

На самом же деле размещение на одном этаже первого и шестого курсов было частью обширного плана Рукосуева по искоренению расхлябанности.

—  Младшие должны уважать старших! —  учил он, —  и обязательно бояться!

Начальник СО был убеждён, что первокурсник грешен уже по своей сути, а значит — должен быть периодически наказуем. В этом он рассчитывал на помощь ветеранов. Но просчитался. Эффект оказался прямо противоположным — молодых стали защищать. Если дежурный по экипажу записывал "карася" за какое-нибудь нарушение, то немедленно подвергался порицанию.

—  Что же ты делаешь, придурок? —  укоряли его. —  Уже забыл, как сам был таким же? Хочешь показать своё рвение — прихватывай старших!

—  Небось, жрать хочешь? — сочувственно спросил Выдрин. —  Конечно, хочешь! Держи ключ, у меня в кубрике полно провизии: запаслись на банкет, да погорячились маленько. Иди, лопай!

Большинство старшекурсников были людьми женатыми и в училище не ночевали. Оставшиеся холостяки устроились с комфортом и даже врезали в двери своих келий замки. Рукосуев пытался бороться, но, в конце концов, даже он вынужден был смириться с подобным проявлением независимости.

—  А здесь кто останется? —  Высокопреосвященский кивнул на тумбочку. —  Мне лишние неприятности ни к чему.

—  Я пока за тебя постою. Давай повязку. Да, ты не бойся! И фуражку давай! Маловата! —  Выдрин нацепил красно-белую нарукавную повязку и уселся на тумбочку. —  Мне ещё бутылочку пивца принеси — найдёшь под койкой.

В кубрике Высокопреосвященский обнаружил такое количество фуража, что у него закружилась голова. Он тут же впился зубами в буханку варёной колбасы и, урча от удовольствия, вмиг сожрал её. Покосился на вино-водочные бутылки, но удержался и ограничился тепловатым лимонадом.

Выдрин же сидел на тумбочке, болтал ногами и, прихлебывая пиво, бормотал строевую песню своей юности:

"Если ты беременна, так это только временно,

А если не беременна, так это тоже временно..."

Тут перед ним и явился дежурный офицер. Устав от непосильной борьбы с разгулявшимися выпускниками, он, чтобы не видеть их безобразий, решил сделать обход.

—  Это что такое? —  изумился он, увидев на тумбочке пузатого шестикурсника. —  А где настоящий дневальный?

—  Здорово, Петрович! —  не слезая на пол, Выдрин отдал честь. —  Я за дневального. Пива хочешь?

—  Не хочу! —  дежурный капризно скривился. —  Мне в это время спать положено, а я, как проклятый, шарахаюсь по всему училищу, чтобы вы чего-нибудь не натворили.

—  Терпи, Петрович! —  Выдрин благодушно отхлебнул пива. —  Мы тебя терпели целых шесть лет.

В коридор со стуком ворвался помощник дежурного, держа в руке сорванный воротник-гюйс.

—  Товарищ капитан третьего ранга! —  взмолился он. —  Они там такое... такое... А потом я же и буду виноват!

—  Приведите себя в порядок, —  поморщился дежурный офицер. —  Идите к этим негодяям и скажите, что Выдрин приглашает всех выпить на посошок у него в каюте.

—  Вот это мудро! —  воскликнул Выдрин. —  Что значит опыт истинного наставника!

Помдеж убежал, следом за ним двинулся и дежурный офицер.

—  Дневального на место поставьте! —  велел он, не оборачиваясь. —  Где взяли, туда и верните!

—  Есть! —  Выдрин отсалютовал бутылкой. —  Однако, где же карась, и где моё пиво?

Он прошёл по коридору и заглянул в кубрик. Высокопреосвященский, с трудом двигая челюстями, поднял бессмысленно благодарный взор.

—  Э! Э! —  испугался Выдрин. —  Ты не очень-то! Неужели всю колбасу сожрал? И две банки тушёнки! Да тебе же плохо будет!

Говорить Высокопреосвященский не мог, но плавными сытыми жестами дал понять, что плохо ему не будет.

—  Чёрт с тобой! —  Выдрин махнул рукой. —  Ложись в мою койку. Не раздеваясь. Отдыхай, кишечно-полостной! Больше не жри! Понял?

Захватив бутылку пива, Выдрин вернулся на пост, оглядел зелёную тумбочку и тихонько хихикнул. Вспомнил, как точно такую же на втором курсе сбросили из окна на нелюбимого капитана 3 ранга Сотникова. Сбросили грамотно, так чтобы деревянное изделие грохнулось прямо перед офицером, не причинив тому вреда. Некоторые утверждали, что Сотников от неожиданности обгадился. Это — враньё. Он быстро пришёл в себя и ринулся по этажам пересчитывать тумбочки. Однако все оказались на месте. Ту, что предназначалась для него, запасли загодя.

—  Ладно! —  пригрозил Сотников. —  Я всё равно узнаю, кто это сделал!

Ни черта он не узнал!

Выдрин оглядел коридор и отметил, что дневальный, отвлёкшись жевательной радостью, не сделал влажную приборку. Подумав, благодетель закатал штанины клешей, намочил тряпку, намотал её на щётку и длинными взмахами стал протирать коричнево окрашенные доски пола, то есть, конечно, палубы. Закончив работу, он вздохнул и подошёл к раскрытому окну. В белой ночи виднелись купола Александро-Невской лавры, Выдрин обонял запах недалёкой воды и неповторимый дух старой ротной тряпки.

В коридор, шлёпая босыми ногами, выбрался первокурсник и, не открывая глаз, направился в гальюн. Когда вышел, глаза уже немного приоткрылись, и он увидел у окна выпускника.

—  Поздравляю! —  зевнул он, нисколько не удивившись повязке дневального и щётке в руках. —  Дай закурить!

—  Знаешь, —  проговорил Выдрин, доставая сигареты, —  ты, конечно, сейчас этого не поймёшь, но мне грустно!