| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Мы любим жизнь.
Просто мы любим жизнь, и не только свою.
Мы слишком любим жизнь, чтобы позволить кому-то с ней случайно расстаться — насколько это в наших силах.
Мы настолько влюблены в жизнь, что не можем спокойно смотреть, как кто-то топает по чужим жизням грязными ботинками.
Наверное, это и есть наша религия.
...День, который в заботах обычно пролетал слишком быстро, теперь растягивался, как нити клея "88". Внутри, за воротами Института, шла жизнь, и темновато-серый торец корпуса, как ревербератор, отражал низкий, с солидной примесью инфразвука, звук выхлопа на двенадцатой позиции: на другом конце двора, у реостата, электрики гоняли секцию "Фантомаса", отрабатывая новую схему. Возможность ничего не делать не доставляла радости; чувство оторванности от привычной комнаты отдела со старыми, затертыми до черноты столами и шкафами, вечными грудами рулонов исчерканных осциллограмм на столах, в мешках и кассетницах, добавляло какой-то инстинктивной тревоги. Где-то там, за окном над зелеными шапками деревьев, шуршали ленты под линейками, там разносили по комнатам пирожки и беляши, разгадывали очередной сюрприз техники, перебивая мыслительный процесс чаем и новым анекдотом, там стучала машинка за квадратами стекла в конце коридора. Дальше, в цехах, стонали и сопели стенды и кто-то, вытирая черные руки хлопчатыми концами, записывал очередную цифру, глядя за тем, как скользит по делениям черный стальной волосок. И только они ожидали перед выходной стрелкой, как ждут посетители перед дверьми высокой инстанции, ожидая, как распорядятся их судьбой.
По коридору прошел Дроздов — крепкий высокий парень, направленный на испытания взамен ушедшего в отпуск Гену Яхонтова. Впрочем, он, возможно, его вообще теперь будет заменять — Гена, попробовав себя в качестве прибориста, собирался переходить на путевые машины, в отдел рабочих органов — все-таки ближе к родной ему робототехнике. Сердцу не прикажешь.
— Андрей, слышал, чего партбосс-то утром говорил? — донесся его голос из приборного отсека.
— А я уже в командировке и на собрания не хожу.
— Да я вообще не хожу, мне мужики в цеху заложили.
— Ну ты беспартийный, так и не ходишь. И чего там?
— Сказал, все тепловозы, что спроектированы до перестройки, надо признать устаревшими и разрабатывать новые.
— Это как у Салтыкова тире Щедрина, — раздался басок Розова. Разрушил город и построил на новом месте.
— А строить на новом месте будет, конечно, ОКП? Площадочку себе разравнивает?
— Может быть. Вадим Иваныч человек осторожный, в этих делах зря слов на ветер не бросает. Многолетним опытом научен.
— Да вот, сомнение меня в этом берет. Есть главк, министерство, и ведь не все, кто там сидит, дураки, кто-то еще и работает. Смотри: опытный образец тепловоза сколько стоит?
— Несколько миллионов.
— Подготовка производства — десятки миллионов. Чего ты думаешь, так вот от нечего делать сейчас эти миллионы дадут под красивые слова? Счас. Разбегутся. Вот у меня сомнение и выходит.
— А кто его знает. Насколько я в людях разбираюсь, Предистенский не Ломоносов, но интуиция у него хорошо работает. Видимо какие-то перестановки наверху намечаются, что можно если не на тепловоз, то на тему деньги пробить. А там — как у Ходжи Насреддина, что подряжался эмиру за двадцать лет ишака грамоте выучить: или эмир помрет или ишак сдохнет, виноватых нет!
— Виноватых нет, пострадавшие будут. Паны дерутся — поезда под откос.
— Хрен с ним, чего сейчас гадать. Посмотрим. У, да скоро уже на обед пора, а картошку чистить еще и не начинали. Чья очередь?
— Вагонные продукты пока трогать не будем — мало ли чего в пути. Вон по одному каждый в столовку сходит, а вечером посмотрим, может еще и до утра тут торчать.
— Ладно. Но не дай бог там сегодня пельмени из нутрии — я тогда на Мосэнерго рвану.
— Почки с гарниром возьмешь, они полезные. А на Мосэнерго пойдешь — вагон прицепят и не увидишь.
"Пусть сначала прибористы сходят" — подумал Сергей. Он притворил дверь купе и полулег на полку, прислонившись спиной к стене коридора. О стекло окна купе билась здоровая муха: она то пыталась с разгону пробить его, то, обессилев, бродила по его поверхности в поисках выхода, никак не понимая, почему видимые бурыми фасетчатыми глазами деревья и кусты вдруг стали недоступны. "Не похожи ли мы сейчас на эту муху?.."
...Сергею и раньше довелось сталкиваться с тем, как другие строят научную карьеру на работах людей из ОПМ. Делалось это обычно двумя способами.
Первый способ изобрели в недрах вузовских кафедр, где вечно не хватало средств на лабораторную базу, об опытном производстве можно было говорить лишь образно, и преподавательские будни с хозяйственными неурядицами тихо старались превратить ученого в учителя. Суть его была в том, чтобы представить результат работы исследователя как вытекающий из своей собственной теории; причем теория эта не то, чтобы не вносила ничего действительно нового по сравнению с тем, что нашел первопроходец, а и не должна была вносить ничего нового — далеко идущие выводы, сделанные в отрыве от эксперимента, могли быть опровергнуты ближайшей поездкой. Иллюзия новизны достигалась многочисленной мишурой, обвешиванием поля исследования многочисленными незначащими деталями и факторами, всем тем, что настоящий исследователь как раз отбрасывает, дабы за деревьями увидеть искомый лес. Модели объекта обрастали новыми массами и связями, число степеней свободы возрастало чуть ли не на порядок. Полагалось сказать, что все это уточняет модель; хотя на самом деле из-за отсутствия экспериментальных данных по реальной упругости или рассеянию энергии в той или иной введенной в рассмотрение связи расчетный результат точнее не становился. Основу работы составляли энциклопедический обзор работ предшественников и бесконечные математические выкладки. Затем один к одному списывались выводы, к которым за несколько лет до этого пришел ученый из ОПМ, и глубокомысленно заключалось, что испытания подтвердили выводы теории. Венцом творения был ряд мелочей, которые заведомо никто не станет проверять на пути за отсутствием практической необходимости. Таким макаром можно было из материалов одной кандидатской в ОПМ вырастить путем почкования несколько диссертантов на разных кафедрах; для пущего успеха распространялось мнение, что теоретические исследования важнее экспериментальных — вплоть до объявления эксперимента чисто инженерной работой.
Другой способ был доступен конкуренту, имеющему приличный стенд. В этом случае, чтобы сесть на хвост, надо было внимательно следить за исследованиями в ОПМ, и, как только там появлялось действительно что-то свежее — растиражировать те же самые эксперименты на большем числе подобных объектов исследований. Здесь конкуренту важно было не увлечься и не получить ненароком действительно какой-то новый результат; это обрекло бы его на долгий процесс его объяснения подведения теории и давало бы все новые и новые поводы ученому ареопагу объявлять диссертацию незавершенной. Обогащение человечества новым знанием и здесь достигался за счет третьестепенных частностей — как презрительно говорили в ОПМ, "ловли блох". Оставалось только найти человека с завода, чтобы за соавторство в статьях протолкнуть бумагу о внедрении каких-то рекомендаций — и диссертация готова, на вид вполне значимая и солидная, за исключением того, что остепененному впредь надо было тщательно избегать столкновения один на один с какой-нибудь действительно серьезной задачей.
Но при обоих этих путях добывания вторичного научного сырья у первоначального автора все же никто не отбирал ни заслуг, ни приоритета, ему не мешали получать ученую степень и вообще не мешали работать и творить. Чтобы присваивать плоды трудов настоящих ученых, до сего момента нужны были сами ученые, нужно было, чтобы они сохраняли интерес к работе и, наконец, условия, чтобы появилось то, к чему было можно присосаться, чтобы появился результат, новое знание. Теперь же слова генсека, не обремененные точными формулировками, позволяли обойтись и без этого первичного результата, и без его создателей: война за кресла все спишет. Вообще тех, кто вытягивает всю работу, часто замечают лишь тогда, когда успешно от них избавятся.
— Ты на обед-то чего не идешь?
Дверь купе со стуком отъехала в сторону и внутрь просунулась голова Непельцера в неизменном картузе, из под которого торчали длинные волосы — когда-то, будучи старшеклассником, Мишка хипповал и теперь старался сохранить память о поре отрочества.
— Тоже боишься, что пельмени из нутрии? Нет их сегодня. Сегодня на второе зразы, сосиска и рыба жареная. На гарнир картошка и макароны. Капуста была, съели уже. Будешь валяться тут, и картошку съедят.
— Спасибо за заботу! Сейчас иду.
Сергей встал, подошел к окну купе и опустил его ниже. Вспугнутая муха покружила в пространстве между полками и вылетела наружу.
Солнце снижалось, удлиняя тень вагона на соседние пути. Маневровый еще не приходил. Рабочий день кончился, и через окно в коридоре было видно, как на футбольном поле у потемневших сараев собирается народ.
Проем двери опять заполнил Сашка Розов.
— Слышь, отпусти Дроздова за отдел сыграть! А то ж забивать некому — кто в отпуске, кто в командировке!
— А если сейчас на Голутвин утянут?
— Да видно там, с поля! Пока подойдут, пока прицепят, пока рукава соединят, он добежать успеет. Первое ж место потеряем, черт! Честь отдела!
— А испытания — не честь отдела?
— Только пару голов забьет! Дальше наши как-нибудь от обороны продержатся! Слушай, мы сейчас всем вагоном тебя просить будем. Мишка, Андрей!
— Ладно, только сразу же тяните его, как тепловоз будет. Даже если на ворота выйдет, все равно с поля сдергивайте.
— Железно! Сеня, пошел! Таможня дает добро!
...Через четверть часа Дроздова провели мимо вагона в сторону остановки. У него была поломана рука.
— Ну кто ж знал, что ему руку сломают? — оправдывался Розов. — Он же сам кому угодно чего угодно сломает. Хоть руку, хоть ногу.
— Раз просили отпустить — прибористы будут теперь за себя и за того парня. Я замену просить не буду.
— Ну чего, проживем без замены. Сейчас лето, вагон часто топить не надо...
Маневровый подали, когда уже начали темнеть. Сплотку перетащили к товарной платформе. Холодный сто двадцать первый незыблемым утесом возвышался под казенным прожекторным светом, льющимся с мачт. Вдали за листвой деревьев перемигивались окна девятиэтажек на Мосэнерго.
Еще не в пути, но уже не в Институте.
2.
Второй день поездки сплотка провела у товарной платформы. Сборный еще не был сформирован.
Когда с утра выяснилось, что они в любом случае не отправятся раньше обеда, Сергей рискнул слетать в Институт — благо недалеко. На дорожке у памятника он вновь столкнулся с Веркой из канцелярии — она несла какие-то папки в пыльных толстых синих коленкоровых обложках.
— Еще не уехали?
— Здесь, на Голутвине, стоим.
— Знаешь, — продолжила Верка томным голосом, — вот отчего это, как я тебя увижу, так у меня все опускается?
— Озорничаешь, да?
Верка любила разыгрывать и дразнить мужиков, пользуясь цветущей внешностью и бойким характером.
— Да нет, просто, если скажу правду, ты не поверишь, или смеяться будешь над моей искренностью.
— А что же это за искренность такая?
— Да вот, я решила ребенка завести, а для этого подбираю лучший генофонд института, — без тени смущения заявила она, выдвинув вперед соблазнительный бюст, — вот ты у меня в списке.
— Обратно озорничаешь?
— Да ладно, это я тебя на правильные мысли настраиваю. Ты сейчас один, а у нас в канцелярии три девчонки судьбу не определили. Вот зашел бы, пригласил в кафе сходить, какая больше понравится.
— Сватаешь, что ли?
— Да тебе не понравится, если я просто сватать буду. Вот издалека разговор и завожу. Они ж молодые, стеснительные, сами не подойдут, только глазами в окно смотрят, когда ты идешь, ошибки в документах делают.
— Так ведь сперва надо с испытаний вернуться.
— Боишься, что не дождутся?
— Да нет, просто надо еще в себе разобраться.
— Ну так смотри, не забывай! — Верка махнула рукой и пошла вдоль по аллее, нарочно танцуя упругими бедрами так, что, казалось, памятник Ленину сейчас соскочит со своего места и бросится вслед. "Ну, деловая!" — подумал Сергей.
...По главному тяжелые "волы" таскали составы между Москвой и Рязанью, сотрясая планету шестью тоннами необрессоренной массы на ось. Солнечный жар, казалось, превращал воздух внутри вагона в какой-то вязкий горячий кисель. Окна были открыты, но это мало помогало — жар струился от разгоряченного солнцем выщербленного камня платформы, балласта соседнего пути, от иссохшей земли междупутья.
Костяшки домино в мирном беспорядке лежали на столе — температура в кают-компании не располагала к потребной для игры быстроте мысли и реакции. Чтобы бездействие не разлагало, каждый усилием воли придумывал для себя какую-то не слишком утомительную работу, занимавшую руки и внимание. Сергей взял читать программу испытаний: он уже изучил ее вдоль и поперек, эту подшивку лиловых светокопий в картонной корочке цвета кофе с молоком. Он наизусть помнил цифры, чтобы потом, в кабине, не требовалось никуда лазить; но он еще и еще раз перечитывал слегка расплывающиеся слова, складывающихся из букв цвета школьных чернил на промокашке — просто на всякий случай. "Когда на испытаниях делать нечего, надо делать что-то..."
В дверь купе заглянул Андрей в расстегнутой и завязанной узлом на пупе рубахе.
— Изучаешь все?
А чего еще делать...
Александров, видимо, тоже успел переделать все необходимые для своего железного дома дела и теперь решил ухватиться за нить случайно завязавшегося разговора — занять минуты.
— Сейчас — еще сидеть и в окно смотреть, а за окном пока одно и то же... Я вот книгу взял и пока не читаю, потому что потом нечего читать будет — Розову пока отдал... У нас вообще работа, как в анекдоте про чукчу на Красной площади. Слышал?
— Не помню, — ответил Сергей. Может быть, он и слышал, но рыться в памяти не хотелось.
— Ну вот. Послали, значит, чукчу в Москву салют смотреть. Вот он возвращается, все в чуме собрались, спрашивают: "Ну, расскажи, какой из себя салют?" "Однако, так было: сначала ничего-ничего, потом: е-мое! Потом опять ничего-ничего, а потом — е-мое!"... Вот и наша работа так: то ничего-ничего, то сразу: е-мое! Сейчас вот сидим, а там днем и ночью фигачить будем, замеры писать. Вон, никогда столько лент с собой не брали.
— Ну так и на плече таком никогда раньше не ездили. Считай, что через всю Францию поперек.
— А потом все это обработаешь на машине и будешь строить распределение максимумов?
— Нет. Распределение амплитуд.
— А чего амплитуд? В прошлый раз было максимумов!
— Сейчас надо наиболее точно воспроизвести повреждаемость резинокордной муфты. Отдельные большие перегрузки эта муфта хорошо держит...
— А, ну я помню. Вон на ноль ноль третьей как круговой огонь сделали — коническую посадку провернуло, а муфте хоть бы хны.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
