Хонни был знаком с этой кобылой довольно коротко, хотя ни он, ни остальные школьники не знали даже ее клички. Питер не употреблял по отношению к ней ничего кроме похабных ругательств. Это был першерон первоначально желто-бурой масти. Но грязь настолько втерлась в подшерсток, что от исконного цвета ничего не осталось. Глина толстым трескающимся слоем покрывала ее могучие ноги чуть ли не до брюха, а длинный хвост оброс камнями. Однажды Хонни, точно так же, как и сегодня имел возможность пообщаться с диковинной кобылой накоротке. Это было в начале весны, и грязь стояла непролазная. Хонни с опаской приблизился тогда к ней, стараясь не увязнуть и не замарать брюк. Ему тогда страшно захотелось проскочить под брюхом кобылы, не нагибаясь, а только поджав колени. Но она догадалась о его замысле, переступила тогда задней ногой, и от ее следа осталась огромная вмятина. Он тогда подошел совсем близко к ее боку, чтобы протянуть руку и погладить. Вдруг по жесткой шерсти пробежала дрожь, — Хонни отпрянул в страхе. И тогда он достал из кармана подарок, самое большое яблоко, которым мать заботливо снабдила его на завтрак. Он насадил яблоко на кончик веточки и поднес к самому кобыльему рту. Не успел он и глазом моргнуть, как яблоко исчезло с хрустом. Сладкие капли брызнули ему в лицо напоследок. Ему самому понадобилось бы целых десять минут, если не больше, чтобы сгрызть это яблоко, а тут мига и не прошло, и теперь кобыла уставилась на него своими огромными глазами и просила добавки. Хонни виновато пожал плечами. Вот такая была эта кобыла.
И теперь Хонни смотрел на нее неотрывно и восхищенно, пока Питер отпирал чулан и гремел железом внутри. Нежели, чтобы прицепить канат и повернуть подъемное колесо, нужно производить столько шуму? Хонни болезненно поморщился. Питер показался из чулана, отряхнул с намокшего рукава грязь и растворил настежь шаткие ворота. В руке его откуда-то взялась суковатая палка. Теперь он взял лошадь под уздцы и поволок за собой, чтобы развернуться. Торба так и осталась лежать на земле, и лишь край ее придавило колесом телеги. Закончив разворот, Питер принялся поколачивать палкой кобылу, чтобы заставить ее пятиться назад. Это был сложный маневр, неудивительно, что телега сходу наехала на косяк двери. Хонни даже подумал, что чулан обрушится под ударом, но чулан устоял. Питер при этом грязно выругался, но не во всю мощь глотки, а вполголоса, опасливо поглядывая на окна школы. Со второй попытки, толчками и рывками ему удалось загнать телегу меж двух косяков, затем он, кряхтя, залез на борт телеги и исчез в черном проеме.
Хонни почему-то безумно захотелось увидеть воочию весь процесс погрузки бадьи на телегу. Он ухватился за ветку клена и взобрался на откос крыши сарая. Шифер был обильно усеян прошлогодней шелухой и свежим вороньим пометом. Ему могло достаться от матери за испачканные куртку и штаны, но, несмотря ни на что, он распластался у самого края крыши. Его теперь со двора никто бы не увидел, но сам он видел все, что происходило в чулане. Бадья висела на трех цепях, поддерживаемая снизу особыми захватами. Питер налегал всем своим весом на рычаг. Плавно опустить бадью было не так просто, и она грохнулась на телегу, расплескав жижу вокруг себя. Передняя ось телеги чуть-чуть приподнялась. Облитый помоями Питер снова залез наверх и попытался отцепить крючья. Один из крючьев застрял под бадьей. Питер не стал утруждать себя дальнейшими усилиями, а просто огрел кобылу палкой. Телега рванула, бадья при этом едва не опрокинулась, а длинные крючья закачались на цепи. "Так когда-то казнили через повешение" — пришла в голову Хонни странная мысль. Питер спрыгнул и запер за собой ворота чулана. Кобыла сделала несколько шагов по направлению к торбе с овсом.
Ненадолго выглянуло солнце, чтобы осветить грязного, как свинья Питера. Рой мух вился вокруг него, весь правый бок его был залит липкими помоями. Брезгливо оттопырив локоть, он полез в карман а за часами, оттер их о левую сухую штанину и приложил к уху. Часы шли, мало того, они еще и возвестили хозяину, что сейчас самое время немного промочить горло.
Старик отвинтил пробку фляжки и присел у тележного колеса. Засаленная шляпа легла рядом с ним на землю. Хонни впервые удостоился разглядывать лысину Питера, лишенную загара, а может быть, и грязи. Сбоку над самым ухом разрослось обширное родимое пятно. Вот почему издали иногда казалось, что из-под шляпы Питера течет кровь.
Старик поднес фляжку к губам, но пить не стал, а застыл, прислушиваясь. Вместе с ним напряженно застыла вся природа. Тишину нарушало лишь фырканье лошади да стрекот одинокой цикады в траве. Хонни тоже застыл, не дыша, "хлебнет или не хлебнет",— думал он. Питер закинул голову и устремил взгляд к небесам, минуты три он так просидел, щурясь. Может быть, в этот миг тишины и блаженства, Питер просто постеснялся пить в присутствии Всевышнего? Хонни тоже глянул на небо. В просветах белой пелены уже проскальзывала голубизна. Небо было пусто, за исключением какой-то малозаметной точки. "Вот и кондор прилетел к нам" — спокойно подумал Хонни.
Питер вздрогнул, быстро хлебнул из фляжки, завернул пробку, надел шляпу, вскочил на ноги. То ли господь подал ему знак, то ли он почувствовал чье-то присутствие. Хонни пригнул голову ниже и затаил дыхание. Старик снова поправил подпругу и придирчиво осмотрел лошадь и телегу, обойдя вокруг. Затем он принялся расчищать от всякого хлама место возницы. Рука его залезла глубоко под мешок с сеном и вытащила вилы. Старик хрипло засмеялся, радуясь своей предусмотрительности, — еще бы, он едва не сел на острие. Но и теперь, он не задвинул вилы обратно между бочкой и мешком, а застыл, потрясая ими. "Что это с ним сегодня? — подумал Хонни. И снова старик обошел телегу с вилами наперевес, а затем поддел какую-то сухую ветку и откинул ее в сторону. "Э-эх! — крякнул он, и, не глядя, метнул вилы, словно копье, куда-то вверх и в сторону. Вилы, описав дугу, с глухим стуком приземлились прямехонько в бассейн. Питер пригнулся, словно ожидая разрыва гранаты, воровато огляделся, а затем засунул руки в карманы, как ни в чем не бывало. А потом он начал расхаживать с озабоченным видом, — мол, куда же могли подеваться эти чертовы вилы? Так он подошел к самому бассейну, поглядел вниз, всплеснул руками, мол, вот они, родные! Немалых трудов стоило ему опуститься на колени и ухватить конец. У Хонни потемнело в глазах, его пробирала дрожь, все происходящее не очень укладывалось в его голове.
На вилы бал насажен кролик. Питер прижал его ботинком и потянул вилы на себя. Потом он приподнял кролика за уши, придирчиво оглядел со всех сторон и понес к телеге. Мертвый кролик нашел себе место под самым мешком с сеном, скрытый от глаз старой канистрой. Питер оттер ладонь о штанину, теперь ему оставалось только подобрать с земли торбу и отчалить. Но, видимо, еще не все он доделал до конца, он еще не расстегнул ширинки и не окропил мочой тележного колеса. Вот тут-то и донесся до его ушей стук пишущей машинки. Не стоило, в самом деле, нарушать приличий. Старик покачал головой, отряхнул грязь со штанов и отправился к дверям школы.
Лишь только он скрылся из виду, Хонни кубарем скатился с крыши сарая. Его с треском приняли в себя кусты чертополоха. Он тут же вскочил на ноги, но сразу упал, — ноги не держали. Телега стояла в нескольких ярдах от него, а кобыла глядела в его сторону, забыв о торбе. Хонни размазал рукавом слезы по лицу и, пошатываясь, сделал несколько шагов к телеге. Вот он, этот мешок с сеном! Значит, все это было наяву, и кролик лежит в глубине за бензиновой канистрой. И стоит только подойти еще на шаг и протянуть руку. Но вместо этого Хонни приблизился к лошади и торбе, лежащей на земле. Там почти не осталось овса, и кобыла размышляла, подобрать ли ей зерна своими толстыми бурыми губами. Хонни полез в карман и извлек склянку. Она была цела, не разбилась при падении с крыши сарая. Ее содержимое в сию же минуту высыпалось прямиком в торбу. Хонни завинтил крышку и сунул пустую склянку обратно в карман.
Дул сырой ветер. С минуту звонил церковный колокол, где-то лаяла собака, ей вторило эхо. А Хонни пятился задом к воротам. Волкодав недоуменно уставился на него и зарычал. Хонни зачем-то понадобилось перелезть через забор в низком месте, хотя ворота были совсем рядом. И теперь он побежал.
Хонни бежал со всех ног прочь от школьных ворот. Тропинка вела в сторону шоссе, но он предпочел траву. Он боялся топота своих башмаков, а трава только шуршала. Скоро его штаны по колено вымокли в росе, но он все больше отдалялся от тропинки. Он не чувствовал под собою ног, пару раз его угораздило споткнуться и вываляться в мокрой траве. Он вскакивал и продолжал бег, глядя под ноги, и трава уносилась назад одним сплошным потоком.
Путь его лежал вверх, в сторону футбольной базы, а там он уже не знал, свернуть или нет. Ему чудилось, что справа непременно должны располагаться приземистые каменные строения непонятного назначения, и там он может спрятаться и перевести дух. Один раз он оглянулся и не поверил собственным глазам. Ему то казалось, что он покрыл порядочное расстояние, и что школа отдалится и станет почти неразличимой. Но на самом деле она была совсем рядом, и весь покинутый им двор со всеми строениями был на виду. И даже телега с лошадью казались совсем близко.
Хонни отвернулся и побежал дальше. Он не мог себе дать передохнуть, у него было еще достаточно сил. Он даже мог на бегу здраво рассуждать. Он вспомнил о своем ранце, забытом у столба или стены велосипедного сарая, о тетрадях и хрестоматии, о сэндвичах с беконом и горчицей. Но это не остановило его, а только придало энергии. Пустая склянка давно уже улетела в траву, ничто его не отягощало.
И даже то, что над его головой в вышине медленно плыл кондор, даже это не могло его остановить. Хонни давно уже его заметил, но не придал этому никакого значения. Вот уже и шоссе показалось на пригорке. Шоссе было пусто, но его ровная асфальтовая гладь вместе со следами бесчисленных шин хранила все звуки, свист легковушек и шквал грузовиков с прицепами. Никаких предполагаемых строений не было и в помине. "Но ведь должен быть хотя бы какой-нибудь лес!" — с надеждой думал Хонни и продолжал бег по кромке шоссе. Ему во что бы то ни стало надо было добежать до леса. У дорожного указателя он остановил бег, огляделся по сторонам. Леса не было. Не было и церкви с ее шпилем, не было и школы с ее задним двором. Местность была совершенно незнакомой. Кондор неотступно следовал за ним на порядочной высоте в холодном и пустом небе. Кругом не было ни души. Хонни пустился в обратный путь, но уже шагом.
И тут на его пути возник человек, в появлении которого не было ничего удивительного, ведь он умел возникать внезапно. Да, это был он, тот самый человек, одетый в черный смокинг. Ростом он был с декана, преподобного Оливи, но в плечах пошире. Откуда он взялся, и почему он не шел по шоссе, а пробирался сквозь заросли травы? В одной руке он нес бумажный куль, а другой, свободной рукой издали помахивал Хонни. И Хонни ответил на его приветствие. Оба они встали друг против друга на расстоянии ярдов тридцати. Никто не сделал больше ни шагу навстречу друг другу. Черный человек что-то говорил, но Хонни не различал его слов на таком расстоянии. Он только кивал головой, словно слышал каждое слово. Человек спрашивал о чем-то, а Хонни кивал в знак согласия или вертел головой, говоря "Нет!" Хотя, какое ему было дело, этому человеку, куда он, Хонни, бежит. Но он был воспитанный мальчик и терпеливо отвечал на все вопросы взрослых. Вот и теперь он ответил тихим голосом: "Я думаю, что папа купит мне новый ранец". "Ты уверен в этом, Хонни?" — так же тихо спросил его человек.
Хонни не ответил, он уже лежал в траве, свернувшись калачиком, как в раннем детстве. И даже пытался засунуть большой палец в рот, но не мог. Его тело гудело, как натянутая струна.
10
МИСС ДОЛОРЕС ПИРЕЙРА
1
Черный дом спал. И все, кто обитал в нем, еще не просыпались. А в окна уже брезжил мутный свет утра. Чернели ставни, бельевые веревки овивали балкон толстой паутиной. Недра квартир подобно пещерам жаждали этого света, как милостыни. И если он навещал, то не первозданный, а лишь отраженный уцелевшими стеклами напротив. Но и он, этот луч, не способен был на столь короткий миг пробудить черный дом к жизни. Не под силу ему было проникнуть под старые, изъеденные временем своды, протиснуться в щели иссохших досок, очертить контуры темных подвалов и лестничных клеток. Громоздкий лифт застыл навечно между третьим и четвертым этажом — не проглотить и не выплюнуть. И только ветер уносился в горловину, прокладывая себе извилистую лазейку к небесам. И на ребристой крыше к нему присоединялись другие ветра, хранящие затхлый подвальный аромат. "Роза ветров" — так называлась когда-то гостиница, занимавшая половину шестиэтажного дома. Ее старая хозяйка миссис Молл жила одна в бельэтаже, в семикомнатных апартаментах, но все время проводила в крошечной спальне со своей сиделкой. Уже месяц, как ее совсем перестали носить ноги. Дочь хозяйки, сорокалетняя дева, лишь изредка наведывалась, чтобы дать матери отчет о текущих делах. Семейный бизнес вершился вдали от шелудивых стен. Гостиницы как таковой уже не существовало. Дом умирал.
При посредстве кранов и лебедок через широкие окна покинули пепелище два рояля, пять гипсовых статуй Аполлонов и Дионисов, десять пальмовых кадок и семь картин в позолоченных рамах, включая "Обращение Савла", "Ослепление Глостера" и "Успение графа Пембрука". Из монументального гостиничного убранства кроме тяжелых диванов и напольного глобуса ничто не уцелело, если не считать еще и полутонной стиральной машины, прикованной на вечный причал у ржавой решетки лифта. Время от времени жиличка с верхнего этажа приволакивала вниз полный таз белья и опасливо вонзала вилку в розетку. И тогда тяжелая машина начинала переваривать с глухим ропотом эту массу, а затем на радостях пускалась в пляску Святого Витта. Дому грозила реальная опасность рухнуть, крысы в пролетах разбегались врассыпную, а телевизионные антенны на крыше стряхивали с плеч стаи ворон и голубей.
Жиличку с верхнего этажа, стиравшую белье, звали мисс Долорес Пирейра. Ее квартирка находилась за обитой клеенкой дверью под номером 20. Но в это утро стояла тишина, — обитательница мансарды еще не вставала с постели. Много места на кровати она не занимала и почти ее не обременяла. При росте чуть больше пяти футов она весила не более ста фунтов. Накануне вечером она выпила около полупинты дешевого виски. Сделала это она в один присест на пустой желудок. Если произвести простой расчет, используя метрическую систему мер, и определить количество алкоголя на каждый грамм ее тела, то станет понятным, что иного положения, кроме лежачего она принять в это утра не могла.
А между тем в углу комнаты ее давно дожидалась чудовищная по размерам куча белья. Простыни, наволочки, пододеяльники, нежные трикотажные изделия, тонкие чулки — атласные и хлопчатобумажные, простые и кружевные, иные предметы известного назначения, белые и розовые, — все это принадлежало ее подружкам, и все это ждало спасительного прикосновения ее заботливых рук. Кроме тончайшего белья большую часть кучи занимало обычное тряпье, источающее резкий запах гаража. Это были промасленные, лоснящиеся чехлы от сидений, выгоревшие занавески боковых стекол, рабочие штаны с затвердевшей мазутной мозолью. Для разнообразия там и сям валялись разрозненные задеревеневшие носки. Нетрудно догадаться, что владельцем этого имущества был мистер Томми Галуппи. Долли как всегда предстояло все это перебрать, разделить на порции, связать в узлы и поочередно снести вниз. И пусть никто не посмеет сказать, все это проделывалось с брезгливым отвращением. Ничего подобного, Долли Пирейра обожала стирать, но сегодня она была просто не в форме.
