Закуси горе луковицей

Даша от его похвалы зарделась. С дивана поднялись два господина. Первый, если бы не белый костюм, вполне мог бы сойти за Чингиз-хана в свою серебряную пору: невысокий, слегка сутулый, седеющие пряди собраны в короткий хвост, лунные струи обтекают его бакенбарды, подбородок, глаза с усталым прищуром. 'Сразу видно: американец', — решила Зоя.

Второй, лет на десять моложе своего приятеля, одет более подходяще для села: в потёртый джинсовый костюм. Мужчина выше среднего роста, с тёмно-рыжими волосами и такими же рыжими усиками, с бровями цвета спелой пшеницы, нависающими над золотыми ободками очков. Оба приветливо улыбались. Виктор представил им гостей.

— Наши соседи: Зоя и Владимир. А это — мой дядя Семён Викторович, — коснулся он рукава Чингиз-хана.

'Вот как!' — удивилась Зоя. Тот галантно кивнул ей и пожал руку Владимиру.

— И Джимми Филдс, — Виктор указал на американца, — наш гость.

Джимми взял Зоино запястье в ладонь.

— Вы очаровательны. Я потрясён, — с лёгким акцентом произнёс он.

И, склонившись, губами коснулся её руки. Затем пожал руку Володе.

Обменявшись любезностями, Некрасовы сели поодаль от стола. Виктор предложил Зое стакан компота, мужчинам налил по рюмке водки. Мужчины выпили, взяли по ломтику солёного сала.

Семён Викторович несколько смущённо сказал:

— Владимир, когда мы с Джеймсом услышали о вашей семье, то, не сговариваясь, захотели увидеть вас. Как говорится, какого гостя позовёшь, с тем и побеседуешь.

— Спасибо за честь. Рад случаю пообщаться с вами.

— Владимир, я льщу себя надеждой, что у нас будет интересный разговор.

— Надеюсь, — ответил тот.

— Да-да, я тоже, — Джимми приподнял пальцем дужку очков. — Мы были очень удивлены, что вы, получив такое серьёзное ранение, своими руками начали строить дом. Откуда взялось это решение?

— Да от скуки, пожалуй, ну и от нужды, конечно.

— Но это же вам, как бы точнее выразиться, не с руки, — вступил в беседу Мохов-старший. — Можно же было подождать более благоприятной ситуации, так?

— Пока ноги отрастут? — пошутил Некрасов. — Пустое дело. А благоприятную ситуацию следует создавать самим.

— Похвально, — щипнул свой ус Джимми. — Владимир, не за горами то время, когда вы сможете свободно путешествовать по миру. Вы рады этому?

— С нашим достатком можно будет совершать турне разве что в пределах области.

— Возможно. И всё-таки начать реформы — смелое решение вашего руководства. Мы возлагаем большие надежды на него.

— Решение-то смелое, не спорю, а вот исполнение, — вздохнул Владимир, — хуже не придумаешь.

— Но ведь перестройка сделала Россию другой. Или нет?

— Да, страна изменилась. Но это всё, — в лице Некрасова появилось ожесточение. Он широко раскинул руки, — не перестройка, а разорение всего нашего дома, всей экономики. А всего-то и нужно было — перемен в сознании. Мы лишились, чуть ли не всего, что у нас было. Нет, этот процесс не перестройка, а преступление.

— Владимир, по-настоящему революционные преобразования в экономике, — старался быть убедительным американец, — всегда болезненны. Вам сейчас, бесспорно, трудно, но и мы, и наши друзья в Европе — с вами. Только держитесь за нас.

— Ага. Держалась и кобыла за оглобли, пока не упала, — усмехнулся Володя. — Вы нам сплавляете всякий ширпотреб. А об условиях кредитов и говорить не хочется. Что вы, что ваши друзья... кстати, а есть ли они у вас? На мой взгляд, Германия — просто ваша заложница. Золото у неё отобрали, да ещё ствол к виску приставили. Триста военных баз! — Уму непостижимо. А в Италии, Японии их тоже, что чесноку в добром куске сала. Это дружба, по-вашему? Нет, извините, полагаться на вас было бы непростительной глупостью.

Семён Викторович от этих слов беспокойно завертел головой, Джимми взъерошился. И тут вмешалась Даша:

— Извините, горячее остынет. Прошу всех к столу. Пообедаем, а потом будем разговоры разговаривать, — распорядилась она.

Дискуссия замерла. С полчаса царило беззаботное оживление: провозглашали тосты, закусывали, хвалили кулинарное искусство хозяйки, шутили. Но вот все наелись, и мужчины снова стали оценивающе присматриваться друг к другу.

Зоя наклонилась к Даше и едва слышно сказала ей:

— Мне кажется, Володя слишком жёстко говорил с вашими гостями. Может, намекнуть ему, чтобы поделикатней был с ними?

— Не надо. Они хотели что-нибудь остренькое — пусть наслаждаются. Витьку моего за три дня совсем затюкали. Пусть маленько и сами поёрзают.

— Ну, ладно. Смотри, они уже к сшибке готовятся.

Начал Филдс.

— Мы с вами не договорили, — обратился он к Володе. — Как я понял, вы не удовлетворены ни нашей помощью, ни переменами в вашей стране.

— Верно, — сказал Некрасов и сложил руки на груди.

— И что же вас не устраивает? — придвинулся ближе Семён Викторович.

— Мне не нравится, что упившиеся до беспамятства браконьеры разорвали мою страну на лоскуты, точно шкуру прирезанной оленихи.

— Вы намекаете, что такая держава могла рухнуть из-за поспешного решения трёх подвыпивших мужиков? — саркастически прищурился Семён Викторович.

— В роковые минуты истории всё возможно. А сговор этих честолюбивых князьков — это удар исподтишка, предательский удар.

— Владимир, не будьте пессимистом! — воскликнул Семён Викторович. — Поверьте, страна уже поднимается.

— Угу. Из положения лёжа... на четвереньки, — уточнил Владимир. Джеймс елейно улыбнулся.

— А вы бы предпочли, чтобы ничего не менялось?

— Вовсе нет, — ответил Некрасов. — Добрые перемены никому не вредят.

— Ему, наверное, уже завтра хотелось бы без потерь и огорчений жить в Ольховке, как в Америке, — ухмыльнулся ростовчанин. — Угадал?

— Ну уж нет! — возразил Владимир. — Чего-чего, а их образ жизни мне совсем не по душе. И американская мечта меня тоже не вдохновляет.

У Джеймса лишь на мгновенье приподнялись брови, зато лицо его друга приняло вызывающее выражение.

— Вы считаете, что мечты наших народов имеют принципиальные различия? — спросил Филдс.

— Я уверен в этом, — сказал Некрасов. — Мечта американца известна: выявить свои таланты и, пользуясь ими, разбогатеть. Русский же человек устроен чуть по-другому. Он менее практичен и более сентиментален. Поэтому, обнаружив свой дар, он старается возвысить его до творчества и, развивая его, стремится не столько к выгоде, сколько к общей радости и удовольствию.

— Хм, любопытно, — изрёк американец и, жестом пресекая попытку ростовчанина перебить его, спросил Некрасова:

— Владимир, так вы желаете, чтобы Россия так и осталась вольной медведицей?

— ...Худой, дикой и дурно пахнущей, — со вкусом добавил Семён Викторович.

Владимир с весёлым изумлением взглянул на него и проговорил:

— Кажется, на одного американца стало больше.

Мохов-старший с кислой гримасой на лице произнёс:

— Я совершенно не разделяю причину вашей неприязни к Америке. По моему убеждению, у русских сейчас просто нет почвы для недоверия к ней. Она уже не раз оказывала нам свою бескорыстную помощь.

— Угу. У корысти всегда рожа бескорыстна, — заметил Владимир. — А моя нелюбовь, Семён Викторович, легко объяснима. В отличие от вас, я не забыл, что развалом моей страны и всей этой бузой мы обязаны не только нашим недоумкам, но и цэрэушникам.

— И хорошо, что помогли! — чуть ли не подпрыгнул ростовчанин. — Можно сказать, что нам повезло! Крупно повезло! Наше общество стало гораздо открытей. Раньше пригласить кого-нибудь или съездить, скажем, во Францию было не легче, чем попасть в отряд космонавтов. А теперь? Поезжайте, пожалуйста. И всё благодаря тому, что мы вступили на путь демократии. И заметьте, Америка в числе первых протянула нам руку. Кстати, вспомните её историю: скольким беженцам она стала родиной. Нет, эта страна — воистину колыбель демократии!

Владимир хмыкнул.

— С чего она начиналась, мы все помним. Судя по всему, дух авантюризма так и не выветрился из неё. Но если она — колыбель демократии, прибежище изгнанников и талантов, так пусть бы и жила по этим принципам. А то ведь с настойчивостью маньяка она старается уложить в свою люльку всех без исключения, а потом борется с искушением кого-то укоротить.

— Это в вас говорит военный, — продирижировал пальцем Семён Викторович.

— Возможно. Но русский военный.

— Владимир, — американец нервно щипнул свой ус, — вы же понимаете, что моя страна, как реальный гарант демократии, просто обязана лезть в драку. Такова природа, если хотите, тактика поведения любого вожака, будь то звериной стаи или человеческого сообщества.

— Кстати, о зверях, — оживился Володя. — Америка у меня давно уже ассоциируется с огромным вепрем.

— С вепрем? — с удивлением переспросил американец.

— Ну да, — подтвердил Некрасов, — с диким кабаном.

— О-о! — оскорблённо воскликнул Джимми. — Какие у вас странные представления о моей стране. Не вижу ничего общего.

— Это с непривычки, — улыбнулся Владимир.

— Ну, это уж слишком, — стиснув зубы, заметил Семён Викторович.

— А я не дипломат, поэтому и говорю без обиняков. Если, конечно, это оскорбляет вас...

— Нет-нет, — запротестовал Джимми. — Я предпочитаю острый диалог. Мне важно знать, о чём вы на самом деле думаете в России. Говорите, Владимир, не стесняйтесь. Я тоже буду откровенен, обещаю.

— Хорошо, Джимми. Так вот о вепре. Это по-настоящему огромный, уверенный в своей силе зверь: мощный, бесцеремонный и патологически ненасытный. И поэтому он сует своё рыло и в муравейники, и в норы, и в чужие корыта. Подрывает корни редких деревьев, жрёт выпавших из гнёзд птенцов, опустошает огороды. И ест, ест, ест.

Если же с ним что-нибудь случается, то визгу — на весь белый свет. А когда вепрь замечает, что его перестают бояться, тогда он затевает драку. Клыками и своим дурным норовом он может устрашить многих, но обуздать свою жадность — никогда.

У Джеймса непроизвольно появилась брезгливая гримаса.

— Однако неприглядную картинку вы нарисовали, — произнёс он. — Вы по-прежнему считаете нас врагами?

— Не врагами, но потенциальным противником, безусловно, — ответил Некрасов. — Так же как и вы нас.

— И это несмотря на все наши шаги навстречу друг другу?

— Но ведь это ваши конгрессмены не дают нам забыть об этом. У них, что на уме, то и на языке. И потом, Джимми, позвольте уточнить: вы лишь повернулись в нашу сторону и только, а шагали-то мы. Это мы, а не вы сделали десятки односторонних уступок. А теперь, когда наша страна ослаблена, ваша Америка приложит максимум усилий, чтобы удержать нас в том интересном положении, в котором мы находимся, как можно дольше. Ведь правда?

Джимми конфузливо усмехнулся.

— Не знаю. По логике вещей, чтобы оставаться чемпионом, не обязательно всякий раз драться, можно быть и единственным в своей весовой категории.

Семён Викторович сломал ноготь и достал перочинный нож.

— И с этой точки зрения, — подперев скулу большим пальцем, размышлял Володя, — нищими мы вам нравимся куда больше, чем прежде.

Джеймс чуть пожал плечами, мол, не спорю. Все с интересом слушали их непривычно откровенный разговор. Оппоненты немного раскраснелись.

— Джимми, — спросил Владимир, — а что вы думаете о китайских реформах? Ведь успехи у Китая внушительные. Вас это не воодушевляет?

— Нет, не особенно. Понимаете, у них всё слишком по-китайски, — коротко рассмеялся Филдс. — И потом, их переустройство затронуло не все сферы. Они так и не сменили свои идеологические ориентиры.

— Ну и что? По-моему, социализм не так уж и плох.

— Владимир, — американец подался вперёд, — пока Китай остаётся приверженцем коммунистического учения, противостояние не исчезнет.

— У государств с амбициями всегда найдётся повод для разногласий, — возразил Некрасов.

— Это правда, — сказал Джеймс. — Но почему вы уверены, что социализм неплох?

— Почему? Да потому, что социализм — это не просто альтернативная система, а попытка идеалистов создать общество, в котором основа человеческих отношений — бескорыстие. В таком обществе естественны и органичны порядочность, прямодушие, доброта, то есть всё то, что мешает преуспеть при капитализме. И практика показала, что у нас кое-какие успехи уже были. Если же порой нас и одолевала корысть, то мы стыдились этого и стремились пересилить свою слабость. И в том, что алчность не может быть нормой человеческого существования, идеалисты, безусловно, правы. В этом отношении данные системы полярны друг другу. Я думаю, что пройдёт несколько поколений, и люди вернутся к ценностям социализма. Иначе капитализм рано или поздно уничтожит планету.

— Любая попытка создать совершенного человека обречена на провал, — с горячностью заметил Семён Викторович. — Нельзя идти против натуры человеческой.

— Можно и нужно! — решительно возразил ему Некрасов. — Подавить в человеке низость и жадность — задача ещё сложней, чем вырастить демократию. Потому что в основе большинства процессов, происходящих в обществе, лежат деньги. А деньги питают жадность.

— От стремления удовлетворить свои желания избавиться невозможно, — продолжал упорствовать Мохов-старший.

— Не уверен, — задумчиво проговорил Владимир. — И, согласитесь, научить человека жить заботой о других — всё равно, что научить его летать. А возвести в абсолют его эгоизм, дать волю его алчности и амбициям — значит оставить его барахтаться в грязи. А для человека это позорно.

Джеймс, выдержав паузу, с запинкой спросил:

— И всё-таки мне странно и не понятно, почему вы, Владимир, сегодня, зная всю правду о гибельном пути, которым прошла Россия, остаётесь в уверенности, что социализм не так уж и плох.

Взгляды всех присутствующих скрестились на Владимире.

— Да потому, что его цель — мечта по совершенному обществу и человеку, — ответил он. — И пусть она недостижима. Но движение к такой цели гораздо достойней, чем бег наперегонки к вожѓделенному корыту. А мне претит животное благополучие. Поэтому я и считаю социализм перспективней, гуманней и духовней.

— Духовней?! — так и подскочил Семён Викторович. Краска бросилась в его лицо, глаза округлились. — Меня, уважаемый, удивляет ваша зашоренность. Общество, позволившее уничтожение своих граждан, ничуть не духовней дикарей, приносящих в жертву своих соплеменников. Оно десятилетиями бросало на жертвенный камень своих самых лучших людей — учёных, инженеров, писателей, военачальников, крестьян. Что вы на это скажете?

— Репрессии вовсе не атрибут социализма, а его болезнь. Суть же этого строя — в идее справедливости для всех. И она замечательна. Но вот методы её реализации, к сожалению, не оправдали себя. Они её и погубили. А впрочем, у каждого общества свои ошибки и свои пороки.

— Лихо! Так вы, что ж, предлагаете простить преступления Советов?

— Важно правильно оценить их и не забыть этого. Кстати, в истории США подлости и преступлений уж никак не меньше. Вспомните хотя бы миллионы коренных жителей страны, индейцев. Где они сейчас? Последние из них умирают за колючей проволокой. И это в самой демократической стране! Из демократии там сделали идола, силой тащат к нему всех на поклон, а сами-то давно уже в него не верят. А сколько раз США вмешивались во внутренние дела других стран? — Сотни. Это демократия по-американски? Джимми, разве она не аморальна?