Наконец вернулся Лех, победно помахивая двумя полосками дешевой бумаги.
— Вот, держите! Раздобыл-таки! Знали бы вы, чего мне это стоило! Медаль мне за это! Хотя нет, тут орден — как минимум! Какая-то жирная тетка передо мной покупала билетов на целую школьную группу, да на все аттракционы, даже туда, куда ей точно не поместиться. На детские вертолетики, вот умора!
— Леш, тише... Это невежливо. Но ты прав — медаль ты заслужил. Я так давно не бывала на аттракционах... Работа — задолбала. Ох, тяжко. Но мы пойдем. Ян, кажется, наша очередь вот-вот подойдет...
Кабинка Колеса обозрения мерно покачивалась в такт движению, ветки деревьев скребли по бокам, и Ян чувствовал себя точь-в-точь сардиной в жестяной банке. А потом верхушки тополей остались далеко под ногами, и под ногами же оказались пруд, кусты — совсем как барашки, только зеленые. А еще выше — вот чудо — появился ветер. Скрип старого механизма аттракциона и ветер. Он влетел в раскрытую форточку и приятным ознобом пробежался по плечам чародейки и ее сына, слизнул капельки пота со взмокших лбов, спутал волосы... А за решетками кабинки зеленел мучительно разомлевший под раскаленным небом город. Игла Тумского собора истекала солнечным светом, Мальтанское озеро и Варта тускло, устало голубели в мареве жары...
— Мам, смотри, как красиво..., — не слишком уверенно сообщил Ян.
— Очень, — эхом откликнулась Прис, но более ничего не добавила.
И все такое маленькое... И так далеко внизу, что у Яна, никогда высоты не боявшегося, захватило дух от открывшейся перспективы. Рядом бесстрашная Присцилла Горецки тревожно поежилась... Очень высоко, на самой верхушке, где колесо на миг замирает, вдруг со всей полнотой пришло ощущение собственной крошечности и незначительности, показалось: будочка, подвешенная на гигантской металлической конструкции — не крепче скорлупки грецкого ореха, и такая же ненадежная. И снова скрипнуло. И подмигнула игла собора... И... Все вместе — Тумский собор, река и озеро, и зеленые овечки внизу — перекувыркнулось и оказалось ... над головой. И заскрипело, заскрежетало, загрохотало безумно и оглушительно. И скорлупка будки — треснула. И... Кто-то толкнул, испуганно выдыхая в ухо:
— Прыга...
И дальше Ян плохо помнил. Только несущуюся со скоростью света металлическую громадину, треск валящегося дерева и чей-то вопль на одной ноте. И "прыгнул" раньше, чем успел сообразить, что делает и что происходит. И стукнулся головой обо что-то... Подскочил — на полном автомате, мокрое и густое с ладони отер о штанину брюк. Заторможено оглядел — поляну, заваленную теперь уже кучей металлолома и ... вот этими, что раньше были... толстой теткой с билетами на целую школьную группу... медаль за отвагу... и девушкой, у которой развязалась бретелька... Лех баловался... и еще кем-то... И там, дальше — дошло запоздало, через шок — мамой... Ян подхватился и побежал. Тянуло к земле, качало, скользило — трава вся мокрая... а жара, и дождя не было. Отчего мокрая? И мама не умеет "прыгать". Не умеет... И вот эта красная, как пожарная машина, будка, только теперь на будку совсем не похожая. И маму он нашел, только не сразу понял, что это мама. По сумочке и узнал.
— Мам... Мама! Мамочка!
И опять это жирное и густое под пальцами. И тошнит. И через эмпатический барьер — накатывают волны. Оглушительные...
— Мама!
Изломанное тело мамой больше не было. Ян это сообразил, только поверить не мог.
— Мама! Лешка! Мааааам.... Мамочка...
И — дико, вот посреди разбитого, страшного, губы дернулись и прошелестело мучительно:
— Я..н..
— Мама! Мам! Сейчас! Сейчас... Папа придет! Он поможет! Лешка сейчас позвонит! Мамочка... Лешка! Лешка, ты где?! Мам, терпи. Сейчас...
И снова — шепот. И страшно. Где Лех?!
— В..се... не ...ус...пели. Ат..ста..ция... Ян...ум...ираю... Береги ...се..бя... и бра...та...Лех...Где...
И мотнулось раз или два, и — замерло. А Ян остался сидеть. И не мог заставить себя хоть шевельнуться. И Лех сидел рядом. И Яна рвало — тошнота пролилась за барьер. А Лех — молчал. А потом вертел камешек м-кристалла на ремешке — аналог "простецкого" телефона, только позволяющий общаться с Верхним... С Защитником. Так вертел трясущимися пальцами, что ремешок лопнул, камешек покатился по траве. Потом пришли незнакомые люди, потащили в воняющие бензином пасти "скорых". Яна легонько били по щекам и требовали ответов на глупые вопросы, смысла которых Ян не понимал. Наконец, пришел отец. Забрал из заботливо-цепких лап врачей и потащил домой.
* * *
— Как это произошло?
Ян сидел у себя на кровати и, комкая носовой платок, давился слезами. То есть он пытался перестать и вести себя как мужчина, как будущий Координатор и как Горецки — но у него не выходило. Выходило у Леха, уместившегося в кресле. Вот он не плакал, сидел прямо, словно аршин проглотил. Отец нервно мерил шагами комнату, тетя Гнес, бледная и строгая, стояла у окна. Кроваво-закатный свет облил ее плечи красным и подчеркнул сурово-страдальческие складки у губ.
— Я был внизу, отец... Я не знаю. Просто колесо накренилось и..., — Лех не плачет, но лучше бы плакал. Он сам — неживой и закаменелый, а уж голос у него... подстать — монотонно-ровный, как у загипнотизированного или у зомби.
— Ян? — У отца голос сух — такие интонации бывают у судебных приставов, описывающих имущество в квартире должника. — Ты был с ней. Рассказывай.
Ян судорожно выдохнул — сначала ему кололи успокоительное те врачи, потом еще отец какими-то своими методами приводил младшего сына в чувство, но Ян так и не сумел окончательно успокоиться.
— Мы... мы ехали... — и снова жалкий всхлип. И отец смотрит осуждающе. Координатору, в которые Яна упорно готовят, запрещается демонстрировать сильные эмоции. Разве что легкие — в рамках приличия — сожаление, удивление, радость. А Ян вот совсем не умел прятать чувства. — А там... что-то заскрипело. И потом... Мама толкнула... сказала "прыгать"...
— И ты "прыгнул"... — тепла или сочувствия в голосе отца, вообще в его ауре Ян не уловил. Только сухая констатация. — "Прыгнул". А мама "прыгать" не умеет... не умела... Так?
— Крист! — тетя Гнес впервые за полчаса заговорила. То есть — вскрикнула. — Крист! Ты хочешь сказать... Так нельзя! Господи...
— Что — нельзя? Я всего лишь спросил. Я имею право знать, как она умерла. Мы с ней уже почти двадцать лет. А мне даже тела пока не выдали. Я имею про знать, кто..., — тут голос отца впервые сделался...более человеческим, пожалуй. Во всяком случае, не таким безжизненным. — Имею права знать, кто виноват. Кто виноват в смерти моей жены?!
Гнес охнула и замотала головой.
— Нет, нет... Да нет же! И думать так не смей! Крист, ты с ума сошел! Никто не виноват! Это несчастный случай! А если и виноват... Какая разница? Прис больше нет, а остальное теряет смысл...
И тут с отцом что-то случилось. Словно лопнуло. И разлетелось во все стороны колючими искрами. И Яна тоже задело и ... шибануло. Как шибает при "откате". В ушах застучало и фальшиво запиликало, унявшиеся было слезы снова побежали по щекам, Ян зажмурился и с силой сжал пальцами виски. Папа... должен прекратить это... Замолчать!
— Именно! Черт побери, нет ее больше!!! И кто-то должен быть виноват!
— Крист! Прекрати! Что это тебе даст? Найдешь — и что?!
— Гнес...
А Ян уже и забыл, что отец тоже вроде человек. Его "барьер" — тот, который отец носил ночью и днем не снимая — сполз окончательно, обнажив... Больше всего это было похоже на мазню непризнанного абстракциониста — вот эти сажево-беспорядочные мазки смятенных эмоций. Белое вперемешку с темным — от беззащитной уязвимости до черной безысходной тоски. "Дочитать" не дали — и хвала Свету! — в один момент показалось: что-то внутри тоже не выдержит, перегорит или лопнет. И тоже разлетится... Не дали. А мамы больше нет.
— Мальчики... Ян, Лех... Выйдите пока... Лех, своди Яна на кухню, дай ему таблетку. Там такие стоят... зеленые... Называются... Забыла.... И сам выпей.
А тетя Гнес — ужасно старая. Лет восемьсот. Так долго не живут. Если еще и она умрет... Лех сводил, дал таблетку. Только Ян все равно был эмпатом, и таблетки помочь не могли — пока из-за двери слышались шепот и вскрики, а в барьер бились волны чужих эмоций. В комнате Леха к тому же была прекрасная акустика. Свет включать не стали, сидели в темноте, слушали.
Шепот-шепот-шепот... Потом громко, с обидой:
— Крист, ты не можешь так говорить! И что тебе это даст? Скажи...
— Не знаю. Гнес, я не знаю! Прис, она...
— Прис хотела бы, чтобы ты держался. И чтобы поддержал мальчиков... А не накидывался на Яносика... Ему тринадцать лет. Черт, и он эмпат. Нужно будет проверить, как он там... Господи, сколько всего. Я уже говорила, что похороны послезавтра? А тело нам отдадут завтра.
— Похороны? Церемония? Она была на Службе... Наверно, Церемония будет Наверху... Черт, как несправедливо... Я не смогу без нее. Честно, не смогу!
И снова шепот и всхлипы. И что-то нехорошее...
— Ты не можешь так поступить в такой момент! Ты мой Защитник, в конце концов!
— Гнес, я давно уже перестал быть вашим Защитником...
А отцу почти сто лет, кажется. Впрочем, Ян точно не знал. У Защитников нет возраста.
— Поэтому решил уйти? — а тетя... плачет. — Нас осталось... После Анджея и Прис... Я совсем одна буду?
— Гнес... я не могу... Свет, как это все... больно. А там обещали, что больно не будет.
— Сбегаешь... А как же дети?
— Им то же самое предложат.
— И мне? И мне предложат — "больно не будет"?! Знаю я это ваше принятие в сан! Что там нынче дают на церемонии? "Пыль забвения"?! И ты — согласился бы забыть?!
Потом совсем уж бессвязно. Лех милосердно уступил зареванному Яну свою кровать, подоткнул одеяло, как маленькому, и обнял. Они не спали, конечно. Так всю ночь и пролежали рядом. Луна была ненормальная — бледная и вся в оспинах, а ее мертвенный свет полз по стене, к утру сделавшись совсем уж фиолетовым. За окном шумела листва, и продолжало быть безумно жарко. За стеной шептались всю ночь. Лех пару раз уходил в ванную комнату. Яна продолжало подташнивать. Завтра отдадут тело... Не маму — обычное тело. А рано утром кто-то жалобно скулил под окном.
К Церемонии после горы таблеток и вороха заклинаний — "барьер" он сейчас держать был не в состоянии, а чужие эмоции его просто сводили с ума — происходящее Ян начал воспринимать фрагментарно, клочками и заплатами. Например, серые губы отца, как если бы их золой припорошили, на следующее утро после маминой смерти. А днем от него пахло спиртным. Тети Гнес почти целый день не было дома, она бегала улаживать формальности, отец послонялся по дому мрачной тенью и заперся в их с мамой спальне. Пару раз оттуда доносились звуки бьющегося стекла и грохот чего-то тяжелого.
Ян с Лехом остались под присмотром молодого послушника, присланного Сверху в качестве помощи тете Гнес. Впрочем, присмотром это вряд ли можно было назвать — послушник просто сидел в гостиной с постно-скорбным видом и большую часть времени мимикрировал под обстановку. Строго по часам ходил на кухню и подогревал еду — и звал на завтрак, обед, ужин.... Есть не заставлял. Лех "перебросил" свою кровать в комнату Яна, и теперь братья не расставались. Почти целый день спали — сон навалился после ночного бодрствования чем-то вязко-темным и стал настоящим спасением. При чем Ян помнил, что ложился спать один, а потом оказалось, что спит под боком Лешки...
Следующий фрагмент — запах подгоревшего молока. Им весь дом пропах. Гнес поставила молоко на плиту подогреваться для завтрака и забыла снять.
Ещё Лех с Яном ходили выбирать цветы матери — хотя в этом не было необходимости, устроители ритуала все предусмотрели и обо всем позаботились. Лех выбрал темно-бордовые, почти черные бархатные розы, тяжеловесные и немного пугающие, Ян — нежные маргаритки.
А вот самой Церемонии Ян почти не помнил... только ворох белых искр, взмывший ввысь и растворившийся в кисельно-густом тумане — вместо маминого тела, да тот же туман, шершавым языком зализавший последние черные силуэты присутствовавших на похоронах коллег Присциллы. И отец плакал. А Ян уже знал, что после смерти никакой больше загробной жизни нет, а значит — и мамы тоже больше нет. Совсем. Нигде.
Через несколько дней отец сообщил, что ему предложили сан Координатора и работу в артефактной комиссии. И он согласился. Что означало — отец тоже в некотором роде для своих детей потерян, поскольку если Координатором — это круглосуточно и без отпусков. Сыновьям Кристиан предложил выбор — начинать уже серьезное обучение послушниками Наверху, или все же закончить колледж. Оба выбрали колледж и "нормальную" жизнь. Остались под опекой Агнесс.... Впереди были самые тягучие и безрадостные каникулы за всю янову пока еще короткую жизнь...
Ян.
15 октября 2023 года.
Оконные рамы на южной стороне дома выкрасили в зеленый. Еще Ян сходил в парикмахерскую. Волосы ему безжалостно состригли, оставив короткий ежик по последней моде. Худому и угловатому Яну стрижка шибко к лицу не пришлась, зато не так донимала жара. Осень в этот год оказалась тоже феноменально жаркая. Весь сентябрь за тридцать, а в октябре ровные и верные двадцать пять плюса. На занятиях несмотря на кондиционеры у некоторых начинали помаленьку сдавать нервы и в воздухе ментальной пеленой висели раздражение и усталость. Даже профессор Анкович по "компьютерным технологиям" сорвалась. Бартек, он в группе главный шкодник, и в такую жару придумал: подменил настройки, и программа тестирования знаний вместо стандартной шкалы оценок начала выдавать характеристики "лопух", "полный лопух", "я ржал" и "совсем с головкой плохо". Пани Анкович, как увидела, что в ответ на решенную контрольную выдают терминалы, аж с лица спала. И безошибочно повернулась к Бартеку, с самым невинным и увлеченным видом отвечающему на вопросы теста. Ору было минут на десять. С Бартека как с гуся вода, это было всем понятно. Он для пси-эма удивительно толстокожий. Постоял, смиренно потупившись, поизображал мировую скорбь, ну и всё. Тут же забыл. И, главное, все это понимали, даже пани Анкович, хоть она и не эмпат. Но чувствовалось — взведенная до предела, она действительно не может остановиться, пока всё не выплеснет. Выплеснув, она, конечно, вспомнила, что на пси-эмов и при пси-эмах орать нельзя, не выносят они этого. Извинилась перед классом. Потом почему-то персонально перед страдальчески сморщившимся Яном.
Но день был испорчен невозвратно — у Яна и доброй половины группы в придачу разболелась голова, ничего смешного из шутки Бартека не вышло, а в аудиториях по-прежнему стояла невообразимая духота. Под конец дня, измочаленный морально и физически — два часа обязательных занятий в тренажерном зале, Ян возвращался домой через пыльный не по-осеннему город, всё про себя повторяя, как заевшее: "Нельзя на нас кричать, нельзя..."
В стенах лицея редко бывает шумно. Везде стоят барьеры-глушилки. Комнат для медитаций и аутотренинга больше двадцати. Здесь нет младших классов, не снует вездесущая "малышня", способная превратить в сумасшедший дом самую тожественную "линейку" — младшие учатся в другом месте. На переменах здесь не бегают. Шутят — вполголоса, чтобы ненароком не сбить чьи-то с трудом поднятые настройки рабочего транса. Не кричат. Не толкаются. Нет, правила эти нигде не прописаны, и никто не следит за их исполнением. И, конечно, ни в какой дневник не запишут "дисциплинарное нарушение". Однако уже в течение первого месяца обучения любой первокурсник заучивает правила поведения как "Pater noster", вживается в них как в родную кожу. Потому что на своей шкуре убеждается, что из транса человека внезапно выводить не стоит, что не следует обижать того, кто сейчас, возможно, плетет "лассо" или "давилку". Первому достанется тебе.
