Архивы Конгрегации

Солнце поднялось в зенит и медленно поползло по небосклону. Близится Час. Я раздуваю угли, пробуждая к жизни задремавшее пламя.

Белый дрок — в костер. Бересклет — в костер. Огонь воспрял, пожирая брошенную в его пасть добычу.

Я вновь устремляю взгляд вверх, чтобы не пропустить Знак.

* * *

Первым делом с утра Кристиан Хальс отправился с докладом к обер-инквизитору. Гюнтер Нойердорф доверял своему подчиненному и за самодеятельность выволочку бы не устроил, но постепенно сдающий старик тщился чувствовать себя нужным и контролировать все лично, и молодой инквизитор не счел возможным обижать начальство. Коротко и четко изложив историю пропавшего еретика и хронику проведенных следственных мероприятий, Кристиан получил заверение в том, что никаких капищ и языческих храмов на левом берегу отродясь не водилось, и разрешение взять с собой нескольких стражников.

Гнать коней было ни к чему, но и задерживаться не следовало. И вскоре отряд, состоящий из одного инквизитора первого ранга и пятерых стражей, взятых не столько для сражения с малефиком, сколько для более эффективного обшаривания кустов, покинул город.

К полудню впереди отчетливо стали видны силуэты гор, и Хальс велел рассредоточиться и глядеть в оба. Пожухшая трава и полуоблетевшие кусты не могли послужить хорошим укрытием даже одинокому беглецу, и инквизитор не сомневался в успехе поисков.

Когда пару часов спустя стало стремительно темнеть, Кристиан решил, что погода портится, и к вечеру они рискуют основательно вымокнуть, а потому стоит поторопиться. Однако, подняв голову, он увидел лишь парящего в девственно-чистом, но стремительно сереющем небе орла и на глазах теряющее яркость солнце.

Неприятная догадка молнией сверкнула в мозгу. Вот о чем писал безумный еретик, упоминая о "Черной Луне". Не темный лик его покровительницы, а просто солнечное затмение! Вот он, тот Час, которого ждал Цукерброт. А это значит, что они глупо, отчаянно, безнадежно опаздывают. Нет у них времени до темноты. Все произойдет прямо сейчас, в ближайшие минуты, и хорошо, если у ритуала не будет каких-нибудь глобальных последствий, и если этот сумасшедший не напоил своими травами пяток человек и не собрался теперь принести их в жертву своему безумию.

— Галопом! — срывая голос, закричал Кристиан. Таиться было больше ни к чему. Безумец где-то здесь, у края обрыва над рекой. Он сам выбрал это место и едва ли покинет его до срока. — Ищите костер!

Ледяной ветер хлестнул по лицу, высекая из глаз слезы, когда конь инквизитора первым сорвался в галоп.

Они неслись по крутому берегу реки под стремительно темнеющим небом и угасающим солнцем, мчались наперегонки с наступающей посреди дня ночью. С высоты за ними безразлично наблюдал неподвижно зависший, будто вмерзший в умирающее небо орел. Они не успевали. Хальс знал это, но все равно гнал коня. Его долг — сделать все, что он сможет, а удастся ему или нет — все в Его воле. По крайней мере, совесть следователя будет чиста.

* * *

Солнце еще не утратило блеск, но я ощутил, что Час подступил. Осталось еще несколько десятков ударов сердца — как раз довольно, чтобы завершить приготовления.

Шесть сторон кроплю, обхожу костер, подношу к губам горьких трав настой. Блаженная горечь льется в горло, пьянящим огнем растекаясь по венам.

Я вскидываю глаза ввысь, замирая в предвкушении и считая мгновения. В чистом небе недвижно завис орел, и чудится, будто ледяной октябрьский ветер с протяжным криком умирает под его крылом. Я не вижу, но знаю: птица смотрит вниз, на холодный цветок моего костра.

И в следующий миг небо блекнет, выцветает, словно становясь ненастоящим, солнце бледнеет, бессильно уступая место Ей. Я взываю к Ней, мой ликующий голос взвивается к небесам, разбивая тишину — и тишина откликается, вторит моим словам эхом-шепотом. Этот шепот звучит из ниоткуда, сплетаясь с моим, придавая сил. Я чувствую леденящую дрожь, волной проходящую по телу, и ощущаю Ее касание — Она готова принять меня, взять меня вниз, к Себе, где я смогу собакой стеречь Ее кров или исполнить любую иную Ее волю.

Свет дня померк, и тут в небе вспыхнуло кольцо ослепительного света — вот он, Знак, которого я ждал все это время! И я раскрыл себе грудь алмазным серпом, подставляя обнаженное бьющееся сердце леденящим, невидимым черным лучам. Боли я не чувствую — до того ли сейчас?! Я вырываюсь из оков этого мира, в котором мне нечего больше терять, кроме мертвого груза вины, и растворяюсь в затопившем вселенную пламени Черной Луны.

* * *

Отсветы костра впереди Кристиан увидел уже через несколько минут и прошипел под нос нечто такое, за что наставники академии непременно прописали бы пяток горячих. Если бы они ехали с самого начала чуть быстрее, он успел бы вовремя.

Когда огонь стал уже четко различим, следователь резко натянул поводья — так, что конь захрапел и едва не вскинулся на дыбы, — спрыгнул на землю и бегом бросился вперед.

Увидев картину, представшую его глазам через несколько мгновений, Кристиан невольно замер. Вокруг ярко полыхающего костра под постепенно светлеющим небом двигался в каком-то фантасмагорическом танце человек, по внешнему описанию, несомненно, бывший Людвигом Цукербротом. Хальс не сразу смог понять, что именно было не так с беглым торговцем тканями, пока тот не повернулся к нему лицом, а затем и левым боком, и огонь перестал загораживать его, искажая картину. На груди безумного лунопоклонника зияла рана, очевидно, нанесенная неким ритуальным оружием, из которой толчками выплескивалась ярко-алая кровь, уже насквозь пропитавшая одежду Цукерброта. Знания Кристиана в области анатомии и медицины были весьма поверхностны, но здравый смысл подсказывал, что жить торговцу остается меньше минуты. Даже если сейчас он, Кристиан Хальс, сумеет остановить этот кошмарный танец и перевяжет рану, довезти задержанного до города живым поможет разве что чудо Господне.

Цукерброт, уже бледный, как простыня, едва ли видящий хоть что-то перед собой, сделал нетвердый шаг назад, оказавшись на самом краю обрыва. Кристиан рванулся с места, но прежде, чем он преодолел разделявший их десяток шагов, обескровленное тело качнулось и рухнуло в реку.

На не в меру эмоциональный, хоть и краткий, комментарий инквизитора по поводу случившегося подоспели двое стражников.

— Выловите тело! — рявкнул Хальс, злясь на себя за медлительность и неуместную при его работе впечатлительность.

Конечно, мертвое тело Людвига Цукерброта уже не ответит ни на какие вопросы следователя, а его вдове едва ли станет легче, если она своими глазами увидит, от чего именно скончался ее сумасшедший муж, но бросать неведомо где труп хоть бы и самоубийцы, а тем более вероятного адепта некой потусторонней сущности, не следовало.

Стражи Официума отправились исполнять указание, сам Кристиан затушил почти прогоревший костер, продолжая мысленно костерить себя за нерасторопность.

Ни следователь, ни кто-либо из сопровождавших его стражников не заметил издали наблюдавшую за ритуалом темную фигуру, лицо которой надежно скрывал капюшон. Впрочем, фигура исчезла словно бы в никуда, как только обескровленное тело лунопоклонника сорвалось с обрыва.

* * *

Как только обескровленное тело сорвалось с обрыва, отделившаяся от него душа покинула материальный мир, увлекаемая потусторонним вихрем. Освободившаяся от тяжести тела сущность, казалось, рвалась вперед, стремясь обогнать уносящий ее поток. Очертания земного мира смазывались и расплывались, наконец, исчезнув вовсе. Окружающее пространство исказилось, в нем было мало общего с той реальностью, что осталась позади (внизу? наверху?).

Пришедший неведомо откуда смерч подхватил отлетевшую душу, трепещущую в предвкушении встречи с той, ради кого разорвала связь с телом задолго до назначенного срока. Она буквально светилась всем спектром эмоций от томительного волнения до беспредельного счастья.

Ощущения физического тела больше не было. Он воспринимал себя целиком, как единую сущность, имеющую лишь "глубину" и "поверхность". Чувства направления не существовало. Предвкушая встречу с Ней, он стремился поскорее свыкнуться со своим новым состоянием, чтобы предстать пред Ее взором не беспомощным младенцем, но преданным защитником и служителем. Он не мог знать, как и чем теперь сможет Ей служить, но если Она взяла его к себе, значит, не зря.

Перемещение завершилось прежде, чем он успел подумать о чем-то еще. Смерч расточился, оставляя его в... пространстве. Без верха и низа, без сторон и краев. Невозможно было определить ни размеры, ни свое положение относительно чего бы то ни было. Нечто неосязаемое, не имеющее ни температуры, ни плотности, ни фактуры, но совмещающее в себе одновременно все цвета, формы и прочие свойства, которые только можно вообразить, содержало его в себе.

Некто мощный, могущественный, невообразимо грозный, злой, голодный, жаждущий разрушать все, в чем есть хоть толика порядка, изменчивый, несомненно родственный содержащей их обоих субстанции соприкоснулся с ним, намереваясь поглотить его целиком, уничтожить, впитать в себя и растворить, не оставив даже воспоминания. Это намерение тот, чей союз души и тела звался Людвигом Цукербротом, ощутил мгновенно и полностью, и от осознания ожидавшей его участи все его существо наполнилось беспредельным, безнадежным, непереносимым ужасом и предчувствием всеобъемлющей боли. Так ощущается страх любого живого существа перед неотвратимой, окончательной гибелью. Он сжался бы в точку, если бы в этом Пространстве существовало понятие размера, он отстранился бы, бросился бы наутек, если бы в этой субстанции было понятие расстояния.

Страх заполнил его целиком, от самой глубины до поверхности, и выплеснулся наружу, невероятным образом становясь посылом, устремляемым волей воззванием к Ней о помощи.

И тогда сущность, желавшая пожрать его, остановилась, проявив удивление, интерес, насмешливое любопытство и готовность самую малость обождать для продления удовольствия.

Она появилась почти тут же. Он почувствовал Ее прикосновение, узнал ощущение от взаимодействия, хотя телесного облика, который он привык видеть во снах, не было. Он различил идущие от Нее насмешку, огорчение, разочарование, брезгливость, досаду, злорадство... и ничего из того, что исходило от Нее прежде, когда он пребывал в телесной оболочке: ни тепла, ни понимания, ни сочувствия, ни обещания защиты и покровительства. И ни малейшего намерения бороться за него с той сущностью.

"Почему?" — вырвавшийся вопрос не был речью. Те, кто лишен рта, не произносят слов. Но его намерение достигло Ее, и Она ответила, так же, не словами, но чем-то иным, что ему не удавалось поименовать.

"Ты — глупый человек. Ты взял мою силу и должен был заплатить за нее, став моей пищей. Но ты позволил жрецу Хаоса изменить мой ритуал, и он отдал тебя тому, кому я не перейду дороги. Достойная участь для глупца. Жаль потраченных на тебя сил".

"Но... Ты говорила, что я Тебе нужен, что... — вырвалось у него прежде, чем он успел запереть чувства внутри, не выпустив на поверхность. — Все это было ложью?"

"Конечно, нужен. Всем нужно питаться, и мне тоже".

"А... — пришедшая мысль заставила всего его вновь наполниться страхом, — а где Бригитта?"

"Страдает по законам вашего бога, — в ответе сквозила усмешка. — Она нарушила их и получила заслуженную кару. Никто из нас не властен над ней, увы..."

В последнем "увы" было разом и признание лживости собственных обещаний помочь, и разочарование от невозможности поглотить и эту душу.

Она исчезла, а то, второе, ожидавшее окончания их беседы, в мгновение ока поглотило его целиком. Он закричал от немыслимой боли, заполнившей все его растворяющееся существо, и перестал быть.

Через тернии

Автор: Александра Мищенко (Эйхе)

Краткое содержание: Путь от уличного воришки до следователя Конгрегации извилист и тернист. Многие же важные осознания приходят лишь в самые темные моменты жизни.

— Точно уснул? А ну как ввалимся в гости, а он жену тискает. Или не жену... — лупоглазый Вельс[89] был не то чтобы трусоват, но рисковать попусту считал делом глупым. Да и вообще... Это пусть другие суют голову в петлю, кому покуражиться охота. Дурень с возу, как грится, — добыча больше.

— Да чтоб мне сдохнуть! Он жеж пекарь, а те рано ложатся, петухов утром будят. Вон, Бекер[90] скажет, коли не соврет, — Цундер[91]сплюнул в его сторону сквозь щель между зубами. Щель эта появилась пару дней назад не без участия Курта, которому надоели постоянные подколки в свой адрес, и потому теперь чернявый всячески старался хоть как-то задеть обидчика. Раз уж у того руки длиннее и удар поставлен лучше.

Вообще-то Цундера звали вроде как Гансом, редко — Брантом[92], но кого это волновало? Выброшенный под громкий гогот жарким летним днем из трактира в компостную кучу бродяжка вряд ли мог обрести более звучное прозвище. И чем сильнее Цундер ярился, тем яснее становилось, что кличка к нему прилипла неотвязней запаха тех помоев. К Курту Гнилушка цеплялся и раньше, но в последнее время совсем ошалел. Несколько раз их, сцепившихся, пинками и руганью разогнал Финк[93], но на днях его не случилось и парни всласть отмутузили друг друга. Лишившись зуба и обретя взамен россыпь отборных синяков и царапин, Цундер теперь глядел на Курта волком, однако шутить осмеливался только в компании ребят постарше.

— Сдохнуть — это без нас, будь добр. — Курт усмехнулся, видя, как перекосило недавнего противника. Впрочем, в чем-то тот был прав. Тетка его будила еще до петухов, натаскать воды и наносить дров, а потом сама ставила опару, не доверяя чужим рукам. И все утро, пока теткин муж шумно вымешивал тесто для будущих хлебов, ругался на подмастерье и подгонял "нахлебника", к прочим запахам кухни примешивался слабый аромат сладкого теста. Когда изредка удавалось стянуть сдобных булочек — горячих, обычно недопеченых, пока никто не следит, — они были вкусны. Пожалуй, если бы не эти булочки, Курт дал бы деру раньше. — Так-то Цундер дело говорит. Но я бы подождал еще немного. Не сбежит.

— Что, тетку вспомнил, жалко стало? А то, может, мы сами сходим, как раз, пока ты смелость по карманам будешь искать? Так можешь за час не управиться, карманы-то дырявые небось, — Гнилушка явно нарывался, и значит, на днях надо будет ему опять напомнить, что бывает за избыток наглости.

— Дырявые карманы получше дырявого рта. Прикрыл бы его, что ли, раз язык за зубами плохо держится. Или они тебе мешают, так ты только скажи...

— Эй, Бекер, полегче, полегче! — Финк выставил ладонь перед Куртом, угадав по злому блеску глаз, что еще немного — и чернявый задира действительно рискует недосчитаться еще пары зубов в дополнение к уже потерянному, — И ты тоже остынь. — Вторую руку он положил на плечо набычившегося Цундера, поближе к загривку. Как щенку, ей-Богу. — Охолоните оба. Нашли время свары устраивать. Вы бы еще в доме подрались. Увижу такое — обоих лишу доли и кого поумнее поищу. Два барана на мосту, сказка для сопливых болванов.