Приключения Звездного Волка

— Да нет же, нет! — почти закричали за дверью. — Вас постигло несчастье иного рода, бедная моя госпожа, и уж никак не связанное с вашим сегодняшним неожиданным изнасилованием и тем более честью! Дело в том, что супруг... ваш супруг...

— Как?! Он уже здесь? Ах-ах! — картинно всплеснула руками гнусная лицемерка. — Какой кошмар!.. Так чего же ты медлишь? Так запускай же его скорей, запускай! И пусть он, аки сериманфский вепрь, как всегда отважно выломает эту, по доверчивой неосторожности запертую мной изнутри дубовую дверь и от всей души покарает моего трепещущего уже от ужаса насильника!..

— Да госпожа же! — надрывно неслось из коридора. — Очнитесь же от своих девичьих грез, случилось другое несчастье, не имеющее непосредственного отношения к вашему последнему изнасилованию! Ваш супруг, ваш драгоценный супруг... уби-ит! О горе всем нам, опечаленным, горе!..

В комнате воцарилась минутная тишина. Наконец богиня растерянно повернулась ко мне:

— Как — 'уби-ит'?

Я так же растерянно пожал плечами:

— Не знаю...

Некоторое время она снова молчала. Потом тяжело вздохнула и хмуро буркнула:

— Ладно, считай, тебе повезло, чучело. — Как пушинку отодвинула пудовый засов и презрительно кивнула на дверь: — Проваливай!

Разумеется, я страшно обрадовался, но все же, не потеряв от такой страшной радости головы, благоразумно спросил:

— А... куда?

И она сказала — куда.

Она сказала, и я даже не обиделся, подумав, что этот маршрут — возможно, далеко не худшее из того, что может стрястись со мной в дальнейшем, ежели я как раз именно туда-то и не пойду.

Добрая девушка за порогом бросила на меня втайне сочувствующий взгляд и с молчаливого согласия злой госпожи охотно позволила снять с себя всю одежду, состоявшую из длинного, видимо, уже траурного черного балахона с капюшоном, и приготовилась, судя по всему, вести меня куда велела хозяйка.

А еще хозяйка сказала ей:

— Прикройся, бесстыжая! — и кинула нитку бус. Затем тщательно прикрылась бусами сама и, опалив меня на прощанье затуманенным взором, жарко проскрежетала: — Эх-х, лопух ты, лопух...

'Ну и что ж, что лопух, — дерзко подумал я. — Зато жив остался!'

Закутавшись в балахон и набросив капюшон, я скользнул в коридор вслед за одетой в бусы доброй служанкой прочь от одетой в бусы злой госпожи. Однако по полутемным галереям уже суматошно бегали весьма озабоченные и нервные люди, и потому, не дойдя какого-нибудь десятка шагов до заветной потайной лестницы, нам со служанкой поневоле пришлось задержаться в одной из глубоких коридорных ниш и, дабы никто не обратил на нас особого внимания, сделать вид, что мы просто-напросто занимаемся тут противоестественной любовью, так как я был одет женщиной. Но на деле любовь, которой мы занимались в одной из глубоких коридорных ниш, была, разумеется, самой что ни есть естественной, потому как хотя я и был одет в данный момент женщиной, однако по самой главной, причинной своей сути оставался пока все-таки еще мужчиной.

И вдруг, когда мы занимались так, проявляя порой подлинные чудеса эквилибра и маскировки, под гулкие своды мрачного древнего дворца, режа слух и травмируя душу и сердце, вознеслось надрывное и печальное:

Молод из жизни ушел ты, мой муж дорогой,

и вдовою

В доме меня покидаешь. И мал еще сын наш,

младенец,

Нами, злосчастными, на свет рожденный,

тобою и мною...

Господи... Между делом я утер непрошеную мужскую слезу. Хотя я и не был лично знаком с покойным, однако успел все же немножко узнать его жену... то есть, вдову...

Страшно несчастна я! Лучше б мне было

совсем не рождаться!

Нынче спускаешься ты в обиталище страшное

смерти,

В глуби земли, и меня оставляешь вдовою

в чертогах,

Мрачным сраженную горем. И мал еще сын наш,

младенец,

Мной, горемычной, кажись, от тебя урожденный...

А рога... Ну каково, подумайте сами, было ему жить с большими рогами на голове? Да даже и с маленькими... Да, наверняка ведь такая ужасная физическая аномалия доставляла бедняге массу не только духовных, но и нравственных мук...

Сколько подушек, простынь, одеял между тем,

и приятных, и тонких,

В доме лежит у тебя, приготовленных женской

моею рукою!

Эти простынки, наверно, сожгу я теперь, их в огонь

побросаю!

Горько представить — лежать середь них,

ох, одной мне придется!..

И вдруг — о чудо! — жалобный дотоле голос драматично окреп и трагично возвысился над суетою.

Сей гарнитур в прославленье тебе я сожгу, обещаю,

Ну а себе заведу простыню и подушку другую... —

проговорила, рыдая. Ей вторили прочие жены. Я же по воплям смекнул, что на радость убийцам так погребали они понеборного Вектора тело...

Утро застало меня фарсангах в пятнадцати от проклятой твердыни. Я уже почти беззаботно вприпрыжку подскакивал по лесной тропинке, иногда даже заливался самым настоящим соловьем и сшибал на лету палкой попадавшиеся по пути мухоморы и шишки, как вдруг...

Прямо передо мной, за кустами, блеснула зеркалом гладь воды. Яркие лучи восходящего Желтобрызга весело заударяли об эту гладь и, мгновенно рассыпавшись на тысячи и миллионы малюсеньких Желтобрызгов, в один момент просто-таки напояли все вокруг неудержимой радостью, безудержным светом и каким-то воистину одержимым энтузиазмом бытия.

Море?..

Неужто море?!

Я в и ж у м о р е... Господи, счастье-то какое ей-богу что несусветное!

Словно резвящийся молодой марал, я выпрыгнул из кустов, решительно направляясь к пляжу, и тут...

— Мальчик! — раздался откуда-то ласковый, хотя и мужской голос.

Я обмер и как заведенный закрутил головой.

Голос раздался снова:

— Мальчик, а мальчик! А ну-ка погодь-ка и не сочти уж, товарищ, за труд на минутку остановиться и переброситься — да-да, остановиться и, понимаешь ли, переброситься — парой теплых словечек со стариной Джоном.

И тут я увидел...

Невдалеке, на пригорке, на зеленой травке сидел человек. В общем-то, уже пожилой, но на широком багровом лице которого явно по-молодому озорно посверкивали довольно добрые и коричневые глаза. Когда же он вдобавок еще и приветливо улыбнулся, я заметил, что зубы у него тоже совсем новые, белые и крепкие, хотя кожа на красной, вовсю испещренной житейскими заботами, морщинами и шрамами физиономии была обветренной, задубелой, а местами даже и достаточно заскорузлой.

Темные, с благородной аристократической проседью грязные волосы незнакомца были собраны сзади в тугую засаленную косицу. Рядом на траве лежали потертая треуголка и старинная подзорная труба. Фалды дырявого в некоторых местах бурого кафтана хозяин аккуратно разложил вокруг самого себя, а под зад коротких, до колен панталон (видимо, опасаясь острого парапроктита или быть может даже хронического геморроя) заботливо подложил трогательно расшитую мелким бисером войлочную подушечку. На правой ноге его красовался огромный, растоптанный и раздолбанный до неузнаваемости грубый башмак, а на левой...

О небо!.. Я едва не затрепетал от ужаса — левой ноги у него не было, а прямо из-под панталон росла толстая, с металлическим набалдашником — очевидно, от стирания об землю — твердая черная деревяшка.

Сердце мое чуть ли не ёкнуло от переполнившей его жалости, однако теплый, сочувственный взгляд незнакомца вдруг как-то ободрил, вдруг как-то словно заставил взять себя в руки и даже ненароком подумать, что сам-то он, наверное, давным-давно смирился и свыкся со своим физическим недостатком и фактически приглашает теперь к тому же самому и других.

И тогда я решил бесшабашно плюнуть на всё и откликнуться, отозваться на это безмолвное, неназойливое приглашение, хотя и попервам как дурачок робко затоптался на месте.

А он же, он...

— Мальчик! — снова ласково и дружелюбно позвал он. — Хочешь конфетку, мальчик?

Подумав, я несмело кивнул, и калека поманил меня своим узловатым, шишковатым и крючковатым как вопросительный знак указательным пальцем.

— Ну так иди же сюда, сынок, иди. Садись-ка, садись прямо вот тут, рядышком, и поговори, поговори со стариком Джоном, а то я уже слишком давно не видел такого славного, румяного и пышущего — по крайней мере на вид — здоровьем и свежестью розовощекого мальчугана.

Я медленно приблизился и осторожно присел на кочку, в которую гостеприимно ткнул своим железным, с заостренным концом костыликом этот странного вида человек. Нет-нет, не подумайте, ради всего святого, что я совсем уж ему не доверял. Просто я ему не совсем еще верил.

— Так хочешь конфетку? — приветливо повторил он.

Я снова кивнул, но он вдруг сокрушенно развел могучими как грабли руками.

— А нету! И знаешь, прости уж меня за этот милый маленький розыгрыш и пойми, как тоскливо и одиноко порой сидеть тут общительному, в общем-то, старику, когда не с кем перекинуться даже и обычным человеческим словом.

Я еще более чутко посмотрел на бедного инвалида, потом перевел взгляд на сверкающее под Желтобрызгом лазурное море и... кажется, догадался.

— Так вы... вы... моряк? — спросил я, а он как наседка в преддверье яиц кудахтливо заклокотал надрывистым смехом и совсем по-старушечьи задрыгал плечами.

— Что ты! Что ты! Ну какой же я, право, моряк!.. Так, дряхлый, замученный и замордованный тяготами переменчивой фортуны повар, которому, знаешь ли, хочется иной раз в одиночестве, а иной и не в одиночестве погрустить на пригорке у моря...

Сверху раздалось громкое хлопанье крыльев, и я боязливо сжурился, а на левое плечо моему новому знакомцу опустилась довольно драного и потасканного вида синяя птица с огромным клювом.

— Вот... — Старик любовно погладил птицу по горбу. — Вот мой самый верный и преданный друг и лучший оппонент и собеседник. Одна беда — года три назад его контузило при абордаже и с тех пор молчит как пенёк. А бывало, даже и пел. 'Все семьдесят пять на сундук мертвеца...' Эх-х!.. — Утерев слезу, калека махнул рукой.

Я с опаской покосился на контуженую птицу. Потом опять перевел взгляд на ее владельца.

— А... как вас зовут?

Он слегка помрачнел и понуро уронил косицу.

— Господи, да считай, что никак! Джон, просто Джон...

Но я уже малость осмелел.

— А... фамилия? Фамилия ваша какая?

Мне показалось, что в его добрых глазах сверкнул чуть менее добрый огонек.

— Фамилия?

— Да, фамилия, — еще храбрее проговорил я.

Огонек тотчас же погас, и Джон вяло переплюнул через губу.

— Ну допустим, Зильбер.

— Зильбер?! — несколько удивился я.

(Кажется, внутренне он снова напрягся.)

— Да, Зильбер, а что? Тебе чем-нибудь не нравится эта фамилия?

Я отчаянно затряс головой:

— Бог с вами! Почему не нравится? Фамилия как фамилия. Только... — Я помолчал. — Только она показалась мне немножко знакомой...

Одноногий добродушно хихикнул:

— 'Немножко знакомой'! Эх, простота-простота... Да знаешь ли ты, мальчик, сколько на свете Зильберов? И на суше, и на море, и... — Он мечтательно поднял глаза к небу. — Чем чёрт не шутит, может быть даже и во Вселенной... — Но тут же вернулся обратно. — И между прочим, спроси-ка, парень, в любой портовой каверне, помнят ли там старика Зильбера, и тебе ответят: да, помним. А почему? А потому, что не было в свое время моряка, который не слыхал бы о Зильбере. Снова спросишь: а почему? Да потому, малый, что я не всегда, кхе-кхе, был поваром, по-морскому коком, понял?

— Понял, — не очень уверенно кивнул я. — Однако... однако... кем же вы были тогда, когда... не были поваром, по-морскому коком, господин Зильбер?

Его красное обветренное лицо, напоминавшее мясной рулет или окорок, еще явственнее покрылось всеми своими шрамами, рубцами, заусенницами и морщинами.

— Кем был, спрашиваешь? Гм-гм...

— Да неужто же капитаном?! — От искреннего восхищения у меня едва не свело дух.

— Нет, — сказал Зильбер. — Нет. Капитаном был Шплинт. Ты слышал о Шплинте?

Я удрученно покачал головой, и Зильбер неподдельно-горько вздохнул:

— Вот она, нынешняя золотая молодежь... Не слышал о Шплинте! И чему только вас в школе учат?! А я, между прочим, даже назвал в его честь попугая. — Старик снова ласково покузюкал свою ободранную синюю птицу. — Ну да ладно, так вот: Шплинт был капитаном, а я фатермейстером, потому что у меня нога деревянная. Я потерял ногу в том же деле, в котором старый Фью потерял свои иллюминаторы... Ты слышал о старом Фью?

Я покачал головой еще удрученнее, а Зильбер вздохнул еще горше, чем в прошлый раз.

— Девственница морская! Он не слышал о старом Фью! О времена, о нравы!.. Однако я снова отвлекся. После того, как Шингленд захватил у Мала-Мала-Бара вице-короля Хиндии, 'Тюлень', верный корабль Шплинта, насквозь пропитался кровью, плазмой и всяческими другими выделениями человеческого организма, а золота, серебра, драгоценных камней и прочего подобного дерьма на нем было столько, что он едва не пошел ко дну.

— Да-а-а... — невольно поёжился я. — Похоже, молодец был этот Шплинт!

— Дэвидсон, говорят, был не хуже, — возразил Зильбер. — Но я никогда с ним не плавал. Я плавал сначала с Шинглендом, потом Шплинтом... И знаешь, юнга, одни боялись Дэвидсона, другие — Шингленда, третьи — старого Фью, четвертые — Шплинта... А меня, меня боялся сам Шплинт — боялся меня и гордился мною. Ну а теперь вот я наконец вышел в море самостоятельно, хотя по основной гражданской специальности и повар.

Признаюсь, я немножечко удивился.

— 'Вышли в море'?.. — озадаченно проговорил я.

Он кивнул:

— Ну да. А это я тут, понимаешь ли, отдыхаю душой и телом, наслаждаюсь свежим утренним бризом, пока моя фрегантина с ребятами отправилась на рыбалку. Но на борту 'Кабанеры' всего двое, а остальные бродят по лесу, ищут, знаешь ли, легендарные сокровища Шплинта. — Зильбер важно поднял вверх грязный палец. — Видишь, мой мальчик, как я тебе доверяю, как я от тебя ничего не скрываю. А почему? А потому, что уж больно ты мне понравился, парень. А почему? А потому...

Но договорить Зильбер не успел. Из леса послышался какой-то шум, гам, члено— и нечленораздельные крики, и из-за озаренных яркими лучами Желтобрызга кустов и деревьев показались всадники на понях.

— Шухер!.. — неожиданно тоненьким голоском пропищал Зильбер и, подхватив свой костылик, на диво стремительно вскочил с земли. Контуженая синяя птица с хриплым карканьем испуганно взмыла ввысь.

Еще не осознав толком, что происходит, я тем не менее тоже на диво стремительно вскочил с земли, но было уже поздно — десяток всадников на взмыленных понях взяли нас в кольцо.

— Кто это? — только и успел охнуть я.

Зильбер с ненавистью прошипел:

— Ливрет, сука... Опять, падла, на перекомиссию лавить!..

Естественно, я ничего не понял, однако, услышав имя человека, к которому у меня имелось рекомендательное письмо от Командора, несказанно обрадовался и, каюсь, захныкал как дитя:

— Господин штабс-капитан! Господин штабс-капитан! Мессир Ливрет!..

Несколько всадников спешились и уже через секунду деловито вязали Зильберу руки. Остальные аркебузиры-гвардейцы плетьми и пинками выгоняли из лесу кучку каких-то жалких оборванцев, и по тоскливому взгляду, брошенному на них бедным стариком, я догадался, что это, должно быть, и есть те самые 'ребята', которых он отправил искать сокровища Шплинта. Один же из всадников, в шляпе с самым большим и ярким плюмажем и с самым длинным кнутом в руке, кряхтя слез с поня и неторопливо направился ко мне. Он был уже явно не молодым, но все еще вполне бодрым и крепким мужчиной.