— Я счастлив. О! Я мало мог дать тебе, мальчик мой, — вещал Веруанец отрешенно. — Но даже прозрей я раньше, вряд ли сумел бы больше. Я не Наставник, не мне помогать становлению души твоей. Я мог лишь закалить твою плоть и твою волю, лишь дать то малое знание, что поможет в непростом Пути твоем...
Может, это бред умирающего? Вроде, совсем уж умирающим Веруанец не выглядел.
— И последнее, — сказал он. — Я видел ваш Общий Путь с тем мальчиком, Йаром. Обещай, что не расстанешься с ним. Вы всегда должны быть вместе, заодно. Будут и другие, чьи Пути совьются в вашим, но главное — вы двое. Это понятно?
— Угу.
Мне все сильнее хотелось ущипнуть себя и проснуться.
— Обещай. Это важно.
— Ладно, — согласился я нехотя.
— Хорошо. Теперь уходи.
Я смотрел на него и не узнавал. Маленький тощенький старичок, домучивший себя до какого-то мистического безумства, чуть ли не экстаза.
— Подождите, но как же... Давайте я хоть помогу!
— Оставь. Это ерунда, пройдет. Ты бил вслепую и куда надо все равно не попал.
Я беспомощно топтался рядом, как нескладный громила, раздавивший бабочку.
— Иди. Я больше не Учитель тебе, равно как и не раб отцу твоему. Прощай. Да осенит тебя тень крыл Их.
Я всхлипнул.
Пятнистая-Кошка
Кошка смотрела, как Мертвый-Воин дерется с Отцом-Духов. Мертвый-Воин много быстрый стал, ожил, ахха! Отец-Духов смешно дерется: все мимо. Много глупый. Но сильный: один раз попал, зато сразу победил. Кошка решила: надо Отца-Духов с собой взять. Крепкий. Говорить хорошо умеет. Драться не умеет — ничего. Возьмем, так.
Тень пришла. Тень — правильная шаманка, закон понимает. Принесла мясо от свиней: сердце, печень. Тень сказала:
— Вот воину топрая ета.
Кошка сказала:
— Тень хорошо лечила Человека-Неба. Быстро-быстро сильный стал, здоровый стал. Кошка довольна.
Тень сказала:
— Не я. Он сам высторовел. Ощщень странно.
Человек-Неба сильный, сильнее простого воина. Так и должно быть, да.
Кошка чует что-то. Тревожно, ноги на месте не стоят. Хозяева знак дают? Что будет? Надо камень спросить.
Будет важное? Да.
Человек-Неба сделает важное? Да.
Скоро? Нет.
Кхадас...
Человек-Неба скоро Вождем станет? Нет.
Сколько еще? Год? Нет.
Два года? Да.
Два года — немного. Пусть.
Врага, что приходит, встретит? Убьет? Да.
Когда врага убивать станет, Кошка рядом будет? Да.
Правильно. Так.
Скоро — что будет? Человек-Неба уйдет? Да.
Далеко? Нет.
Что Человек-Неба сделает? Того врага встретит? Нет.
Другого встретит? Хорошего человека? Нет.
Плохой человек. Кошка чует. Недоброе чует, да.
Плохой человек — воин? Нет.
Шаман? Да.
Неправильный шаман, так.
Сильный? Да-Нет.
Камень на ребро падает. Ахха! Странно.
Человек-Неба убьет шамана? Да-Нет.
Опять на ребро. Как так? Не-совсем-убъет? Неправильный шаман — плохо. Надо убить.
А! Кошка убьет шамана? Нет.
Кошка не понимает.
Человеку-Неба нужен неправильный шаман? Да.
Что Кошке делать? Идти с Человеком-Неба? Да.
К неправильному шаману — тоже идти? Да.
Везде-всегда идти? Да.
Правильно. Через два года Человек-Неба Вождем станет. Вождю большая дорога, большая война. Кошка будет Рука Вождя, так.
Отца-Духов тоже с собой взять? Да.
Кошка так и подумала. Кошка умная, да.
день дюжь-пятый
тетушка Анно
Возликуй, Господи, во чертоге своем! Праздник нынче, большой день. Откровение дюжь-пяти Апостолов перед светлым ангелом Ённоталлере. У Ённоталлере девять ушей. Одно слышит лгуна, другое — доносчика, третье — богохульника и так дальше. Еще у него — четыре лица, на все стороны света. Но затылка нету ни одного, отсюда-то и прозвище его Беззатылочный. На кажном лице его — по три глаза. Один глядит вверх, другой вниз, а третий — перед собой. Нос Ённоталлере чует запах греха даже самого малого. В левой руке его — ключи от Хором небесных, в правой же — топор палача. Он — вершитель суда божьего и всем смертным — судия.
Одолели Дюжь-пять огненную яму в поселении поганых, и оказалось, что это — последние их испытание. Тогда поднялися они на высокую гору Таадрю и оборотились к востоку, чтоб увидеть в восходящем солнце лик Держителев. Но не успел рассеяться сумрак, как вырос прямо из скалы белокрылый Ённоталлере. Вскинул он свою громадную голову и устремил на них взор свой всевидящий. И велел им: "Кайтесь!" Так сказал он им: "Вы избегли многих зол, но допустили немало промахов. Нешто чтите себя безгрешными? Прежде чем встретить образ Творца нашего, откройте души мне, верному слуге его. Даы рассудил я: достойны ли?" И как открыли они души свои без утайки, так открылись перед ними Врата господни.
С той поры в назначенный срок надлежит каждому облегчить свое сердце перед первым, кого встретит он поутру. Тогда только будешь прощен и осенен благодатью. А коли помрешь тот год — попадешь прямиком под крыло Всевышнего. А буде кто умолчал или же солгал — тому рассвет несет пагубу великую. И не будет душе его покоя и пристанища вплоть до следующего Откровения. Про то всякий истинно верующий ведает. И я старая, хоть грешна, обычай чту.
Поднялась-то я ранехонько. Еще впотьмах обошла по кругу дом. На четырех углах обронила по зернышку. Потом, как положено, взяла две чашки: в одну земли насыпала, в другую — водицы ключевой налила. Изнутри с ними дом обошла, а после — двор, и хлева, и амбары, и мастерские. Не отринь нас, Всемилостивец, в жалкости да немощи нашей! Ибо Ты лишь страждущим утешение и порука. Очисти нас, Господи, от грехов. Как вода очищает нас при жизни, а земля — после смерти. Прими под крыло свое. Разгони тучи черные, болезни-горести...
После побежала скорее в кухонь. Скотинке корму задала да курям. А там уж и за основную готовку принялись: вот поставлю опару, замариную мясо да пойду Яллу будить. Экая соня! Дела-то не ждут! Уж какое событье-то нынче! Счастье-радость какая! Ведь двойной праздник! Соберутся родичи со всех дальних краев, сядут пить да гулять, нового родича встречать. Что-то подаришь малому нашему, Владыка? Какой судьбою наградишь? Станет ли счастлив? Станет ли здоров, умен, богат, весел, удачлив?
У геров, у них свое поверье. Мол, чем шумней да веселей Представленье, тем больше всего достанется ребеночку. Увидит Господь, как родня младенчику рада, как хорошо его встречает, и сам возрадуется. Улыбнется Он с небес, и вся жизнь малыша той улыбкою озарена станет. А где ребеночка не желают и не ценят, там и Господь нахмурится. А значит, вся жизнь будет хмурая да беспросветная. Потому даже очень бедные собираются все, и поют, и гуляют допоздна, да так лихо и шумно, как только могут.
Чем бы гостюшек дорогих попотчевать? Приготовлю аттавеллеге в пряной подливе да дюжу курей зажарю, да рыбки, да ножки поросячьи потушу, да пирогов напеку. То-то будет славно!
А первой встренулась мне касатка наша, Ёттаре. Не спалось ей видно, и ночью-то все металась.
Я сказала:
— Господь благодатен, милая. Нынче праздник у истинно верующих. Спроси меня о чем хочешь. Все тебе поведаю, как на духу.
Поглядела она на меня эдак искоса и говорит:
— Ты ведь не здесь родилась?
— Верно.
— Ну, расскажи, как жила, как в плен попала. Что за жизнь тебе была, раз врагам служить рада?
Уж не впервой меня про то спрашивают. Достала я муку, стала тесто месить, а меж тем и рассказ свой повела:
— Семья наша — из вольных крестьян, из клана Пахарей. Было нас в семье полдюж девок, со мною, да три парня. А по старшинству я третья уродилась. Приезжали сватьи с Мглистых Холмов, да первую меня и сосватали. Видно, смазливая была. Матушка, хоть и жалела меня так рано отпускать, все ж согласилася. Потому вся община так решила. А свадебным даром дали со мною только двух собачек ездовых, потому как жили мы небогато. Жениха я только на свадьбе и увидала. Статный такой парень, понравился мне. И я ему — тоже. Жили-то мы худо, тесно, потому сговорились, что наоборот, я к мужу в дом поеду. Так увез он меня далеко, на свой хутор. Сперва жили не тужили. Да только прошел год, и другой, и дюжа, а все не слал господь ребеночка. Хожу пустая, как и не мужняя жена. Что тут скажешь? Пока не родишь — ведь муж в семье голова, чего велит, то и делай. У всех людей как? Родила женщина — значит, благословение Праматери на ней, и в дому она глава. Только мне одной лихая доля выпала: весь век мужу подчиняйся, да слова поперек не скажи. Что ж тут выйдет путное, когда мужик в семье заправляет?
И оно б еще ничего, кабы свекровь добрая попалась. А мне вот не свезло: злющая была пуще беса, прости Господи, царствие ей небесное. Все-то меня шпыняла да сыну гадости про меня нашептывала. А как померла она через полдюжь лет, еще хуже стало: почал мой Тодделе попивать. Да все пуще и пуще. В три года пропил все: землю, скотину. В кабалу попали. Я молчала, да в поле за двоих выходила работать. А он только попрекал меня что ни день, и жалости у него уж не было. Да за то еще корил, что я Веру Истинную приняла и Богу, как следовает, молилась.
А как бы, милая, жила я тогда, без веры-то? Удавилась бы давно.
Взял он еще в привычку колотить меня по пьяному делу. Да все шибче и шибче. Зазорно ему было, что никчемный он человек. А кто виноват-то? Жена, паскуда. Как мог на мне злобу-то вымещал. Все грозился до смерти убить. Я молчала. Да про себя обиду таила. Погоди, думаю, дай только понесу, уж я тебе все припомню. Хоть и считала я себя перед мужем виноватою, а все ж и вел он себя не по-божески.
Потом война началась. А Холмы-то, они недалеко от побережья. К нам и торговцы с Гереи приезжали, и странники. Я даже словечко-другое по-ихнему понимала. Да миром ладили. И тут вот — на тебе. Пришли геры средь бела дня, запалили хутора, почли народ бить. И на то не глядели, что в половине дворов — единоверцы же ихние. Тодделе-то мой пьяненький в сенях лежал. Так и не понял ничего. А геры вытащили его на двор, да там и порубали. А я не выла по нем. И бердыш не взяла, не стала мстить. Сама жар из печки на пол выгребла да еще соломки подбросила. Гори, изба постылая! Хуже, чем тут, мне уж не будет. Осенилася, да и вышла к врагам.
На нашу беду геры злые попались, шалые: нет, чтоб просто в полон всех увезть, как водится. Так они больше побили народу без толку. Мужиков подчистую перебили, а баб, согнали в общинную избу, вместе с детями, и заперли. А покудова мы под замком сидели, нам бабка-староста наказала: ничего, мол, не бойтесь. А коли почнут вас бить аль сильничать, то не противьтесь, а только молитву про себя читайте. Пусть себе над телом глумятся, а душа через страданье чище снега станет. К нам грех их не прилипнет. Она, староста-то Истинной веры тоже была, мудрая женщина.
К ночи геры, знамо дело, вернулись. Хмельные да веселые. Стали баб да девок щупать. Мы, как и велено, ни гу-гу. Одну увели, другую, третью. Тут один, самый лютый, стал к внучке старосты приставать. Улещивал-улещивал, а потом — хвать! — и поволок. А она девка-то с норовом, да здоровенная, дюжая. Как почнет визжать да лягаться!..
Расхохоталось тут Ёттаре:
— Правильно! Нечего им, сволочам спуску давать!
Я сказала:
— Оно понятно, мы не суки голодные, перед ними ластиться, да только... Видала ты, как с живого человека кожу сымают? Али руки-ноги обрубают? А?
Присмирела она.
— А я, вот, видала, — говорю. — Геры-то — они тоже люди, хоть и шальные. Да и меж них иной раз изуверы попадаются. Не такого я еще насмотрелася.
— Ну, и дальше че?
— А дальше, — говорю. — Разозлился он шибко и бердыш уж вытащил. Щас я те, дескать, кобылюге, ноги-то укорочу. О-ой! Мы все со страху так и обомлели. Что с девкой-то станется? Вот как кинутся сейчас всем скопом да измордуют до смерти... Тут я шагнула вперед и говорю им: на что, мол, вам далась малая-лядящая? Меня возьмите. Геры смеются: че нам, дескать, такого интересного с тебя? Осенилась я да рубашку и скинула. Они как тело белое увидали, про девку ту враз позабыли, кинулись на меня, как черти, прости Господи, да и поволокли. Вот те и интерес! Все бабы жмутся-трясутся, а эта, ишь, сама заголяется. Притащили прям в лагерь. Вот стою я, как неживая, а вокруг — сплошь зенки озверелые сверкают. Да чудно: вроде мужики, а все едва мне до плеча. Ровно карлы: коренастые, и ножки колесом.
Опять ёрничает девка:
— А тебе, поди, это все только нравилось!
— Нравилось? — говорю. — Мне отвлечь их как-нито надо было, а про себя я уж не думала. Это страшно, милая, когда лупят палками, чтоб на колени повалилася, когда лезут на тебя один за другим, как оголтелые. Когда держат на привязи так, что не рыпнешься, и захаживают когда вздумается. И так — много дён подряд... Да я простила их. Они — звери, уму лишенные. Они меня мучили, а я смеялась на них. Что мне пьяные герские солдаты после мужа-заступничка? Не побили — погладили...
Что с прочими сталось, не ведаю. А нас, меня и еще трех баб, геры увезли с собою. С месяц потаскали, а как наигралися — продали перекупщикам. Это тебя, мил моя, как царевну везли, на телеге, да стерегли, чтоб пальцем никто не тронул. Потому, видно, умные попались. Знали, что непорченый товар дорогого стоит. Нас-то пешком, как скотину, гнали. После в трюм битком набили. Не все, милая, добрались-то. Привезли на рабий рынок в Герею. Дня три откармливали, чтобы вид был поглаже. Отмыли, приодели и — на помост рядком. Ни дать ни взять горшки в посудной лавке.
Как сейчас помню. Стоим мы, значит, с землячками и еще несколько женщин, с севера, из рыбачьих кланов. Как раз середка лета была. И такое пекло страшное, что дышать невмочь. Вот-вот сомлеешь, да дряпнешься. Ох, и погано! Одна баба, из поморов, плачет. Деток ее на соседнем помосте продают поврозь. Другая говорит: мужа с братьями гребцами на галеры купили. Замучают, смерть верная. Третья вовсе не знает, где семья ее. Одна я счастливица: не по ком мне убиваться.
Вот стоим мы, а внизу толпа, и все пялятся. На первых рядах — покупатели. Кошелями трясут да с перекупщиком торгуются. Один ляд, думаю. Хоть присмотрюсь, у кого в служить. Глянулся мне один. Дюжий такой мужичина, плечистый. Середович. Одет богато. Волосом — что твой огонь, а лицо хорошее: простое, да с лукавинкой. Ты не кривись эдак, милая. Сам-то по-молоду другим был, это он после озлобился, как хозяйку-то схоронил... Взяла я, да и подмигнула ему. Да и то: видно, я от других-то отличалася. Бабы все ревут стоят, да вниз глядят, кабыть тама — ров с кольями. А я улыбалася. Натерпелась уж, хуже не будет. Господь мой — со мною, чего слезы-то точить?
И не прогадала я. Сторговал он меня да привел к себе в домину. Хозяюшка-то как раз на сносях была. Только фыркнула, на меня глядючи. Ну да ничё. Как приспело ей рожать, сразу подружилися. У меня ж и мать, и бабка повитухами были, и сама я на хуторе у себя много деток принять успела. Вот и здесь не сплошала. То Эруле, старшенькая была. И Тауле я же приняла, но это уж после, много после... Ну, и прочих всех деток, тут работы-то мне хватало, знать к месту Господь приставил. Хозяйка-то, голубушка, все хворала, а я ухаживала за ней. И детишек ее вырастила. Жаль, Господь ее прибрал так скоро. Да, впрочем, и на новую хозяйку не след жаловаться. Дай Бог ей здоровьица, не в пример прежней!
