Раненый мир - Книга Презрителя

Скорпионы к тому моменту управились с волками, Шрам уже мчался к лесу. Айндеры всем строем выкрикнули дружное 'Хха!', и из-за спин Ленивцев во врага полетели малые мешочки; многие из них угодили в тела древесников и лопнули. Ядовито-зеленая жижа яркими кляксами светилась в темноте, медленно растекалась по коре, просачиваясь вглубь. Там, где она застывала, стеклянело и само деревянное тело. Вот древеснику в заблестевший бок угодил шестопер — и место, где крепилась его нижняя рука, разбилось вдребезги. Лапа, потянувшаяся к бойцу и схватившая его за горло, так и застыла на человеке, не успев как следует сжаться.

Боец, удачно засадивший гизарму в плечо у первого древесника, наконец отдернул ее назад, и вместе с крюком выломался, разбился вдребезги целый кусок застывших переплетенных ветвей — с ним отлетела и рука. Бойцу-человеку с оторванной рукой был бы конец, но четырехрукое существо не испытывало прямой боли, для него увечье лишь помеха.

Древесники, хоть соображали медленно, тоже не стояли на месте, а двигались, пытаясь нарушить выгодный людям порядок — они прорвались внутрь щитов, повалив их на землю, и теснили людей, поминутно ломая очередное древко или просто выхватывая его из рук ратника и отбрасывая в сторону.

Грянул гром — с ночного неба посыпались каменные ядра. Кулеврины дали уже второй залп, но первый весь ушел слишком далеко, его в суматохе почти и не заметили. А сейчас лишь несколько камней угодили в древесников, одного свалило, двум другим выломало куски тел. Свалившийся тут же встал, выломанные пошатнулись и продолжили бой, более медленные и неуклюжие, но все такие же сильные. Без жидкого огня, против древесников толку от кулеврин почти не было...

Даже медленно соображая и двигаясь, стражи Долины владели полем боя: сильными ударами они выводили из строя то одного, то другого солдата. Большинство не насмерть, но с такой силищей достаточно попасть по шлему: вмятина, и человек упадет без сознания; другому сломать руку, и он станет почти бесполезен. Ленивцы сражались осторожно, выручая и прикрывая друг друга, поэтому счет потерь шел на единицы. Но единицы складывались одна с другой, и вот уже с десяток солдат лежат на земле: мертвы, без сознания или содрогаются, пытаясь закрыть рану.

Раны, же, наносимые древесникам, лишь снижали их боевую мощь, но не причиняли им боли, не превращали в калек. Получив массу прорубов, дыр, рассечений, лишившись кто руки, кто половины корней, кто даже головы — ни один из детей леса еще не погиб. Хотя двоих ленивцы обездвижили: обрубили лапы и корни, да и разбежались в стороны, помогать братьям.

Древесники продолжали наседать, панцеры отступали назад, к штрайгерам; в результате раненые и оглушенные остались у них за спинами. Тут из темноты, словно призраки, возникли несколько гуттанерок. Увешанные ветками и травой, измазанные землей, они подкрались к линии боя незаметно даже для своих, и каждая несла носилки-волокушу на спине.

Старая и худая, как сушеная рыба, Рима Кларс наметанным взглядом сходу определяла, кто безнадежен, а кого можно и нужно спасать.

— Славься, вторая звезда! — облегченно выдохнул Аскольд Бирр, увидев старуху и ее помощниц. Его ребята не погибнут, глотая грязь и брошенные на произвол судьбы во время тяжкого боя. Вот уж кто умеет вытаскивать людей с того света, это Рима. Она спасла жизнь Командора, когда тот был еще рядовым, и говорят, совершенно безнадежен.

Один древесник, полубожженный жидким огнем и все еще горящий по бокам, ринулся к старухе и носилкам. Смотревшие в ту сторону ахнули, не успевая ничего предпринять — но тут из темноты в него воткнулись сразу четыре коротких копья — гуттанеры знали свое дело, и не оставили медичек без охраны. Повалили ходячего обгорельца, не давая встать; по счастью, им попался обугленный и безрукий с одной стороны, ослабевший страж.

Вот ведь, подумал Аскольд, оставили разъезды прикрывать обоз, мол, куда конным на кочки, впадины да ручьи. А теперь каждое копье на счету.

— Рима! — выкрикнул лейтенант. — Присылай копейщиков в помощь! Пусть спешатся!

Старуха вроде кивнула, ночью не разглядеть. Краткими жестами она указывала медичкам, кого хватать и что с ними делать. Часть утащили, троих надо было сначала спасать прямо здесь. Рима уселась на грудь к бьющемуся от боли солдату, который мычал, как животное, и помогла спеленать его. Влила ему в рот какую-то алхимическую штопку, чтоб мужика вырубило, вскочила и махнула девчонке рукой. Маленькая гуттанерка поволокла здорового латника... дождь да мокрая трава, благослови вас Чистота!

Древесники наседали, еще пара бойцов канули в месиво вздыбленной земли. Уже четверых стражей леса обрубили-обездвижили, но четверо против двенадцати — дурной счет.

Плохо дело, Ленивцев на всех не хватит. Аскольд обернулся к Лиде, та уже поняла и приказала Скорпионам:

— Красные! Кто с топорами, обходи с боков, сзади! Руби корни и руки!

Все равно швырять было больше нечего. Те айндеры, у которых было подходящее для дела оружие, бросились в обход строя, в считанные секунды обтекли его справа и слева, и врубились в гущу боя, атакуя древесников сзади. Плохо защищенные против мощных лап врага, они, тем не менее, дали то жизненно необходимое численное превосходство, без которого дело начинало казаться швах.

Солдаты уже поняли, что перед ними не умный противник, а могучие, но деревянные лбы. Они приспособились бить по-очереди: один-второй атакуют справа, рубят корни или руку, которая тянется их схватить, а другая пара рубит слева, как только древесник потянулся бить первую. Теперь, вместе со Скорпионами, рук стало хватать. И бой снова начал клониться в пользу маленькой армии Хаммерфельда.

Глаз и ушей у древесников не было, но ни один из них не выглядел слепым. Как же они находили, к кому придвинуться, куда ударить, как оплести? Я вырвалась из горячих, взмыленных боем канзорцев, у которых поджилки трещали от напряжения, и испытала неимоверное облегчение. Как тяжело им, в своем разбитом строю, против не знающих боли врагов, которые ломят без устали.

Холодный ветер веял над полем битвы. Ночь сделалась бледной, трава и деревья поблекли, только отсветы пылающего леса хороводом бликов устилали все вокруг, отблески танцевали на мокрой траве и тусклой стали доспехов. Луны слепо светили сквозь мои распахнутые крылья.

Я прошла насквозь ближайшего сына леса, и в гладком, замедленном полете увидела, что в его груди, за двойным слоем брони, пульсирует алеющий шарик клевера. Клеверное сердце, и светящийся сгусток внутри — в нем притаился крохотный фэй. Глазами, ушами и разумом каждому из древесников служил маленький пикси, дикий и полуразумный. Словно дети, они влезли в ходячие доспехи и отправились на войну. Защищать родной дом. Словно верные младшие братья, они помогали древесникам калечить и убивать, поначалу не ведая, какие мучения причиняют. Страдание людей проникало под броню оживших деревьев, и, хотя древесники не чувствовали боли — маленькие пикси испытали ее всю, с начала до конца. Каждый из фэй светился алым сгустком непонимания. Происходящее было настолько противоестественным для них, что победят они или проиграют, вышедшая из берегов ненависть затопит и пожрет светящиеся сердца.

Я коснулась крохи крылом, пикси почувствовал нежность, сожаление и печаль. 'Фьюить, фьюить', как маленькая лесная птичка отозвался он. Его зов щемил надеждой, что все это сон, что сейчас кошмар кончится, мама, укрой птенцов крыльями, фьюить, фьюить.

Но взор Презрителя уже нес меня дальше, наши с крохой жизни разошлись и больше никогда не встретились.

Отто Берк был первым, кто отодрал руку древеснику; он же с собратьями первым обездвижил лесного стража, обрубив ему почти все руки и корни и оставив торчать во вздыбленной земле. Отто первым и пробился внутрь врага, под двойную нагрудную броню. Это оказалось не так уж и сложно, если забыть, что у стража четыре руки, из тела внезапно вырастают смертоносные шипы, в каждом ударе и хвате нечеловеческая сила, и полностью отсутствует страх. Это все да, а сама по себе, двойная броня коры не так уж крепка. Нагрудники Ленивцев и, тем более, черненые лехтовые панцири Черепах покрепче будут.

Выносливый, волосатый и тяжелый Отто Берк был настоящим силачом, и когда содружники открыли тело врага для удара — пару рук уже обрубили, а еще две вызвали на себя — толстяку ничего и не оставалось, кроме как изо всех сил врубиться стражу в грудь клевцом. Узкий граненый клюв вошел глубоко в дерево, а за двумя слоями коры оказалась пустота. Клевец застрял намертво, тем более, что живая броня в местах ударов смыкалась плотнее. Но грудь и плечо стража были уже покорежены, поэтому Отто рванул оружие на себя, а клинком вонзился в проломанную кем-то до него щель — и единым рывком сорвал нагрудную кору.

Его взгляду открылось удивительное зрелище: клеверный шар невиданной величины, с кулак ребенка, сам по себе лиловый в темноте, но искаженный сгустком алого, пульсирующего света. Отто не думал, торжество победителя в нем вело руку. Выронив бесполезный пока молот, он сгреб клеверное сердце кольчужной перчаткой и сжал его, сжал насмерть.

Отто был увалень из глухой деревни под городом Вальдштад, сын пивовара и пекарки. Он знать не знал умных магических материй, и не имел понятия, что древесники — дети виталиса и тверди. Их кора так крепка, а ветви столь могучи из-за энергии земли, которая струится по волокнам. Но сила земли каменит древесника, и только сила виталиса делает его подвижным, гибким, живым... пока она преобладает в теле. Когда панцер сжал и уничтожил хрупкое клеверное сердце, исток жизни — все тело лесного стража содрогнулось. Жизнь истаяла, как вода, которую выплеснули на землю, и сила тверди захлестнула его. Деформация прошла по древеснику, от корней до кроны, выворачивая его изнутри,

Отто Берк, спугнувший самого Шрама, был во мгновение ока исковеркан, изломан, врощен в закаменевшее дерево. Он наполовину выходил из застывшей массы, рука с мечом навсегда застыла в замахе, другая осталась глубоко в груди древесника, конвульсивно изломанная. Ноги и бедра срослись воедино с каменеющим волокном, плоть человека разодрали, раздробили жернова тверди, сила которой рвалась во все стороны.

Ратовища лопнули, одному солдату оторвало руку по локоть, другому раскололо щит. Остальные стояли достаточно далеко, чтобы конвульсивное окаменение их не задело. А Отто Берк застыл подобно живой статуе, на лице которой написано последнее отвращение и ужас, но вместе с тем почти звериное, нет, не звериное, человеческое упорство и стойкость перед лицом врага.

— Сердце! Бей в сердце в груди, — хрипло закричал сержант Бильке. — Только дальним хватом, вплотную не бей!!

Презритель усмехнулся. Его не интересовала дальнейшая методичная, кровавая бойня. Кто бы не победил на этом фланге, его судьба решалась на другом. Я взмыла над побоищем Ленивцев и Скорпионов и помчалась туда, где сходились Хаммерфельд и Берегор.

— Не бойся, Лиза... — шепчу я. То ли она ко мне прижалась, то ли я сам в нее вцепился, чую как сердце стучит, только не пойму, чье. — Не бойся, Лиза...

Мы спрятались в гуще боя, сжались у самой земли, сверху с шумом проносятся загребущие ветви ходячего дерева, лохматые, тяжелые. Мы потерялись в грохочущей свалке, где кто? Что творится? Сразу три церуна набежали на центральную группу, которую вел Командор. Я помню, как лес ратовищ уперся в их дубовые торсы, все трое панцермейдеров в пружинных доспехах стояли перед одним, а перед вторым оказались только черепахи и альферты у них за спинами, да и мы с Лизой.

Помню, как слева жутко бабахнуло: Хаммерфельд и оба человека-крепости разом пальнули из вручных пушек. Церуна разнесло в клочья, шесть ядер вбились в него почти в упор и взорвались. Внутри меня будто все оглохло и онемело, а снаружи все ослепло. Только услышал лязг, один-второй-третий, это люгеры отстегивали орудия каждый у своего пружинного воина. В рукопашную с пушками драться несподручно, да и раскаленные они после выстрела, надо скорее отстегнуть... Чугунные стволы с рельсой-полозом падали на землю, шипя и дымясь.

Второй церун надвинулся и разметал наших солдат, какой тут строй, какие копья, если они ломаются, как спички. Такую силу не удержишь, от нее можно только бежать и бить издали. Солдату не тягаться с деревом в три человеческих роста... Кто успел отскочить — отскочил, кто не успел, того смело. Двоих утащило наверх, на одного из упавших древо надвинулось и раздавило. Тут же медведи прорвались, навалились на Черепах.

Мы, адьютанты, на передовой не нужны, но во время боя командиру можем понадобиться. Поэтому сзади прятались, за панцирным строем, и все было путем, но церуны строй как бумагу разорвали, все смешалось в секунды, а мы оказались слишком близко. Потерялись, успели шмыгнуть в маленькую ямку; может, ее вырыл кабан по весне, добираясь до сладких луковиц, час или два рыхлил тут землю и фыркал, довольный собой. Потом мягкую почву вымыло дождем, вот и вышла впадина. И церун не может до нас дотянуться, сгибать ствол не умеет, а до самой земли руковетви не достают. Да и не видит нас, скорее всего — а то наступил бы, и дело с концом.

Вокруг идет бой. Рядом свалилась окровавленная белка, размером с крупного мастиффа, такая же буро-рыжая. Кто-то из черепах перерубил ей хребет точным ударом, крутнулся, уходя от корявой ветви. Свой тяжелый щит панцер бросил, сейчас он только во вред, удар бревном на локоть не примешь. Только уворачиваться. Белка дернулась и застыла, вся твердая, сжатая, пасть ощерена, остекленевшие глаза смотрят на меня. Потерялась в бою, как и мы, только она уж навсегда.

— Не бойся, Лиза! — визгливо шепчу девке в самое ухо, чтоб она не закричала и не выдала нас. Только по правде, я не ее убеждаю, а себя: 'Не бойся, Померанц'. А, дрожит! Все-таки бабе страшнее, чем мне, уфф, от сердца отлегло.

Длинная струя пламени пронеслась у нас над головами и врезалась в церуна. Словно огненная рука схватила его: легкая, подвижная, но смертельная, жидкий огонь уже растекался по стволу, ближним ветвям. Дерево гневно загудело, отломило собственную тяжелую ветвь и швырнуло в альферта, словно копье. Глухой удар и стонущий крик, отсюда не видно, но в голове живо рисуется, как его проткнуло и пригвоздило к земле. А может, просто голову всмятку.

Кора церуна зашевелилась, оттуда выпросталось страшное нечто: переплетение шевелящихся, мокрых и голых ветвей. Воздух засвистел вокруг него, забурлил, как вода в водовороте. Оно закружилось, словно волчок, нечеловечески быстро проехалось по стволу сверху-вниз — и ветром, будто мокрой тряпкой, счистило большую часть жидкого огня с ошметками коры. Капли брызнули в стороны, мелкие очаги еще горели на стволе и ветвях, но основной мутный, чадящий ком шлепнулся наземь — церун наступил на пылающие обломки и вдавил их глубоко в мокрую грязь.

Тут же к ходячему дереву протянулись еще две руки, с разных сторон: леденящая синяя мерцала в свете лун; полупрозрачная бледная просвечивала насквозь, словно призрачная. То была и не жидкость вовсе, а тончайший распыленный порошок. Альферты били струями из алхимётов с расстояния метров в шесть или даже восемь, сразу не дотянешься. А соскочившие вниз воины древа, белки и шипунцы, были уже мертвы, порублены черепахами. С медведями рубка позади идет, церун сам в глубину строя прорвался, раскидывая солдат. Вокруг ходячего дерева образовалась пустота, только мы лежали в своей ямке, горстка бешелок да несколько черепах. Один из черненых был опрокинутый, нагрудник немного вдавлен-помят, но солдат почти невредим, он уже шарил по земле, искал отлетевший в сторону моргенштерн.