Пастырь добрый (Главы 1-16)

— Что говорили?

— Да всякое... — неуверенно передернул плечами мальчишка. — Все больше как-то непонятно, в том смысле — слов не разобрать, но бывало, что я слышал, как будто все голоса где-то далеко, а один кто-то подошел к самой дверце и так близко-близко — "Иди сюда, Франц"... — мальчишка вновь дрогнул плечами, теперь зябко, точно в спину ему подул невидимый ледяной ветер. — Или, бывает, "поиграй с нами" или "пойдем поплаваем, мы все здесь плаваем"... И давно уж так, каждую ночь...

— Ты что ж — каждую ночь ходишь мимо спуска в подпол?

— Не то чтобы... — смутившись, Франц отвернулся, побледнев и вместе с тем пойдя пятнами, точно его уличили в некоем непотребном занятии. — Я... туда прихожу просто...

— Для чего? — спросил Курт, запоздало поняв, что вышло резко, почти грубо, и уточнил, постаравшись смягчить голос: — Ты ведь, как сам сказал, этой дверцы боишься, тебе страшно к ней приближаться, так зачем же ходишь?

— Не знаю, — чуть слышно откликнулся Франц, потупясь и отвернувшись. — Любопытно... или... Я не знаю. Тянет меня туда. Не могу не ходить. И заглянуть, бывает, хочется, только я не осмелел еще настолько, чтоб заглядывать...

— И надеюсь, что никогда не наберешься на это смелости, — оборвал Курт на сей раз уж умышленно строго. — Штефан заглядывать не желал, даже дверь забаррикадировал, однако — чем все кончилось?

— Я понимаю, — кивнул мальчишка натужно. — Только больно уж тянет. А сегодня ночью, знаете... Дудочка играла. И здорово так...

— Дудочка... — повторил Курт таким тоном, что мальчишка распрямился, бросив в его сторону настороженный взгляд.

— Да, дудочка, — подтвердил Франц напряженно. — А что?

— Не ходи к этой дверце больше никогда, — уже не строго — жестко потребовал Курт. — Понял меня? Тебе повезло больше, чем Штефану, который с тем, что погубило его, был один на один, ты в безопасности, пока держишься и не поддаешься на их увещевания. Мысль "заглянуть" — забрось и никогда к ней не возвращайся. Ты ведь понимаешь, что, стоит лишь шаг сделать к ним — и...

— Понимаю, — вновь опустив голову, понуро согласился Франц.

— Это не игра, это смерть — настоящая. Они не шутят.

— А кто — "они"? — уж и вовсе за пределами слышимости спросил мальчишка; Курт вздохнул, невольно потупясь тоже, и пожал плечами.

— Не знаю. Они, он, она... Оно. Что бы там ни было. Ты действительно будешь следующим, если не послушаешься меня и здравого смысла, если будешь продолжать подходить к этому люку из любопытства. Тебе, Франц, не кажется, что для любопытства, простого любопытства, это уж чересчур? Что иное что-то заставляет тебя подступать все ближе и ближе?

— Не знаю, — без особенной убежденности пробормотал тот. — Может, и так... Я не буду туда ходить. Самому не хочется, чтоб как Штефан... Послушайте, а быть может, вы его поймаете? Ну, я не знаю, как, но — вы ведь инквизитор, вы должны знать! Я подойду к люку и его выманю...

— Я не могу предложить тебе защиту, — вздохнул Курт, с неприятным чувством отмечая, что в голосе звучат оправдательные нотки, явно не придающие ему значительности, а мальчишке — уверенности. — Можешь ли ты поручиться, что оно появится, если я буду рядом? Не можешь. И я зря потрачу ночь, которую могу употребить для того, чтобы найти, как уничтожить это гарантированно. Повторяю: пока не станешь вести себя неосторожно, ты — в безопасности.

— Да, понимаю... Просто я устал, — пояснил Франц, сникнув. — Сопротивляться устал. Бояться устал. Я... я больше не хочу бояться. Надоело. Хочу сделать что-нибудь.

— Думать даже не смей, — погрозив мальчишке кулаком, чуть повысил голос Курт. — Давай без самовольности, хорошо? Условимся так: ты просто собираешься с силами и даешь работать мне. Мы друг друга поняли?

— Да... — неуверенно пожал плечами Франц и, встретив его взгляд, поправился уже решительнее: — Да, я обещаю. Я не буду туда больше подходить и вообще — буду вести себя тихо.

— Надеюсь, — вновь продемонстрировав мальчишке кулак, затянутый в черную кожу, отметил Курт. — А теперь, Франц (это важно), припомни, когда все началось.

— Не знаю, — не сразу отозвался тот. — Точно не скажу. Давно. Пару недель назад, быть может.

— И за это время ты никому не рассказал об этом? — усомнился Курт; тот невесело улыбнулся.

— А кому такое расскажешь? — спросил парнишка уныло. — Матери? Духовнику, как Штефан? У меня хватало мозгов на то, чтоб понять, как на меня тогда посмотрят.

— Я не о том; ведь есть же у тебя друзья, хоть приятели, кроме Штефана? Им ты не рассказывал?

— Нет у меня ни друзей, ни приятелей. Времени не хватает на игры и прочую ерунду — мне работать надо. Я в семье единственный мужчина... Что вы смеетесь? — нахмурился Франц, и он убрал невольно наползшую на лицо улыбку. — Так и есть.

— Извини, — искренне попросил Курт. — Не хотел тебя обидеть.

— Вы хотели узнать, не рассказывал ли мне еще кто о чем-то таком, нет ли еще кого, кто видит все это, да? — уверенно предположил Франц; он кивнул. — Да убежден, что почти каждый. Вы не заметили — дети притихли?

— Нет, — честно сознался он, и мальчишка усмехнулся:

— Ну, понятно, каждый обращает внимание на своих... Друзей у меня нет, это верно, но я же вижу остальных — на улицах или в домах, куда меня посылают по делу; и все какие-то... ненормальные. Словно пришибленные. Сейчас вот вы пойдете в Друденхаус — обратите внимание, если, конечно, хоть один ребенок вам встретится по дороге. Это вот еще одно — даже и безо всякого комендантского часа никто не шатается по улицам, даже кому заняться нечем.

— Должно бы было быть наоборот, — возразил Курт, — если дома творится такое — не логично ли быть подальше оттуда?

— А логично хотеть заглянуть за дверь, которая вызывает у меня панику?.. — тихо отозвался Франц. — Такие дела, майстер инквизитор. В Кельне давно что-то происходит, а никто не видит этого, потому что никого не интересует, что видят, думают и чего боятся дети. И пока каждого не потеряют, вот как Штефана...

Курт рывком поднялся, отчего мальчишка испуганно отшатнулся, глядя на собеседника настороженно и оторопело.

— Каждого... — выговорил он медленно, невольно вскинув ладонь ко лбу, хотя сейчас, вопреки обыкновению, привычная боль не терзала голову, лишь давила на виски усталость. — Словом, так, Франц. Ты верно сказал, мне надо в Друденхаус. Напоследок напомню: ты обещал не делать глупостей. Обещал?

— Обещал, — подтвердил мальчишка растерянно.

— Будут спрашивать, о чем мы говорили — наплети что-нибудь; к примеру, что я интересовался, не имел ли Штефан обыкновения удирать из дому...

— Соображу.

— Хорошо, — уже нетерпеливо, словно отмахнувшись, кивнул Курт, отступая к двери. — Напоследок совет: снова услышишь эту дудку — заткни уши. И займи чем-нибудь мозги.

— Это в каком это смысле? — нахмурился Франц.

— Молись, — коротко отозвался он и, встретив недоверчивый взгляд мальчишки, кивнул: — Я не шучу. Читай все, что помнишь; закончишь — начинай сначала, придумай что-нибудь свое, в конце концов, главное — вдумывайся в слова и проговаривай их четко, можно вслух. Лучше перед матерью показаться полудурком, чем перед всем городом — без вести пропавшим, а на деле — мертвым. Понял меня?

— Кажется, да... — неуверенно пожал плечами Франц, и Курт ободряюще улыбнулся.

— Держись, — попросил он от души, сделав к двери еще шаг. — Я разберусь с этим, обещаю.

На улицу он вышагал, держась решительно и уверенно, и лишь остановясь подле недовольного курьерского, тяжело выдохнул, прикрыв глаза и привалившись лбом к теплой конской шее.

Можно обмануть кого угодно, можно хорохориться перед бедолагой Штойпертом, корчить хладнокровие перед подопечным, однако на душе как скребли десятка два злобных кошек, так и продолжали вонзать острые, ядовитые коготки: как бы ни старался, как бы ни выворачивался наизнанку, все останется по-прежнему, и если ему удастся спасти этого мальчишку, это не вернет Штефана Мозера, не даст ему второго шанса, не повернет время вспять. Это будет просто откуп, как брошенная в ящик для пожертвований монетка, которая, по мнению многих, способна искупить все прегрешения разом. Если вообще будет, и следующей ночью Франц, поправ все его просьбы и собственное слово, не пойдет вновь к этой таинственной двери, из-за которой доносится такая чарующая, манящая игра невидимой флейты. Вообще, тяжело взбросив себя в седло, подумал он мрачно, это уже tendentia — почти всякому, кого угораздило связаться с майстером инквизитором Гессе, катастрофически не везло на предмет остаться в живых, будь то подозреваемые, соучастники или свидетели, и исключения можно перечесть по пальцам одной руки.

Курьерский нетерпеливо переступил копытами, и Курт позволил жеребцу взять скорость с места, отбросив на потом все раздумья и сожаления, пытаясь прокрутить в голове хотя б приближенный план следующего своего разговора.

У одноэтажного домика невдалеке от Друденхауса он остановился в нерешительности, глядя на неизменно запертую дверь еще минуту, прежде чем медлительно спуститься с седла наземь, и постучал, все еще не будучи убежденным перед самим собою, что поступает верно и разговор этот столь уж необходим. Когда открылась дверь и на пороге появилось приветливое женское лицо, он неуверенно усмехнулся, неопределенно поведя рукой вокруг:

— При всем, что творится сегодня, не спрашиваешь, кто?

— Видела тебя в окно, — с тихой улыбкой возразила хозяйка, растворив дверь шире. — Дитриха нет сейчас, он в Друденхаусе.

— Я знаю, — кивнул Курт, смущаясь еще больше, и, наконец, выговорил: — Я, собственно, не к нему... Впустишь меня?

Марта Ланц на миг замялась, не раздумывая над тем, можно ли позволить ему войти в отсутствие мужа, а попросту удивясь тому, что он впервые явился в этот дом по доброй воле, не будучи приглашен ею и приведен под конвоем сослуживца; наконец, отступив, она распахнула створу до конца.

— Разумеется... — с прежней приветливой улыбкой произнесла Марта и вдруг осеклась, застыв на месте и вцепившись в ручку двери так, что побелели костяшки пальцев: — Что-то... что-то случилось? — выдавила она тихо, и Курт, спохватившись, поспешно замотал головой:

— Нет-нет! Нет, все с ним в порядке. Просто поговорить мне нужно именно с тобой. У тебя есть время?

— Ну, конечно, — вновь улыбнулась та с облегченным вздохом, указуя на табурет у стола, на котором он провел уже несчетное количество вечеров, и остановилась напротив; под ее неприкрыто материнским взглядом вновь стало не по себе — Курту всегда казалось, что в ответ на такую о нем заботу он недостаточно приветлив, но поделать с этим он ничего не мог, понимая вместе с тем, что быть приветливым достаточно в такой ситуации попросту невозможно. — Присядь; голоден? Ты плохо выглядишь. Хочешь, я...

— Нет, не надо, — несколько более жестко, чем приличествовало, оборвал Курт, поспешно сбавив тон: — Я ненадолго, мне сейчас в Друденхаус. Я просто хотел... Марта, я хочу задать тебе несколько вопросов...

— И на них я должна правдиво ответить? — уточнила та; он улыбнулся.

— Извини; уже въелось... Но — да, вроде того. Я заранее прошу простить за то, что подниму болезненную тему, но, кроме тебя, я не знаю, с кем говорить. Понимаешь ли, все мы в Друденхаусе — пришлые, даже и я-то кельнец только de jure, а на деле и говор местный позабыл, местами приходится задумываться, чтобы понять какой-нибудь оборотец или если собеседник говорит чересчур быстро; а ты местная и всю свою жизнь прожила здесь... Меня интересуют здешние легенды вполне определенного плана — предания, слухи, просто байки, страшные байки, но непременно что-то, связанное с... с детьми. С их похищением, съедением или еще какой пакостью... К примеру, предание о каком-нибудь древнем злодее, который после смерти взял привычку возвращаться... Понимаешь, мое детство прошло как-то мимо всего этого, и у меня довольно рано не стало того, кто рассказывал бы сказки на ночь, а у тебя...

— Им было восемь и девять с половиной, — тихо возразила Марта, все же присев напротив, и от того, что благожелательная улыбка так и не сошла с ее губ, Курт ощутил себя тем самым бестактным сукиным сыном, каковым признали его сегодня подопечный и Штойперт. — В таком возрасте мать старается страшных историй на ночь не рассказывать; я, по крайней мере. Они и днем могли всего этого наслушаться — Дитрих не особенно следил за тем, с какими подробностями пересказывает произошедшее за день; или, быть может, намеренно погружался в детали — полагая, что они должны привыкнуть к подобному с детства...

— Прости. Я не хотел тебя огорчить, Марта, правда; но мне и в самом деле не к кому более обратиться. К посторонним не хочется; сама понимаешь...

— Понимаю. Однако навряд ли я смогу тебе сказать то, что ты хочешь услышать; возможно, я просто не знаю чего-то, и какие-то страшные истории бродят среди детей, но о таком обыкновенно с родителями не говорят. Быть может, мои мальчишки по ночам и пугали друг друга чудовищами или бродячими мертвецами, но со мною они своими тайнами не делились... — на миг голос осел, и он раскрыл было рот для очередного извинения, но Марта уже опять улыбалась — все так же благожелательно и сочувственно. — Кроме того, Курт, я сомневаюсь, что в Кельне существует предание о какой-либо личности, связанной с потусторонним — это место, если так можно сказать, уже занято: все наши легенды вращаются подле собора, и соединены они исключительно с его историей.

— Конец Света наступит с последним камнем в его стенах...

— И прочее, сходное этому, — кивнула Марта. — Сомневаюсь, что кто-то скажет тебе больше. Можно поручиться, что истории, коими друг другу дети портят сон, одинаковы по всей Германии, но это всего лишь выраженные в словах страхи, не более.

— И я так думал... — пробормотал Курт тихо и спохватился, захлопнув рот; она улыбнулась снова.

— Не бойся, я не буду спрашивать, что ты имел в виду, и тебе не придется подбирать слов, которыми, не обидев, можно сказать, что ты не имеешь права "распространяться о подробностях расследования". Я сама все это знаю — живу с этим не первый десяток лет.

— И каково это? — спросил Курт мрачно; хозяйка пожала плечами.

— Ко всему привыкаешь; сам увидишь лет через двадцать.

— Не уверен, — возразил он твердо. — Друзья, семья, дети, близкие — роскошь; не хочу судьбы Дитриха... Скажи, они погибли по его вине? — вдруг спросил он неожиданно для самого себя. — Я все думал, отчего в твоем присутствии он ведет себя так, словно совершил какое-то страшное прегрешение... Прости, — вновь спохватился Курт, увидя, как помрачнел взгляд напротив. — Я лезу не в свое дело; сам не понимаю, что со мной сегодня... Я пойду лучше.

— Нет, постой, — возразила Марта твердо. — Уж коли спросил, я отвечу; не хочу, чтобы ты дурно о нем думал — знаешь, он ценит твое мнение.

— Да неужто, вот не подумал бы, — пробормотал Курт, глядя в угол; она улыбнулась снова, продолжив:

— И злится на себя за это, а оттого — и на тебя тоже, но искренне желая при этом добра. Просто он не может признать, как я, почему его о тебе забота временами переходит за грань простой помощи старшего сослуживца младшему. Я женщина, и мне проще.