Лаэр-Данвед

...Только однажды с ней было нечто похожее: когда на празднике середины лета в круг танцующих, лицом к лицу с ней, после долгих уговоров вытолкнули Белега.

В тот день её мастерство подверглось нешуточному испытанию. Белег не был заядлым танцором — не более, чем остальные, потому что все эльфы так или иначе умеют плясать и петь. Но так легка была его поступь, так стремительны и чётки повороты, что поспеть за ним было не легче, чем поймать рукой летящую стрелу... и тем сильнее разгорался в ней задор и желание не уступить. Очень скоро они остались в кругу вдвоём, и только музыканты не отставали от них, поддавшись заразительному безумию пляски, до предела ускоряя ритм, — а танцоры летали, едва касаясь земли, и трава, казалось, вот-вот вспыхнет у них под ногами...

"Ты могла бы стать хорошим воином, госпожа моя", — сказал Белег, кланяясь ей после танца. Чем несказанно удивил её — ведь у синдар мало кто из женщин следовал примеру Нэрвен Галадриэль; к тому же они оба знали, что Лютиэн выбрала путь целительницы, а служители Эстэ не носят оружия. Но одно она запомнила крепко: кто хорошо владеет мечом, тот хорошо танцует. И наоборот: того, кто умеет танцевать, легче обучить владению мечом...

У Лютиэн не было меча. Но кинжал Келегорма, заткнутый за пояс в берестяной обёртке, был таким длинным и тяжёлым, что сошёл бы за небольшой экет. Черноволосая зашипела и отпрыгнула, когда лезвие из тёмной гномьей стали блеснуло у неё перед глазами.

— Маленькая полукровка возомнила себя воительницей, — пропела она, облизывая пунцовые губы. — Что ж, это даже интереснее...

Лютиэн выставила кинжал перед собой — неловко, но решительно. Вес клинка оттягивал ей руку, но странным образом успокаивал, придавая уверенности. Оттого ли, что этот кинжал принадлежал Келегорму, — или то же самое испытывает каждый, кто берётся за оружие?

Упырица выдохнула сквозь змеиный прикус — и прыгнула вперёд, бесшумно и неотвратимо. Её плащ распахнулся, словно тонкое чёрное крыло, и самым краем хлестнул принцессу по лицу. Вскрикнув, Лютиэн зажмурилась и наугад полоснула перед собой кинжалом. Черноволосая, смеясь, отскочила от удара и изготовилась к новой атаке. Ещё прыжок — и она взмыла над мостом, словно и впрямь владела тайной полёта. Замах когтистой руки...

Край плаща Лютиэн ответным взмахом метнулся в лицо упырице, ударив тяжёлой и колючей тканью по налитым кровью глазам.

Женщина споткнулась на середине шага, её рука опустилась, взгляд помутнел, заволакиваясь сонной одурью. И всё же одного прикосновения было недостаточно, чтобы сморить её окончательно — черноволосая яростно тряхнула головой и вслепую бросилась на противницу, широко расставив руки, чтобы не дать ей ускользнуть...

Лютиэн только почувствовала, как рукоять кинжала толкнулась ей в ладонь, точно живая. А потом стала медленно, но неудержимо выворачиваться из руки. Лицо упырицы находилось совсем рядом с её лицом; девушка видела выставленные клыки и раскрытые в безмолвном крике алые губы. Потом из этих губ выкатилась капля такой же алой крови — всего одна капля. И упырица стала оседать на дощатый настил моста, увлекая с собой кинжал, застрявший под левой грудью.

Принцесса выпустила рукоять и попятилась. Черноволосая повалилась на колени и на бок. Несколько раз дёрнулась, выгибаясь и запрокидывая голову; из кривящегося в судороге рта вырывался лишь хрип, но внутренним слухом Лютиэн уловила глухой исступлённый вой, жалобу души, насильно вырываемой из своего обиталища. Крик погас, женщина затихла, оскалившись, как мёртвая лиса, — и словно бесшумный удар обрушился на Лютиэн, сбив её с ног, а от тела умершей раскатилась волна пронизывающего холода. Выброс силы от гибели низшей майэ Тьмы был не очень силён, но неприятен, как крапивный ожог.

Дрожа с головы до ног, Лютиэн поднялась с холодных досок. Там, где упала майэ, остался только её плащ, засыпанный лёгким чёрным прахом, словно сажей. Из-под чёрных хлопьев поблёскивала железная застёжка в виде летучей мыши. Лютиэн подобрала её, сама не зная, зачем. От этой вещицы веяло силой, старой и тёмной, — но не тем холодным гнилым дыханием, что отличало творения Врага.

Негромкий вопросительный рык вернул её к действительности. Хуан по-прежнему сжимал зубами горло Саурона. На ходу пряча застёжку в привешенный к поясу мешочек, Лютиэн подошла к ним. Майар не теряют сознания от боли, и Саурон, лёжа в луже своей крови, смерил девушку вполне осмысленным взглядом, полным злобы и презрения. "Ну и что ты можешь мне сделать? — говорил этот взгляд. — Развоплотишь или отпустишь — тебе всё равно не жить. И я уж постараюсь, чтобы ты пожалела о своей глупости и дерзости..."

— Отпусти его, — попросила она Хуана, опускаясь на колени возле пленного врага и расстёгивая серебряную фибулу на шее.

"Дура!" — сказал ей взгляд Саурона.

Хуан вздохнул, но не стал перечить. Разжал челюсти и привстал, отстраняясь. В глазах майа сверкнуло торжество — но лишь на мгновение. Едва пёс отодвинулся, Лютиэн мигом набросила чародейный плащ на голову Саурона.

Правду сказать, до этого момента она не знала наверняка, сработают ли её чары против существ более могучих, чем эльфы и смертные. Бой с майэ подсказал ей возможный выход, но в успехе она не была уверена и не сразу решилась поднять край плаща, чтобы убедиться в действенности своего волшебства. Но Саурон и впрямь спал — таким же крепким и беспробудным сном, как стражники вокруг Хирилорна.

Оставлять его за спиной было страшно, но больше она ничего не могла сделать. Надо было спешить в замок, пока их не окружили на мосту. Лютиэн махнула Хуану — и они побежали к воротам

...Майэ не лгала, говоря, что весь замок оплетён эльфийскими чарами. На этих стенах и воротах действительно лежало могучее заклятие. Лютиэн не могла охватить его одним взглядом — это не было что-то цельное, как её плащ или та фибула, которую носила упырица. Заклятие больше походило на множество отдельных ниточек, разбросанных на первый взгляд беспорядочно, вне всякой последовательности.

Нолдорские чары. Чужие, незнакомые, запутанные, как...

Как та мелодия, что играли в замке Химринг на празднике Срединных Дней.

Здесь было что-то похожее: множество разрозненных, не связанных между собой напевов, которым не хватало лишь общей темы — флейты, что соберёт их воедино и нанижет на общую нить.

Лютиэн положила ладони на холодную поверхность створки. Попыталась собрать этот напев в уме, мысленно дополняя недостающее. От напряжения застучало в висках; она поймала первый кончик мелодии и запела его вслух, без слов, пытаясь с помощью голоса воссоздать истинную форму — нет, истинное звучание заклятия.

Созвучие за созвучием — она продвигалась ощупью, отыскивая пустые места и наполняя их своим голосом. Она была флейтой. Она собирала и связывала...

И вдруг наткнулась на что-то. Отдача была такой сильной, что её ладони будто пружиной отбросило от створки. Лютиэн отступила, потирая ноющие руки, Хуан непонимающе заскулил.

Защита... Какая-то защита внутри заклятия. То, что препятствует течению мелодии-ключа...

Она снова положила ладони на холодный металл. Начала песню сначала, с самых первых нот — вперёд и вперёд, по уже проторенному пути...

Там, где она в первый раз наткнулась на защиту, снова возникло какое-то сопротивление — но слабое, уже исчезающее. Пока Лютиэн пыталась обойти его, оно расточилось само. Растаяло, словно льдинка.

Мелодия прорвала запруду — и выплеснулась на простор. Теперь Лютиэн ясно увидела её течение и запела в полную силу, вкладывая напев-ключ в ожидающий его замок. Ещё немного... вот сейчас...

Она слегка толкнула створку ладонью, и за ней раздался грохот — это рухнул на землю тяжёлый брус, запирающий ворота изнутри.

13. Когда угасает пламя

Минас-Тирит, месяц нарбелет 457 г. Первой Эпохи

...Должно быть, Саурон как-то направлял волков, указывая им, кого хватать в первую очередь. Иначе невозможно было объяснить, почему Келегорма не тронули даже после того, как погибли его соседи справа и слева. Их кровь натекла ему под ноги, ненадолго согрев онемевшие от холода ступни, потом остыла и загустела, смешалась с липкой зловонной грязью, покрывающей каменный пол.

С той минуты, когда дверь подвала захлопнулась за спиной Саурона, время остановилось. День или ночь — здесь всё было едино, и немигающий свет кристаллов струился всё так же ровно, отражаясь в тёмных лужах на полу. Единственным мерилом времени был скрип двери, что распахивалась дважды в сутки. Сначала в подвал запускали волков. Через некоторое время после них заходил орк с корзиной лембаса и раздавал всем, кто остался жив, по пол-лепёшки и по ковшику воды — достаточно для поддержания жизни. Саурон не хотел, чтобы его волкам пришлось голодать.

В первые дни Келегорм отказывался от еды и воды. Смерть от истощения казалась легче и достойнее, чем от звериных зубов. К тому же есть в этом омерзительном месте, полном крови, смрада и нечистот, казалось немыслимым — он был уверен, что не сможет проглотить ни крошки. Но понемногу голод и жажда брали своё, и даже намерение уморить себя не помогало. Когда от слабости сознание начинало мутиться, теряя власть над телом, где-то внутри него просыпался жадный зверь, начисто лишённый брезгливости и воли к смерти. Келегорм презирал эту часть своего существа, но ничего не мог с ней поделать.

Он проклинал неистребимую живучесть, которой Единый одарил своих Старших детей. Эльф не в силах добровольно прервать свою жизнь, пока не перейдёт за последнюю черту отчаяния — и он проклинал себя за то, что не может пересечь этот предел. Он проклинал бессмысленную искру надежды, что никак не желала угаснуть и отпустить его во мрак Мандоса, — и Того, кто вселил в его сердце эту негасимую искру. Того, кто отказывался забрать его душу обратно в небытие и прекратить все мучения разом.

Кажется, он выкрикивал все эти проклятия вслух — но ему было наплевать. Эти стены, где ежедневно творилось кровавое пиршество, слыхали и не такое.

В остальное время в подземелье было тихо. Эльфы Ородрета изредка переговаривались между собой, но Келегорм не мог пересилить себя, чтобы вступить в беседу. Он знал свой долг, и они все знали, что он не может принять условия Саурона и предать Химринг, — и всё-таки стыд сжимал ему горло до полной немоты, потому что они умирали за него, умирали страшной и мерзкой смертью, а он до сих пор не остановил этот ужас.

Их осталось двадцать пять. Потом — двадцать. Потом — десять. Потом на освободившиеся места привели новых эльфов, и так Келегорм узнал, что в плен попало куда больше защитников крепости, чем он думал поначалу. Вновь прибывшие узнавали запертого за решёткой Аэгнора, пытались заговорить с ним — но он не отзывался, по-прежнему безучастный и наглухо замкнутый в себе.

Многие узники, пытаясь отрешиться от происходящего, устремлялись мыслями в прошлое — так казалось легче переносить и заточение, и ожидание смерти. Келегорм тоже раз за разом силился вырваться из кошмара, среди которого пребывало его тело, и погрузиться в иные, светлые дни, заново прожить свои лучшие времена. Аман, вольные леса... Звонкий перепев рогов в зелёной пуще... Но те воспоминания были тонкими и хрупкими, как подточенный оттепелью лёд на реке — и каждый раз, пытаясь пройти по ним, он срывался, и его затягивало в чёрные разводья, во дни Затмения и Исхода. Ясный свет Деревьев таял, перетекая в дымный мрак, под ногами качалась и скользила палуба чужой ладьи, и вместо охотничьего клича в ушах звенели стоны умирающих.

В этом полусне-полубреду он метался по кораблю с мечом в руке, ища среди дерущихся женщину, которая — он точно знал это — должна была находиться здесь. Он перешагивал через мёртвые тела, заглядывая в окровавленные лица, и досадовал на Морфиона, что тот так и не назвал её имени — казалось, так проще было бы искать... Он отражал чьи-то удары и сам рубил в ответ, не глядя, а потом, спохватываясь, наклонялся к поверженному противнику — но это всякий раз оказывалась не она, и Келегорм шёл дальше. Откуда-то он знал, что не сможет остановиться, пока не найдёт её, живую или мёртвую — ту, чьего имени он не знал. Приход волка или стражника ненадолго вырывал его из пучины тёмных видений, но потом всё повторялось сначала, неумолимо, как новый оборот пыточного колеса — море, корабль и кровь... Бойня, на которую он был осуждён возвращаться до бесконечности.

...Протяжный скрип дверных петель снова выбросил его из грёзы в явь. Здоровенный волк нырнул в подвал и задержался у порога. Обычно стражники запускали по пять зверей за раз, но этого волка, самого крупного из верховых, всегда кормили отдельно.

Из всех уцелевших Келегорм был прикован ближе всех к двери, но он уже не надеялся, что ему позволят, наконец, умереть. Сейчас воля Саурона погонит волка к другой стене или в дальний конец подвала, а когда он выберет жертву и насытится — его уведут. Потом на его место впустят обычную пятёрку — и кто-то ещё захлебнётся криками и кровавым хрипом...

На этот раз волк почему-то медлил. Стоял у двери, поводя носом и рассматривая узников, и в его тусклых глазах не было того жутковато-осмысленного выражения, по которому можно было узнать, когда Саурон управляет своими тварями напрямую. Зверь выглядел растерянным, как неопытная охотничья собака, у которой упорхнула из-под носа куропатка, только что притворявшаяся раненной.

А потом Келегорм забыл о волке и обо всём на свете, потому что за решёткой, где находился Аэгнор, творилось нечто невозможное.

За всё время, проведённое здесь, Аэгнор почти не двигался с места. Скованный заклятиями Саурона, он не мог и шагу сделать против его воли — а майа всегда был начеку и держал ценного заложника на коротком поводке. Орк, которого приставили к Аэгнору в качестве надзирателя, обленился и редко смотрел в его сторону — привык, что пленник не бегает, не дерётся, не пытается наложить на себя руки и вообще не причиняет хлопот.

Эта привычка его и сгубила: когда Аэгнор бесшумно встал и прыгнул ему на спину, сдавив шею согнутым локтём, орк до того растерялся, что начал глупо отдирать его руку от горла вместо того, чтобы сразу выхватить ятаган. А потом было уже поздно, потому что эльф первым достал до рукояти, и через мгновение грубо выкованный клинок уже вошёл стражнику под рёбра.

Орк повалился на бок, ятаган остался у эльфа. Подбежав к решётке, Аэгнор воткнул остриё в щель между рамой решётки и стеной и налёг на ятаган всем своим весом. Эльфийский клинок согнулся бы в дугу от такого обращения. Орочья железка твёрдой закалки — треснула у рукояти, но и решётка, чуть прогнувшись, сошла с нижней петли.

Аэгнор отступил, а потом с разбегу ударил в решётку плечом. Та прогнулась сильнее, отходя от косяка. Эльф ударил ещё раз, бросаясь на преграду с исступлением бьющейся в стекло птицы. И ещё раз — и с третьего удара решётка покосилась, сорвалась с оставшейся петли и с лязгом выворотилась наружу, повиснув на дужке замка.

С момента смерти орка прошла, наверное, минута — и всё это время в подвале стояло гробовое молчание.