7 футов над килем

—  Ясное дело! —  с готовностью согласился первокурсник и отправился курить в умывальную, поводя худыми плечами.

Дверь на трап хлопнула, и коридор заполнился нетрезвой многоголосицей.

—  Где дневальный? —  послышался строгий голос.

—  Тише вы, охломоны! —  Выдрин вышел навстречу. —  Спят же люди!

Но не этот окрик утихомирил выпускников, а вид Выдрина со щёткой в руках.

—  Дежурный офицер сказал, что ты дневальным заступил, —  объяснил приземистый парень с кавалерийскими ногами и тонким острым носом. —  Мы явились тебя лечить. А теперь видим, что дело-то серьёзное. Ты, Выдра, не пей больше сегодня А то утром, чего доброго, пойдёшь на камбуз картошку чистить.

—  Чего вернулись? —  спросил Выдрин. —  Я думал, вы по городу шляться пошли. Ты же, Клюв, любишь башмаки по асфальту трепать.

—  Так мосты развели! —  пожаловался носатый. —  Правда, Гном через Неву вплавь пустился. Разделся, форму на голову положил и поплыл голышом. Его сейчас водяная милиция на катерах ловит. А Брык на Заневской площади сольно исполняет аргентинское танго. Надо полагать, его тоже скоро доставят. А ты, Выдра, сделай сейчас же приветливое лицо и пригласи нас к столу. Мы знаем, у тебя есть, что выпить. А потом можешь хоть гальюн драить, если на тебя такая чума накатила.

—  Правильно! —  поддержали его остальные и потопали по коридору.

—  Стой! —  удержал их Выдрин. —  Там у меня карась дрыхнет. Берите выпивку, закуску и к соседям. О, Ленка, и ты вернулась?

—  Никак не могу с Вами расстаться, —  пухлогубая брюнетка достала пудреницу.

—  Понимаю, —  улыбнулся Выдрин, —  шесть лет это не шутка!

—  Вот именно, что не шутка! —  девушка сердито топнула каблучком. —  А никто из вас, подлецов, на мне так и не женился.

—  Действительно, —  Выдрин смущённо почесал в затылке. —  Да ты не переживай, может, оно и к лучшему. Сама знаешь, в какие края нас распределили. Не всякий решится такую прекрасную девушку тащить за собой в медвежий угол. Ты же у нас умница и красавица, тебе нужен большой город.

Выдрин льстил лишь отчасти. Ленка действительно была хороша собой и обладала весёлым покладистым нравом. Однако, как-то не сложилось у неё с замужеством. Так и оставалась она в своём маркитантском статусе.

—  Пойдём, поможешь по хозяйству, —  Выдрин галантно взял её под ручку.

Высокопреосвященский спал, издавая свист и скрежет.

—  Ишь, храпит! —  Выдрин одобрительно поглядел на первокурсника. —  Это же сколько радости простому карасю за одну ночь!

Тут он задумался, подошёл к свернувшемуся калачиком постояльцу, внимательнейшим образом оглядел его и, кажется, остался доволен.

—  Эй! —  толкнул он спящего. —  Подъём!

Высокопреосвященский команды не услышал. А если бы и услышал, всё равно не выполнил бы. Ему было до того хорошо, что за каждое мгновенье длящегося блаженства он готов был расплатиться жизнью.

—  Тревога! —  голос Выдрина стал строже.

Высокопреосвященский вздрогнул, по-собачьи повёл ухом, пробормотал короткое ругательство, однако не проснулся.

—  Обедать! Обедать! Еда! Еда! Много еды! —  стал искушать его Выдрин. —  Слышишь, восьмой номер?

Первокурсник погладил набитый живот и усмехнулся во сне. Тогда Выдрин пощекотал его. Высокопреосвященский глупо хихикнул, но глаз так и не открыл.

—  Ну, сейчас ты у меня очнёшься! —  рассердился Выдрин. Он склонился к самому уху спящего и проникновенно зашептал: "Женщина! Женщина! Ноги! Грудь!"

Высокопреосвященский застонал, пошарил руками в воздухе, резко повернулся на бок и с костяным стуком вывалился из койки.

—  Так-то лучше, —  Выдрин помог ему подняться. —  Пойдём-ка, брат, со мной.

В соседнем кубрике стоял густой гомон, звякали стаканы и пахло затянувшимся праздником. Выдрин открыл дверь и впихнул Высокопреосвященского. На секунду наступила тишина.

—  Ну? —  спросил Клюв. —  Что ты ещё придумал?

—  Прошу минуту внимания! —  Выдрин хлопнул в ладоши. —  Много было сегодня выпито, и много было сказано. Сам чёрт не знает, когда и где мы теперь встретимся. Все мы — хорошие ребята, так давайте напоследок сделаем хорошее дело!

—  Расколотим стёкла в строевом отделе? —  с готовностью вскочил Клюв.

—  Сядь, —  махнул рукой Выдрин. —  Хватит безобразий. Ленка, подойди сюда, встань рядом.

—  Зачем это ещё? —  девушка подозрительно покосилась на Выдрина.

—  Ну, подойди, пожалуйста! Вот, хорошо. Посмотри-ка на него! —  Выдрин кивнул на Высокопреосвященского. —  Нравится?

—  С виду, ничего, —  Ленка оценивающе оглядела первокурсника. —  Только мне-то что?

—  А вот, что! —  голос Выдрина приобрёл торжественность. —  Была ты верной подругой нашей роты все эти прекрасные и трудные годы. Больно думать, что когда мы уйдём, тебя могут охмурить какие-нибудь радисты или механики. Вот тебе хороший человек, который будет тебя любить и лелеять. Будешь лелеять? —  он толкнул Высокопреосвященского ногой.

—  Буду! —  прошептал первокурсник.

—  Ладно! —  кокетливо потупилась Ленка. — А он на мне женится?

—  Обязательно! —  легко пообещал Выдрин. —  Теперь я пойду на пост. Не дело оставлять роту без службы. А вы, дети мои, возьмитесь за руки, ступайте в мой кубрик, запритесь изнутри и хорошенько познакомьтесь. Ну, с богом!

—  С богом! —  подхватили курсанты. —  Правильно, Выдра! Молодец! Ну, Ленка, желаем тебе большого...

—  Молчать! —  топнул Выдрин.

—  Мы только хотели пожелать большого счастья! —  обиделись бывшие курсанты.

Прошло шестнадцать лет. Потолстевший Высокопреосвященский наставлял своего сына, поступившего в "Макаровку".

—  Помни! —  говорил он, грозя отпрыску пальцем. —  Ты был зачат во время дежурства. На курсантской койке. Это ко многому обязывает.

Жена Елена, ласково улыбаясь, накрывала на стол.

На внутреннем водном пути

Попадать на этот путь Ивашкин не собирался. Но приключилась очередная история, не то смешная, не то гадкая. Это зависит от точки зрения. И предполагалось, что Ивашкин ручку свою шкодливую к истории этой приложил. Однако доказательств не было.

—  Я вот что думаю, Ивашкин, —  сказал ехидный работник отдела кадров, —  я думаю, что пароходству нужно от тебя немного отдохнуть, прийти в себя, оправиться.

—  Визу прихлопните? —  поскучнел Ивашкин.

—  Да мы бы с радостью! —  вздохнул кадровик. —  Только за что? А ты, может, признаться хочешь?

—  Не в чем мне признаваться! —  насупился Ивашкин.

—  Вот видишь, —  развёл руками береговой чиновник и пустил плешью солнечный зайчик. —  Закрыть нельзя, но меры принять необходимо. Мы, вот, что решили — мы тебя переведём в одно речное пароходство. На несколько месяцев. Уже договорились.

—  Ага-а-а! —  протянул Ивашкин. —  Знаю я вас: потом назад хода не будет.

—  Вернёшься, —  пообещал кадровик, —  ты же наша, как бы это выразиться, родная боль. Без тебя, Ивашкин, картина флотского бардака будет незавершённой. А матрос ты, по совести, хороший — море любишь. Обещаю документы оформить так, что сможешь вернуться. Если захочешь, конечно, —  с надеждой закончил он.

Так Ивашкин сделался речником. Определили его на маленький, по его понятиям, сухогруз, и стал матрос вникать в новую жизнь.

Оказалось, что речники, к которым Ивашкин относился с лёгким пренебрежением, ходят вокруг всей Европы и о превратностях моря знают не понаслышке. Удивила его и молодость начальства — капитану едва минуло тридцать, помощники были и того моложе.

—  Работа тяжёлая, нервная, —  объяснили Ивашкину. —  В плавсоставе судоводители долго не засиживаются, оттого и продвижение.

Команда была дружной, дело своё знала. Ивашкина приняла хорошо.

И вот уже потянулись вдоль бортов городские кварталы, потом посёлки. Нева стала уже, а берега выше. Рейс начался.

Встать к штурвалу Ивашкину пока не разрешили, а велели находиться на мостике и приглядываться.

—  У нас своя специфика, —  объяснил старпом. —  Тебе поначалу даже наши термины будут непонятны. Дам почитать специальные пособия, сдашь зачёт, тогда и на реке сможешь вахту стоять. А пока до Ладоги поскучай. На Ладоге дам покрутить штурвал.

Рулевой правил по створам, не обращая никакого внимания на компас. Давало о себе знать течение, приходилось брать поправку на снос.

—  Фарватер — не приведи господь! —  признал Ивашкин.

—  На реке фарватер называют судовым ходом, —  пояснил старпом. —  Да здесь-то что! А вот бывает.... —  и не сказал, как бывает.

—  Да, —  подумал Ивашкин, —  для нас узкость — это Зунд или Ла-Манш. Когда идёшь проливами, бывает, что и не до болтовни. А эти привыкли — вон треплются, не умолкая.

На мостике, однако, не забывали, что среди них — новичок и время от времени прерывали травлю, чтобы сообщить ему что-нибудь полезное. Так Ивашкин узнал, что на реках преимущество при расхождении имеет судно, идущее по течению.

—  Потому, что оно хуже управляется, —  объяснил старпом.

Когда стемнело, Ивашкин обратил внимание на то, что сигнально-отличительные огни морских и речных судов несколько отличаются. Удивило его и то, что на реке скорости и расстояния считали в километрах, а не в узлах и милях.

У Ивановских порогов, которые на мостике тут же переименовали в "Ивашкинские", болтовня смолкла, и все ощутили, как сильное течение сначала навалилось на левый борт, а потом почти сразу перешло на правый.

—  Возьми ещё правее! —  скомандовал старпом рулевому. —  Вот так! Хорошо!

—  Какая там скорость течения? —  спросил Ивашкин, когда пороги остались позади.

—  До тринадцати километров в час, —  ответил рулевой.

Ивашкин в уме прикинул, что это выходит семь узлов.

"Не слабо!" — подумал он и зауважал речников ещё больше.

Миновали остров Ореховый — крепость Шлиссельбург и с Кошкинского створа повернули на Посеченский.

—  Ладога, —  сказал старпом. —  Давай на руль, моряк дальнего плавания. Хоть и не положено тебе пока, но всё равно становись. Здесь, считай, уже море.

Первая вахта на руле обернулась для Ивашкина форменным кошмаром — на крутой и короткой ладожской волне он укачался до зелени в глазах. Время от времени ему приходилось просить разрешения выйти на крыло мостика, где он последовательно расстался с обедом и ужином. Пугая рвотным рыком круживших над судном чаек, Ивашкин с раскаянием вспоминал, как перед выходом рассказывал о "ревущих сороковых" и "неистовых пятидесятых" широтах. Однако он знал, что укачивание — дело обычное и зависит лишь от индивидуальных особенностей вестибулярного аппарата. Плох не тот, кто укачивается, а тот — кто, укачавшись, отказывается работать. Эти соображения и помогли ему выстоять.

Незадолго до конца вахты в ходовую ввалился боцман. Старый речник был крепко пьян и объяснил, что дела у него никакого нет, однако желает присутствовать на мостике. К изумлению Ивашкина старпом отнёсся к просьбе благожелательно.

Боцман ухватился крепкими короткими руками за поручень и полчаса простоял, колеблясь в такт качке, и вперив неподвижный взор в темноту. Потом вздохнул, попросил разрешения уйти и ушёл.

—  Он здесь едва не погиб во время войны, —  вздохнул старпом. —  Его с матерью из Ленинграда эвакуировали, и в баржу бомба попала. Мать не нашли, а пацана моряки Ладожской флотилии подобрали; он у них несколько месяцев при части жил, потом в детдом отправили. Говорит, уже тогда решил пойти на флот. На Ладоге всегда напивается, зато в других местах в рот не берёт даже по праздникам. Лучший боцман в пароходстве. Ну, как себя чувствуешь, моряк дальних заплывов? Прикачался на озёрной волне?

—  Прикачался, —  Ивашкин сглотнул горькую слюну.

—  Вот и хорошо, —  старпом взглянул на часы. —  После вахты отдыхай, дальше легче будет.

На Свирских шлюзах Ивашкин оценил выучку палубной команды, лихо работавшей со швартовными концами. Трезвый как стёклышко, боцман руководил людьми спокойно, без крика, а иногда отдавал команды просто жестами.

Онежское озеро встретило судно прозрачным, высоким небом и полным штилем; лишь рыбацкие баркасы теребили блестящую, тёмную гладь.

—  Ты на Кижах когда-нибудь бывал? —  спросил старпом на следующей вахте.

Поскольку был включён авторулевой, Ивашкин исполнял обязанности сигнальщика, то есть докладывал о замеченных целях.

—  Где, где! —  удивился он, отрывая от глаз бинокль.

—  Остров Кижи, —  уточнил старпом, —  музей деревянного зодчества.

—  В кино видел, читал кое-что... —  Ивашкин снова прильнул к окулярам.

—  Скоро сможешь посетить, —  обрадовал старпом.

—  А что мы там будем делать? —  удивился Ивашкин. —  Мы же в Беломорск идём.

—  Механики просят встать на несколько часов, хотят с двигателем повозиться. У нас с тамошним начальством хорошие отношения: они иногда разрешают постоять у своего причала. А мы им топливо подкидываем. В график укладываемся: так, что будет тебе экскурсия.

—  А боцман отпустит? —  засомневался Ивашкин.

—  Отпустит, —  кивнул старпом. —  Он тобой доволен, говорит, что работаешь хорошо. Если понравится — оставайся насовсем.

—  Спасибо! —  искренне поблагодарил неизбалованный похвалами Ивашкин.

Однако, когда судно приткнулось к небольшому причалу, нашлись срочные дела, и только после полудня боцман разрешил сойти на берег.

—  Не задерживайся, —  предупредил он, —  а если услышишь гудок, дуй к судну во все лопатки!

—  Сейчас! —  заторопился Ивашкин. —  Я только переоденусь. И побриться бы надо.

—  Не на танцы же! —  удивился боцман. —  Иди, как есть. Тем более, гляди, теплоходов нет, значит, и туристов нет: кому тут на тебя любоваться?

Ивашкин оглядел свой наряд, состоявший из рабочих штанов, заправленных в кирзовые сапоги с отвёрнутыми голенищами, и стёганного солдатского ватника образца 1939 года, надетого на тельняшку.

"Ладно! —  подумал матрос. —  Чего это я, в самом деле? Так и пойду, фотоаппарат захвачу и пойду".

Сойдя на берег, он как добропорядочный путешественник, отправился к экскурсионному бюро, однако обнаружил на двери огромный ржавый замок, и был облаен косматым сварливым псом. Ничего не оставалось, как обозревать древности самостоятельно. И побрёл Ивашкин по узкому дощатому тротуару, проложенному среди скошенных лугов. Знаменитые, сложенные без единого гвоздя, строения почему-то не произвели большого впечатления. Может оттого, что никто не растолковал, как это прекрасно, и пришлось читать сухие пояснения, помещённые на фанерных щитах.

Наверное, когда строился двадцатидвуглавый храм, когда рубились громадные избы, когда весёлые и сильные парни, прихватив ремешками белокурые волосы, задорно звенели топорами, а дерево смолисто светилось янтарём, тогда строения радовали, освящённые жизнью и трудом. Теперь же, почерневшие, пахнувшие противогнилостной пропиткой, они вызывали лишь удивление и почтение. Так дивится человек, глядя на египетскую мумию, испытывая уважение к тайным умениям древних жрецов. Но, если, разглядывая мумию, ты испытываешь радостный восторг, тебя нужно срочно тащить к психиатру.