| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Ну да, а вот когда ее вперед-назад деформировать моментом, в ней накапливаются повреждения. В резине молекулы, как длинные пружинки, свертываются и развертываются, и связи между ними начинают нарушаться, появляются усталостные трещины. В кордных нитях волокна друг о друга трутся и тоже постепенно начинают перетираться, как в любом канате.
— Понятно. В общем, получается вроде ткани — чем больше туда-сюда трешь, тем быстрее протрется, а так разорвать тяжело.
— Ну, где-то примерно похоже. Вот когда мы считаем распределение амплитуд, мы как раз и отделяем переменную часть нагрузки и деформации от постоянной.
— А зачем тогда распределение максимумов раньше делали?
— А оно для другого важно. Его надо знать для стальных деталей, которые разрушаются от усталостных нагрузок. То-есть, мы должны знать, не выходят ли максимумы за предел выносливости.
— Да, вот еще помню, лет десять назад Доктор делал распределение мгновенных значений и всем доказывал, что это правильно.
— Так это для роликоподшипников. Вот, например, надо знать, когда пойдет выкрашивание роликов. Нагрузки на ролике, в месте, где будет выкрашивание, всегда переменные, потому что этим местом ролик то опирается на кольцо, то оно опять в воздухе.
— Ну, не в воздухе, а в смазке...
— Ну да, в смазке, но главное, на него кольцо то давит, то не давит. И поэтому важно, насколько в каждый момент кольцо давит на ролики, а не просто максимальные нагрузки. Вот распределение мгновенных значений в этом случае и считают. Здесь же не простая синусоида, чтобы по формуле одно из другого вывести.
— Подожди. Выходит, что одного, самого верного метода обработки нет, и все зависит, как и отчего каждая деталь из стоя выйдет?
— Именно так. А если испытывается узел из разных деталей, выбирается метод для тех деталей, которые, по ранее известным нам данным, должны определять надежность всего узла. Сейчас таким узлом считают резинокордную муфту...
Александров не исследователь. Он приборист. Он посвятил себя искусству правильно переводить микроскопические перемещения поверхности металла в колебания частоты на магнитной ленте и пляску световых зайчиков на фотобумаге. Он никогда не собирался идти дальше и проникать на основе своих записей в глубину таинственных действий в металле; он только создает записи, верные копии. Но ему не все равно, для чего он это делает. Художнику не все равно, сколько людей придет смотреть на его полотна, и что они скажут. Еще ему очень дорог этот кусок жизни, затраченный на испытания, и он хочет знать, что обменял его на что-то важное.
И Сергей всегда старается объяснять как можно подробней.
-...Горит! Горит!
Сергей пулей выскочил из купе и бросился в приборное, откуда доносились крики.
Из черно-белого "Славутича", прикрученного к полке шкафа-перегородки, шел дым. Где-то из-под пластмассовой решеткой задней стенки подмигивали желтые проблески пламени.
Время пошло. У них было несколько десятков секунд, пока пламя не разгорится и токсичный дым не помешает борьбе; дальше пламя должно было перекинуться на сухую и горячую стенку шкафа — перегородки. Тогда им осталось бы только бежать.
Непельцер быстро крутил винты крепления к полке. Сергей бросился отворачивать с другой стороны. В проходе, ведущем в мастерскую, показалась фигура Розова с красным баллоном углекислотного огнетушителя, казавшегося яркой детской игрушкой в его могучих руках. Александров... он протиснулся сзади Сергея и быстро накрыл телевизор плотной кошмой.
— Открутил? Все! Тащи на улицу!
Из-под кошмы лениво сочился дым. Сергей держал край грозившего бедой деревянного ящика, двигаясь спиной вперед; кто-то открывал перед ним двери. Главное — не споткнуться. Сейчас его глазами были память, восстанавливающая образ оставшейся части коридора по уходящему назад виду, и уши, которыми он ловил возгласы других — тех, кто могли видеть напрямую. Ящик миновал поворот у двери тамбура, под ногами почувствовались железные ступени лесенки. Так... так... осторожно... Справа ящик перехватил Александров.
"Славутич" опустился на беловатый выщербленный бетон грузовой платформы. Из двери выскочил Розов. Вместо огнетушителя он уже держал в руках кувшин с водой; с огнетушителем можно не спешить, он еще понадобится.
— Сдергивай кошму, сейчас зальем.
— А не долбанет остаточным?
— Разрядиться должно было. Пламя — ионизированный воздух.
— Ну смотри, тебе, как физику, виднее...
Под отверстиями задней стенки лениво ворочалось коптящее, жирное пламя. Розов осторожно пролил воду из кувшина. Послышалось шипение и треск лопнувшего разогретого стекла. Пошел белый пар.
Сашка достал из кармана отвертку, неспешно вывернул болты задней стенки и, сняв ее, оглядел картину разрушения.
— Блок строчной развертки менять придется и еще пару ламп. А так жить будет.
— Слушай, Сергей, давай мы сейчас в Институт сгоняем, и заместо этого притащим старый, что на складе. А то скучно все-таки без ящика будет.
— А если сейчас отправят?
— На электричке догоним на Сортировочной. Вместе с ящиком.
— Смотри, как бы до Воркуты догонять не пришлось. Вместе с ящиком.
— Да не волнуйся, мы мигом...
...К трем часам сидеть в вагоне становится невозможно. Александров раздевается до плавок, вытаскивает на товарную платформу стул и садится на него, закрываясь от солнца черным зонтом и время от времени поливая себя водой из кувшина. Спустя пять минут то же самое делает и Сергей. Со стороны это, наверное, выглядит идиотски. Над путями студнем дрожит горячий воздух, будто из сопла реактивного двигателя. "Еще немного, и появятся миражи..."
— Вернется народ, — заключил Александров, — возьму бидон, схожу на Голутвин за квасом. Окрошку делать будем. Вот ты учился, у вас в студенческой столовке домашняя окрошка была?
— Нет. Когда жарко, холодный борщ был.
— Холодный борщ — это совсем другое... Тем более, если на раздаче в жару долго стоит, он нагревается.
— У нас в вузе столовая с конвейерами была. Его сразу разливали и брали поднос. Не успевал нагреваться.
— И в буфетах тоже конвейеры?
— В буфетах — нет. Я вообще в буфеты, что в корпусах, не любил ходить. Невыгодно. В буфете возьмешь жареную колбасу, яичницу, салат какой-нибудь, кофе, стакан сметаны и сочник — и это все стоит почти как комплекс.
— Комплекс?
— Ну да, в столовке комплексы за шестьдесят копеек и семьдесят. И еще сверху обычно берешь полстакана сметаны и томатный сок...
Непельцер с Розовым притащили в узле из шторы другой телевизор. Это "Рекорд", древний, с большими лампами на металлическом горизонтальном шасси.
— Эй, вы купальщики, помогите тащить! А то мы тут запарились!
— Давай сюда. Да он ведь не тяжелый.
— Он не тяжелый, жара замахала, — Непельцер сдирал через голову потемневшую от пота сине-лиловую фасонистую рубашку с погончиками и батниковым воротником. — Да, тебе один из Отцов просил передать, что на свадьбу приглашает.
— Каких Отцов?
— Отцы — это которые борода, мы их тут так зовем. Ну Мечковский, что в общаге с тобой живет.
— Так Бронислав женится? А когда?
— Они еще точно не решили, пока приготовятся, пока то-се. Где-то в сентябре будет...
В приборном отсеке "Рекорд" вынули из корпуса, как моллюска из раковины, и приделали сбоку большой форточный вентилятор — обдувать лампы. "Сашка, патентуй: новое слово в электронике!"
К вечеру следующего дня их сплотку поставили в голову наконец-то сформированного сборного и отправили на Москву. Начинались долгие дни дороги.
Мимо окна проводницкого купе пробегали знакомые места, освещенные закатным желто-коричневатым солнцем. Пока Сергей глядел на эту картину, ему внезапно пришло в голову, что вся его жизнь шла под перестук колес: тук-тук — электричка из одного района в другой, в городе, разбросанном по лесам, с площадью, равной Ленинграду; тук-тук— практика, тук-тук — испытания, командировки, электричка в Хорошово на лыжи, электричка в Москву, съездить к родителям... "Мой поезд отходит, твой поезд отходит..."
Интересно, что бросит его в дорогу завтра? А лет через десять?
"Ладно, хватит расслабляться" — подумал он и направился в сторону кают-компании.
3.
Между Москвой и Печорой где-то на полсуток или чуть поболее они застряли на станции с жутким названием Колфонд. Если точнее, состав был брошен: на локомотиве обнаружилось грение буксы.
Станцию окружало кольцо невысокого леса с весенней салатовой зеленью лиственных деревьев и темными густыми пятнами елей и сосен. На путях, кроме их состава, торчал поезд путейцев с молчаливым, хвойно— зеленым валуном мотовоза МЭС, тревожащего взгляд неестественно-округлым капотом; под окнами вагонов бегали дети со страшными, выщербленными ртами. Было во всем этом нечто, внушающее суеверную неприязнь. Потихоньку темнело; чтобы не садить аккумуляторы и не жечь топливо движка, ограничивались неярким боковым фонарем в приборном салоне у пульта. Через опущенное окно было видно, как из подлеска понизу выползает беловатый туман. Телевизор ничего не ловил.
— Перепугаться, — заметил Непельцер, вытряхивая мусор пепельницы в литровую жестяную банку из-под венгерского компота, — перепугаться может прежде всего тот, у кого совесть нечиста. Вон в прошлом году в отделе разного оборудования жуткий случай произошел. Помните?
— Не помним. Рассказывай.
— Ну вот. Надо было им как-то съездить на Кольцо с вагоном, а в вагоне кто в отпуске, кто на бюллетень попал. Вот они взяли трех алкашей из цеха, чтоб только провода таскали, и помогать проводнице, ну и ученые, значит, с ними поехали. Андрей, знаешь Царя из цеха? Низенький такой, у него там хозяйство с пневматикой за Орловским стендом...
— Знаю. Отъезжали, он как раз у всех сшибал. "Миш, дай трояк... Андрей, дай трояк..." У Бобренева монастыря где-то живет.
— Ну, вот Царя этого взяли и еще двоих, один уже не работает.
— Выгнали по-тихому.
— Ну вот, отписать на Кольце они-то все там отписали, загнали потом вагон на Николаевку, а в состав чего-то долго не ставили. Вот Зенкевич и другая наука результаты забрали, и айда вечерней электричкой в Коломну, отчет срочно писать, а этим куда спешить — остались, с понтом, за вагоном присмотрим, проводнице угля притащим, в диспетчерскую бегать будет, все такое. В Институте их сразу крутить гайки заставят, а тут вроде как лафа — лежи, валяйся. Никакого угля они, конечно, таскать не стали, тем более лето, проводницу отпустили, знаешь, это, полная у них баба такая, тетя Дуся, у нее родственники где-то на Юго-Западе, она к ним махнула...
— Короче, Склихософский! Когда ужасы — то будут?
— Ща будут ужасы.
— Ага, рассказ будет ужасно длинный.
— Ладно, дай человеку закончить...
— Ну вот, остались они втроем, на Николаевке, вечереет, то есть что? идеальная обстановка складывается выжрать. А тогда как раз борьба с пьянством начиналась, и они рассчитывали, что им медицинский на поездку-то оставят, а им выдали такую синюю гадость — помнишь, нам тоже еще тогда выдавали — типа нитхинола, но бледнее, и пахнет от нее натурально водкой, а там можно пить ее или нет, никто не знает. А бутыль им такую большую дали, литровую. Вот вечереет, ну, как вот у нас сейчас, сидят они и смотрят на эту бутыль с гамлетовским вопросом: пить или не пить? А если пить, то быть или не быть? Смотрели, смотрели и от вожделения кто-то удумал — а давай мы ее на биче попробуем! На Николаевке ж бичи так под окнами и ходят. Позвали они какого-то бича, что возле вагона посуду перебирал, так мол и так, мы тут на халяву киряем, будешь за компанию? Ну а бич, что ему? Он всегда с радостью. Всем разлили по стаканам, бичу — полный, и первому дали. Он стакан — хлобысь, прямо стоя выдул и ждет, смотрит, и даже как ни в одном глазу, как в кино. Ну, чуваки обрадовались, за стаканы взялись, и только раз — бич у них на глазах прямо синеет, как Фантомас, и грюк на пол. Они к нему, а он и не дышит, они щупать пульс, сердце слушать, искусственное дыхание — ничего. Все в панике жуткой — блин, трандец, бича убили. А уже так где-то темнело. И вот они этого бича в брезент завернули и потихоньку из вагона ногами вперед вытащили, в кусты под дерево отнесли и там развернули и кинули. И бутылку снаружи этой жидкостью протерли, чтобы отпечатков пальцев не оставалось, и там же кинули — вроде как выбросил кто, а бич нашел и отравился. Свет в вагоне везде погасили, разделись и под одеяла попрятались, будто спят, а сами трясутся и ждут, когда милиция придет. Часа в три ночи — в вагон стучат. Только открывать в тамбур — глядь, а за стеклом двери бич стоит! Царь, говорит, ничего не соображает, машинально дверь и открыл. А бич — в тамбур: "Ребятки, у вас там еще не осталось? Здорово продрало, до сих пор горит!" "Нет, отвечают, мы все выпили".
— Они там со страху не обделались?
— Вот вам смешно, а чуваки после этого на водку неделю смотреть не могли... Саш, дай от твоей раскурю, а то зажигалка не чиркается.
— Держи... Ну да, этим бичам лишь бы прочухало. Токсикоманы, одно слово.
Клубы сигаретного дыма причудливыми завитками медленно потянулись к потолку.
— А чего их вообще бичевать-то тянет? Пошли б на завод куда, заработок наверное, не меньше был. Мало ли шараг, куда хоть какого возьмут.
— Хрен его знает, товарищ майор... — повторил Непельцер одну из любимых присказок. — По-разному, наверное, а еще на работе надо за что-то отвечать, беспокоиться. А тут, на отстое, ему чего — ни за что не отвечай, и стеклотара, вона, всегда валяется, проводницы выгребают. Вроде как корова на лугу пасется. Думать не надо. Да и от жизни ему особо не требуется: собрал посуду — выпил.
— Как эти... первобытнообщинные. Собирательством живут.
— Ну, действительно: если в жизни человеку ничего не надо — ни заработать, ни семьи, ни для души или культурных каких надобностей, увлечений — его и принудительно к труду не вернешь, он все равно к своим бутылкам сбежит. Потому что так ему проще.
— Это что же — и при социализме два разных вида человека получается? Высшие и низшие? Ну, так и до расовой теории недалеко.
— При чем тут расы? При чем? Когда человеку в нашем обществе ничего человеческого не надо — вот тебе надо, мне надо, ему надо...
— Ему не надо.
— Не, ему тоже надо. Вот нам надо, а им — не надо. Вот это, по-моему, что-то вроде болезни. Только лечить до сих пор не научились.
— А вдруг это действительно другая разновидность человека? Ну, не генетическая, а психическая?
— Ни в коем разе. Бичи сами не продолжаются, они живут и умирают быстрее. А в их число попадают из обычных. Социальная болезнь.
— Расчеловечивание.
— Чего?
— Расчеловечиванием можно назвать. Вот древние люди трудились, они очеловечивались, культуру у себя нарабатывали. А это — обратная эволюция...
"Рас-чело-вечива-ние..." Сергей неторопливо, вразрядку мысленно повторил это слово, как будто в нем была какая-то мантра. Он подошел к окну в глубине приборного салона, вдали от лампы, в углу, где в салон выходила дверь большого коридора, положил обе руки на серую потертую ручку окна и, надавив, опустил раму. В окно повеяло легким запахом сосны и, словно звук детского ксилофона, долетел далекий звон молотка осмотрщика.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
