Лидия

Девушка вытащила из кармана свой громоздкий пульт. Руки у неё тряслись.

— Не подходи ко мне! — прошипела она. — За нами следят. В любую секунду...

— Не бойся, — сказал я, приближаясь. — Я не причиню тебе вреда. Никогда.

— Не подходите! — Таис угрожающе вскинула пульт. — Или...

— Или что? — спросил я. — За нами следят? Ты знаешь... Мне кажется, всякий раз, когда ты достаёшь эту штуку... — я показал на светящийся глазок камеры, — там никого нет. Ведь правда?

— Нет! — Таис затрясла головой. — Стоит мне только...

— Лида, — сказал я; нас разделяло всего несколько шагов, но мне вдруг показалось, что между нами разверзлась сияющая бездна, — ты сама попробуй вспомнить... Ведь это всё ещё ты! Я никогда не поверю, что они полностью...

— Ещё один шаг, — сказала Таис, — ещё один шаг, и я...

— Вспомни, — сказал я. — Разум можно обмануть, стереть воспоминания, внушить тебе что-нибудь, но...

Я перешагнул через разделявшую нас пропасть; Таис вздрогнула, подняла трясущуюся руку с цилиндрическим пультом, но так и не нажала на кнопку. Я схватил её за плечи, и она тут же отвернулась, спрятав от меня глаза.

— Но не чувства, — сказал я.

В это же мгновение раздался тяжёлый раскатистый грохот — всё вокруг затряслось, ослепительный свет на секунду погас, лишив нас зрения, а потом разгорелся вновь, вздрагивая и мерцая, как будто во всём комплексе закоротило проводку.

Комната тряслась, её разрывало на части.

Я отшатнулся назад, всплеснув руками, чтобы не упасть. Таис вскрикнула, кинулась к двери, пальцы её скользнули по уродливой бронированной панели, и тут же ещё один мощный толчок отбросил её назад — она упала и выронила свой пульт.

Странный прибор ударился о металлический пол, звякнул и завертелся, как юла. Краем глаза я заметил, как от него отлетела какая-то деталь. Я дёрнулся вперёд, чтобы схватить пульт, но наступил на свой обкусанный бутерброд и повалился на пол.

Свет снова погас.

Мы лежали в темноте. Я шарил руками по холодному полу в поисках устройства, которое выронила Таис, не решаясь встать, как если бы был уверен, что в тот самый момент, когда я поднимусь на ноги, сокрушительные подземные толчки возобновятся, и вся комната расколется, как хрупкая скорлупа, вывернется на изнанку.

Я слышал, как тихо всхлипывает в темноте Таис; наверное, она сильно расшиблась, когда упала на пол.

— Таис! — позвал я. — Что это, чёрт подери? Землетрясение?

Таис резко замолчала. Я встал на колени и пополз в темноту — в ту сторону, откуда только что слышал её плач. Я совсем ничего не видел — даже глазок камеры над дверью погас.

— Что это... — пробормотал я. — Что здесь творится?

Где-то высоко над головой раздались резкие металлические щелчки — кто-то пытался завести мёртвую обесточенную машину.

— Таис! — снова позвал я.

Освещение включилось — в глаза мне ударил прожекторный свет, и я невольно отпрянул назад, как от удара. Несколько секунд я не видел ничего, кроме белой пустоты. Потом передо мной появилась Таис — она медленно поднималась на ноги, бережно придерживая левый локоть другой рукой.

— Извини... — пробормотал я.

Таис посмотрела на меня так, словно не могла узнать, а потом быстро стрельнула глазами куда-то в сторону, за мою спину.

Пульт!

Я обернулся. Таис, тут же забыв о разбитом локте, бросилась на пол. Я тоже потянулся за пультом, но было уже поздно — Таис схватила его и выставила перед собой.

— Не двигайся! — приказала она.

— Таис! — Я потянулся к ней. — Лида!

Она тут же конвульсивно сжала пульт в руке. Я обречённо улыбнулся и закрыл глаза, но — ничего не происходило. Внутри пульта что-то ритмично пощёлкивало, Таис нервно трясла его в руке, однако имплантат в моём плече по-прежнему бездействовал. Устройство было разбито.

— Так, — сказал я, поднимаясь; она смотрела на меня с ужасом, всё ещё нажимая на кнопку. — Значит, ты говоришь, за нами следят, и в любую секунду...

В этот момент в моё правое плечо вонзилась огромная игла, и тут же все мышцы на руке свело судорогой. Я покачался и захрипел, выпучив глаза. Таис побежала к двери. Моя правая рука затряслась, как во время припадка, но я успел сделать ещё один шаг, прежде чем повалиться на пол.

Последним, что я услышал, был звук закрывающейся двери.

45

Лида исчезла из сети, не отвечала на сообщения и звонки, и в моей жизни без неё образовалась пустота, которую я не мог ничем заполнить. Я искал спасения в учёбе, хотя сам уже не был уверен в том, что действительно хочу летать на кораблях.

Всё изменилось, как говорила Лида.

О войне почти ничего не писали, молчали, точно от страха сболтнуть лишнее, даже официальные каналы, а в институте началась предполётная подготовка — три раза в неделю нас отвозили в похожий на бомбоубежище комплекс, где с помощью центробежного ускорения имитировались взлётные перегрузки.

А ещё нас заставляли надевать костюмы, которые стискивали тело так, что начинало темнеть в глазах.

Виктор переносил все испытания спокойно, а я после каждой экзекуции едва стоял на ногах. На старших курсах вновь ходили слухи, что многих исключают по результатам предполётных подготовок, и я всерьёз думал, что скоро попаду в чёрные списки.

Как-то, после особенно мучительного аттракциона с центрифугой, когда я сидел в раздевалке, раздевшись по пояс и беспомощно уставившись перед собой, Виктор панибратски хлопнул меня по плечу и сказал:

— Ну, как? Не жалеешь, что не стал переводиться?

После этого мы не разговаривали несколько дней.

Всё это время я пытался найти Лиду — звонил на её номер, писал сообщения в сети. Она не отвечала. Казалось, что её уже и не существовало вовсе — по крайней мере, не в том мире, в котором я тогда жил.

Виктор сам пошёл на мировую и заявился ко мне в общежитие с ящиком дешёвого пива. Поначалу я даже не хотел его пускать, но потом передумал — видимо, мне просто хотелось выпить.

— Половина курса стонет от этих предполётных, — сказал он, открывая первую бутылку. — А первая практика уже, считай, через полгода.

— Ты как всегда всё обо всём знаешь, — сказал я.

Виктор поставил бутылку на пол.

— А о чём тут можно не знать? — сказал он, картинно всплеснув руками. — Ты тут просто уже это... в отшельника превратился. Не знаешь, кстати, что на неделе с параллельной группой было?

— И что было? — спросил я.

— Ну, как что, — ответил Виктор. — Скорую вызывали. Так что у тебя ещё на самом деле...

Он поднял бутылку, из горла которой уже вываливалась рыхлая пена, и поднялся на ноги.

— Давай, — сказал он. — За космос! За наши будущие назначения!

— И за то, чтобы на занятиях мучали поменьше, — добавил я.

И сглазил.

44

Во втором полугодии ввели новый предмет — 'Нейродинамика и системы мнемонического шифрования', — программа которого не публиковалась до самого последнего момента, что послужило почвой для многочисленных слухов, шуток и спекуляций. Говорили даже, что нас собираются превратить в психологический факультет — медленно, предмет за предметом, — так как из-за разгоревшегося кризиса резко упал спрос на операторов космических кораблей. Впрочем, в итоге оказалось, что это обычные лекции по системам шифрования нейросетей последнего поколения.

Вёл нейродинамику Тихонов, которого я хорошо знал по лабораторным. На первом занятии он долго рассказывал о системе мнемонического кодирования, позволяющей внедрить кодовую последовательность в воспоминания так, что сам оператор фактически не знал бы этот код и не смог бы его выдать.

После того, как Тихонову в пятый раз задали один и тот же вопрос — каким образом система считывает код, даже если сам оператор его не знает, — он начал объяснять всё таким голосом, как если бы ему поручили рассказывать о нейросети в детском саду.

— Поймите... — сказал он. — Вот что такое воспоминание? Фактически — это некоторая электрическая реакция на раздражитель. Для человека — это то, что создаёт его эмоциональный фон. Для машины — просто разряд, не больше. Упрощённо всё это можно описать как некий диалог — какой-нибудь запах, образ, имя вызывают у вас определённую реакцию, и она представляет собой как бы элемент, кусочек кода.

— То есть код может выглядеть так: кубик, игрушечная машинка, запах детской неожиданности? — спросил кто-то в первом ряду.

— Что-то в этом роде, — рассмеялся Тихонов. — Мы называем такие вещи маркерами. Они искусственно внедряются в воспоминания, при этом сами вы ничего не поймёте и не почувствуете. На самом деле мы попробуем простую систему мнемонического шифрования уже на лабораторных в этом полугодии... Беспокоиться вам не о чем, — поспешил добавить Тихонов, когда студенты стали взволнованно перешёптываться. — Ваши воспоминания не пострадают.

Воспоминания не пострадали.

Однако лабораторные по нейроинтерфейсу во втором полугодии усложнились настолько, что финальный экзамен курса не смогла сдать почти треть студентов. Больше не было никаких световых туннелей и лабиринтов, а время выполнения задания, которому наши преподаватели раньше не придавали особого значения, стало вдруг одним из главных критериев оценки.

Сеть изменилась.

Она в точности копировала реальную систему управления кораблями и казалась мне пронзительной пустотой, заполненной лишь собственными мыслями. У меня уже не было чувства, что я блуждаю в запутанном лабиринте, создаваемом на ходу привередливой машиной, которая изо всех сил пытается скрыть от меня единственный выход в реальный мир. Время, движение — всё это исчезало в тот самый миг, когда ты подключался к сети.

Я долго не мог описать свои чувства во время нейросеансов, пока, наконец, не понял — в новой сети всё существовало одновременно, последовательность действий, причины и следствия не имели никакого смысла, и всё, что ты только собирался сделать — скорректировать вектор движения, задействовать резервную энергетическую магистраль — было уже сделано, и тебе оставалось лишь понять это.

Это сводило с ума.

Виктор, впрочем, описывал свои сеансы иначе — он говорил, что, подключившись к сети, мгновенно проваливается в стремительную пропасть и, только выполнив задание, выстроив в уме сложную, как военный код, последовательность сигналов, может остановить это свободное падение в пустоту.

Мы говорили ещё с несколькими сокурсниками, и все рассказывали о своих ощущениях по-разному, словно сеть подстраивалась под каждого из нас, воплощая наши самые сокровенные кошмары.

Пересдачи стали обычным делом. Как и поздний выход. Зачастую даже одна-единственная ошибка становилась фатальной, и ты застревал внутри неисправной машины, воспроизводящей одну и ту же запись по кругу, теряя способность контролировать даже собственные мысли.

Тихонов тогда нередко задерживал нас после занятий, объясняя, как важно уметь концентрироваться, освобождать сознание и даже советовал некоторым заняться восточной медитацией. Виктор любил подшучивать над ним, хотя сам едва справлялся с лабораторными.

Я был почти уверен, что мы оба не дотянем до четвёртого курса, однако последний в году экзамен — симуляцию, в которой требовалось управлять маршевыми и маневровыми двигателями одновременно, выходя на геостационарную орбиту — мы оба сдали с первого раза.

После экзамена Виктор выглядел как коматозник, которого несколько минут назад вывели из вегетативного состояния. Волосы его спутались, лоб лоснился от пота, а под глазами пролегали тёмные круги.

Он предложил напиться на радостях, но я сказал, что свалюсь после первой же бутылки и вернулся в общежитие, один. Я хотел выпить чаю, полистать новые публикации в соцветии, но вместо этого прилёг на кровать, не раздеваясь, и тут же провалился в сон.

Мне снилась темнота.

Я находился в каком-то первозданном хаосе из собственных желаний и мыслей, когда времени ещё не существовало. Мои воспоминания — о другом, настоящем мире — вспыхивали, оборачиваясь мимолётными призраками, и исчезали, проваливаясь в бессмысленную пустоту вокруг, как будто я медленно и неумолимо терял память, превращаясь лишь в бесчувственную функцию, в тупую, выполняющую повторяющиеся действия машину.

И я видел Лиду.

Она медленно шла в темноте, отдаляясь от меня. На ней было красивое светло-коричневое платье с узорчатой юбкой и сумочка, похожая на портфель. Лида не замечала меня, она не знала, что я существую. У меня не было ни видимого образа, ни крика — я не мог даже позвать её по имени. Темнота неумолимо смыкалась над ней. Но потом Лида вдруг остановилась, почувствовав что-то. Она коснулась висящей на плече сумочки, задумчиво пригладила на затылке волосы и — обернулась.

В этот момент я проснулся.

Была ночь.

Бледные фонари едва освещали аллею, на которой я когда-то поцеловал Лиду. Я подошёл к окну и, сощурившись, как от яркого света, посмотрел на чёрное небо.

Где-то у неразборчивого, похожего на застывшую волну темноты горизонта вспыхнул огонёк, и стремительная пульсирующая звезда устремилась вверх, вырываясь из гравитационного колодца.

43

Практические занятия начались на четвёртом курсе.

Перед этим для нас провели несколько тренировок на тренажёрах, которые, в отличие от центрифуги, имитировали реальные перегрузки при взлёте и посадке — вплоть до предельных для среднетонажных кораблей 6G. Перегрузки тогда уже не причиняли мне особых мучений; более того, костюмы, которые нас заставляли надевать — плотные и облегающие скафандры из странного материала, напоминающего колючую резину — причиняли мне гораздо больше неудобств, чем неудержимая сила ускорения.

А потом в первый раз нас повезли на настоящий космодром — на таком же рейсовом автобусе, на котором мы с Виктором когда-то ехали в Тенешкино, чтобы посмотреть на взлётные шахты через пелену дождя.

— Чего? Дрожишь? — спросил меня Виктор, когда автобус только поднялся на эстакаду.

Я наглотался с утра успокоительного, хотя Тихонов всегда отговаривал нас принимать таблетки, чтобы не выработать привычки, и чувствовал лишь тупое вялое безразличие.

— Это же не экзамен, — сказал я. — Все действия контролируются настоящим оператором. Ты в принципе не сможешь сделать ничего такого.

— Настоящим оператором, — усмехнулся Виктор.

Мы мчались по эстакаде, которая поднималась вверх, как разводной мост — за высоким отбойником поначалу мелькали верхушки деревьев и уродливые столбы ретрансляторов, а потом я не видел уже ничего, кроме безоблачного голубого неба.

— Ты сам-то как? — спросил я.

Виктор потёр рукой лоб.

— Да чёрт его знает! — сказал он. — Я пока не разобрался. Но, как ты говоришь, настоящий оператор, все дела. Можно просто тупить весь сеанс, и ничего не случится.

Я зевнул в ответ. Мелькающий вид за окном действовал на меня усыпляюще, солнце припекало, несмотря на ранний час, и я заснул, привалившись плечом к нагревшемуся стеклу.

Мне показалось, что Виктор растолкал меня буквально через несколько секунд.