Бод

— Я всю жизнь помогала людям, и через мои руки пришло в мир множество детей. А скольких я спасала от хворей! Скажи, может, бог простит мне грехи молодости? Я загубила только троих младенцев, остальное — наветы!

Бод отвёл глаза.

Мокошь поняла. Нет... Сделанного не вернёшь, не исправишь...

Настроение её опять изменилось, как меняется подвижная вода, она закричала:

— Раз так, и говорить больше нечего! Уходи, чародей! Не будет толку с нашего разговора!

— Это твой ответ? — промолвил бортник, вставая. — И не хочешь помочь, поддержав и укрепив меня?

Знахарка отвернулась.

— Ну, пусть случится то, чему суждено... — И он ушёл, смирившись с уготованным ему неведомым испытанием.

* * *

Он шёл, творя особые заклинания, которые делали его для посторонних почти безумцем: он плохо видел окружающее, но хорошо чувствовал, куда надо идти. Несколько случайных встречных, с которыми он не поздоровался, вскоре узнали в городе, что у мещанина Бода вчера в пути украли одного сына и покалечили другого.

— Человек умом тронулся от горя! — посочувствовали они, рассказывая всем, как шёл, не видя земли под ногами, бортник.

А Бод вскоре свернул с гостинца на лесную дорогу, но ещё нескоро свернул с этой дороги на едва заметную звериную тропу, петлявшую в непролазной чаще. Хутор, похожий на тот, в котором остановились когда-то за Горвалем, чернел перед ним гнилыми боками старых, давно заброшенных хат, и сильное заклинание окружало, стерегло это место.

* * *

... Девушка вышла навстречу, такая прекрасная, что чародей закрыл глаза.

Он не мог перевести дух, испытывая на себе мощное колдовство грубого обольщения. Чёрные глаза девы-пламени, казалось, пожирали его!

Бод забыл, зачем пришёл, думая лишь о том, как отгородиться: её призыв нёс с собой смерть. Это даже не чародейство сирены, — не Эрос, от которого теряли чувство времени, но не умирали. Это — враждебная стихия, выше его собственной, задумавшая уничтожить его во что бы то ни стало, без следа — пеплом развеять по ветру!

'Ветер! Ветер несёт огонь на меня! Кажется, я знаю, кто скрывается за всем этим!' — с горечью подумал Бод, удивляясь женскому коварству, обращённому против него. Бода корчило. Ему казалось, что он то горит в огне, то пылает страстью, и опять — страдает в огне, и вот, снова — другой пожар, закипает кровь!

Вот мука! И что спасёт его?!

Ничего!

Он один!

Стихия огня выше, чем его собственная...

А Серафима умело показывается в своей немыслимой красоте. От кого узнала, что эти жесты не оставят равнодушным ни одного мужчину?! Серафиме нужно только одно: чтобы подпустил близко, раскрылся чародей ей навстречу.

— Боишься? Зачем? — заговорило с ним это обольщение, с каждым его вздохом приближаясь всё ближе, ближе.

— Просто покорись мне: я сильнее. В моих жарких объятиях тебе будет сладко! Один миг со мной — не пожалеешь, и никогда не забудешь. Тебе и остался-то только один миг: так будь же со мной! — ведьма захохотала. — Это — прекрасный конец для тебя, чародей! Мы достойны друг друга! Ну, смелее!

'Как устоять?! Почему не выждал, не склонил на свою сторону Мокошь? Пропадаю!' — испугался чародей, мимо воли представив, что, продлись колдовство ещё столько же, и он в безумии поползёт на коленях к этой ведьме, умоляя её...

И вдруг: бесы языками пламени заплясали вокруг девы так, что длинные волосы её взметнулись вверх.

— Не-е-ет! — зарычал чародей, поняв, что опасность грозит его бессмертной душе. Чтобы заполучить его, Навь не остановится ни перед чем — и прорыв не закрыть тогда никому.

'Ищи, что поможет, действуй, действуй, действуй! Не бойся последствий, не бойся оступиться: лучше сойти с Пути и ответить самому пред лицом Вечности, чем впустить через себя Зло!'

Он вспомнил!

Выхватил флягу с водой из ручья, что за Тиселем, торопливо открыл, и, не думая, просто размахнувшись, — со звериным рычанием сквозь сжатые зубы, — плеснул водой на ведьму и на огненный хоровод тварей Нижнего мира.

Повернувшись вокруг себя, вылил воду по кругу.

Бесы, заверещав, исчезли.

Серафима отшатнулась с криком боли. Боль — как будто обдали кипятком! Чары развеялись...

И теперь Бод увидел перед собой темноволосую деву, с бледным, без единой кровинки, лицом, с узким прямым носом, начинавшимся высоко — между разлетевшимися, с крутым капризным изломом, чёрными бровями. Лишь пристальные неумолимые глаза остались те же: глаза жадно горели на восковом лице Серафимы. Крупные уши не закрыты неприбранными волосами, откинутыми за спину. Тонкое гнутое тело бледной Серафимы стало жалким, оно больше не годилось для страстного призыва...

Серафима бросилась в осевшую хату, ища себе убежища. Мотнулись и рассыпались по костлявым плечам тёмные, отливавшие на свету огненно-рыжим, спутанные космы! Бод содрогнулся от отвращения: и эта Мара* раскрывала ему свои объятия, чтобы слиться с ним, и, насытившись, став сильнее, убить?!

Бод теперь был уверен, что тело, в котором встретила его ведьма, было телом Анны.

Его затрясло: где милая? Где сын? Он поворачивался в круге, боясь покинуть его! Трясущимися от волнения руками достал кольцо с алым лалом и впервые примерил его на палец. Кольцо подошло только на мизинец.

— Муж мой, я здесь, — прозвучал голос Анны за его спиной.

Как это?!

Бод обернулся. Его женщина стояла на тропинке, выходившей из чащи, хоть ещё миг назад здесь никого не было. Рядом стояла Мокошь. Впрочем, Мокошь тут же отшатнулась назад, — старуха явно была озадачена, и с удивлением оглядывалась...

— Ты? Это ты?! — протянул к ней руки сильный чародей, чувствуя, что ведьма чуть не сделала его сумасшедшим, и теперь он нуждался в помощи и опоре, в чём-то проверенном и неизменном, что не подведёт, не превратится, не обманет. Он по-прежнему не покидал круг, который спас его, сделав неуязвимым для огненной Серафимы и её Навей.

— Бабушка Мокошиха велела не медля ехать за тобой, — приняла его Анна, подойдя сама близко-близко, — сосед запряг Навгуна, и мы проехали лесной дорогой, а когда сошли с возка и продирались по тропинке сквозь бурелом, вдруг через несколько шагов оказались здесь.

Жена дрожала, она тоже ещё не пришла в себя от такой неожиданности.

— Анна моя, Анна! — Бод, только взяв её за плечи, начал успокаиваться. Для него всё снова стало возвращаться на свои места.

Старуха лекарка, искоса взглянув на супругов, которые тихо целовали друг другу сплетённые пальцы рук, буркнула:

— Не время!

— Мокошь, помоги же мне! Анна, проси Мокошь стать на мою сторону! — взмолился Бод.

— Для того и принеслась сюда, как на крыльях ветра, — снова пробурчала суровая старуха, не в силах отделаться от впечатления, что её и Анну, сократив им путь, перенесла сюда какая-то таинственная сила — обе глазом моргнуть не успели! — Покидай свой зачарованный круг, я рядом, — махнула она бортнику рукой.

Тот при словах о ветре встрепенулся:

— Мокошь, Серафима не одна, с ней... — и договаривать ему не пришлось.

В чёрном проёме перекошенных дверей показалась старуха Галла, толкая перед собой насмерть перепуганного ребёнка. Микита, чумазый и грязный, с осунувшимся личиком, со взглядом маленького затравленного зверька, сначала зажмурил глазки от яркого солнца, а затем кинулся, крича и плача, к родителям.

Бод подхватил сына. Ребёнок, трепыхнувшись, метнулся с его рук на руки матери, и прижимаясь к ней всем телом, повис на шее Анны.

Микита голосил, не переставая. Жизнерадостное и доверчивое это дитя было насмерть перепугано.

— Прочь, суроки-пристреки! — зашептала над ребёнком Мокошь, сплёвывая через левое плечо. Она не заметила, что Бод сотворил мелким движением пальцев в воздухе особый знак, сказал, что положено, шевеля одними губами, и его сын стал успокаиваться, приходить в чувство.

Мокошь с гордостью глянула на родителей: 'Вот так-то!'

Бод и Анна, спустившая тяжелого мальчика с рук, склонили головы, молча благодарили ничего не подозревавшую довольную собой шептуху. На всё это не понадобилось много времени: орёл, паривший в вышине, не успел взмахнуть крылами, а цыганка не успела, посовываясь вдоль старых стен, скрыться из глаз.

Бод, в отчаянии схватившись руками за голову, заметался в круге.

Галла виновна в том, что произошло здесь!

Именно она — тот ветер, что раздувал страсти непонятной ведьмы Серафимы, пытавшейся перейти дорогу чародею. И вдвоём они чуть не одолели его! Ещё немного, и погиб и сам чародей, и ребёнок; и осталась бы Анна чёрной вдовой, одна с тремя детьми, а ещё осталось бы незаконченное дело — то, которое и привело чародея когда-то в эти края...

...Четыре года назад, подобрав крохотного сироту Миколу, Бод подумал было, что это и есть тот человек, которого надо ему дожидаться. Но нет. Ошибся. Приёмный сын — просто ребёнок. И, значит, надо ждать дальше...

Что ему делать с коварной старухой? Был бы просто мужик, вышиб дух — и готово! Но ему — НЕЛЬЗЯ!

Алый самоцвет вспыхнул на мизинце.

Анна в ярости рванулась к цыганке! Так стремительно, что льняное платье стало узко в шаге, помешало ей. И Бод увидел, как его кроткая голубица, упруго наклонившись, в мгновение рванула подол так, что затрещала ткань сбоку, оголив ногу выше колена. Теперь Анна метнулась, словно болотная рысь, на старуху, и что она делала — никогда не думал, что она на такое способна!

— Бей её, бабушка Мокошиха! — кричала в исступлении Анна. Она чуть не погубила моего мужа, моих деток! Это она, злобная, заморочила твою внучку! Научила! Змея подколодная! Убью!!!

В жилах Анны вскипела здоровая горячая кровь женщин, вынужденных из века в век выживать рядом с суровыми мужчинами в бедах и страстях войн и вражьих набегов. И теперь эта кровь напомнила ей, что делали разъярённые женщины, если приходилось самим заступаться за себя и своих детей.

Ого!

Не убьёт же Анна старуху?!

Ему пора вмешаться?

Анна выхватила раздвоенный сук, воткнутый в землю у кострища. И, прищемив развилкой шею цыганки к стене, пылая гневом и решимостью, произнесла над старой Галлой:

— Ты думаешь, он, — Анна кивнула на мужа, — пощадит тебя? Ты не боишься его? Правильно. Но слишком много ты знаешь. А потому не уйдёшь отсюда. Бойся моего гнева! Я не... (Анна запнулась: чуть не произнесла слово 'чаровница', но вовремя опомнилась — не для чужих ушей!), дёрнела рогатину:

— Я не он — уж мне-то всё дозволено. Ты, ты навела ведьму на мою семью! Помогала ей! Мучила моё дитя, покусилась на мужа — убью тебя! — и Анна потянула рогатину вверх, задрав старухе подбородок.

Галла почувствовала, что женщина не шутит. Она зыркнула на людей. В глазах лекарки такая же ярость и угроза, а в глазах Бода — ничего. Если он промолчит, сейчас разобьют её бедную голову! А, может, ещё не всё потеряно? И Галла прохрипела:

— Пусть твой хозяин тебе подтвердит — женщина, обагрившая руки кровью, лишает всю семью ангелов-хранителей. А про смертный грех ты и сама знаешь. Подумай, прежде чем карать меня!

И Анна сдалась — отступила, тяжело дыша.

— Живи и бойся! — произнесла она, наведя указательный палец, как дуло гаковницы*, на старуху. И цыганка прекрасно поняла смысл сказанного, и никогда, до самой смерти, не забыла, как трепала эта яростная волчица её старое тело, не простила Анне эти слова!

* * *

Самка всегда смелее и отчаяннее самца. Самка дерётся до самозабвения, презрев опасность, в то время как самец поджимает свой хвост.

Слухи о мужской неустрашимости сильно преувеличены. Что касается собственных подвигов, ратных и любовных, — мужчины самые большие сказочники во всём свете.

Бод со времён бегства из далёких полднёвых краёв не видел ужасов нашествий. Чародей на войне — это самое плохое, что только может случиться. Это как немилость, как предупреждение, что Знающий совершил непоправимую ошибку и теперь должен её искупать.

Но слышал, как часто вспоминали мужчины о лихих и кровавых делах. Сам молчал, но за молчанием скрывалось многое. Он по-другому, не как все, познавал мир. Перед ним проносились во всей неприкрытой правде мысли рассказчика — ведь человек не мог врать сам себе. И чародей давно сделал вывод, что неукротимое желание выжить, как у зверя, спасающего свою шкуру, заставляло мужчину, лишившись дружеского плеча, отступать и спасаться, забывая о своём долге перед теми, кого вышел защищать. Мужчины способны показывать чудеса героизма в стае, то есть, вместе; но, оказавшись одни лицом к лицу с опасностью, чаще всего пасовали. А почему так? Неизвестно. Ему приходилось только сокрушенно качать головой, когда народ заслушивался, верил песне о подвиге рыцаря-одиночки: славного князя, или богатыря, застигнутого лихом-бедой в чистом поле. А теперь он подвёл черту: 'Мужчина, тебе нужен зритель, свидетель твоего подвига, иначе ты забудешь про честь и про любимую деву тотчас же, как пропоёт пуля у твоего уха или защекочет бок острая сабля! Не такова женщина — вот где истинное, отчаянное самопожертвование!'

Чародей, глядя на Анну, теперь ведал совершенно точно: не только на жалкую старуху, но на любого обидчика так же смело бросится эта женщина.

'Я не допущу больше этого! — сжал кулаки чародей, — а сейчас спасибо тебе, моя маленькая отважная жена. Спасибо за науку, за то, что стала той былинкой, которая удержала, не дала мне погрузиться в омут страстей. Думал я о своей силе, а оказался слаб и никчемен со всем своим чародейством'

* * *

...Безумную Серафиму нашли в углу тёмной хаты. Несчастная, от которой отстранились, прикрывшись неведомыми заклинаниями, и родная бабка, и этот незнакомый мужчина, тихо выла, не зная, что ей делать дальше?

Жить, жить, жить!

Страсти пища её! Темные, мрачные — упоение её! Страхи человеческие — услада! Не так важен хлеб, как ужас, испытанный кем-то, не так нужен свет, как тьма — таинственная спутница мрачного колдовства.

Жить, жить, жить страстями! А для этого ей надо находиться среди людей.

Но люди быстро уничтожили бы её!

Когда в темноте, крадучись, Серафима подходила к деревенскому жилью, умело пользуясь отрывочными своими ведами охраны и защиты, селянам начинали сниться страшные сны, мерещилась нечисть или удивительные явления.

Низко пала ты, Серафима!

И как такой показаться людям на глаза, как поселиться рядом? И суток не прошло бы — забросали камнями, живьём закопали бы в землю, забив осиновый кол на её могилу.

— Что будем делать с внучкой, ведунья? — спросил Бод, с одного взгляда на молодую ведьму понявший, что она — одержимая. — Можешь её излечить?

— Открылась ли тебе причина, почему обезумела моя Серафима? Не всегда же она была такой?

— Не всегда. Она из ложной гордыни, а может, из любопытства, попробовала поставить на службу себе низкое существо, а выпустила сонм тварей: вот и поплатилась.

— Господи! — вздохнула старуха. — Но ведь мы вместе могли бы ей помочь?

-Здесь? У нас нет всего необходимого для изгнания бесов, и в городе мы лучше защищены: там наши храмы, там веками возносят люди к небу молитвы. Мне увозить надо семью.