Восемь дней Мюллера

Получив предложение читать лекции, Мюллер испугался. Он с детства не любил выступать перед большой аудиторией, и, кроме того, скептически относился к новомодной идее учить студентов чему-то полезному, как будто пять лет студенчества не просто приносят в жертву на алтарь науки и просвещения, а пребывание студента в университете будто называют обучением не только по традиции, но якобы есть здесь скрытый смысл. Мюллер хотел бы в это поверить, но он хорошо помнил, каков был сам в студенческой юности, и каковы были его товарищи. И воспоминания говорили Мюллеру, что требовать от студентов чему-то реально учиться не то чтобы бессмысленно, но если подходить к этому серьезно, придется отчислять не менее трети, иначе остальных не запугать, но если отчислить каждого третьего, это возмутит власти и обрушит цены на обучение. Так что лучше не суетиться, и пусть все идет как идет.

Так Мюллер и стал относиться к своим занятиям. Обычно молодые профессоры пишут для каждой лекции подробный конспект, чтобы не сбиваться с мысли и не путаться, но все равно сбиваются и путаются, а потом, когда понимают, что сбиваются и путаются — начинают смущаться, от смущения сбиваются и путаются еще сильнее, и так далее. Но Мюллер конспектов не готовил и, бывало, поднимался на кафедру, сам не зная, о чем будет говорить в следующую минуту. Обычно профессоры стараются излагать свои лекции высокопарными книжными словами, у них принято считать, что кто говорит понятно, тот лох. Но Мюллер в этом негласном соревновании не участвовал, он произносил лекции простыми словами, будто рассказывал друзьям что-то занимательное, а когда видел, что студенты скучают — рассказывал анекдот. Поначалу студенты воспринимали Мюллера как забавного психопата, но потом привыкли и в каком-то смысле даже полюбили. Особенно когда он стал проводить мастер-классы.

Типичный мастер-класс профессора Мюллера проходил так. Посреди лекционного зала ставили стол, на него клали смердящий труп какого-нибудь бродяги, и Мюллер, читая очередную лекцию, показывал то, о чем говорил, прямо на трупе. А если было нужно, брал в руку нож и резал мышцы, либо брал топор и отрубал конечность, а однажды одному трупу вскрыл брюхо, вытащил печень, разрезал, а там внутри оказались червяки-паразиты, Мюллер обрадовался, запрыгал как сумасшедший, выхватил из печени кусок и подбежал поближе к первым рядам, чтобы студенты могли лучше разглядеть, а тогда как раз ненадолго вернулась мода на девиц-ботаничек, которые переодевались в юношей и незаконно слушали лекции, короче, червяки стали падать на столы, расползаться, визгу поднялось немеряно. Хорошо одно — после того случая мода на ботанизм прошла навсегда, и за это многие чиновники сказали Мюллеру большое искреннее спасибо.

В империи за последние годы многое переменилось. Пять лет назад случились народные выступления, после них император отменил сословные привилегии, тогда все это восприняли как сиюминутную причуду, никто не верил, что равенство и братство пришли всерьез и надолго, думали, императора переубедят либо свергнут, но скептики оказались посрамлены. Общество равных возможностей, провозглашенное высочайшим указом, действительно сформировалось, и претендентов на государственные должности отныне больше не спрашивали о роде и классовом происхождении. В университете появилось так называемое бюджетное отделение, официально туда принимали низкорожденных детей, показавших успехи в науках, но на самом деле там учились дети пиратских капитанов и бригадиров портовой мафии. Но вслух об этом не говорили, а с теми, кто нарушал этот негласный запрет, происходили несчастные случаи.

Мюллер перестал скрывать свое дворянское происхождение. То, что раньше считалось постыдным и даже немного презренным, теперь стало вполне достойным. Многие молодые люди открыто восхищались профессором Мюллером. Высокородный сын бил баклуши в университете, пока высокородный отец-пьяница растрачивал семейное состояние, и вот, наконец, отец растратил все до последнего гроша, и что сделал сын? Впал в уныние и запил? Нет, не на такого напали! Сын послал к чертям замшелые предрассудки и пошел работать в больницу знахарем, а там встретил оклеветанную богатую наследницу, избавил от несправедливого навета, она его полюбила, они поженились и стали жить, как у Птаага за пазухой. Чем не сюжет для нравоучительной сказки? А потом, когда подлые сонаследники супруги разорили Мюллера повторно, впал ли он в уныние? Как бы не так! Как раз начиналась революция, а у Мюллера уже отрос солидный научный авторитет, и когда революционеры предложили ему особую пенсию за ученость, другой бы согласился и стал бы жить припеваючи, но Мюллер не таков! Он потребовал, чтобы пенсию платили не только ему, но и всем другим ученым людям, и так оно и вышло, и авторитет Мюллера вырос немеряно. В народе стали ходить байки, что Мюллер не только ученый медик, но еще и пророк, отмеченный божьей печатью. Якобы детство у него прошло в нищете, а когда была революция, он ее не только одобрил, но и лично поучаствовал, кричал речь на какой-то ритуальной встрече, и еще говорили, что он время от времени беседует с богом Птаагом, но это уже ни в какие ворота не лезет, полнейший бред.

К тридцати пяти годам Мюллер стал почтенным и уважаемым человеком, предметом восхищения едва ли не всех столичных студентов. Подобно древним пророкам, за которыми ходили толпы восторженных учеников, Мюллер тоже обзавелся свитой, но в ней большинство составляли мистически настроенные психопаты, а толковый человек был только один — пятикурсник по имени Константин. Мюллер любил его и ценил, а после выпуска собирался взять к себе как бы подмастерьем, наподобие того, как цеховые мастера берут в помощники толковых учеников, потом женят на них своих дочерей, Анжи, правда, еще рано думать о замужестве, но чем боги не шутят...

Насколько хорошо складывалась научная и общественная карьера Мюллера, настолько дурна и беспросветна была его личная жизнь. Потому что его любимая жена, его ненаглядная Лайма стала горькой пьяницей.

Это произошло незаметно, как бы невзначай. Все началось, как ни странно, с изменений фигуры. Первые роды никак не отразились на Лайме, но после вторых и особенно третьих она располнела, перестала быть стройной прелестницей, а стала нормальной такой солидной женой, не жирной, но в теле, есть за что подержаться. Мюллеру такая жена нравилась даже больше, чем худосочная девочка-персик, но Лайма из-за своей фигуры переживала и расстраивалась. Стала нервной и дерганой, а стоило Мюллеру сказать что-нибудь ласковое наподобие "ути-пути толстопузик мой милый" — либо зверела и била посуду, либо принималась рыдать. Поначалу Мюллера это забавляло, некоторое время он жену даже травил этим, а когда понял, что творит жестокость — раскаялся, извинился, но осадочек остался, Лайма убедилась, что муж ее больше не любит, потому что она жирная и страшная. Мюллер пытался переубедить ее, но все было бесполезно, она твердо решила похудеть, стала бегать кругами по саду, прыгать через скакалку, как маленькая девочка, одно время даже пыталась ограничивать себя в еде, но не вышло — чем больше занималась упражнениями, тем больше жрала. В итоге Лайма не похудела, наоборот, потяжелела на пять фунтов, потому что жир у нее стал превращаться в мышцы, а они тяжелее, чем жир. Лайма стала походить на здоровую краснощекую крестьянку, Мюллер ей говорил, что она прекрасна, и такая нравится ему даже больше, чем раньше, но она не верила, злилась, плакала без причины, ругалась и обижала мужа, детей и рабов, и со временем они тоже стали злиться в ответ. И тогда Лайма окончательно убедилась, что никто ее не любит, и кругом одни сволочи. В качестве последнего средства она восстановила фигуру колдовством, это действительно помогло, но отношение окружающих не изменилось, и она решила, что колдовство работает не как заявлено в рекламе, а только лишь наводит иллюзию для нее самой, а для окружающих она по-прежнему жирная и страшная. Она не понимала, что окружающие отворачиваются от нее не из-за внешности, а из-за поведения. Муж, правда, пока еще любил ее по старой памяти, но с каждым месяцем это становилось чуть-чуть менее заметно. Жизнь Лаймы становилась труднее, печальнее и беспросветнее, и в какой-то момент она поняла, что во всем мире осталась только одна вещь, которая радует ее хоть чуть-чуть — вино. И она стала напиваться не от случая к случаю, а целенаправленно. Вначале стакан за ужином, потом стала добавлять стакан на ночь, чтобы лучше спалось, потом два-три стакана в промежутках, и, наконец, стакан утром, чтобы голова не болела.

Первый год Лайминого алкоголизма был довольно приятным. Лайма перестала заниматься самоедством, стала спокойнее, доброжелательнее. Муж, дети и рабы вздохнули с облегчением — злобная мегера превратилась в нормальную добрую женщину, даже чуть добрее, чем раньше. На ногах, правда, стоит не очень твердо, но это даже забавно.

Время шло, и вечное легкое опьянение Лаймы перестало быть легким и забавным. Все чаще один маленький стаканчик приводил к тяжелой попойке, все чаще Лайма приставала к рабам, чтобы они тоже с ней выпили, а потом совсем теряла контроль, и несколько раз даже изменяла мужу с разносчиками пирогов. А муж ничего не замечал, он был слишком поглощен своей наукой, допоздна засиживался то в больнице, то в университете, домой приходил поздно, наскоро ужинал и сразу валился спать. Одно время черножопая горничная по прозвищу Блэки пыталась открыть Мюллеру глаза на гнусное поведение жены, но в итоге добилась лишь того, что Мюллер ее трахнул. После этого случая рабы больше не вмешивались в семейные дела хозяев, и правильно, не рабское это дело. А дети Мюллера и Лаймы были слишком малы, чтобы понимать, что происходит.

А потом у Лаймы стало сдавать сердце. Явных угрожающих признаков не было, под соском не болело, но стала побаливать левая рука, и за грудиной то и дело появлялась тяжесть, будто съела что-то большое и оно там застряло. И еще подниматься по лестнице стало тяжелее, чем раньше, но не как старухам, у которых ноги не переставляются, у Лаймы-то ноги переставлялись без проблем, зато дыхание перехватывало, и потом, на верхней площадке, становилось как-то нелепо: сердце бьется часто-часто, будто из груди хочет выпрыгнуть, левая рука немеет, а за грудиной словно бурдюк надули. Из-за этого Лайма стала избегать лестниц, однажды даже предложила мужу перенести спальню на первый этаж, но тот не понял, стал ругаться, дескать, совсем мозги пропила, первый этаж для прислуги, что люди подумают? Лайма тоже стала ругаться, а потом они оба забыли, из-за чего поругались, и принялись ругаться просто так. Все чаще и чаще они ругались просто так.

Однажды Мюллер пришел домой, а жена не вышла его встретить. Мюллер не удивился, это у них стало обычным делом. Пошел на кухню, поужинал, потом на кухню зашла Блэки, принялась крутить толстым задом, Мюллер подумал-подумал, да и затащил горничную в ее каморку, и трахнул. Раньше он так не делал, когда Лайма дома, а теперь подумал: а почему, собственно? По всему видно, нажралась до невменяемости, валяется в спальне поперек кровати, храпит, как дракон, и дома присутствует только физически, а душевно пребывает в пьяных фантазиях. Потом Мюллер с Блэки долго валялись на Блэкиной лежанке, душевно болтали и занимались всякими непристойностями. Потом он ее еще раз трахнул, вернулся на кухню, выпил стакан вина, а потом решил, что поздороваться с женой все-таки надо, и пошел в спальню. И увидел, что она умерла.

Пьяницы чаще всего умирают от несчастных случаев. Начинают блевать, лежа на спине, и захлебываются, или в бане падают мордой в тазик и тоже захлебываются, или выходят на балкон и наворачиваются через перила, или скатываются с лестницы и ломают шею. Реже пьяницы травятся некачественным пойлом, и еще реже умирают от естественных причин. Лайма стала одним из последних случаев, самых редких.

Она лежала на спине, но лицо ее было чистым, она не захлебнулась блевотиной, нет. Видимо, спала, а потом что-то случилось, открыла глаза и больше не закрывала, так и умерла с открытыми глазами. По всему видно, смерть была мгновенной и безболезненной.

История болезни Лаймы промелькнула перед внутренним взором Мюллера. Раньше он не понимал, что это история болезни, а теперь понял. Жалобы на вечное утомление, одышка после подъема по лестнице, он думал, дурак, это все от пьянства, а нет, это сердце сдавало, а он не замечал дурень. Как же грустно...

Мюллер сел рядом с женой, положил руку на ее голое колено, оно было холодным и твердым, как лед. Мюллер вскрикнул и отпрянул, на мгновение он почувствовал себя некрофилом, это было отвратительно. Он опустил голову, хотел спрятать лицо в ладонях, но не смог прикоснуться к лицу теми пальцами, которыми только что касался мертвой ноги, обычно он спокойно относился к мертвецам, но Лайма — не мертвец, она не может быть мертвецом, она любимая, ненаглядный толтопузик, алкашка чертова, так говорить неприлично, но кому теперь какое дело...

Мюллер разрыдался. Он сидел и рыдал, вначале беззвучно, а потом стали прорываться отдельные всхлипывания, а потом уже не отдельные, а все чаще, все громче...

На лестнице послышались шаги.

— Прочь! — закричал Мюллер. — Все прочь!

Против ожиданий, его голос не был ни сдавленным, ни осипшим, как бывает, когда плачешь. Голос Мюллера звучал в совершенно обычным образом. Да и разум Мюллера не чувствовал себя ни сдавленным, ни замученным. Даже какое-то облегчение чувствовалось — раньше боялся, что жена умрет, хоть и не отдавал себе отчета, что боится, а теперь уже нечего бояться, все уже случилось. Теперь надо не бояться, а реагировать. Но как? Да никак! Раньше Мюллер не задумывался, но от Лаймы никакой пользы уже давно нет, ходит по дому как бухой призрак, без нее даже легче...

И тут Мюллер вспомнил, как в школе она сидела на одну парту ближе к доске, а он плевал ей в волосы жеваной бумагой, а она злилась, и потом, в ночь длинных ножей насмерть перепуганная ведьмочка с огромными глазищами, и медовый месяц, и дети, и...

— Господи, Птааг! — взмолился Мюллер. — Ну зачем ты так?! Не надо так, Птааг, как угодно, но только не так! Умоляю, верни как было, очень тебя прошу!

Снова шаги на лестнице, теперь удаляющиеся. Мюллер уже забыл, что за дверью кто-то стоит, рабыня какая-нибудь. Ну и черти с нею, и бесы, и демоны до кучи, наплевать на всех рабов, принести бы их всех в жертву, чтобы милая Лайма снова была жива, чтобы снова стала тонкая, милая и трезвая, понятно, что по жизни такому не быть, такое даже богам не всем под силу, то-то он не появляется, раньше всегда появлялся, стоит только позвать... А кстати! Ровно пять лет прошло со дня революции плюс-минус месяц, вон, за окнами вся улица флажками увешана, а Птааг каждые пять лет... Нет, не по силам ему, иначе уже проявился бы. Ну и черт с тобой, Птааг, гори в аду, бесполезная тварь!

Мюллер истерически расхохотался, перевел взгляд на Лайму, наклонился, встал на колени, протянул руку, погладил холодный лоб. На этот раз некрофильских мыслей не возникло. Ничего странного, у живых людей лоб всегда холоднее остального тела, а колени обычно теплые, и когда касаешься мертвого лба... Что за чушь в голову лезет!