Лиани поднял оружие вверх, к слабому свету, внимательно разглядывал дротик; кровь на лезвии и древке уже высохла. На сердце было пусто, словно вечером на предзимней равнине — сухие былки травы да бескрайний волчий вой. То на сердце, а пальцы жили своей жизнью, поворачивали чужое оружие, тронули острие и кромку наконечника.

— Теперь нам его не достать, ранить его — уже чудо, и оно другому выпало... чему ты радуешься?

— Нам и не надо его больше искать! — брат Унно едва не приплясывал, словно внезапно с ума сошел. — Такой подарок, хвала Заступнице и всем небожителям, такой подарок! О, святые Небеса, сподобили догадаться!

— Не понимаю.

— Да глянь только, что у тебя в руках! И на наконечнике-то что!

— Это? — Лиани удивленно вскинул бровь. — Но я думал, рана должна быть нанесена освященной стрелой...

— Дай-ка сюда, — монах бесцеремонно забрал оружие. — И стрелу тоже дай. Да не эту, а из освященных, сам же сказал.

Нелепое зрелище, служитель святых сил с дротиком и стрелой в руках. Еще бы нож в зубы... Брат Унно повертел в пальцах стрелу: тонкая, она выглядела черной сейчас — не только древко, и железное жало. Провел наконечником по высохшей крови на дротике, раз, и другой. Лиани глазам своим не поверил: кровь посветлела, налилась алым, видимым и в полутьме, и каплей упала с дротика на стрелу. И не растеклась по освященному железу — впиталась в него.

— Вот и всё. И это с собой возьми, пригодится, вдруг повторить придется, — брат Унно с видимым отвращением бросил Лиани дротик.

Вытер руки о монашеский свой балахон, подумал — и еще о траву.

Они схоронили охотника по-настоящему, в той же яме, где он лежал. В овраге зарыли чужого солдата.

— Надо и пояс теперь уничтожить, — сказал Лиани. — Огонь возьмет его? Чтобы не оставить в горах злобного призрака? Что ты молчишь?

— Жалко, — признался брат Унно. — Оно и понятно, что ему самому теперь никуда, разве что полюбоваться, как сгинет враг, и то — ничего он в монастыре не увидит. Все равно жаль, столько с ним вместе довелось провести.

— А не надо было пытаться ручную зверушку из нежити сделать, — холодно ответил молодой человек. — Думаешь, он нам еще способен помочь на обратном пути?

— Мог бы. Но не станет, — вздохнул монах. — Та помощь последней каплей была, теперь если и выйдет наружу, лишь убивать, и нашими скромными силами не совладать с ним.

— Тогда и тянуть нечего, — Лиани взял — почти выхватил пояс из рук монаха, шагнул к костру, и остановился. Держал на весу не как вещь — а словно разбудить или потревожить боялся. Медленно, словно желая запомнить, провел пальцем по чеканке на пряжке, и положил на жаркие угли; чуть зашипел ремень, начал темнеть. Брат Унно дернулся было — выхватить вещь из огня, но только рукой махнул, и отошел, понурясь.

А Лиани долго смотрел в костер, пока не прогорел сам пояс. Пряжка осталась, лишь потемнела.

Лиани вдруг склонил голову и спрятал лицо в ладонях.

— Эй, что стряслось? — испугался монах?

Тот лишь плечом повел, словно весь ответ содержался в этом. Брат Унно подошел к костру, пошевелил угли палкой, подцепил и достал пряжку. Вздохнув, повертел в руке:

— Взял бы на память... но как-то неправильно это.

И зарыл пряжку под корнем, той же палкой выкопав ямку. Младший спутник, так и не сойдя с места, следил за ним, и вновь отвернулся.

Не меньше четверти часа прошло в молчании, а после Лиани сказал:

— Не знаю, получится ли задуманное. Но ведь кровь его добыть удалось. Теперь ты, я надеюсь, дойдешь, Небеса и Заступница тебя охранят. Я тоже попробую, если у меня еще осталась удача. Только бы все не зря....

— Тебя это тревожит?

Он не ответил.

Где-то над головой дятел выбил из ствола барабанную дробь, радостно и бездумно.

Наставница в мастерской любила поговорить о вещах выше человеческого понимания. И об Опорах она вспоминала не раз — особенно когда просили вышить их символ для домашнего алтаря. Редкими были такие заказы, и Нээле запомнила все, что тогда говорилось. Не думай, что мир стоит на их спинах, как на земле, говорила наставница. Они сразу всё — движение и неподвижность, потому-то и трудно уловить их облик, и вышить мы можем лишь символы или же очертания.

Нээле не понимала, но представляла, как линии перетекают друг в друга, точь-в-точь людские стремления и поступки, и их последствия. Думать об этом было притягательно, и почти невозможно. Да и наставница, похоже, не могла представить того, о чем столь любила поболтать...

Уже потом, в доме господина Таэна, девушка пыталась повторить эти контуры, но выходило грубо, словно не золотую нить укладывала на шелк, а рисовала обугленной палкой по валуну. Не дано. Ее — это цветы и стрекозы, птицы, пожалуй, но слабое мастерство для того, чтобы воплотить одну из Опор, хотя бы лишь силуэтом.

Тот кусок шелка она не решилась ни отдать, ни иначе избавиться от него. Вышивку распустила, благо, золотых ниток и отрезов ткани хватало в доме, никто и не понял. Так и остался лежать ни к чему не пригодный белый лоскут в коробке с вышивальными принадлежностями. Теперь его выбросили наверняка, кто же будет хранить...

Давно уже не думал о Нээле, как о лесном духе, а теперь увидел ее среди крапивы и папоротника — безмолвную, бледную, с волосами, полными паутины — снова засомневался, все ли знает, все ли понял о ней? Холодок шевельнулся под сердцем, маленький зверек с иглами. Откуда взялась? Долог путь от Эн-Хо, не для девушки, не знающей леса. А она все смотрела молча, и глаза были словно сажей обведены, и паутина на волосах казалась пеплом.

Но вот брат Унно сказал:

— Эге! Вот так сон наяву, — и шагнул к девушке, и она побежала навстречу, протягивая руки, смеясь и плача.

— Но как, почему?

— Не могла просто сидеть и ждать. Слишком много просто ждала...

— Но монастырь далеко. Как ты сюда дошла? — Лиани не отпускал ее ладонь.

— Я не знаю, — и предположила только: — Может, лесная хозяйка?

Монах непонятно хмыкнул, оглядываясь. А Нээле... что-то в ней было странное. Он совсем плохо знал эту девушку, не до общения было, пока решали в Эн-Хо, что делать, но поручился бы — она что-то скрывает: отводит в сторону взгляд, и напряжена, словно ждет чего-то совсем не желанного. И очень боится. Будто угадав его мысли, Нээле перебила вопросы одним движением пальцев, будто и впрямь умела повелевать.

— Не так уж важно, как я попала сюда, но кто бы мне ни помог, спасибо ему. Я вас искала. Он меня видел, — говорила она, быстро, словно стремясь успеть все рассказать, пока не перебили — хоть никто и не собирался. — Видел, и я его — а теперь он и о вас знает наверняка, будьте осторожны, как только можете.

Быстро глянула на Лиани, залилась краской:

— И оставьте уже эту затею, уходите обратно или в Сосновую. Если он знает о вас, ничего вы уже не сумеете.

— Видишь ли... — начал монах, и прокашлялся, будто передумал говорить начатое, и решил взять короткую передышку. А Лиани просто сказал:

— У нас уже есть его кровь. Его ранил один из рухэй, отбившийся от своих.

— Но разве... начала девушка, и осеклась. Подняла глаза, огромные, почему-то еще сильнее испуганные. — Значит, и впрямь получилось?

— Осталось дойти. Не сказать, что простая задача, но выполнимая, — монах улыбнулся ей по-отечески. И прибавил немного грустно: — И пояса больше нет, пусть теперь эти двое несчастных твои сны не тревожат.

Теперь, одолев еще сколько-то пути по еле видимым лесным тропкам, меж игольчатых лап, соединенных целыми полотнищами паутины, они уже втроем сидели у костра, вдыхая сыроватый вечерний воздух. Спутники сперва пытались еще расспросить Нээле, но, поняв ее огорчение и испуг, спрашивать прекратили. Теперь оба пытались развеселить ее, каждый на свой лад, и думали — она просто напугана.

Немного лихорадочное выходило веселье, и не то слышен был, не то ощущался в воздухе легкий надтреснутый звон, от усталости и напряжения, видимо. А может, то звенели комары, еще одни охотники до чужой крови...

Молчать было подло, но и сказать она не могла — все равно уж теперь, ничего не изменишь, они получили желаемое. А ее рассказ будет ударом, скорее всего, и, быть может, ослабит бдительность — и тогда уж точно все окажется напрасным.

А ведь он обещал, что не тронет их души. Вспомнит ли сейчас о своем обещании? Вряд ли...

Покинула святые стены для того, чтобы спасти, а теперь стала обузой. Если двое еще могли бы вернуться, трое уж точно нет. И она — самая слабая, самая среди них бесполезная — только защищать-то будут ее. Это по ту сторону морского залива, как слышала в мастерской, есть земли, в которых женщина ценится меньше скота. Хотя и там, наверное, любят...

Но толку сейчас с чужих стран.

Со стороны она выглядела наверняка уверенно и безупречно, когда, сидя на невысокой, обитой мягким скамеечке, сложив на коленях руки и опустив ресницы, рассказывала о пережитом. Нежный розовый свет проходил сквозь окно, обнимал Лайэнэ, и в этом свете ей было плохо, неловко, словно и солнце требовало быть честной, не утаивать даже мелочи. Во многом пришлось признаться, даже в страшном сне не могла бы увидеть подобный разговор — так, лицом к лицу, после того, как нарушила запреты и все равно ничего не смогла. Допустила кучу ошибок, и в итоге осталась ни с чем, Тайрену увезли.

— Думаешь, он еще жив?

Слушал и спрашивал, не сердясь вроде бы, но от этого становилось лишь хуже. Всегда спокойный и собранный, холодноватый, хоть и приветливо говорит. Что там, подо льдом? А попробуешь разбить лед, провалишься в полынью, как в далеком детстве — человек в их деревне.

— Макори будет его оберегать, господин. Мне показалось, он сам еще не решил, как быть. Но он уже пошел против Суро, против отца, назад нет дороги. Макори всегда был горячим, упрямым, но смелый и умнее, чем думают многие.

— Против Суро он выступил, а поддержит ли нас?

— Нет, скорее всего.

Кэраи кивнул:

— Я так и думал. Только он ничего не добьется...

— Зверь, загнанный в угол, нападает, это всем известно. С Макори так поступили... мне кажется, он по-настоящему решил порвать с отцом в миг, когда его хасса погибла.

— Это же столь... по-детски.

— Нет, — обронила Лайэнэ, не поднимая взгляд. — Просто больше он никого не любил.

Так смотрел... пристально, вдумчиво. И, наверное, понял, что она многое не договаривает. А она и впрямь ничего не сказала про Энори... и про письмо.

— Спасибо.

Его тоже окутал свет, когда встал и подошел к окну. Разглядывал что-то на дальней стене, окружающей двор — отсюда было видно бледно-серые зубцы, знамена и равномерно расставленные фигурки дозорных.

— Ты невероятная женщина, — сказал бесцветно и равнодушно. — Я был неправ. Тайрену очень повезло, что ты охраняла его. Твои ум и преданность мальчику достойны не просто награды, но людской памяти.

Она следила за каждым его движением, как мышь за кошкой, случайно бродящей возле норы. Любая мелочь может стать роковой.

— Что будешь делать теперь?

— Я бы хотела... здесь мне не место, я знаю, но могу ли отдохнуть пару дней? Потом надо будет вернуться, я совсем запустила дела.

"Только позволь мне остаться"...

— Конечно. Если что-то еще понадобится — говори сразу, моя благодарность всегда с тобой.

Он слегка кивнул ей и направился к двери. Вот и все, а чего ждала? Он поблагодарил, и видно, что без двойных смыслов. И ум, и преданность ее оценил.

Так и сидела, изящно, ровно, не решаясь повернуться, словно еще кто-то мог ее видеть.

Ну, конечно, все обернулось как нельзя лучше... И да, она очень рада.

Ничего не мог с собой поделать — руки дрожали, как у последнего пропойцы. Таким его видеть не должен никто. Может и правда напиться? Нет, не хочется совсем.

Так задел ее рассказ, словно ее же шпилькой в самое сердце. Что сам он? Не стал, не смог — да и не пытался даже. Другой бы сразу собрался, принял угрозу как есть и поспешил на выручку. А он в Ожерелье укрылся, и до смерти рад был, что другие это укрытие подготовили.

Как ей в глаза-то смотреть?

Сперва она с ним самим сражалась ради блага ребенка, потом, считай, жила под занесенным ножом, и вновь не сдалась. А потом проехала через весь округ, сюда, в Тай-эн-Таала, все еще надеясь на помощь.

И ему, видно было, обрадовалась. Думала, он на что-то способен... Ждать и прятаться, все и все, что он может. Сейчас не в силах предложить ей и самой малости, нет у него ничего.

Теперь придется как-то жить с ней в одной крепости — та враз стала до смешного маленькой, не разминешься.

Два, три дня, а потом уедет.

И не увидятся больше...

Закат выдался... огромным. Словно не одно солнце сбросило розово-алый покров, а по меньшей мере несколько. Сильный будет ветер, говорили опытные люди. Но пока деревья стояли тихо, ни ветка не шевельнется, ни листик, и небо становилось только краснее, никак не темнело.

Лайэнэ дала себе слово все дни, проведенные здесь, из комнаты не выходить. И зачем вообще напросилась остаться? Сразу бы ехала обратно. Ведь не Рииши ждет, в самом деле, привет от него жене передать. Не знала, чем себя занять, и а знала бы — вряд ли смогла. Дожидалась, когда уже смеркнется и можно будет лампу зажечь, а потом наконец и спать, здесь только караульные бодрствуют ночами. Но, когда наконец закат устал полыхать, она вышла из комнаты, почти вырвалась, словно ее кто запирал.

Солнце за горы не спустилось, а рухнуло — уронили огромную лампу. Страшновато здесь было, горы со всех сторон, будто край мира. Немного растерянная, Лайэнэ пошла вдоль галереи туда, где было темнее всего, и факелы не мешали смотреть вдаль.

— Остановись тут.

Не заметила, как дверь за ее спиной отодвинулась, и он там был. Прикрыл створку, подошел к низкой внешней стенке галереи:

— Здесь видно дальше всего. А Осорэи вон там. Умели бы скакать по воздуху, совсем по прямой дня два пути.

— О, нет, не надо. Я по ней не скучаю, — вырвалось у Лайэнэ.

— Ты ведь ни разу не была в крепости, помимо Срединной?

— Нет, когда бы, — не сдержала улыбки, подумав, сколько за несколько месяцев она посетила мест, которых не мыслила для себя. Он, похоже, улыбку в голосе уловил, но не понял причины.

Хорошо было так стоять рядом, высоко, вдыхать прохладный вечерний — почти ночной уже — воздух, пахнущий хвоей.

— Вон там, на гребне, сигнальная башня, ее не разглядишь в темноте. При нападении вспыхнет пламя в огромных чашах — ночью видно издалека, а днем поднимутся струи дыма.

Напротив тоже темнели иссеченные ущельями склоны, странными полосами вился меж ними туман — словно тонкую ткань разорвали и бросили, — и вдалеке горели несколько огней на заставе.

— Тебе нравится здесь?

— Да. В городах красивого много, но все рукотворно, — а такого — она повела кистью — не сотворишь.

— Но здесь все дикое. За десятки, да и за сотни лет мало что изменилось. И для жизни не слишком удобно.

— А мне и не нужно было когда-то иного. Совсем маленькой я жила в деревне.