Значит, брат Семлемен подозревает Перевета в тайном сговоре с южанами. Не похоже на князя, ох, не похоже. Но и времена нынче неспокойные, южная граница то и дело подвергается лихим набегам, землепашцы бегут из тех мест, бросая самые плодородные земли... Плохо, да, плохо. Если Перевет и сговаривается с язычниками, то упрекнуть его сложно.
Однако же и попустительствовать тому нельзя. Склонить князя на святую войну — дело, угодное Отцу-Солнцу, но на какие деньги? Княжьим дружинам платят мало и нерегулярно. Поднимать ополчение? А кто землю пахать останется? Даже в урожайные годы сорвать с земли одного из десяти означает серьезно испытывать судьбу. А уж при долгом недороде такое — совсем смерть. Ну хорошо, сейчас озимые уже высеяли, началась тягучая и опять, видимо, бесснежная зима, землепашцам пока заняться нечем. Но там наступит весна, снова надо начинать полевые работы — а если война к тому времени не закончится? Да не если, а просто не закончится. И что тогда станет с урожаем? Конечно, можно покупать скот и зерно у отколовшихся окраин, но те много не продадут, да и требуют в обмен железо либо золото. И того, и другого самим в обрез. Конечно, у дикарей можно взять богатую добычу — скот, золото, рабов. Если повезет, удастся даже разграбить саму цитадель язычества — город Граш, жемчужину окрестных пустынь. Но до него еще добраться надо. А бояре деньги за поход вперед потребуют — оружие гридням справить, доспех подлатать. О-хо-хонюшки, грехи наши тяжкие...
Но если Семлемен говорит, что найдет золото, то ему можно верить. Надутый, самодовольный, высокомерный — как угодно его можно назвать, но не дураком и не пустомелей. Если сказал, что найдет, значит, найдет.
Настоятель почесал живот и неохотно поднялся с лавки. Хочешь не хочешь, а хотя бы просто поговорить с князем придется. Не в первый раз речь пойдет про святую войну, и не в последний раз князь откажет, но капля камень точит...
Перевет нахмурился и наклонился вперед. Краем глаза он заметил, что Кумбален повторил его движение, но как-то неуверенно.
— Итак, брат Комексий, — сурово проговорил он, — ты полагаешь, что только осиянный Колесованной Звездой военный поход решит наши проблемы. Добре. Но я не пойму одного — зачем ты явился сюда сегодня? Не прошло и двух осьмиц, как мы в последний раз разговаривали о походе. Помнится, я ответил решительным отказом твоим неразумным планам. Что же изменилось с тех пор, что ты приходишь сюда и слово в слово повторяешь свои речи?
— Мир меняется непрерывно, вечны лишь Отец-Солнце и Колесованная Звезда, пророк его, — вздохнул Настоятель, поудобнее устраиваясь на скамье. — Я приду к тебе еще и еще и повторю свои речи снова и снова. Знаю, что истинный свет горит в твоем сердце, хотя ты и отрицаешь его. Однажды он осветит и твой разум, и тогда ты...
— Короче! — поморщился князь Куара. — Когда я слушаю твои длинные слова, в голове мутится, как после медовухи. Мне не интересны измышления про всякий свет, в сердце или же в заднице. Если больше сказать нечего, то сам знаешь, где дверь. Не забудь только, что церковь в сём году еще ни разу не платила подати, и скоро я задумаюсь — не пора ли присылать мытарей и стражников к тебе в гости.
— Увы! — развел руками брат Комексий. — Лишь Отец-Солнце и его Пророк властны над всякой материей, возвышенной и низкой. Мне же, их слуге, недоступно умение создавать золото из воздуха. Прихожане обеднели, жертвуют мало. Мы с трудом набираем денег на внутренние нужды куарского Храма. В приходах даже служки через одного разбежались, с голодухи-то...
— Меня не волнуют служки и рабы, — сухо ответил Перевет. — У церкви полно других животов, чтобы делать деньги — неплохие деньги. Одни ткацкие цеха чего стоят! И не рассказывай мне, что ткачихи и сукновалы разбежались по лесам — все на месте, все работают. Храм уплатит все пошлины не позднее конца месяца — добровольно или нет.
— На месте пресветлого князя я бы поостерегся присылать мытарей, — тихо заметил Настоятель, не поднимая глаз. — Некоторые ревностные верные могут сильно рассердиться на святотатство. Я не уверен, что смогу сдержать их порывы.
— Ну, в таком случае, — усмехнулся князь, не отводя от Настоятеля тяжелого взгляда, — я приостановлю службы в храмах. Людей у меня хватит. А твоим ренос... ревот... в общем, верным расскажут, сколько и где Храм хранит зерна, муки, вяленого мяса и прочего. И уже тебе придется объяснять, почему в голодный год твои амбары ломятся от пищи, а у людей от воды пухнут животы. Или думаешь, что тебя слишком любят в народе? Кумбален, почитай-ка ему.
Воевода, насупившись, развернул пергамент, который до того нервно теребил пальцами, и нехотя зачитал:
— "Тришка Перекат из Соломенного посада в кабаке, напившись, разодрал на себе рубаху и рвал с груди нательную Колесованную Звезду, крича, что попы жируют, а бедняки с голоду пухнут, и что его дочка скоро начнет непотребством с мужчинами за хлеб заниматься, бо есть совсем нечего. Схвачен и бит кнутом за шумное поведение на людях... Бочкарь Сказил Ночной Туман с Горелой слободы вышел на улицу и звал народ пойти осквернить молельню, а оклады с образов продать заезжим купцам и на те деньги купить еды. Бит кнутом. Взята пеня в две медных деньги за подстрекательство к бунту... Бродяга по имени Фушар, фамилия неизвестна, нашептывал на базаре, что братья в монастырях великое богатство прячут, нищими прикидываются, а со своих холопов три шкуры дерут, потому как все им мало. При попытке утихомирить оскорбил стражу словами и действием..."
— Конским навозом кидался, — пояснил Перевет, насмешливо поглядывая на побуревшего от унижения воеводу.
— "...и действием", — повторил Кумбален, — "после чего бежал, на ходу причинив намеренный убыток честным торговцам. Караульные лишены дневного заработка за нерадивость".
— Хватит, — махнул ему князь. — И такими вот мелочами у меня, брат Комексий, целая комната завалена. Не любит тебя народ, ох, не любит...
— Тушер — большой город, средоточие скверны! — гордо вскинул голову Настоятель. — Много в нем водится всякого непотребства, и нечистые духи искушают людей множеством соблазнов. По деревням да поселкам такого не водится. Наши прадеды жили, как предки указали, и никаких городов не знали, оттого непотребства меньше случалось. А сейчас? Вон, детей читать и считать учить поветрие пошло. Вместо того-то, чтобы к честному труду сызмальства приучать!
— Наши прадеды жили так же, как и мы, — усмехнулся Перевет. — Тушеру, почитай, полтора века, а то и больше. А Пророка твоего когда колесовали? Лет сто назад? Сто двадцать? Так что еще неизвестно, что большее непотребство для предков — Тушер или твой Храм. В общем, я тебя предупредил — заплатишь сполна или...
— Блажен тот, как говорил Пророк, кто покорится сильному, ибо воздастся страдающему на небесах в объятиях Отца-Солнца нашего! Те же, кто силой возвышаются, горше других поплатятся, ибо... Храм заплатит то, что причитается, и ни монетой больше! — поспешил добавить Настоятель, заметив, что лицо князя багровеет. — Пусть Небо видит, что мы выполняем свой долг равно перед Отцом-Солнцем и перед человеками! Но прежде, чем я уйду, князь, выслушай еще слово мудрости...
— Что еще? — сквозь зубы прорычал князь, с трудом сдерживаясь, чтобы слегка не придушить храмовника.
— Братья из Тапара и Камуша, проникнувшись нашими бедствиями, готовы оказать посильную поддержку, — заторопился Настоятель. — Они предлагали прислать золота...
— За участие в их идиотской войне! — рявкнул князь, уже не сдерживаясь. — Сколько раз говорить — не соглашусь на такое! — Он судорожно сжал рукоять кинжала. — Пошел вон, сволочь!
— Нет, нет! — замахал брат Комексий руками. — Они готовы согласиться на меньшее! Всего лишь позволь им беспрепятственно набирать звездоносцев в Куаре, и уже через седмицу у тебя появится достаточно денег, чтобы покупать зерно в свободных землях...
— Может, мне заодно и себя им позволить прирезать? — осведомился князь. Он пожалел о своей вспышке — злопамятный Комексий не преминет отомстить. Впрочем, тот и так зло затаил, а рыком больше, рыком меньше... — Сегодня они звездоносцев для похода соберут, а завтра те звездоносцы меня с обрыва в реку скинут, а тебя князем выкликнут?
— Что ты, что ты!.. — Настоятель испуганно вскочил на ноги, хватаясь за массивную золотую Звезду у себя на груди. — Этот сброд... то есть святых воинов нужно обучать воинскому делу. Для того в Тапаре Храм специальные места отгораживает. Никто из набранных и трех дней в Куаре не задержится, обещаю!
— Обещает он... — проворчал князь. — Ладно, подумаю. Теперь ступай. И про подати не забудь. Эй, Ташка! — гаркнул он. Дверь приоткрылась, и в щель просунулся любопытный конопатый нос невысокого отрока. — Проводи нашего гостя к выходу, да последи, чтобы не зашиб кто ненароком.
Когда за Настоятелем закрылась дверь, Перевет обернулся к Кумбалену.
— Ну, а ты что думаешь? — ворчливо осведомился он. — Про набор? И вообще — что-то ты сегодня смурной какой-то.
— Зря ты так, князь, ох, зря... — пробормотал тот, отводя взгляд. — Храм людей к свету ведет, большое дело делает. Сколько он с Майно боролся, а?
— Майно уж сгинул давно, а они все борются! Только с кем — непонятно. Ведьмы с колдунами им чем-то не угодили. От века ни одна деревня без своей ведьмы не жила — и скотину пользовать, и людей тож. А сейчас? Одни травники, да и те какие-то хилые...
— Ведьмы нечистым духам служат, — осуждающе покачал головой воевода. — Они не столько пользуют, сколько порчу наводят. Про то всем известно.
— Да брось ты, Тумба, — поморщился князь. — Всем — значит, никому. Тебе про то известно, да и прочим, кто в Пророка верует да чернорясных слушает, а особливо — вынюхивателей краснорясных. А по мне — брехня подзаборная. Сам в такой деревне рос, ведьма наша местная добрая бабка была. Никого даже словом не обижала, а детишкам всегда то корешок сладкий сунет, то орехов горсточку. Деревенские на нее только что не молились. Померла вот, давно уже, — он вздохнул, — а новой на замену не нашлось. Заезжал я туда лет десять назад. Захирела деревенька, н-да...
— С вашей ведьмой тебе виднее, — буркнул воевода. — Да только раз на раз не приходится. А про звездоносцев — добрая идея. И ты ни при чем, и денег дадут.
— Не нравится мне церковь! — с неожиданной горячностью вдруг заговорил князь. — Ты понимаешь, вот ни на столечко не нравится! Ну, веруют они в Отца-Солнце и его колесованного Пророка, ну и пусть бы себе веровали! Худого слова бы никто не сказал! Издревле люди верили кто во что горазд, и ничего, жили помаленьку. А храмовники... Пойми меня, Тумба, не принимает душа такого — или принимаешь ты слово Пророка и правильный, или не принимаешь, а потому мерзость, истреблению подлежащая! Ведь дай церкви волю — и она завтра же в свою веру насильно обращать начнет. По мне, так живи и дай жить другим. Но чтобы вот этак...
Он в отчаянии махнул рукой и замолчал.
— Неправ ты, друг Перевет, — покачал головой воевода. — Да, есть и такие, как ты говоришь. Но ведь сколько подвижников в отрепьях ходит, вервием подпоясанные, людям помогают, себя не щадя! В каждом стаде паршивая овца водится, и церковь не исключение.
— Нет, не так, друг Тумба, — князь присел на лавку и безвольно уронил руки на колени. — Есть подвижники, да только не церкви в том заслуга. Они и без церкви бы людям помогали и без Колесованной Звезды бы в отрепьях ходили. Подвижники — не церковь. Церковь — вот: огромные молельни с золочеными образами, кареты лакированные, четверками запряженные, важные откормленные братья среди отощавших прихожан... Вера дает власть над людьми и, как любая власть, притягивает всякое дерьмо. Нет среди сильных никаких подвижников, одни пузатые. А те, скорее, в голодную годину народ на людоедство обрекут, чем хоть горстью муки поделятся. Оно и страшно, когда подвижниками собственную корысть прикрывают... Ладно, ступай пока. Не нравится мне ихнее предложение с наемниками, но еще подумаю. Ступай.
Ближе к утру Элиза проснулась по малой нужде. Огненный Пруд заметно склонился к западу, обе звезды Фибулы Назины уже скрылись за окоемом. На востоке смутно маячил Меч Турабара, уже бледнеющий в слабом предрассветном мареве. Занесенный над Молотом Печенара клинок застыл угрозой, знаком извечной ненависти бога войны к богу ремесел. Лишь всеблагой Отец-Солнце, что здесь, на юге, звался Куратом, не давал братьям вступить в жестокую схватку, каждое утро отправляя их на покой где-то там, в далеких небесах.
Элиза вздрогнула от холодка и тихо, как учили, отошла чуть в сторонку к редким низкорослым кустикам, по дороге кивнув часовому. Глупости все это. Теперь она знала, что Огненный Пруд — всего лишь ядро галактики, а Турабар и Печенар — выдумка людей или других, гораздо более страшных богов. Страшных — потому что равнодушных. Валарам, Турабар, Печенар, Назина, даже загадочный бог змей Сумар и текучий, как вода, Тинурил — они все нуждались в верующих и приношениях, а потому являли свою милость хоть кому-то. Демиурги же просто забавляются, а потому и снисхождения от них ждать глупо.
Девушка тряхнула головой, отгоняя дурацкие мысли. Еще с час можно поспать, а там и подъем. Интересно, куда Тилос поведет их сегодня? Наверное, в Кураллах — он несколько раз упоминал название. Она двинулась обратно, но что-то удержало ее на месте. Элиза застыла и прислушалась, потом осторожно двинулась к возвышающемуся неподалеку валуну. Ага, вот оно. Тихие, почти неразличимые голоса. Она очень осторожно подкралась поближе.
— И все-таки я не понимаю, — покачала головой Мира, глядя мимо Тилоса. — Для чего ты готовишь девочку? Она ведь совсем ребенок. Да, жизнь ее била, но синяки и шишки не заменяют мудрости, что приходит лишь с возрастом.
— Иногда человеку не нужна мудрость, — возразил Тилос. — Иногда нужно лишь верить во что-то, знать, куда идешь. Мудрость лишь приумножит печали на пути, но не позволит свернуть с него. Человек, идущий над пропастью, не смотрит вниз не потому, что не умеет смотреть. Зрячему здесь едва ли не хуже, чем слепому, его все время тянет взглянуть, а взглянув — поддаться призыву бездны. Слепец же, постукивающий палочкой, свободен от таких соблазнов.
— Оплетать словами ты умеешь. Не надо лишний раз демонстрировать свое красноречие, я не несмышленыш вроде Элы. Ты дал ей нулевой допуск. Меньше чем через полгода! Я знаю всего семерых, включая себя, кто имеет такой допуск, и все они — ведущие аналитики или же командиры баз. Все они долгие годы карабкались по дурацкой лестнице безопасности, про которую ты сам рассказывал мне всякие сказки. А тут ты даешь нулевой допуск человеку, которого знаешь полгода, ребенку, за чью психику нужно опасаться куда больше, чем за психику взрослого. Зачем?
— Я боюсь, Мира, — неожиданно печально ответил Тилос. — Я боюсь. Вот и все объяснение. Похоже, мое время на исходе. У меня нет больше возможности давать людям систематическое образование.
— Что случилось? — голос Миры поднялся до встревоженного полувскрика. — Что опять случилось?
