'Посчитал неопасной, — поняла она. — Девка, да еще и связанная'. В кустах началась свалка, бородатый настиг самооборонца. Ольга обхватила кольцо наручника кистью правой руки и яростно стала стягивать. Она напряглась и, не обращая внимания на кровь, потянула изо всех сил. И, вдруг, как и в прошлый раз, кисть вытянулась и стала тоньше, 'браслет' слез с руки.
Она, не раздумывая, кинулась в кусты. Восточник уже одолел парня — он прижал его к земле и пытался воткнуть нож тому в грудь. При этом он что-то кричал по-своему, а парень только хрипел. Глаза его были полны ужаса, он с трудом, обеими руками удерживал руку с кинжалом. Бородач в это время, свободной левой бил и бил бойца в лицо, превращая его в кровавую маску.
Парень увидел Ольгу и умоляюще что-то зашептал. Он на миг отвлекся и этого момента восточнику хватило. Длинный клинок проткнул парня насквозь. Ольга не успела.
Она зарычала как ночная тварь, поймала голову бородатого в захват и одним движением свернула её. Восточник начал биться в агонии. Ольга откинула тело, глянула в затухающие глаза парня, и глухо рыкнула — огонь схватки в крови еще продолжал гореть — потом схватила отлетевший в сторону автомат, закинула его на спину и столкнула горца с мертвого бойца. Выдернула кинжал и полоснула по ремню самооборонца. Сорвала подсумок с магазинами и, не скрываясь, рванула через дорогу в чащу. Больше задерживаться было нельзя — кто бы ни победил, ей ничего хорошего не светило.
* * *
— Откуда же ты, маленький? Чем тебя покормить?
Я слышал это сквозь туман и никак не мог очнуться. Голова страшно болела, и я никак не мог разлепить глаза. Наконец я их разодрал, но широко они все равно не открылись. Мир вокруг пришлось разглядывать сквозь щелки.
Все тело затекло, я дернулся, но не смог даже перевернуться. Наконец до меня дошло, что я связан. И связан основательно — так что шевелить я мог только головой. С трудом ворочая шеей, я повернул гудящий котел, который был сейчас у меня вместо башки и, наконец увидел того, кто это говорил.
Сначала я разглядел только огонек коптилки, горевшей на столе, потом копну всклокоченных волос, страшно шевелившуюся в неверном свете. Страшила заметил, что я шевелюсь и поднялся. Блин! В громадных руках лешего был Иван, и он плакал! Это было так дико, что я даже отвлекся от созерцания страшилы. Мой наездник, странный младенец со старческими глазами, опять превратился в обычного грудничка.
Однако человек — это, несомненно, был человек, хоть и очень большой, и очень страшный — не дал мне забыть про него. Не говоря не слова, он вдруг врезал мне по лицу. Я задохнулся, из разбитых, распухших губ пошла кровь. Похоже, уже до этого он вволю поупражнялся на мне.
— Сука, — выругался он. — Где ты украл ребеночка?
Я даже поперхнулся. Я ожидал всего, но, чтобы меня обвиняли в краже ребенка. Я хотел ответить, что он ошибается, но разбитые губы не слушались меня, и я выдавил только что-то бессвязное.
— Молчи, лучше, — успокаиваясь и опять присаживаясь, проворчал леший. — А то опять кровью умою.
Похоже, он и не собирался выслушивать меня. Вопрос был чисто риторический. Потом он опять спросил, уже спокойно.
— Чем ты его кормишь?
Я растерялся — что сказать? Голова у меня не соображала, похоже, он или кто-то из его компании, грохнул меня чем-то покрепче кулака. Если сказать правду, этот мужик точно не поверит мне, и я рискую опять получить по зубам. Что-то придумать, времени не было, и я пробормотал первое, что пришло в голову.
— Кашу варил.
— Где она?
— Потерял в речке. Сегодня, когда от солдат убегал.
— Идиот, сука! — выразил свое мнение обо мне 'леший', и опять принялся уговаривать Ваньку.
— Не плачь, маленький. Сейчас дедушка покормит тебя, сейчас что-нибудь найдем.
'Черт, — после тумака я очнулся и начал соображать. — Сейчас он поймет, что дело нечисто, и нам конец'. Я не сомневался, что ребенок ничего есть не будет, он ни разу этого на моей памяти не делал. Я ничего не мог сделать, оставалась только ждать, что будет дальше. Как выжил этот человек в лесу? Я осматривал то, что мог увидеть, поворачивая голову. Глаза уже привыкли к слабому свету плошки, и я разглядел убогое жилище. Стены из бревен, с торчащим между ними мхом, грубый колченогий стол, заставленный темной посудой. Вдоль стен висели тряпки и связки трав.
Отшельник какой-то, — подумал я. — Похоже, он один.
То ложе, на которое он бросил меня, было узким, вдвоем на нем спать невозможно. А больше ни одного лежака не было.
Леший отошел к столу и гремел там посудой, ребенок на его руках время от времени опять начинал плакать и тот его успокаивал.
— Подожди, подожди малец. Сейчас накормлю.
Он, действительно был очень здоровым, сейчас стоя он почти упирался в потолок, а плечи были чуть уже стола. Он мог меня вырубить и кулаком, понял я, но как он смог ко мне подобраться, что я ничего не услышал и не увидел?
— Где яйцо? — не выдержал я.
— Какое еще яйцо?
В этот раз 'леший' не стал орать, чтобы я замолчал.
— Большой голубой камень.
— А это. Вот оно, здесь.
Наверное, оно лежало на столе, просто я не мог разглядеть.
— Это че такое?
Он повернулся ко мне.
— Тоже спер? Дорогое поди?
— Я не крал ребенка и эту штуку. Это мой ребенок.
Как это пришло мне в голову я и сам не понял. Слова сначала вылетели, а потом я сообразил, что сказал.
— Заткнись! И не ври мне. Ты, сука, украл его, а бедную мать убил.
Да он не в своем уме, сообразил я. Похоже, в его одичавшем мозгу уже сформировалась своя история. И мне его не переубедить. Словно подтверждая это, мужик тихо забормотал:
— Ничего, ничего, маленький мой, дедушка тебя вырастит. Будешь с дедушкой жить. Тут хорошо — лес, людей нет, никого нет. Мы с тобой будем жить припеваючи.
Мне это совсем не понравилось — в нарисованной жизни, места для меня не было. Похоже, его не было изначально. 'Зачем же он меня притащил, мог там, у реки и убить и бросить. Зачем волок через лес?'.
Об этом я узнал через минуту.
— А этого гада, мы пока оставим, да, малыш? Будем кормить его хорошей травкой, потом он станет вкусней. Любишь мяско?
Сначала я даже не сообразил, о чем это он, но через секунду до меня дошло. 'Е...ть! Людоед!' Меня передернуло. Некоторое время я был в шоке. А 'леший', словно желая добить меня, продолжил:
— Человек он вкусней. Эти страшилы зеленые, они жесткие и невкусные, даже мелкие. Вырастешь, я научу тебя на них охотиться. А потом пойдем к городу, будем ловить настоящую еду. Там даже бабы есть. Они самые лучшие.
В его голосе зазвучали мечтательные нотки.
'Что это за хрень в мире творится. Мало нам тварей, так люди стали еще хуже их'. Новая страшная угроза подстегнула меня. Теперь я думал только о том, как освободиться. Сейчас я был бы рад даже москвичам, все-таки если что, они бы просто пристрелили, а не так, как этот урод. Интересно, почему Ванька не стал для него гастрономическим интересом? Видно, какой-бы он не был, а что-то человеческое осталось, только вот на меня оно никак не распространялось.
То, что я увидел дальше, совсем повергло меня в шок. Страшила наложил в миску какое-то варево, взял ложку и присел обратно на свою лавку. Потом устроил поудобней на коленях Ивана и начал его кормить. У меня глаза полезли из орбит — Ванька ел. Он замолчал и старательно пережевывал что-то, что подавал ему на ложке старик. Я сморщился — не хотел даже думать, что это за варево. Хотя, наверное, вряд ли человечина — люди тут, наверняка, давным-давно не появлялись. А зеленые страшилы — что это? Неужели твари? И он охотится на них? Я как-то привык, что твари охотятся на людей, а не наоборот. Может здесь их мало, и они появляются в одиночку. Думая о всякой такой всячине, лишь бы не думать о своей участи, я продолжал пробовать растянуть веревки, которыми был связан. Однако получалось это у меня плохо. Вернее, не получалось никак. Затянут я был на славу.
— Послушайте, меня, — я попробовал еще раз надавить на жалость. — Это мой сын, его Ваня зовут. Освободите меня, и будем жить вместе. Я молодой, здоровый — буду всю жизнь о вас заботиться.
В ответ бугай только расхохотался.
— Ты меня за придурка-то не держи. Я хоть и живу уже двадцать лет в лесу, вас ментов, все равно сразу чую. Зря, что ли у тебя такое оружие? Да только освободи я тебя, ты мне сразу перо в почку воткнешь. Вон ножичек у тебя какой знатный. Нее, ты теперь только в суп. А сынишку твоего я воспитаю, я уже давно о внученке мечтаю. И даже имя менять не буду, Ваня мне тоже нравится. Услышал господь мои молитвы.
Он повернулся в сторону двери и перекрестился.
— Ты верующий? — с надеждой спросил я.
— Сам ты верующий. Я сын Господень, на землю прислан, чтобы покарать людишек за все что они натворили. Испоганили храм Господень. И все, хватит болтать. Смирись и прими смерть свою как искупление. Заодно и плоть твоя на пользу Господу пойдет. Радуйся.
Я не услышал никакой издевки — этот идиот действительно верил в то, что он говорил. 'Блин, это надо же, чтобы так все перемешалось в башке. И Господь там, и людей жрать'. Если он действительно живет здесь уже двадцать лет, значит тронулся он задолго до того, как и сам мир сошел с ума. И похоже, спасти меня теперь может только чудо.
Хотя он приказал мне молчать, сам, однако, остановиться не смог — так и продолжал болтать, бессвязно перескакивая с одного на другое. Видимо, давно никого не было, кому можно излить душу. Тем более зная, что все, что он расскажет, уйдет в могилу.
— Я вас, ментов, смолоду ненавижу.
Он явно отвел мне роль того, кого он больше всего ненавидит. Может, ему так легче было оправдать мое убийство в своих глазах, а может действительно верит в это.
— Дедушка, — я предпринял еще попытку завязать разговор. — Так милиции уже нет давным-давно. Как я могу быть ментом.
Он непонимающе глянул на меня и оставил реплику без ответа.
— Я вас наказываю много лет. Бог на меня это возложил, и крест я свой несу.
'Что же это такое они ему сделали, что человек с ума сошел?'
— Да видно слаб я, мало вас душегубов и баб ваших, отправил на суд господа. Боженька решил подмогнуть мне — сам вдарил по земле безбожной. Поджарил вас, сук.
Голос идиота звучал все громче. Он распалился.
— А я вас всегда предупреждал — покайтесь! Не верили, гноили меня по тюрьмам. А потом перед смертью плачете, готовы любую веру принять. Фарисеи! Ненавижу!
Старик разошелся не на шутку, я испугался — сейчас в горячке может и прикончить, не станет тянуть.
Но тот, как ни в чем не бывало, обычным голосом начал говорить о другом:
— Ты откуда?
Я назвал город.
— С той стороны?
В голосе людоеда звучало недоверие.
— Врешь. Нет больше городов. Господь на них геену огненную наслал. Обмануть меня решил? Деревни только пожалел господь, думал там люди чище, да ошибся. Все они такие же, все грязью заражены.
Похоже, в его придуманный мир не вписывалось то, что человечество до конца не вымерло. А ведь в какой-то мере он прав — я тоже думал, что после всего того, что случилось на Земле, люди станут бережно относиться друг к другу, ведь нас так мало осталось. Но нет — все продолжилось, люди убивают людей, даже, по-моему, еще хуже, чем до войны. О чем говорить, если, я сам совсем недавно расстреливал людей, которые по большому счету, мне лично ничего не сделали. Похоже, твари и то лучше нас, они хоть между собой не воюют.
— Пора тебе в стойло. Хватит на моей кровати валяться.
Леший начал собираться куда-то. Он накинул на себя что-то похожее на кирасу — два гнутых железных листа соединены на плечах лямками, прикрыли спину и грудь. С боков тоже были завязки. Он затянул их и взял стола, какую-то ленту, заблестевшую словно чешуя. Громила стоял рядом с коптилкой, и я разглядел, что это такое. Кожаная лента с тесемками, на ней нашиты металлические пластины. Он приладил эту штуку на шее и завязал шнурки. Словно рыцарь облачается, — подумал я.
Тот похлопал себя по бокам, по шее и удовлетворенно крякнул.
— Вот так, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Ни одна тварь не доберется. А то на дворе темновато. Хоть и хранит меня господь, но и я не плошаю.
Старик явно был отлично приспособлен для современной жизни в лесу. Хозяйственный и самодостаточный. Одно плохо, кисло подумал я — людоед. Ну и еще сумасшедший.
Дед натянул еще толстые кожаные краги — когда-то еще до войны, я видел такие у сварщиков на стройке — и взял стоявшую в углу дубину. Палица была деревянной, наверное, из корня березы. На утолщенном конце был шишковатый нарост. 'Так вот чем он меня приложил', — понял я.
— Сейчас, Ваня, я этому приготовлю стайку. Потом мы с тобой спать ляжем. Утро вечера мудренее, что-нибудь с кашкой для тебя придумаем.
Я немного отошел, как бы то ни было, а смерть пока откладывалась и слабенький огонек надежды опять затлел.
Людоед вышел. За дверью загремело, похоже, он закрыл нас на замок. На хрена, устало подумал я, и так связан по рукам и ногам, все равно не пошевелюсь. Лишь через секунду до меня дошло, что он закрывает не потому, что я могу сбежать, а наоборот, чтобы никто не мог войти. Судя по тому, как он готовился к выходу, это вполне возможно. Наверное, твари все-таки есть и здесь, хотя похоже не в таком количестве как на Посту. Иначе, его никакая дубина бы не спасла — задавили бы числом и все дела.
Иван так и лежал на лавке, где 'леший' оставил его, когда начал собираться. Мне было плохо видно, что он там делает — я не мог завернуть голову выше — но, по звукам он, похоже, уснул. Дыхания я не слышал, но это всегда так было, я с самого начала не мог понять, дышит он или нет.
— Ваня, ты спишь? — на всякий случай спросил я, не ожидая никакого отклика. Но то, что произошло потом, опять заставило меня выпучить глаза. Мне казалось, что я давно разучился удивляться, но этот ребенок умел каждый раз совершить что-нибудь такое, что я только диву давался.
Младенец, вдруг, перевернулся на живот, быстро сполз ногами на пол, и остановился на секунду у лавки. Потом крутнул головой, словно пытаясь сориентироваться и направился к столу. Совсем не так, как ходят младенцы — медленно и неуверенно. Нет, он быстро протрусил до ножки стола, в два приема залез на стоявшую рядом грубую табуретку и оттуда перебрался на стол. Я, лишь молча смотрел на то, что происходит. Даже забыл, что про собственное положение.
Я не видел, что ребенок делает на столе, заметил только разгоравшийся голубой свет в той стороне. Яйцо! Сообразил я. Что он с ним делает? Однако Иван затих ненадолго, через полминуты он вернулся к краю стола, опять развернулся задом и повис на ручках. Спрыгнул, минуя стул, сразу на пол и повернулся ко мне. У меня отвалилась челюсть — в руках у Ваньки был нож. Тот самый, который я хотел оставить еще на пароме, казавшийся мне слишком тяжелым. Я почти догадался, что он хочет сделать, но боялся полностью поверить в это, чтобы не сглазить.
Малыш подошел ко мне и заглянул мне в глаза. Это опять был совсем не младенец. Тот, ребенок, что только что плакал на руках у людоеда и вообще, всячески изображал грудничка, исчез. Внимательный холодный взгляд, лишь мельком скользнул по моему лицу. Он выдернул из ножен клинок и ухватился за веревку, спутывавшую мне руки. Через секунду я почувствовал, как нож врезается в крученую бечевку.
