Лепестки небывалых цветов, крылья сказочных птиц...
Далекая музыка и сильное тепло...
Звон тысяч серебряных колокольчиков...
Шелест трав на рассветных лугах...
Бессмертным богам слишком тесна человеческая речь. Они не сковывают себя паутиной громоздких слов. Не плетут виньеток пустых символов.
Жаркое темное пламя заполняет все...
Яркие языки багрового пламени обвивают его, жгут нестерпимо. Дыхания нет — как нет и самого Раэндиля. Нет его — он растворился в этих свивающихся в безумные лестницы спиралях, уходящих в небо. Пролился потоками воды. Нечем дышать — он не может никак понять, где же он, а где же обрывки чужого разговора. Просто разговора — беседы Богов.
Человеку нечего делать там, где встретилось двое богов. Он лишь мелкая песчинка между жерновами гигантской мельницы — и неминуемо будет размолот, раздавлен. Пусть никто не желает ему зла — нет иного пути для того, кто попался под ноги богам, идущим по алмазным дорогам..
— Хватит!.. — крик человека разорвал сеть, сплетенную разговором богов...
* * *
И были дни, наполненные до предела, и время летело, текло между пальцами серебристыми потоками звонких струй. Раэндиль учился магии. И учил его Мелькор. Что могло бы быть лучше для кого угодно? Но — с Раэндилем все было совсем не так, как могло бы быть с любым из жителей Ангбанд на его месте. Для него больше не было ничего и никого — только этот человек, так он называл его в мыслях, вслух он обращался к нему — Владыка, хотя ему и было разрешено называть его по имени. Да только не мог он выговорить это имя без кома в горле, без дрожи в голосе. Отчего — сам не знал, только в самом имени Владыки Мелькора было теперь для менестреля нечто особенное, священное. То, что не следовало поминать лишний раз без цели...
Он едва ли понимал, что именно с ним творится. Отчего он не знает и не желает знать ничего и никого вокруг, а только — его одного. Отчего ему хочется только быть рядом, слушать этот голос, получать ответы на свои вопросы. Какая цепь сковала его, безвестного человека, и Темного Валу. Раэндиль не понимал этого — и не хотел понимать, не хотел даже пытаться искать истоков этого странного чувства. Для чего — если вот здесь, в Тронном зале, у ног этого человека, сошлось все, чего он искал в жизни — дружба, любовь, вера, преданность, понимание. Потребность в служении и уважении к кому-то, которой он был до сих пор лишен.
Много лет одиноких странствий в нем копилась эта потребность — быть с кем-то, быть нужным. То, что люди отдают друзьям, родителям, возлюбленным, детям, животным и многим увлечениям — всем по какой-то части, пропорционально ценности этого для отдающего, все это, весь пыл одинокого сердца, желающего любить и верить, Раэндиль отдал одному. Это было странно, ненормально — человеку не подобает так относиться к кому-то, кем ни будь этот кто-то... Но Раэндиля это нисколько не волновало. Он был счастлив — впервые в жизни.
Быть слугой — разве дана ему честь стать помощником? Быть тем, что от него потребуют, неважно, пусть придется отдать жизнь. Что стоит его жизнь? Учеником, если повезет... А так — молчаливой тенью, счастливой уже одним фактом своего присутствия рядом. Отдать всего себя, без остатка. Мостом — под ноги, мечом — в руку, щитом, доспехом на груди — быть... Не высказать никогда этого всего, остаться молчаливой тенью, минутным силуэтом на пути, не задеть и ничем не потревожить покоя.
Уроки были интересны, хоть и сложны. Он не понимал, не понимал и его учитель, откуда у него способность к Истинной Магии, самой трудной и недоступной почти никому, кроме Айнур и Перворожденных Эльфов. И все же — талант был, яркий и сильный. Иногда это ставило Раэндиля в опасные ситуации — он не мог до конца овладеть собственной силой. Его наставник был терпелив. Вопросы можно было задавать до бесконечности — и всегда получать ответы. Странные, непривычные, переворачивающие с ног на голову все его представления об устройстве мира и истории Арды. Он жадно впитывал новое знание, верил всему — как можно было не верить?
Теперь ему доводилось присутствовать почти на всех военных советах и беседах с участием Владыки Ангбанд. Раэндиль был чем-то между личным секретарем и молчаливой тенью Владыки. Он внимательно наблюдал за Мелькором. Не мог не замечать каких-то черт, которые вызывали у него недоумение, порой даже разочарование. Владыка был иногда совершенно пассивен, там, где, даже на взгляд Раэндиля, требовалось действие. Иногда настойчиво требовал чего-то лишнего. И все же — Раэндиль поражался его острому уму, знанию человеческих душ, умению предсказать и предвидеть какие-то события. Он не был безупречен — но ему не было равных среди остальных. Еще странным казалось, что основная роль в управлении Цитаделью принадлежит все-таки именно Наместнику, не самому Мелькору. Гортхауэр ведал практически всем, что происходило в Цитадели, обращаясь к Владыке только в сложных, спорных вопросах. Раз он спросил Гортхауэра об этом. Тот только резко дернул щекой — после памятной обоим стычки между ними не было никакой взаимной симпатии — и после паузы буркнул нечто вроде: "Так было не всегда..." и замолчал. Выражение на его лице к дальнейшим расспросам не поощряло. Раэндиль до конца ответа не понял — но ничего не сказал ни тогда, ни потом.
Но — ни один из замеченных недостатков не изменял его благоговейного преклонения перед Мелькором. Скорее — наоборот, укреплял его любовь и преданность. А многие часы, проведенные вместе, только усиливали его веру в этого человека. Человека, так он думал, хотя и боялся этой темы. Ее время еще не пришло, а пока было еще немало тем для беседы.
— Что такое Тьма?
— Тьма — антитеза Свету. Одно из двух мировых начал. Они не существуют друг без друга, хотя могут и бороться между собой.
— Чем они отличаются друг от друга?
— Тьма задает вопросы, Свет отвечает на них. Тьма — вечный поиск, движение. Свет — накопление найденного, неподвижность.
— Но почему твои братья воюют с тобой? Разве они этого не понимают?
— Не знаю, может, и не понимают. Но — Творец создал нас разными, начертал каждому свой путь. Мне он доверил хранить пути Тьмы. Им — пути Света. Когда-то, в начале времен, мы не смогли договориться. И нас разделила вражда. Это плохо. Но еще хуже — если кто-то из нас уйдет со своих путей, тогда Равновесие необратимо сместится...
— Что же такое это Равновесие, чем оно так важно?
— В мире должно быть примерно поровну Тьмы и Света. Я не говорю — "поровну", это-то и есть Равновесие. Оно невозможно, в нем нет жизни, движения. Но — если какое-то из начал преобладает над другим настолько, что побеждает его — жизни тоже не будет. Потому что — нельзя жить в одном Свете, или в полной Тьме.
— Так выходит, что жизнь возможна...
— Да. Жизнь Арды балансирует на тонкой полосе по обе стороны лезвия клинка-Равновесия. Очень тонкой — и не дать ему сместиться и есть наш долг. Всех Валар. Долг перед Эру Творцом. Иногда это приобретает странные, подчас — жестокие формы. Но — хуже смещения Равновесия не может быть ничего...
— Каким хотел видеть мир Эру? Что такое Диссонанс?
— Диссонансом мои братья и сестры назвали мой вклад в Темы Эру. Оттого, что, идя другими путями, не смогли до конца понять и принять его. Что же касается замыслов Эру... Умеешь ты задавать вопросы, мальчик... Никто из нас не в силах постигнуть всего Замысла, даже большей его части. Хотя мы и есть воплощенные части этого Замысла. Возможно, он хотел видеть мир таким, какой он вышел сейчас — беспокойным, изменчивым. Развивающимся. Возможно, ошибаюсь я, а правы мои собратья — полным покоя и тишины. Но покой мне был чужд изначально...
— Был? А теперь?
И долго Раэндиль ждал ответа, сидя на ступенях Тронного зала, по привычке избегая смотреть Мелькору прямо в глаза.
— А теперь — я сам хочу его. Покоя, освобождения. Я слишком долго и верно исполнял ту миссию, что возложил на меня Эру Творец. Миссию Хранителя путей Тьмы в Арде. Но — сила моя на исходе... Я стал слаб, я стал смертен. Скоро я уйду совсем...
* * *
Когда терпение Владыки кончалось — а оно было велико, но отнюдь не бесконечно — и его мягко, но твердо выпроваживали, Раэндиль отправлялся теперь в те места, где собирались вечерами люди — в каминный зал, в библиотеку, в зал для танцев. Ему отчего-то не хотелось больше быть одному. Было даже страшно. Страшно было засыпать — слишком странными, тягостными были сны. Не помогали травы целителей, магические приемы, изученные им. Наедине с самим собой ему всегда было тревожно. Некое умение, которое он еще только начинал осваивать — способность предсказывать будущее или смотреть в прошлое по собственному желанию, было этому причиной. Он никак не мог поставить заслон между своим разумом и приходящим откуда-то извне знанием. А общение с людьми отвлекало, успокаивало.
Здесь умели работать, умели и отдыхать. Рано ложились, рано вставали — но недолгие часы между окончанием работы и сном проводили весело и приятно. Кто-то слушал певцов, другие спорили о чем-то в других комнатах. Сказители рассказывали сказки. Молодежь часто, почти каждый вечер, устраивала танцы. Танцевать здесь умели абсолютно все — да еще как танцевать, такого изящества он не встречал нигде и никогда. Умели владеть своим телом, каждой его мышцей. Умели — и гордились этим, демонстрировали свою силу и ловкость в каждом танце, в каждой игре. Очень часто устраивались турниры во дворе Цитадели — соревновались в стрельбе из лука, бое на мечах, верховой езде. Парни и девушки — на равных, и нередко именно девушки и побеждали. Этому не удивлялся никто, кроме менестреля. Его подружка Лаххи, например, метала ножи лучше чем все те, кто пытался с ней в этом соревноваться. Может, и были другие — воины границ, взрослые, предпочитавшие не участвовать в подобных забавах, — но он еще не видел, чтоб кто-то обыграл Лаххи.
Элентари блистала в мечевом бое, хотя всего только пару раз соглашалась участвовать в поединках, и никогда — в целом турнире. Она была слишком горда, чтобы удовлетвориться не первым местом, а, несмотря на хорошую выучку, многим парням она все же уступала. Вообще, здесь это первенство было весьма условным — в настоящем бою все они были бы смертельно опасными противниками, даже самый последний из состязающихся. А тут преимущество определяли мельчайшие детали умения. Воинское искусство становилось здесь больше, чем просто умением пользоваться мечом для обороны и нападения. Искусство ради искусства — тонкое, отточенное, прекрасное само в себе.
С молодежью было интересно беседовать — о чем угодно, хоть об их жизни, хоть о разведении свеклы. Все молодые здесь сочетали совершенно неотразимым, обаятельнейшим образом прагматизм и педантичность с увлеченностью и искренностью. Сдержанные, спокойные, слова веские и уверенные — трижды подумают, прежде, чем сказать вслух что-либо. Но — глаза-то горят, вспыхивают ярким светом, когда кто-то что-то говорит. И видно, что это-то и есть настоящее, там, под этой манерой ровного поведения. Огонь подо льдом. Какие же замечательные ребята, радовался Раэндиль. Впрочем — в последнее время он радовался всему, что не встречал бы. Все здесь казалось ему гармоничным — только лишь потому, что во всем он видел тень влияния Владыки.
Сегодня у камина спорили о новой песне кого-то из местных менестрелей. Песню Раэндиль уже слышал и она ему особо не понравилась — так, какие-то красивости, без особого смысла — на первый взгляд. Но вокруг нее компания из пяти парней и четырех девушек лет от пятнадцати до двадцати — уже взрослые, выбравшие Путь — развела такую дискуссию, что Раэндиль решил прислушаться повнимательнее. Слишком часто он упускал многое только потому, что не трудился вникнуть во что-то поглубже.
— нет, мне все же кажется, что если в песне слишком много сравнений, да еще таких ... ювелирных, то что-то в ней все-таки теряется. Словно не о человеке речь идет, а о коллекции драгоценностей.
Говорила девушка лет семнадцати, с забавной прической из многих тонких косичек, к каждой был привязан цветной шнурок. Раэндиль подметил забавную особенность здешних подростков и молодежи: все они были одеты, так же, как и взрослые, предельно просто и аккуратно. Мало украшений, спокойные цвета. И вдруг, в какой-то момент, им казалось забавным выглядеть совсем по-другому. Яркая ткань или множество разнообразных, мало сочетавшихся между собой украшений, забавные и нелепые прически, вещи — не по размеру. Они не делали этого всерьез — они играли, лукаво озирая окружающих, зная, что их никогда не будут воспринимать иначе, чем своих детей — умных и воспитанных, просто развлекающихся таким вот образом. Но — игра была игрой, а еще — это был поиск себя, своей индивидуальности. Выдумывание новых шуток над самим собой — что могло быть более интересным и полезным? Период такого веселого хулиганства длился обычно не более пары месяцев, но доставлял всем немало удовольствия.
Лаххи как-то, по секрету, поведала ему, что в прошлом году ухитрилась выдумать совсем уникальное безобразие — повесила себе на грудь настоящую чугунную сковороду на веревочке. Сковорода была утащена с кухни. Было тяжело и неудобно — зато такого еще никто не выдумал, и друзья были в полном восторге. Кончилось это не менее забавно — в столовой это заметил Наместник, сковороду отнял, а саму Лаххи, которой он вообще уделял внимания больше, чем остальным детям Цитадели, пообещал публично выпороть. На что нахальная девчонка ответила, дескать, если ты — так с радостью. Это было хамством, и сама Лаххи это прекрасно знала — здесь было принято относиться к старшим как по возрасту, так и по положению, с уважением и говорить вежливо. И все же снисходительность Наместника к молодежи была известна всем. Он мог быть строгим с кем угодно из взрослых. Накричать, отругать, наказать за проступок. Но если виновник был молод — ему прощалось многое. Вот и тогда он предпочел молча уйти, оставив Лаххи маяться сознанием неправильности своего поступка под недоуменными взглядами приятелей. Что, на взгляд Раэндиля, было весьма полезно и поучительно.
Раэндиль заметил, что уже не слушает беседу, думая о своем. Мысли опять привели его к Наместнику — он яростно скрипнул зубами: Майа превращался в его навязчивую идею. Словно больше и не было никого вокруг. А между тем — дискуссия продолжалась своим чередом.
— Но разве же не красиво и поэтично сравнить твердость характера с адамантом, глаза возлюбленной — с изумрудом? Ведь мы же любуемся драгоценными камнями, когда смотрим на них. Так почему им не место в песне?
Судя по всему, разговор ходил по кругу уже не один раз. И тут девочка с косичками впервые обратила внимание на Раэндиля. Он почувствовал ее взгляд, поднял глаза.
— Скажи нам ты, что ты думаешь об этом. Мы знаем, ты — менестрель, многое видел. Наверняка, ты знаешь, кто больше прав.
Раэндиль опешил. Было мучительно неловко — словно его застигли на месте преступления. На самом деле ему был совершенно безразличен предмет спора, и мнения у него никакого не было. Но почему-то признаться в этом было крайне стыдно. Он задумался на несколько минут. Ребята терпеливо ждали его ответа. Молчали.
