Зверь лютый Книга 28. Приступ

Рукоять меча Св.Бориса в качестве тренажёра для разминки пальцев? — М-м-м... есть в этом какая-то... исконная посконность.

Сухан принёс воды. Я старательно умылся, утёрся, улыбнулся.

— Перекусить не хочешь?

— Нет!

— А я съем чего-нибудь. О, сало с чёрным хлебом. Красота. И стопочка. Красота два раза.

— Ты...! Вчера обещал сказать...!

— Я обещал сказать через два дня. Срок не истёк.

— Хр-р-р!

— Но я скажу. Порадовать тебя, брат мой Андрейша, для меня большое удовольствие. Ну, будем.

И я опрокинул. Крякнул, занюхал, выдохнул, закусил.

— Ты точно не хочешь? Хлебушек свежий, духмяный.

— Ну! Говори!

— Не нукай. Печку на верхнем конце посада видел? Пустой двор, мусор валяется, печка полуразваленная...

Он замер, судорожно гоняя туда-сюда зрачки, вспоминая картинки, прошедшие только что перед глазами. Ага, вспомнил.

— Из этой печки идёт ход в город. Выводит в подземелье одной боярской усадьбы. Ночью я по нему прошёл. Почти до конца. Там лестница такая... высокая. Поднялся. Ляду потрогал. Открывать не стал. Мало ли кто там.

— А если она завалена-заколочена?

— Развалим и расколотим.

Это ж не проездная башня. Как в Городце, где второй этаж забит камнями, и это всё рушится, перекрывая проход, при взятии ворот противником.

— И с откудова ты про такое... прознал? Из свитка кожаного?

Взгляд... дальше должна идти фраза: "Признавайся, изменник родины!". И железкой своей — раз! раз! Сикось-накось. Накрылся Ванюша... большим кириллическим хером.

Андрей, похоже, ждёт, когда мои отсылки к "свитку Иезекиили" приведут к явно бредовому результату. Тогда он успокоенно выдохнет:

— Такой же дурак и обманщик, как все. Грядущее одному лишь ГБ известно. Пророк? — На плаху.

Увы, князь страстотерпячий, придётся тебе ещё малость страстно потерпеть. Продолжай вкушать истину. Только соус переменю.

— Нет. Рад бы соврать, да не могу. Богородица, знаешь ли, не велела. Ох, как я, бедненький, от этого запрета богородичного страдаю-мучаюсь, не доедаю, не допиваю, не донашиваю...

Ваня! Остановись! Хватит прикалываться — у него сейчас "резьбу сорвёт".

— Меня этим ходом выводили. На смерть.

Он дёрнулся. Упёрся в меня злым, недоверчивым взглядом.

— Ну-ка, ну-ка. А это что за история?

История? Это уже моя собственная история. Лично-аишная.

— Длинная. Нынче — не уместная. Так-то. Брат Андрей.

Ишь как взъерепенился! Не буду я отвечать. И не гляди на меня так — я тебя не боюсь.

Понял, глаза опустил, меч свой разглядывает. То ли — упрямца рубить, то ли — дело делать.

— Когда?

— Этой ночью. В час по полуночи.

Стоп.

Факеншит уелбантуренный! У них же часов нормальных нет! Сказать: "атака в 0:45" — можно. И — впустую. Для них — полная бессмыслица.

Ванька! Зажрался! Слонобашней комфортнулся! У меня-то "сигналы точного времени" астрономически отсчитывают и по сетке гоняют. А тут...

Нормальный умный мужик. Комбриг с сорокалетней выслугой. Ни одного хронометра в жизни не видел. Время считает по "Богородицам", сгоревшим свечам да колокольным перезвонам...

Блин! Как обеспечить синхронность действий подразделений?

Достаю нож, царапаю на столе кольцо.

— Смотри сюда. Дневной круг. Полночь-полдень. Дневные часы, ночные...

— Что ты мне всякую... городишь?!

— По нужде, Андрей Юрьевич. Для однозначности понимания. И голов, моей и людей моих, сохранения. Опоздаешь — мне смерть. Выскочишь рано, взбаламутишь стражу — мне смерть. Терпи.

Я не могу привязаться к "полуношнице". Эта служба суточного цикла совершается в полночь или во всякий час ночи до утра; в монастырях Русской православной церкви обычно бывает рано утром в соединении с Братским молебном. Как это делается нынче в Киеве — не знаю. Так что — по звёздам.

— Полночь — по Гвоздю. В смысле: по Полярной. Дальше — свечка. Сгорела — полчаса. Понял?

Что ты на меня вылупился?! Предтеча средневековая. Я не считаю тебя дураком. Просто тебе не повезло родиться и жить во всём этом. В смысле: в "Святой Руси". А я помню как Иван Грозный головы своим пушкарям рубил. Только потому, что свеча в подземелье и на ветру горит по-разному. Сдохнуть просто по разгильдяйству и отсутствию минутных стрелок...

— А если тебя там...?

Точную синхронизацию обеспечиваем дополнительным сигналом.

"Сигнал к атаке — три зелёных свистка".

Далеко — не услышит. Темно — не увидит. Во тьме ночной цветность посвиста... разглядеть тяжело. А разглядит он...

— Огненный крест на стене. Увидел — погнал в ворота. Резвенько. Э-э-э... Первые в ворота — мои.

— Какие "твои"?!

— Ну, я ж не потащу полтораста гридней через нору.

— Нет. Первым — Мстислав с боголюбовскими. Потом Владимирские и Суздальские. Потом...

Андрей требует славы для сына. Княжич, конечно, рюрикович. Но без собственной победы, явленной храбрости... За воротами он будет двигаться вдоль стены изнутри. Потом вдоль стены, но другой, снаружи — град Владимиров. До Софийских ворот. Там будет... жарко. К тому моменту волынцы очухаются, брони взденут. Если не кинутся на прорыв утекать, как в РИ, то рубка будет... Но Искандер должен заслужить, должен лично доказать своё право. Право князя: посылать людей на смерть.

— Ладно. Потом — мои. Всеволжские и кыпчаки.

— Глупость! Чего поганым в городе делать?

— Стрелы пускать. Будут пожары — света хватит.

— Потом... рязанские с муромскими... вдоль стены вправо. Смоленские — от Золотых, полоцкие от Василёвских. От днепровских... переяславльские и новгород-северские...

Он не советовался со мной. Сам себе проговаривал свои решения. Погружённый в себя взгляд, негромкий, странно прерываемый паузами мышления, голос.

— Вышгородские ворота... пусть вышгородские и станут. С Добреньким. Там ни влезть, ни слезть...

— Искандер выходит на исходные после полуночи, не раньше. Но не сразу. Через две свечки. Проводники?

— Само собой.

Ещё вопрос. Болезненный.

— Что — моё?

Как-то он не сразу переключается. Повторяю:

— Какова моя доля?

Я уже говорил: перед битвой феодалы обязательно делят "шкуру неубитого медведя": что они получат после победы. Смысл в этом есть: князья русские не вцепятся друг другу в глотку сразу на поле боя. Подождут чуток.

Киев уже давно расписан. Поделён на зоны. Как гитлеровская Германия весной 1945. Ещё в Вышгороде князья, после долгих споров, приняли общее решение: кто какой район будет грабить.

Моё появление ничего существенно не меняло: если считать по головам бойцов, то мои полторы сотни... среди восьми тысяч союзного войска...

— Вот тебе, парень, три усадьбы боярских, и ни в чём себе не отказывай. Кроме одного: взять чужое, из других усадеб.

Приход Алу серьёзно не влиял.

— Поганые? Сотня? Пущай дровосеков потрясут... нижнюю половину улицы.

А вот если я — не лысый хрен с далёкого Волжско-Окского бугра, а — "берун крепостной"... Если я вошёл в город, взял ворота, открыл путь колоннам храбрецов и героев, то доля моя... К обычным (по числу клинков) двум процентам, может добавиться... вдвое-втрое. Хотя я хотел бы "всемеро".

Менять дольки в "шкуре неубитого медведя" — только консенсусом. Если "два процента" Боголюбский может и сам в своей доле выделить, то десятую или, шестую, как я губу раскатываю, только "единодушием". Которого не будет точно.

Хуже: до штурма даже объяснить нельзя — почему это Ваньке-лысому такая благодать попёрла.

* * *

Уточню: такое сочетание "совета" и "делёжки" вообще исключает проведение спец.операций. Оно же звучало в обвинении Жиздора: тайно послал дружину на половцев — захватить добычу. Это же — основание для "Слова": Игорь Полковник пошёл в свой катастрофический поход потому, что годом раньше, в общерусском походе его не пустили в авангард, где грабить удобнее.

* * *

— Вечером общий совет. Приедешь?

— Нет. Мне после вчерашнего... с Благочестником и прочими... Тебе ещё покойников из дураков нужно?

Хмыкнул, улыбнулся.

— Да уж. Уел ты его насчёт вдовы.

Снова напрягся.

— Говорят, она мужа свого под мечи твои подвела. Будто ты её... ял, а она про то криком кричала. Правда ль?

— Где говорят?

— В Киеве.

Дуршлаг. Всё протекает. Будто пандемия месячных у мужиков началась. Что — у осаждающих, что — у осаждённых. Хуже, чем у Эсхила под Фивами.

Я не про ПМС у древних греков, если кто не понял, а про свободу движения информации.

— Что кричала — правда. А вот почему...

— Ага. Вон оно как... А зачем?

— Ты лучше меня знаешь: страх — оружие. Могучее. Сильнее меча или сабли. Чтоб боялись. Её — измены, его — смерти.

Андрей пытался проморгаться — глаза устали. Да и сам он... Под шестьдесят, а сегодня целый день в седле. И думы, думы... ни на минутку не отпускают.

* * *

Даже чисто операционно русскому князю тяжелее комдива 20 века. У комдива — штаб, который собирает, анализирует, фильтрует информацию.

— Пехота обеспечена боеприпасами на 80%. В артиллерии — полтора БК на ствол.

А здесь...

— Остались ли у овруческих по тридцати стрел на стрелка?

— Почему "остались"? — Столько и не было никогда. У нас в Овруче более осьмнадцати никогда не берут. А осталось... Ну, сколько-то осталось.

Поражение соединения в 20 веке — ошибка в расчётах. Поражение в средневековье — ошибка в интуиции. Просто потому, что расчётов не сделать — нет исходной информации. Не о противнике — о собственных войсках.

Расспрашивать подробно, требовать регулярных рапортов — нельзя. Воспринимается как недоверие, наезд.

— Ты чё?! За дурня меня держишь?! Да я сам князь!

Интуиция формируется опытом. Как у вас, коллеги, с этим?

* * *

— Полки встанут по местам после полуночи. Как ты туда влезешь — шум начнётся, в набат ударят. Тогда и у других ворот на приступ пойдут. Давай, Ванюша, не опростоволосься. Возьмём город — проси что хочешь. Провалишь дело... Лучше сам сразу...

Я стащил с головы косынку. Дурашливо поинтересовался:

— Андрейша, братик, ну как я могу опростоволоситься? У меня и волос-то нет.

Он снова хмыкнул, чуть успокоенный моей глупой шуткой уехал. А я отвалился на лежанку, закинул руки за голову и стал вспоминать своё "ночное метро".

Конец сто одиннадцатой части

Часть 112. "Тяжко столица грешила, потому и..."

Глава 560

Вчера, едва отряд вошёл в Гончары, бойцы прошлись по подворьям. Вытащили десятка полтора местных. И парочку... от овруческих остались. Не то дезертиры, не то шпионы, не то просто разгильдяи. Загнали всех в амбар и настоятельно посоветовали носа не высовывать.

Я приехал в лагерь после "продажи покойника", когда уже стемнело. Взял парочку ребят из охраны и мы полезли в ту печь.

Как это всё... странно. Вон тот кусок, который вниз упал. В прошлый раз на нём сидела верхом Фатима и, рыча что-то страшное, тащила меня за шиворот. Шапка съехала на глаза, воротник душил шею, руки были заняты торбами, а я старательно перебирал ножками по стенке. Чтобы помочь своей убийце поскорее довести меня до места моего упокоения. До безымянного болота в Черниговских лесах, где мне был уготован "последний приют". "Ни в воду, ни в землю...".

А теперь этот кусок, с которого, как с седла, торжествовала и подгоняла меня моя смерть, обвалился. Стал мусором. Как и сама Фатима.

Если бы я не знал, что вход есть, вряд ли бы мы его нашли. Обломки, куски чего-то, комья смёрзшейся земли, хорошо закрывали нору. Давно им не пользовались. Это хорошо или плохо? — Сейчас увижу.

Тихо, не собирая толпу, вытащили мешками землю, камни, мусор. Аккуратно сложили кучкой у ограды. Лишних глаз... лишних языков... если нас там встретят, то...

Входная дверь разбухла, не открывалась. Пришлось выламывать. Топором стучать нельзя. Так, подсобными средствами. Разобрали на досочки. Изнутри пахнуло мёртвым, сухим. Взяли свечечку, потопали. Надо будет к Николаю за фонарём сгонять. У него есть, я знаю. С факелами толпой... задохнёмся.

А вот это место я помню. Я тогда споткнулся, носом в землю полетел. Фатима со злости саблю выхватила, над головой моей махала, слова разные ругательные говорила. А я лежал на земле, пытался отдышаться, совершенно замученный предшествующими... приключениями, танцами, приглашением в замуж, обещанием новой госпожи переломать мне ноги, предательством своего господина... единственного, любимого, боготворимого... Б-р-р...

Последние дни тогда шли непрерывные репетиции перед выступлением на свадьбе. Затем собственно... бенефис. С "бурными аплодисментами и криками браво". По ночам мучительно соображал: как, таки, выскочить... "из-под топора". Истерический забег по подземелью... дом многоэтажный без лифта...

В тот раз я лежал и тупо смотрел. На белый камень на земле, гальку, бог весть какими течениями какой геологической эпохи занесённый сюда. Рубанула бы тогда — умер бы спокойно. Даже с благодарностью. С улыбкой облегчения на устах, с белым камнем в глазах.

Камушек — убрать. Отряд пойдёт — кто-нибудь обязательно споткнётся.

Лестницы вниз. Одна, вторая, третья. На третьей чуть не убился. Высохла. Рассыпалась от ветхости.

Снять размеры. Затащить сюда такую же...? — Не пролезет. Изготовить детали, собрать здесь. До прохода основной группы.

А вот тут... Да. То самое место. Вот и неровность в стенке. Или соседняя? Фатима тогда схватила горсть земли и заставляла меня есть. "Клянись! Ешь землю!".

Как её тогда... трясло и корёжило. От счастья. Что можно заставлять, пугать, мучить того, кого она сама недавно назвала своим господином.

"Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие".

"Говорящее орудие" вдруг, хоть понарошку, хоть на минуточку, ощутило себя "человеком". Мул с кнутом погонщика.

Она прижала меня, тогдашнего худосочного, испуганного, растерянного подростка, к стенке, вот здесь, схватила за горло, другой рукой сдавила гениталии и, крутя и выворачивая, шипела в лицо, брызгая слюной и заходясь от восторга. Восторга свободы, восторга власти. Пьянящей власти над человеком, над мужчиной, над своим бывшим господином.

" — Теперь ты раб, я — господин. Если хоть что — оторву и думать не стану. Понял?".

Я тогда... Ел землю. Земля была безвкусная, сухая. Повизгивал. Потому что она лапала, крутила и выкручивала. Больно. И как я тогда не описался? — Не сообразил, наверное.

Съел, утёрся, отплевался. Подхватил брошенные мне торбы: господин с поноской при наличии раба — нонсенс. И мы побежали. Вперёд. К выходу из подземелья. К своей судьбе.

Стыдно? — Нет.

"Так тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат".

"Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее — не бывшим".

Это — было. Я — не раздробился.

Горько. Как отвар полыни. На вкус — противно, но промывает канальцы в печени и прочищает извилины в мозгах. Полезно.