Пушинка в урагане (наш человек на троне)

— Измена, предательство и попытка дворцового переворота.

— Кто посмел?

— А ты совсем ничего не знаешь?

— С некоторых пор, я для своего круга едва ли не изгой, и Вам, Ваше императорское величество, это известно.

— Мы наедине, Пётр Николаевич. Зови меня запросто, как прежде.

— Слушаюсь, Александр Николаевич. И всё же, кто посмел?

— Достоверно известно об участии в заговоре двенадцати великих князей, в том числе твоего отца, брата и всех моих сыновей.

— Не может быть!

— И, тем не менее, это правда.

— Александр Александрович мог просто дождаться своего часа!

— Мог, да не захотел. Видимо в нём проснулся мятежный дух Александра Павловича.

— А кто стоит за заговором? Что-то мне подсказывает, что щупальца тянутся с острова.

— Ты прав, Пётр. Твой жандарм, Власьев, получив от меня чрезвычайные полномочия, коротким приступом взял английское посольство и обнаружил там записи разговоров посла со всеми деятелями заговора. Если хочешь знать, тебя тоже велено убить, причём как можно скорее, не считаясь ни с какими издержками.

— Вот неожиданность! Меня-то за что? Я с англичанами почти и не общался, даже камердинера своего сменил на русского человека.

— Видимо поэтому они и приговорили тебя. И надо признать, ты за короткое время чрезвычайно осложнил жизнь всей Британской империи, а такое не прощают Но я хотел с тобой поговорить о другом: три пули, выпущенные в меня заговорщиками, не принесли особого вреда, но четвёртая что-то повредила во внутренностях. Врачи говорят, что начался некроз тканей, и жить мне осталось не более одного-двух дней, а скорее всего, я не переживу даже сегодняшнего вечера.

— Может всё не так страшно?

— Именно так, Пётр Николаевич, именно так. Я с тобой разговариваю только потому, что напичкан опиатами.

— Кого Вы назначили наследником, Александр Николаевич? Клянусь, я буду верно служить ему, как верно служу Вам.

— Нет, Пётр Николаевич, нет. Служить будут тебе, а твоя служба выше — лишь России и Господу Богу.

— Позвольте, государь, живы Ваши братья, Константин Николаевич и Михаил Николаевич! Неужели и они замешаны в заговоре?

— Нет, в заговоре они не замешаны, но от трона они отказались.

— У них есть сыновья, причём старше меня.

— Ты умный мальчик, Пётр Николаевич, должен понимать, что гвардейские офицеры, пусть даже увлекающиеся биологией и ещё чем-то там, не смогут полноценно руководить державой. А ты в своём несовершеннолетнем возрасте создал новый род войск, несколько отраслей промышленности и замахнулся на искоренение голода в России. Кто если не ты, Пётр Николаевич?

— Мне нужно много учиться, государь.

— Прекрасно, что ты это понимаешь. До твоего совершеннолетия осталось всего два года, это время твоими регентами станут мои братья. Они сами предложили такой манёвр. К тому же, скажу тебе честно, сыновья моих братьев были извещены о заговоре, но не ударили пальцем о палец, чтобы предупредить меня. Мы по-семейному договорились, не предавать сей факт огласке. Братья просто отрекаются от трона в твою пользу. Ты, в свою очередь, обеспечиваешь им пожизненную ренту.

— Могу я поговорить с ними?

— Конечно же, можешь. Сейчас я их позову.

Император взял с приставного столика колокольчик и позвонил. Тут же открылась незаметная доселе дверь, и у кровати материализовался слуга.

— Пригласите ко мне великих князей Константина Николаевича и Михаила Николаевича.

Слуга коротко поклонился и так же молча дематериализовался.

— Манифест о твоём назначении наследником уже отправлен в редакции, и будет опубликован в вечерних газетах. Сегодня же я оглашу его лично в присутствии семьи, важнейших сановников и дипломатического корпуса. Тех, кто на свободе. Арестованным содержание указа доведут в местах заключения под личную роспись.

— Позвольте, Александр Николаевич, получается, что Вы начали работы по передаче власти ещё до получения моего согласия?

— Получается. Сам посуди, Пётр Николаевич, часы мои сочтены, а оставить империю в неустроенном состоянии я не имею права.

Раздался стук во входную дверь, и слуга доложил:

— Ваше императорское величество, прибыли великие князья Константин Николаевич и Михаил Николаевич.

— Просите!

Лица вошедших великих князей были подстать моменту: торжественные и задумчиво-мрачные. Вместе с ними в помещение вошли несколько генералов и секретарь с большим планшетом для записей.

— Братья — заговорил император — добровольно ли вы отрекаетесь от наследования русского императорского трона?

— Да! — твёрдо сказал Константин Николаевич — Отрекаюсь от притязаний на русский императорский трон за себя и всех своих потомков.

— Да! — слово в слово повторил формулу отречения Михаил Николаевич — Отрекаюсь от притязаний на русский императорский трон за себя и всех своих потомков.

— Свидетельствую ваши слова и подтверждаю их. — твёрдо и внятно проговорил Александр Николаевич — А теперь перенесите меня в большой зал, и я прилюдно объявлю свою волю.

К постели императора подошли шестеро рослых солдат и подняли его вместе с кроватью. Только тут я обратил внимание, что постель императора представляет собой самую обычную складную железную кровать, какие я видел в солдатских казармах.

Солдаты подняли кровать на уровень плеч и понесли, а слуги открывали перед ними двустворчатые двери. Я двинулся вслед за постелью с императором, вслед за мной плечом к плечу двинулись великие князья Константин Николаевич и Михаил Николаевич, а за ними зашагали все остальные.

В большом зале, украшенном к так и не случившемуся балу, собралось не менее трёхсот человек, отчего в нём стало тесно и душновато. Кровать установили на задрапированное ковром возвышение, так что голова императора оказалась выше ног.

— Откройте окна. — шепнул я ближайшему слуге — Государю-императору может стать дурно.

Слуги бросился исполнять приказание, засуетились, и через минуту верхние фрамуги окон были открыты.

— Всем известна причина, собравшая нас здесь. — заговорил император — Предательство и измена проникли в самое сердце русской монархии и нанесли свой удар. Во мне осталось совсем немного жизненных сил, и я желаю в вашем присутствии обнародовать манифест о провозглашении императором присутствующего здесь великого князя Петра Николаевича из рода Романовых. Сам я, в связи с неизбежной скорой кончиной, слагаю с себя все полномочия.

Спустя два дня я сопровождал тело покойного императора в столицу. Гроб поместили на лафет артиллерийского орудия, занял своё место конвой Похоронного полка, и я пошел вслед за печальной колесницей. Кажется, я что-то сломал в сценарии, но никто не посмел указать мне на неправильность действий. Сопровождающие лица, сколько могли, шли пешком вслед за гробом, а устав садились в коляски, и их место занимали отдохнувшие. Только я один всю дорогу от Петергофа до Петропавловской крепости прошел пешком. Ещё у дальних предместий к процессии стали присоединяться простые люди всех сословий, и по Петербургу уже двигалась колонна в сотню тысяч человек, но я их не видел. Оркестр играл приличествующие моменту траурные мелодии, попы читали положенные молитвы, что-то говорили люди, но я их не слышал. Мысленно я беседовал с человеком, столь неожиданно взвалившем на меня громадную тяжесть ответственности за Россию. Вот только не мог он дать мне достойных советов — как дальше управлять страной. Если бы он знал, как, то применил это знание на практике. Но он не знал, а значит, я сам должен руководить Россией, сам должен искать выход из тупика, куда страну загнал, в том числе, и мой предшественник.

Часть II

Камень для Сизифа

— Назовите мне хотя бы одну причину, по которой я не могу подвергнуть вас позорной смертной казни через повешение.

Мужчины, стоящие передо мной, молчат.

— И, тем не менее, я вас помилую, но по причине, которая вам даже в голову не пришла: я не могу начать царствование с отцеубийства и братоубийства. Остальных я помилую, то только чтобы в обществе не говорили, что я выгородил только кровную родню.

Облегчённый вздох.

— Вы все, согласно решению суда, лишаетесь всех прав состояния. Смертную казнь я вам заменяю пожизненной каторгой, и это единственное послабление. Ваши семьи также лишаются всех прав состояния и могут покинуть Россию. Всё ваше движимое и недвижимое имущество будет конфисковано и передано в казну, для дальнейшей жизни или начала дел я выплачу вашим семьям, из своих личных средств по тысяче рублей на человека. Конвой, уведите этих людей.

Двенадцать бывших Великих князей покинули двор Алексеевского равелина Петропавловской крепости и под конвоем направились на пароходик, который отвезёт их по Мариинской водной системе до Волги, по ней до Казани, а уж от Казани, по арестантскому тракту во Владивосток, дабы оттуда добраться до левого притока Колымы, реки Джегдян. Туда же отправлены тысяча сто тридцать бывших гвардейских офицеров и крупных чиновников, участвовавших в заговоре и цареубийстве. Стране нужно золото, много золота, так пусть эти никчемные люди, в компании воров, убийц и сутенёров, добудут его. Впрочем, у них есть шанс вернуться: за хорошее поведение и упорную работу им обещано послабление в режиме содержания, а лет через пятнадцать рассмотрение вопроса о снижении срока заключения. Старшие за это время наверняка перемрут, но у молодых есть пусть и призрачная, но надежда.

* * *

Страна, которую я получил в наследство от прежнего императора, находилась в тяжелейшем положении. Да, имелся подъём промышленности и оживление торговли, но по сравнению с передовыми странами Европы, особенно Британии, Франции и Германии совершенно ничтожный. Да что там, мы отставали и от Австро-Венгрии, а по ряду показателей даже от Турции. Стране нужна была индустриализация, а на неё в казне не было денег.

Правительство и общественность почему-то надеялись, что индустриализацию проведут частники, или того удивительнее, иностранные предприниматели. Смешно, право слово! Капиталист добывает деньги, и ему нет дела до того, развита ли страна его пребывания, или наоборот, это чья-то колония. Для капиталиста важен размер получаемых доходов, и если в процессе получения прибыли кто-то разорится или отдаст богу душу, то это проблемы неудачника, а не его, капиталиста.

Заводы и фабрики в России, за редким исключением, оборудовались устаревшими станками, завезёнными из Европы и САСШ. Но хуже было другое: рабочих не считали за людей, и нещадно эксплуатировали. Рабочий день длился одиннадцать-четырнадцать часов, а на некоторых заводах — шестнадцать часов. Детский труд, официально ограниченный восемью часами, фактически длился, как и у взрослых, те же одиннадцать и более часов. Расценки за работу безбожно урезались, за малейшую провинность налагался штраф, да и заработная плата зачастую не выдавалась: рабочим выдавали талончики на получение товаров в заводской лавке, где цены были значительно выше, чем в любой городской лавке, при отвратительном качестве. Недовольных увольняли, стачки и забастовки жестоко подавлялись казаками и полицией.

Но страшнее всего дело обстояло на селе. У большинства русских крестьян не было нормального сельскохозяйственного инвентаря, в частности плугов. Я это знаю не понаслышке: в Пристенском районе Курской области, где я жил, первый железный плуг появился только в тысяча девятьсот одиннадцатом году! То есть, если пустить дело на самотёк, курским крестьянам ждать нормального плуга ещё без малого тридцать лет! Отсутствие нормального севооборота, сортовых семян и удобрений, помноженные на слабосильных лошадей и хилых, неграмотных крестьян приводило к тому, что неурожаи даже в Черноземье были раз в несколько лет. А что говорить о Центральной, Нечернозёмной России? Урожайность в России была в три-четыре раза ниже, чем в Пруссии, близкой к нам не только территориально, но и климатически.

Но и это не самое страшное: бедных крестьян многие поколения подряд грабили жадные дворяне, проматывая награбленное в столице и на заграничных курортах. А теперь появилась беда ещё более страшная, чем даже помещики — хлеботорговцы. Цену на хлеб они занижали в несколько раз, а тех, кто пытался сопротивляться — избивали, а то и убивали, а их дома и амбары с хлебом безжалостно сжигали. Крестьяне и честные торговцы как могли, противодействовали, но получали жестокий отпор: прикормленные полицейские чины и воинские начальники присылали солдат и казаков, и всё заканчивалось массовыми порками и ссылкой в Сибирь всех, кто пытался бороться за свои права.

В общем, в стране потихоньку назревал социальный взрыв чудовищной силы, грозивший уничтожить страну, и что-то надо было с этим делать. Собственно говоря, в той реальности, из которой я угодил сюда, власти предержащие так ничего и не делали. Сначала пришел Александр III, с его идеями 'подморозить революционные настроения'. Вот и 'подморозил'. Крестьянство обнищало ещё сильнее, у рабочих принялись отнимать совсем уж мизерные права, которые были у них до Александровских контрреформ, дворянство продолжило разлагаться. Разночинная интеллигенция заявила о себе как о мощной общественно-политической силе, набирали силу задавленные прежде старообрядцы, подняли голову иудеи. Все требовали решения их проблем, но царь и его правительство не собирались ничего предпринимать. После смерти Александра III, на престол взошел его сын, Николай II. Хороший семьянин, талантливый фотограф, отличный стрелок, знаток театра и предметов искусства. Это, пожалуй, всё то хорошее, что можно сказать о последнем русском императоре. Результатом деятельности Николая стали три революции, Гражданская война и иностранная интервенция.

Но здесь Александр с наследником вляпались в абсолютно идиотский, бессмысленный заговор против собственного отца и деда. Они, конечно же, проиграли, а трон, совершенно случайно, достался мне. Комизм ситуации заключается в том, что я никогда в жизни не стремился к власти. Ещё смешнее то, что царём на Руси стал коммунист.

Нет, я никогда не был членом коммунистической партии, разве что в детстве был октябрёнком и пионером, а в юности был комсомольцем. Но советское образование и воспитание прочно сидят во мне. Советские ценности никуда не делись: я точно знаю, что все люди вне зависимости от пола и расы рождаются равными, и различные блага они должны получать не по праву рождения, а по заслугам или поровну, если эти вещи необходимые всем. Понятно, что стартовые условия сына академика гораздо лучше, чем у сына крестьянина, но на длинной дистанции талантливый человек обойдёт посредственность независимо от социального происхождения.

И то, что средства производства должны принадлежать тем, кто на них работает, тоже для меня очевидно. Фабрики — рабочим, земля — крестьянам. Очевидно и то, что к концу девятнадцатого века промышленность готова к переходу на восьмичасовой рабочий день. К этому не вполне готово сельское хозяйство, поскольку посевная и уборочная страда не могут ждать, время очень ограниченно. Но зато сельский труженик может дольше отдохнуть зимой.