Долго искать не пришлось. В дальнем углу пещеры-некрополя, под черным киотом с иконой Емельян обнаружил надпись: "Врата адовъскаиа съкроушивъ".
-Давай свой серебряный нож, боярин, — крикнул он Ерофею Захаровичу.
Боярин безропотно протянул чашнику клинок, однако все же осторожно поинтересовался:
-Что ты собираешься кинжалишкой делать?
-Как что? Стену ковырять.
-Не надобно, — запричитал Скоробоев и заплакал, — жутко мне.
-А как же царское поручение? Негоже отступать, Захарыч. Эх, жалко клинок испорчу, да другого орудия у нас все одно нет.
Емельян поднес серебряный кинжал к стене, в которой были замурованы останки старца Иорадиона, но внезапно своды пещеры задрожали. Сверху посыпались камни и пыль.
— Святой Иорадион на нас гневается, бог с ним, с петровским наказом! — закричал боярин.
Схватив Скоробоева за парчовый воротник кафтана, чашник бросил его наземь. Дыша прямо в лицо, спокойно объяснил:
-Это не пустынник окаянничает, это сотворенный нами обвал продолжается.
Выждав удобный момент, когда камни стали падать не так часто, Арбузов подхватил боярина как мешок с мукой, поставил на ноги и чуть ли ни пинками погнал его к открытой гробнице. На ходу закричал:
-Скорее крышку надгробия прочь!
Без каких либо словопрений, сбросили на землю тяжеленную медную плиту.
От изголовья саркофага вниз шла железная лестница.
Емельян кинул в черную бездну пару горящих факелов. Те шлепнулись в саженях десяти от поверхности, взметнув снопы искр.
-Вперед! Скомандовал молодой человек. Ты первый, боярин.
Вздыхая и кряхтя, мысленно уже окончательно распрощавшись с жизнью, Скоробоев полез внутрь гроба.
-Шибче, шибче, — подгонял его сверху парень, — прибьет меня каменьями, что один станешь делать?
Этот довод заметно прибавил боярину сил и сноровки. Он лез вниз, судорожно перебирая руками и ногами ржавые перекладины. Каждый раз, только неимоверным напряжением воли он заставлял себя отдирать руки от холодного, сырого железа и двигаться все ниже, в самую преисподнею. Ему на голову сыпалась грязь с единственного Емелиного сапога. Арбузов чуть ли не наступал ему на темечко.
Наконец, под ногами — твердая земля в россыпи тлеющего факельного пепла. Налево узкий, но высокий и ровный ход. Проложен он был не в камне, а в земле, и по бокам укреплен серыми известковыми плитами.
Наверху внезапно все стихло, очередного подземного толчка не случилось, но о том, чтобы подняться обратно и осмотреть захоронение старца Иорадиона, Емельян даже не заикался. Не верил он ни в дьявола, ни в черта, ни в Люцифера языческого, однако в приметы и знамения верил. Испытывать судьбу дважды по одному и тому же поводу, было не в его правилах. Не случилось успеха — значит, так тому и быть.
-Ступай за мной, Ерофей Захарович.
Шли долго, и, казалось, этому подземному ходу не будет конца. Самое удивительное, туннель не изгибался в сторону ни на дюйм, был ровным как стрела. Под ногами чавкала жижа. Портянка чашника намокла, стала тяжелой, словно колодка, однако парень терпел, несмотря на то, что правая нога от холода почти онемела.
Вдруг Арбузов поднял десницу, давая Скоробоеву понять, что следует немедленно остановиться. Когда тот к нему приблизился, на всякий случай, преградил боярину путь факелом. Сам опустился на четвереньки, приказал боярину последовать его примеру.
-Слышишь, впереди? — чашник приложил к уху ладонь.
Боярин оттопырил ладонями сразу два уха, медленно поводил головой. Уловил низкий, вибрирующий, часто прерывающийся на самой верхней ноте звук.
-Кажись, кто-то храпит.
-Похоже, — согласился парень, — только кому здесь храпеть-то? — Он отшвырнул ногой пробегавшую мимо крысу. — Не этим же тварям?
Увидев крысу, боярин отпрянул в сторону , выставил впереди себя факел.
-Не пужайся, — успокоил молодой человек, — хвостатой нечисти теперь не до нас. Наверх сбегаются, на пиршество — им там есть, чем потрапезничать.
-Как же они по лестнице взгромождаются? — удивился Скоробоев.
Арбузов ухмыльнулся:
-Крысаки разве что летать не умеют. Стой здесь, я пойду, проверю, кто здесь почивает.
Не разгибаясь, как был на четвереньках, Емельян двинулся вперед. Свой факел он оставил боярину. Конечно, впотьмах ничего не разберешь, но выдавать себя огнем опасно — мало ли кто там отсыпается.
Через пять саженей, ход резко повернул влево. Теперь Емельян пробирался лишь на ощупь. Храп раздавался все ближе и ближе. И вдруг впереди, чуть правее, забрезжил свет. Арбузов пополз на него. Вскоре он уже смог различать контуры подземелья. С облегчением осознал, что находится не в туннеле, а в просторном гроте. В верхнем его углу было что-то вроде естественного окошка, и молодой человек разглядел, что там, на воле, идет снег. Вот и выход из монастырской усыпальницы! Будь она...Так кто же так надрывно храпит? Чашник окинул взглядом грот и застыл, будто замороженный.
Под передней стеной пещеры, на спине, смешно прижав к брюху лапы, храпел огромный, бурый медведь.
Арбузов осторожно попятился, стараясь не разбудить зверя, но в спину его толкнул, улыбающийся боярин Скоробоев.
-Неужто выбрались, Емелюшка! — радостно закричал он во всю глотку. — Свет божий, что может быть чудеснее!
Удержать Ивана Захаровича, который стремглав бросился к выходу, Арбузов не успел.
Медведь перестал храпеть, пустил из пасти пену, поводил сопливым носом, и приоткрыл желтые мутные глаза. Затем косолапый шустро перевалился на брюхо, немного посидел, почесав задней лапой за оборванным ухом и в развалку пошел на ничего не подозревающего боярина. Емельян заметил, что медведь привязан веревкой к крупному камню и у него отлегло от сердца. Но мишка, встав на дыбы, порвал прочный на вид канат, словно паутинку и, с обрывком пеньки на шее, полез на Скоробоева.
-Беги, Захарыч! — что было мочи, закричал парень, а сам схватил увесистый булыжник, швырнул в медведя. Косолапый даже не обернулся, а, растопырив когтистые лапы, всей своей массой навалился на боярина, моментально подмяв его под себя.
Старый цыган с золотой серьгой в ухе и потрескавшимися зубами в щербатом рту, широко заулыбался.
-Слава царице Небесной, совокупился дух с телом, — он радостно похлопал по плечу открывшего глаза боярина Скоробоева, — жаль токмо Скрягу пришлось зарубить.
Ерофей Захарович застонал.
-Кого? — прошептал он.
-Скрягу, медведя моего.
Цыган говорил быстро, постоянно оглядываясь на вход в шатер. Скоробоев все еще находился в полусонной прострации, но речь старика воспринимал вполне ясно. А цыган шелестел не переставая.
-Ежели бы твой холоп, боярин, не завопил как резанный, когда мишка на тебя пошел, " спасай царского делового человека!", ни за что бы своего зверя живота лишить не дал.
Старик внезапно заплакал. Он рассказал Ерофею Захаровичу, что Скряга был настоящим кормильцем и в самые тяжелые времена выручал весь табор, зарабатывая деньги на ярмарках и торжищах. А теперь придется заводить нового зверя.
-А сколико денжищь надобно прииждить, чтобы медвежье чадо уму разуму и всяким скоморошнеческим премудростям обучить? — жаловался старый цыган. — Уйму! И угораздило же тебя, боярин, в пещерцу залезть!
Неожиданно старик перестал ныть и по-деловому спросил:
— Холоп твой Емелька сказывал, что ты за медведя заплатишь, ну так что ли? Али нет?
В эту минуту в шатер вошли чашник Арбузов и высокий, крепкий, лет тридцати на вид, роман с уже поседевшими висками. Его взгляд был уверенный и строгий. В руках он держал короткую плетку. Заметив подле боярина старика, он изобразил на своем лице нечто вроде брезгливости.
-Деньги клянчишь? — грозно сверкнул черными очами роман. — Я же запретил тебе сюда наведываться. Неуместничаешь пакы!
Старый цыган вылетел из шатра, словно пробка из бутылки пенного вина.
Опустившись на колени перед лежащим под бобровой шубой боярином, Емельян спросил:
-Ну, как ты, Захарыч? — парень взял Скоробоева за руку.
-Потребно, — с трудом ответил тот, покусывая запекшиеся губы. — Водички бы мне, Емелюшка, а лучше меда испить.
Арбузов слегка сжал ему десницу.
-Нельзя тебе пока водички, Ерофей Захарович, терпи. — Молодой человек вынул из стоявшей рядом миски мокрую тряпицу, промокнул ей губы боярина. — Вот так, легчее будет.
-Нутро все пламенем горит, — стонал Скоробоев.
-Терпи.
Рослый цыган, вероятно хозяин табора, приблизился к боярину, внимательно оглядел его лицо.
-Шрамина над правой бровью останется, все остальное с лица сойдет. А вот в нутрях... Вовремя косолапого порешили, а то не миновать бы самой лихой беды. Никак мишка по-хорошему отпускать тебя не хотел. Видно сладкий ты, аки патока. Как стемнеет, мои людишки отвезут вас в Миголощи.
-Куда? — раненый боярин попытался даже приподняться на локтях.
-В деревеньку неподалеку, на другом берегу Медведицы. Схоронитесь пока у верных людей. В Москву вам сейчас никак нельзя. Ждицу бросать не надобно, абие в лапы к Софьиным опричникам попадете. В здешних местах почти все стрельцы за царевну кричат, лютуют апротив петровых людишек, сказывают, и головы им рубят. Слыхал аз, князь Ромодановский войско сюда выслал, токмо его никто еще не видел. Отлежишься, боярин, у Налимовых, а там видно будет.
При упоминании фамилии Налимовых, Ерофей Захарович, вновь судорожно дернулся. Цыган его успокоил:
-К московским боярам Налимовым эти никакого отношения не имеют. Обычные свободные землепашцы, но и не смерды, хозяйство крепкое содержат. Бог их знает, откуда у них такая фамилия, я не спрашивал.
Емельян поправил шубу на боярине и, намочив тряпку, протер ему лоб.
-Как же ты познакомился, Роман, с Налимовыми и откуда знаешь, что они не спрелестничают?
Цыган улыбнулся, стеганул плеткой по своему новому, подбитому мехом сафьяновому сапогу.
-Позапрошлым летом возле Миголощ табором стояли. И как-то под вечер в деревеньке случился пожар. Вот всем табором тушить и помогали. А одного ребятенка я прямо из огня вынул — сына Селифана Налимова. Он мне теперь по гроб живота обязан, ни за что моим людям кознодейства не сотворит.
Когда-то деревня Миголощи называлась Сыропяткино. Почему так, никому неведомо. Вообще, отчего на Руси селам, селищам, выселкам, починкам, лабазам, хуторам и заимкам сами их жители, давали нелицеприятные названия? Соплино, Кривое, Неурожайное, Погорелово, Язвино, Татино...Скорее всего от ощущения собственной убогости, отсутствия, какого либо самоуважения и безысходности. Чем ниже, грязнее и противнее, тем лучше. А еще от страха перед всеми и вся. Недаром же русские люди всегда почитали и боялись юродивых. Впрочем, имена населенных пунктов никогда не отражали их сути. Например, в деревеньке Семеново можно не встретить ни одного Семена, в Сосновоборске не найти ни одной сосенки, а из села Хлебного... Из села Хлебного из-за голода давно уже разбежались даже церковные крысы. В Татино — отродясь не водилось воров. Так же и не факт, что в Сыропяткино когда-то жили люди с вечно промокшими ногами. Однако деревеньке повезло. Планеты расположились для нее так, что особым указом великого князя московского Ивана III, она стала именоваться Миголощи. То есть, волшебное , таинственное место.
Раненого боярина Скоробоева везли на санях по зимнику аккуратно, стараясь не растрясти остаток еле теплящейся в теле жизни. Перед отъездом Ерофею Захаровичу вновь стало плохо, и он потерял сознание. Сзади на санях, бережно кутая ноги боярина в теплые шкуры, сидел Емельян.
Когда с зимника свернули на Малую Пудицу, небольшой отряд сопровождения двинулся быстрее. Крепкие сани с ореховыми полозьями, скользили по мокрому, подсевшему от небывало теплой мартовской погоды речному льду, будто по маслу. А вон за щетиной желтых, прошлогодних камышей и Медведица. Здесь уже до Миголощ рукой подать. Там она, на другой стороне, за высокими корабельными соснами, прямо напротив столетней ивы, одиноко растущей на островке.
На берег въехали с ручья, где подъем был не слишком крутым. Во многих избах, еще жгли лучины или конопляное масло — видно занимались делом. Ленивые же деревенские голодранцы давно храпели в своих халупах на теплых печах — им к завтрашнему дню готовиться было незачем.
Возле овражка, поросшего молодым сосняком, остановились. За осиновой изгородью стоял дом Селифана Налимова— терем не терем, изба не изба, хоромы не хоромы, но что-то очень добротное, большое, в два жилья, с деревянным крашеным петухом на охлупене. Гостей хозяин уже ждал у ворот, видно его уже предупредили о приезде отряда. Он помог перенести боярина в просторную горницу, остальных пригласил к столу. Потчевал медом на ягодах и жирными лещами.
Когда цыгане уехали, Ерофея Захаровича разместили в специально приготовленной для него комнате, на втором жилье. Арбузов улегся рядом, на соседней лавке, застеленной мягкой периной и пуховой, пахнущей свежим сеном подушке. Да, это не у мнихов на неструганных досках горющничать, подумал Емельян и уснул.
Лечили боярина Скоробоева растопленным салом того самого убитого из-за него медведя, смешанным с заячьей кровью. Селифан ставил на зверьков специальные, придуманные им самим капканы и через день другой приносил из леса пару, а то и тройку зайцев.
Дни тянулись медленно. Не скоро поправлялся и Скоробоев. Наружные болячки на нем затянулись и, лишь как предсказывал Роман, над правой бровью остался широкий длинный шрам, несмотря на то, что рану вовремя зашили стерляжьими жилками.
Арбузов ходил с Селифаном на охоту. Когда сошел лед, помогал ставить сети на щук, лещей и судаков. Иногда попадались осетры, и Арбузов сам готовил ароматную, вкусную уху из их голов. Научил Налимова варить из ячменя немецкое пиво, ставить добрую брагу из голубики, стрелять из пистоля и многому другому. О том кто они такие и почему скрываются в кашинской глуши, Селифан не расспрашивал.
Однажды поздно вечером, когда боярин спал, чашник с хозяином сидели за столом и доедали копченых окуней. Рядом, за прялкой трудилась жена Налимова Евдокия — молодая, налитая соком девка, которая иногда хитро и призывно поглядывала на Арбузова. Парень никак не отвечал на ее взгляды. Токмо еще не хватало с Селифаном поругаться. Но однажды, когда он невзначай нос к носу столкнулись с ней в дровяном сарае, заявил бабе прямо: " Еще будешь глазищами зыркать, поленом огорошу". С тех пор Евдокия избегала любых встреч с Емельяном.
Однажды Арбузов поблагодарил хозяина за вкусную, сытную трапезу, собрался уже идти к себе наверх, но неожиданно спросил:
-Откуда у тебя, Селифан, такая именитая фамилия?
Тот вытер жирные руки о расшитое цветами полотенце, спокойно ответил:
— Один из моих далеких предков был из князей Налимовых. Тех самых, что сейчас в Москве сидят, но они нас за своих не считают. Да нам и ненадобна их любовь, сами себя, чай, кормим.
-Как же попал сюда твой пращур, в эту...— Емельян хотел сказать "глухомань", но передумал. — В это селище?
-Он тут отшельником на Гадючьем острове обретался, в язвине под дубом жил.
