Витязи из Наркомпроса

Последний раз скрипнув, телега замерла... Стояла мертвая, напряженная тишина... Только изредка всхрапывал и тряс черной гривой конь...

— Самогонка есть? — вдруг совершенно неуместно спросил чекист. Метнувшийся в сельсовет парнишка, осторожно спускаясь с мокрого крыльца, вынес как бы не ведерную четверть ( на самом деле, всего в четверть ведра, чуть больше трех литров), в которой плескалась мутно-белесая маслянистая жидкость.

Чекист вытащил плотный, укутанный тряпками чопик, с трудом поднес бутыль ко рту, с усилием сделал большой глоток, в изумлении помотал головой:

— Ух ты... Сильна у вас советская власть! Короче, так дело было, товарищи старики: приехал я к вам в село, сразу напился как свинья, а разбойники-то и убежали! Виноват, что не уследил...Пусть меня накажут.

— Мы боялись, начальник, что ты в городской народный суд их повезешь...,— признательно склонил белоголовую голову самый старший из дедов.

— А вы что, не народ? Это они ваших ведь детей ... Вам и судить их. — с уверенной силой ответил чекист. — Народным справедливым судом!

— Мы их будем судить по старому мордовскому закону..., — чуть слышно произнес второй старик, с покрытым трогательным белым пушком лысинкой.

Но не смотря на то, что эти слова прозвучали чуть слышно, разбойники вдруг завыли, забились в телеге, пытаясь с головой зарыться в сено... Будто их это могло спасти.

Потому что собравшиеся молчаливой, решительной стеной сельчане смыкали круг всё теснее и теснее...

Вытащив разбойников (оказавшихся совсем молодыми, звали их Семка Аленань да Федя Миколашкань, по прозвищу Пикспонань, оба местные уроженцы двадцати лет от роду!), сельчане устроили им зеленую улицу: взявши в руки прутья, привязав бандитов за руки к граблям, протащили злодеев вдоль всего села, и каждый сельчанин от души врезал им прутом по голой спине.

Доволочив потерявших сознание бандитов до кладбища, деревенские мальчишки под присмотром взрослых мужиков натащили дров и соломы, обложив ими окровавленные тела ... Руководил всем мужик лет тридцати, в красноармейской гимнастерке:

— Я,— говорил он, — на Хасане так действовал, и теперь так делать буду, чтобы никогда не было бандитов в нашем народе!

Потом бывший солдат достал из кармана синего кавалерийского галифе огниво, высек искру... Весело затрещало оранжевое пламя... Бандиты завыли, пытаясь выбраться из костра.

А мужик бил их по головам, по шеям крепкой палкой, приговаривая:

— Духоцка косонянга тяза аф ульнде — мезевок изьляд калмомс.

— Чтобы и духу вашего поганого на нашей земле не было! — перевел о. Савва.— Языческое тут что-то ... (Языческая подоплека такого способа уничтожения преступников в том, что, сжигаясь, полностью уничтожались и тело, и "дух" преступника. Видимо, для язычников это означало уничтожение самого "духа" (души) вора. Это очень совпадает с самыми древними представлениями мордвы, где души покойных обитают на месте погребений, только на другом берегу реки. При этом покойники живут обычной жизнью — работают, охотятся, любят и страдают, женятся даже...)

— Это им еще повезло! — рассудительно произнес Филя. — Среди стариковских рассказов были и такие, где говорилось о том, как при мокшанских каганах (когда у мокши свои "городки" были, вроде "Парьцень ошке") за очень большую вину старики выносили решение заложить злодея в каменный столб ("кивнь столбас"), чтоб больше "нужды" видел, помучился, а не скоро помер. Так убийца стоя и мучился — ни сесть, ни лечь в столбе невозможно. Оставляли ему отверстия для глаз, рта, давали кружку воды в день и всё. Долго терпели, мучились виновные. Строго разбойника наказывали: не сразу повесят или сожгут, а в камни с глиной заделают и мучают его до смерти — не шелохнуться там. Давно это было, при мокшанских кирди, инязорах...

... Вернувшись в село, путники были вдруг приглашены в большой амбар.

На покрытом вышитыми полотенцами деревянном столе стояли свежевыпеченный хлеб и крупно помолотая соль, граненый стакан с чистой ключевой водой, в блюдах исходили паром ароматные блины, возле которых стояли миски с медом, в кувшинах пенилась ароматная поза...

Впрочем, кроме слабенькой кисленькой позы, женского напитка, возле стола стояло целое ведро сыченой браги! Посреди стола почетное место занимала большая муравленой глины миса с отварной бараниной и горшок с кашей...

Пожилая мордовка зажгла свечу во главе стола и низко поклонилась путникам:

— Приходите все, те, которых мы знаем и которых не знаем, у кого нет никаких сродников, кому мы не сделали зло, и вы нам зла не делайте, просим вас не одни мы, а все наши старики!

— Эх, батька! Сбил ведь ты меня совсем с панталыку! — сказал радостно Бекренев, указывая на всех своих друзей, к которым присоединилась эрзянка, наворачивающих блины так, как будто два дня ничего не ели (а собственно так оно и было). — Не хотели мол, мы есть? А теперь-то ведь едим, аж за ушами трещит!

Отец Савва в ответ только молча улыбнулся...

"Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него", — (Мф. 6:6-8).

Глава семнадцатая. "Он, прегрешенья различая строго..."

(Он, прегрешенья различая строго,

На сколько ей спуститься ступеней... Данте. Ад.)

1.

И мне казалось: есть у меня две разных жизни!

И каждая , как проходящий сон...

Но стоит просто мне упасть лицом в траву

У дома, где я рос средь лип цветущих,

Вернутся жизнь с мечтами о грядущем

И верою ,что правильно живу, и — всё изменится!

Но... бесконечен стук веретена,

И ворот всё скрипит, качая Стикса воду...

И приговор, что вынесен народу,

Приводит в исполнение Сатана ...

Натка осторожно прикоснулась к плечу задумчиво замершего, облокотясь на березовый заплот, роняющего мерные, тяжелые строки Бекренева:

— Извините, Валерий Иванович, но... Оглянитесь кругом! Разве здесь, в Каргашино, людям живется так уж плохо?

— Это в Лимбе-то, куда мы вернулись, сделав полный виток спирали? Просто замечательно живется ... Дружочек, поглядите-ка вон туда... что вы там такое видите?

Посредине деревенского порядка (по городскому, улицы) между дворами и избами зияли огромные пустыри. На этих пустырях то тут, то там нелепо и страшно торчали одинокие дубовые столбы ворот, остатки печей, как после пожарища...

— Дома заколоченные... Это кулацкие, да? Высланных?

— Да вы что! Кулацкие дома заняла беднота... Это другое: люди уезжают отсюда, бегут...

— Куда бегут?

— Да по-разному...,— ответил неслышно подошедший, вкусно благоухающий самогонкой Мусягин. — Одни постарались уйти по призыву в Красную Армию, чтобы потом остаться там на сверхсрочную, другие поразъехались на работу в города и на отхожие промыслы... До того дошло, что о составленной разверстке я этой весной сам поехал по колхозам отбирать колхозную молодежь, особенно девушек, на курсы, организованные при мехмастерской и тракторном парке МТС. Трактора-то есть, а вот работать на них уже подчас некому!

— Почему так?

— Да вот уж так случилось... Начальство у нас не шибко радивое... Впроголодь этой весною живем. Старики становятся в тягость, новорожденные дети не в радость. Вы когда на кладбище-то были, заметили? нельзя было не заметить! очень много свежих могил и надмогильных новых крестов, особенно стариковских, массивных и детских — легоньких таких, тоненьких...

— А отчего же ...,— не верила своим ушам Натка.

— Да от того же! — отрезал внезапно озлобившийся чекист. — Некоторым счастливым колхозным семьям огромным подспорьем была работа кого-нибудь из семьи на железнодорожном узле и на предприятиях Рузаевки, где они получали хоть кое-какую зарплату. Другие держались за счет урожая со своих личных огородов и приусадебных земель или продажи за бесценок скота, домашнего скарба и покупки на эти гроши хлеба в магазинах Рузаевки и Саранска. Большинство же колхозников этой зимой недоедало, голодало. Люди пухли от голода. Скот подыхал... А начальство... Эх! Здешний директор МТС Бунин и замполит МТС Юртайкин и слышать не хотели, чтобы поставить вопрос об оказании помощи. А кто на бюро райкома поднимал вопрос об оказании внутрирайонной помощи, тех первый секретарь обзывал паникёрами и оппортунистами! Собрались тут... деятели...

— Ну а вы-то, вы-то! — гневно сверкнула глазами Натка.

— А что я? Сажаем... Да ведь всех дураков и подлецов не пересажаешь. Хотя мы над этим упорно работаем...

— И ведь это, Наташа, еще — правильно вы заметили! — крестьяне неплохо живут! А вот что мы с вами увидим там, дальше?

И Бекренев безнадежно махнул рукой туда, куда несла свои тихие воды река Вад! Текущая, понятно куда... В него!

... Стук весла о поседевшие от времени доски причала, к которому был привязан деревенский паром, по утрам перевозящий стадо на заливной луг... Медленно, медленно как во сне, уходящее по широкой дуге вправо гостеприимное к добрым людям мокшанское село Каргашино, которое так немилосердно к злодеям...

Старики в треухах и бабы в мордовских цветных платках, вездесущие, как воробьи, мальчишки, которые пестрой черно-белой стаей высыпали к прокопанному в глинистом крутояре, испещренному ласточкиными гнездами, пожарному съезду (чтобы удобней воду было от реки возить), стоящие около самой кромки воды, на сером песке, покрытом волнистым свеем, машущие вслед платками и кепками...

Отважный начальник районного отдела Мусягин, прислонивший ладонь к обмотанной свежими бинтами голове, отдающий честь, еще не знающий, что сразу же по приезде в Зубово-Поляну он будет в собственном кабинете обманом разоружен, потом до полусмерти избит горбоносыми курчавыми оперативниками, приехавшими из Саран-Оша с новым начальником, младшим лейтенантом ГБ Физоргером Гершелем Пинхасовичем. И тем же вечером за неполных десять минут осужден "тройкой": а именно, этим же Физоргером, новым районным прокурором (старый прокурор, упрямый мордвин, не согласный с малейшим нарушением буквы закона, будет осужден вместе с Мусягиным за компанию) и первым секретарем райкома ВКП(б) как... финский шпион! Где Финляндия, а где Мордовия?— спросите вы. И будете неправы. Потому что для товарища Физоргера, который сам не переживет декабрь 1937 года, это все одно, финно-угорские народы! Подумаешь, что не знал бывший сержант ГБ, хоть и правда был урожденный мордвин, да во времена оны простодушный рузаевский деповский слесарёк, никогда не живший в деревне, ни финского, ни исчезающе редкого соомского (который один мой Доброжелательный читатель принял за финский! Впрочем, не мудрено! На нем в самой Мордовии и говорят-то "полтора землекопа" в совершенной глубинке, единственно вокруг лесных Шарингушей, в которых вообще водится очень много странного!), ни даже относительно широко распространенного эрьзянского... Вот, командарм второго ранга Дыбенко тоже, по его собственным словам, сказанным им трибуналу, совершенно не знал американского языка, однако же, пошел сей командарм под расстрел именно как американский шпион!

И горько ещё пожалеет осужденный без права обжалования к ВМСЗ Мусягин, той же ночью трусливо расстрелянный дрожащими руками Физоргера, через форточку в камерной двери, попавшим в него, гордо выпрямившегося во весь рост, только с пятого выстрела, что не погиб он в мордовских лесах в славной схватке с бандитами-людоедами...

Или даже, что хоть бы и в болоте он не утонул. Потому что тупоголовая, пустотелая, раскрывающаяся в теле, как огненный адский цветок, браунинговская пуля в живот, значит, что умирать предстоит очень долго и очень больно. Очень...

Оттолкнув провожающих, на берег вдруг торопливо выскочила давешняя девушка, которую они встретили на загадочном туманном болоте, всё в том же белом не то сарафане, не то рубахе с красной вышивкой. За ней со всех ног бежал, рёвмя ревущий, утирающий кулаком горькие слезы, босоногий подросток, ровесник дефективного Маслаченки...

Остановившись резко на самом берегу, девушка порывисто присела на корточки, так, что её белокурая голова оказалась на одном уровне с головою её малолетнего мужа. Она нежно и ласково обняла его, что-то прошептала ему на ухо, поцеловала в щеку — нежно, ласково, совсем по-матерински... Заботливо потрепала его по вихрастой нечёсанной голове, резко встала, и, уже не оглядываясь назад, на теперь уже бесповоротно покинутый ею мир, решительно и смело шагнула на к ним борт, попросив о чем-то Филю на своем певучем языке...

Теперь её уже никто не удерживал, даже бледный как смерть подросток, до крови закусивший себе кулак, чтобы не закричать "Апа! Адя куду...".

— Просит только, на тот берег её перевезти...,— перевел о. Савва.— А там уж она сама до своего собственного места доберется...

— А там, как же она ... Там же кругом одни непроходимые болота? Может, мы её сразу до дому довезем? — забеспокоилась Наташа.

— В жизни и смерти путь сам себе не найдешь, на чужой лодке не доплывешь...,— как всегда непонятно, пояснил Филипп Кондратьевич.

... Долго глядя вслед исчезающей среди тонких березок и осин белой фигуре, которую всё крестил о. Савва, беззвучно повторяющий: "Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго рабу Твою, сестру нашу имя ей Ты веси, и яко Благ и Человеколюбец отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости ей вся вольная её согрешения и невольная, избави её вечная муки и огня геенскаго и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя..." Бекренев вдруг сказал:

— Наталья Юрьевна... Давайте вернемся...

— Куда? Зачем?...,— мертвеющими губами ответила девушка, полными слезами глаз смотрящая на ржавое болото и темно-зеленую кайму леса за ним.

— Я не знаю...,— пожал плечами Бекренев. — Может, на нашу дачу в Ильинской? Будем сидеть на террасе, в старых плетеных креслах, накрывшись клетчатым пледом, сколько нам осталось, слушать шум дождя, говорить...

— По удойной пионер-вожатой соскучились? — привычно съязвила Наташа. Потом,обернувшись всем тонким, напряженным, как струна, телом, сказала с мольбой:

— Не сердитесь, Валерий Иванович. Не хотела вас обидеть, как-то само собой у меня приступы неконтролируемого хамства случаются...

— Это у вас, тётя Наташа, затык от излишней стеснительности! Понимаю, сам такой! — со знанием дела пояснил дефективный подросток. И тут же снова получил крепкий сестринский подзатыльник.

— Наталья Юрьевна, я ведь серьезно... Вы не понимаете...

— Валерий Иванович, не держите вы меня уж за совершенную дуру-то... я всё прекрасно понимаю!

— Нет, не понимаете! — Бекренев покраснел, нахмурился, прокашлялся, прикрыв рот смятым, давно не стиранным платком...

Полуотвернувшись от собеседницы, преодолевая мучительный, нестерпимый стыд, глухо сказал: