Гроза 3 главы1-8

— Справишься ты с немцем? — В который раз за прошедшие сутки поинтересовался старший лейтенант Игнатов.

— Должны, Вань. — Ответил Володька, перейдя на обращение по имени. — Братец его, конечно, вёртким был, но уже девять месяцев червей могильных кормит, а мы, как видишь, живы и здоровы.

— Не хвались на битву едучи. — Напомнил командиру третьей роты народную мудрость старлей Игнатов.

— Да мы не хвалимся. Мы, так, старое вспоминаем. — Отмахнулся Володька.

— Ну, раз ты всё решил окончательно, — комбат приподнялся со шпал и хлопнул по плечу лейтенанта Банева, — ни пуха, ни пера вам.

— К чёрту! — Ответил как и положено в таких случаях командир третьей роты, отдал честь своему командиру батальона и отправился готовить свой танк к дуэли с немецким оберлейтенантом.

Облако наконец-то убралось в сторону и вершину холма осветило яркое солнце. Густав прикрыл глаза и раскинулся на подстеленном брезенте. Блаженное тепло растекалось по телу, солнечные лучи обрабатывали кожу, восстанавливая привычный ещё с Испании загар. В Африке с солнечными ваннами было намного лучше, но и здесь можно найти такой момент, когда скупое северное солнце позволяет прокалить кожу до вполне приличного цвета. Не коричневый цвет канувшей в лету рубашки штурмовиков, с которой сравнил его кожу отец, когда Густав впервые приехал в отпуск из Ливии. Но на "кофе с молоком" здешнее солнце вполне могло расщедриться.

Раздались шаги. Гельмут — угадал Густав. Только он один из экипажа так подволакивал ногу, последствие заработанного ещё в детстве перелома. Гельмут уселся рядом, дожидаясь когда командир соизволит открыть глаза. Понимая, что блаженная нега закончилась и пора возвращаться в такой привычный и такой мерзкий реальный мир, оберлейтенант Оберт открыл глаза. Гельмут, как всегда, жевал травинку. И где он их только находит? Даже в ливийской пустыне он никогда не расставался со своей привычкой. Гельмут как-то проговорился, что жевать травинки он начал для того, чтобы бросить курить. После того, как они нахлебались дыма в горящем панцере под Гвадалахарой, Гельмут, единственный из экипажа имевший солидный опыт курильщика, вдруг обнаружил, что не переносит табачного, да и любого другого тоже, дыма. Густаву с Хайнцем было проще. Брат вообще никогда не курил, а Густав иногда баловался, стараясь выглядеть более мужественно в глазах знакомых девушек. С дурной привычкой пришлось расстаться, о чём Густав никогда не жалел.

— Густав, русский осматривал поле. — Сказал Гельмут, окончательно возвращая своего командира к реальности.

— Значит решился! — Оберлейтенант приподнялся со своего импровизированного ложа, начал неторопливо одеваться.

Густав единственный из экипажа ни минуты не сомневался, что русский обязательно согласится. Раз он вышел на поединок с Хайнцем, то не должен отклонить и их предложение. Ну что ж, пусть выходит. Они здесь появились раньше на четыре дня и успели подготовить своему противнику парочку весьма неприятных сюрпризов.

— Густав, скажи мне: зачем тебе это нужно? — Гельмут не часто пользовался законным, приобретённым долгим сроком совместной службы, правом называть своего командира по имени, и если он это сделал, значит он недоволен, просто не высказывает своё недовольство открыто.

— Понимаешь, Гельмут, мне действительно это нужно.

Густав задумался над продолжением фразы. Ему это в самом деле нужно. А вот зачем? Он и сам толком сказать не может.

Отомстить за брата? Несомненно. Но только ли месть толкает его на это?

Желание славы? После штурма Каира, славы у него в избытке.

Полузабытая детская ревность к успехам старшего брата? И это есть, но где-то на самых дальних задворках сознания.

Въевшаяся в кровь потребность в риске? Рисковать можно и более разумным способом.

Гельмут промолчал, принимая и такой вариант ответа. Он вообще не отличался словоохотливостью после Испании. Густав вдруг решился задать вопрос, который волновал его уже несколько лет. Но Хайнц отвечать на него отказался, а выпытывать данную информацию у Гельмута Густав не осмеливался, пока был жив брат. Похоже пришло время его задать.

— Гельмут, ответь мне на один вопрос. — Густав помялся, думая как правильно составить предложение, но понял, что говорить нужно открыто, не изобретая витиеватых фраз, призванных скрыть истинную подоплёку его любопытства. — Гельмут, почему вы поссорились с Хайнцем?

Гельмут посмотрел на своего командира каким-то особенным взглядом, перекинул травинку в другой угол рта, смочил губы языком и спросил:

— Ты помнишь Испанию, Густав?

Оберлейтенант Оберт удивился. Как он может забыть свою первую войну? Ему стоило таких трудов вырваться на неё. Он до сих пор помнит материнские слёзы и обидчиво поджатые губы отца, увещевания бабушки и презрительные взгляды, бросаемые дедом на его новенькую форму. Как давно это было. Второй год в могиле дед, простивший в конце концов своих внуков. Ушёл в отставку отец, воспользовавшись правом возраста и заработанных на трёх войнах ран. Уже и Хайнца нет, а он до сих пор помнит страх первого боя. И так злившую молодого и глупого Густава Оберта заботливую опеку старшего брата.

— Но какое отношение это имеет к вашей ссоре?

Насколько помнил Густав, до самого конца той войны между командиром панцера фельдфебелем Хайнцем Обертом и механиком-водителем Гельмутом Краузе были самые дружеские отношения. Всё как отрезало после возвращения. Гельмут не писал и не звонил, не приезжал к ним в гости, к великой радости мамы и бабушки, твёрдо уверенных в том, что "этот выскочка с окраин плохо влияет на Хайнца и Густава". Конца войны сам Густав, лечившийся после ранения в Германии, не видел, и мог только предполагать причины ссоры между двумя другими членами их экипажа.

— Понимаешь, Густав, твой брат стал слишком серьёзно относиться ко всему этому. — Гельмут указал рукой на колышущийся под ветром флаг со свастикой, уложенный на корме их танка.

— Но ведь ты сам втянул его в ряды "наци"! — Удивлению Густава не было предела. С самого первого дня появления в их доме Гельмута Краузе, покойный ныне дед невзлюбил гостя именно за пропаганду идей нацизма. Отец не высказывал недовольства открыто, но и он не был в восторге от этих посещений. О маме с бабушкой и говорить не стоит. И вдруг человек, принёсший учение национал-социализма в их семью, обвиняет брата в том, что тот слишком увлёкся этими идеями.

— Да, это моя вина. — Согласился Гельмут. — Но я сам искренне верил в дело Гитлера, пока не побывал на войне. — Гельмут выплюнул изжёванную травинку, извлёк из кармана новую, отправил её в рот и продолжил. — А твой брат всёго лишь играл в забавную игру под названием "национал-социализм", пока тоже не побывал на войне.

Густав ждал продолжения, а его собеседник прервался, то ли собираясь с мыслями, то ли решая, что именно можно рассказать командиру о той давней ссоре.

— В самом конце войны нам в поддержку дали марокканцев, или нас в поддержку им. Ты их должен помнить. Они всё время были где-то неподалёку, но ни разу не взаимодействовали с нами вплотную. — Гельмут опять перекинул травинку и облизал губы. Чувствовалось, что данный разговор ему неприятен, но он решился избавиться от этого груза. — Нам в тот день не повезло захватить госпиталь республиканцев.

Густаву пока не понятна была логика рассказа. Почему не повезло?

— Я там встретил одну медсестру, француженку из добровольцев. Ты же знаешь, их там много было. — Гельмут уставился пустым взглядом себе под ноги. — Жанной её звали. Она по-немецки довольно хорошо говорила, а я кое-как по-французски изъяснялся. Всё просила меня взять их госпиталь под охрану... — Гельмут прервался, погонял травинку из одного угла рта в другой, сплюнул густую слюну и продолжил. — Я ещё посмеялся над её страхами. От кого защищать? Мы ж не дикари какие-то? Про марокканцев я тогда не подумал.

Густав внутренне замер. Про развлечения этих верных псов Франко он слышал, но ещё ни разу ему не приходилось выслушивать рассказ непосредственного свидетеля.

— Оставили мы их тогда, по своим делам уехали. А когда вернулись... — Гельмут окаменел лицом. — В её палатке целый десяток этих зверей в человеческом обличии находился. А на полу Жанна валялась. Ещё живая... Но без кожи... Кровавый ошмёток человеческого тела, который ещё пытался кричать от жуткой боли... А эти нелюди весело хохотали при каждом звуке, который она издавала...

Густава начало мутить. Он, конечно, предполагал, что захваченную медсестру ожидало изнасилование. Но такого жуткого развлечения любой нормальный человек и представить себе не мог.

— Вышел я тогда из палатки как в тумане, добрался до своего панцера, завёл двигатель и по этой палатке проехался. — Гельмут перевёл взгляд вдаль. — Вперёд-назад, вперёд-назад, вперёд-назад... Пока крики этих тварей слышны были.

Гельмут замолчал. Молчал и Густав, не решаясь прервать страшный рассказ.

— Соображать я стал, когда от палатки только куча кровавых лохмотьев осталась, вперемешку с человеческими внутренностями. — Продолжил Гельмут. — Представил в каком виде панцер и погнал его к речке, которая неподалёку протекала. Загнал танк в речку и вдоль неё около километра гнал, пока не засел в песчаной косе на повороте. Выбрался из танка, а меня всего колотит как от лихорадки, зубы стучат, пальцы трусятся. Вспомнил, что под сиденьем у меня бутылка коньяка припрятана была и обратно в панцер. Отхлебнул несколько глотков, вроде полегче стало. Решил я тогда в лагерь идти, бутылку, естественно, с собой прихватил. Пока шёл почти всю оприходовал, в общем оказался я в нашей палатке пьяный до полного изумления.

Гельмут поменял травинку и продолжил.

— Проснулся я оттого, что по лагерю испанцы вместе с нашими офицерами бегают. Выясняют — кто с марокканцами расправился. Наши, конечно, всё отрицают. И машины все на месте, и люди в наличии. Вдруг слышу к моей палатке идут. И голос знакомый говорит, что "этот негодяй здесь".

Гельмут в очередной раз замолчал.

— Я не понял, а причём тут ваша ссора с Хайнцем? — Спросил Густав.

— Предал меня твой брат! — Отрезал Гельмут. — Сам пришёл к испанцам и указал — кто это сделал и где он находится.

Пришла пора молчать Густаву Оберту. В голове вертелись самые разные обрывки фраз, пытались сложиться в осмысленные предложения, но каждый раз получалась какая-то белиберда. Наконец нужные слова были найдены.

— Почему он это сделал?

— Я же тебе говорил, что он стал слишком серьёзно относиться ко всему этому. — Гельмут опять кивнул в сторону флага со свастикой. — Я его тогда тоже спросил — почему? Он мне так и ответил — "ради сохранения дружбы между борцами за общее дело".

Густав вдруг подумал о том, что испанцы не должны были выпустить Гельмута живым.

— Как ты уцелел?

— Я тогда представил себе, как марокканцы с меня живьём кожу сдирают, и решил, что живым не дамся! — Гельмут нервно дёрнул губами в некоей пародии на улыбку. — Схватил трофейную гранату, которыми мы в лагере республиканцев разжились, чеку выдернул и пообещал взорвать себя вместе с теми, кто меня арестовывать пришёл. Испанцы врассыпную. Один Хайнц остался. Тогда мы с ним и поговорили в последний раз. — Гельмут в первый раз за всё время разговора посмотрел в лицо своему командиру. — Я был уверен, что он просто за свою жизнь испугался, ведь по танку всё равно бы узнали, кто это сделал. А он мне бред "про общее дело и единение борцов с коммунизмом". — Гельмут отвернулся и закончил усталым голосом. — Я с нелюдями и людоедами объединяться не желаю, какими бы идеями они свои звериные инстинкты не оправдывали.

— А потом? — Спросил Густав.

— А потом меня наши лётчики в ближайший самолёт затолкали и на взлёт. Вместе с гранатой. Я её над лагерем марокканцев выкинул. Они в это время в центре толпились и орали что-то. Надеюсь, попал. — Гельмут усмехнулся. — Затем меня в "тётушку Ю" посадили и в Рейх. В Германии шум поднимать не стали, погоны, награды, партийный значок втихую с меня долой, и в отставку. Я, откровенно говоря, концлагеря ожидал, но обошлось.

У Густава возник ещё один вопрос.

— А почему ты пошёл в мой экипаж?

— Ты позвал. Я пошёл. — Гельмут пожал плечами, демонстрируя, что не понимает смысл заданного вопроса.

Густав не нашёлся что сказать.

— Густав, у меня к тебе одна просьба. — Гельмут поменял очередную травинку. — Не бери Карла с собой. Не нужно малышу в этом участвовать.

Густав опять промолчал. Мать слёзно умоляла его взять младшего брата с собой. Она почему-то была уверена, что в экипаже старшего брата её любимый Карл будет иметь больше шансов уцелеть. Густав не стал её переубеждать, хотя считал, что намного лучше было бы упрятать его в одном из тыловых гарнизонов поближе к западным границам. Но не сложилось. Старые армейские друзья отца попали под подозрение в нелояльности при расследовании прошлогоднего покушения на фюрера и были отправлены в отставку. Те же немногие из них, кто ещё удержался на старых местах, старались поменьше привлекать внимание к себе. Пришлось забрать шестнадцатилетнего Карла с собой и зачислить радистом в свой экипаж.

— Мне кажется, Гельмут, что когда-то ты точно также уговаривал Хайнца не брать в экипаж меня. — Густав покачал головой. — Почему?

— Вольно или невольно ты будешь стараться уберечь его, не подставить борт, у которого он сидит. Значит ограничишь нас в манёвре. — Пояснил Гельмут. — Хайнц поступал точно так же в том бою под Гвадалахарой.

— Я постараюсь сделать так. — Заверил своего механика-водителя оберлейтенант Оберт, встал и направился к стоящему за холмом танку.

"Эмка" остановилась у относительно целого здания железнодорожного вокзала, позади и впереди генеральской машины лихо затормозили "козлики" взвода охраны. Бойцы торопливо высыпались из открытых кузовов "газиков" и заняли позиции вокруг "эмки". Генерал Катуков кивнул на них и сказал полковнику Герману.

— Видишь как. Скоро и до сортира с бронетранспортёрами провожать будут.

БТР тем временем подтянулся к опередившим его легковушкам, развернулся позади кавалькады, пулемётчик поводил стволом крупнокалиберного ДШК, оценивая сектор обстрела. Из приоткрытой двери БТР показались снайперы прикрытия, повертели головами в поисках наилучшего места и направились в сторону вокзала.

После покушения на маршала Тимошенко, устроенного польскими диверсантами месяц назад прямо в центре Варшавы, охрана генералитета была усилена в несколько раз. Меры безопасности иной раз доходили до абсурда. Личная охрана имела право не выполнять приказы охраняемых лиц, если эти указания противоречили инструкциям, составленным для подразделений охраны. Генералы ворчали, но терпели. Тимошенко уцелел только благодаря идиотскому, с точки зрения профессионала, желанию диверсантов покрасоваться. Польская шляхта всегда была склонна к красивым жестам. Сделают на медный грош, а уж шуму на десяток злотых. Не был исключением и этот случай. Наказать "пшеклентого москаля" решили красиво. С швырянием гранат и стрельбой из пистолетов под громкие крики "ещё польска не сгинела". Не обошлось и без прекрасных панёнок, спешащих пожертвовать свои жизни на алтарь польской вольности.