Гул

— Ну, братва, седлай коней — поедем других больных лечить.

Средь догорающих костров заржала кобыла.

XXIX.

— Вы капитан Жеводанов? — спросил Рошке.

— Так точно.

— Вы служили у бандитов в "синем полку"?

— Так точно.

— И вы участвовали в бою на Змеином болоте?

— Так точно.

— Вы знаете что-нибудь кроме "так точно"?

— Знаю.

— И что же?

— Я знаю, что мертвые должны быть преданы земле, их души взяты на небо, а память — в головы.

— Бросьте, Жеводанов, кто вам подсказал эти слова? Ваш бородатый дружок? Вы же Жеводанов! Куда вам в философию? Вам бы ать-два да из ружьишка по восставшим крестьяшкам стрелять. А, пуляли ведь? Или нагайкой рабочих сечь. А то и шашкой, когда никто не смотрит. Но советская власть всё видит. И я от её лица говорю: не вам, Жеводанов, о небе думать.

Виктор Игоревич не щёлкнул зубьями, как хотел бы, а проглотил оскорбление. Боялся Жеводанов показаться недостойным довлеющей силы, как тогда, будучи городовым, на заснеженной улочке — прыг от бомбы в сугроб, а нужно было грудью встретить эсерика с женским лицом. Недостоин...! Вы подумайте! Разве по фамилии определяют, кто достоин, а кто нет?! В раю что, гроссбух лежит? Офицер осклабил железные зубы. В лицо Рошке пахнуло кислым запахом. Вот бы оказаться в клетке с этим очкастым. Первым делом Жеводанов отгрыз бы ему нос. Лицо чекиста стало бы совсем плоским — можно поставить тарелочку к стеночке и стрелять, пока не разлетится вдребезги.

— А вы знаете, Жеводанов, что особый полк антоновцев, я бы даже сказал — ваша гвардия, во главе с Яковом Санфировым сдался в плен на Змеином болоте? Почуяли ваши подельники, что не выдюжит Антонов. Нет в нем правды. Будьте уверены, Жеводанов, что за Санфировым, как кафтан по ниточке, потянутся другие командиры. Виктор Игоревич, мы могли бы и вам сохранить жизнь, если бы получили помощь в поимке Антонова. Вы знаете, что треть царских офицеров уже перешла к нам на службу? И их никто не трогает. А, Жеводанов? Что думаете?

— Думаю, что над могилой человека должна быть липа. Над липой — звеёды. А дальше думать не требуется.

Очень хотелось Рошке вмазать рукояткой пистолета по наглой бритой черепушке. Жеводанова не гипнотизировали холодные очки, он не молил о пощаде, а, наоборот, нарывался на смерть. А то, что пленный офицер с железными зубами взаправду верил в некую довлеющую силу, раздражало сильнее всего.

— На вашей могиле... — задрожал Рошке, — на вашей могиле, Жеводанов... будет куча дерьма.

— Дворец Советов на ней, что ль, построите?

Жеводанов ехидно заклацал челюстью. Усы чуть ли не закрутились как пропеллер. Весь вид Жеводанова говорил, что он жил и воевал ради этой шутки. Взбешённый Рошке поднялся и подошёл к Мезенцеву. Тот закончил допрашивать Гервасия и тоже не знал, что делать.

— Это что — поп? Как зовут?

Мезенцев сорвал травинку и обгрыз её кончик. Травинка была сладкая, как дореволюционная жизнь. Это не нравилось.

— Говорит, гражданин небесного Иерусалима. Паспорт выдан Исусом Христом. Рошке, вы знаете, кто такие старообрядцы?

— Крупная буржуазия, думала на плечах рабочих въехать во власть и править вместо царя.

— Нет, этот не из таких... Этот всамделишный. Утверждает, что к капиталу отношения не имеет. Считает, что в последние времена живёт. А знаете, кто у него первая жертва?

Рошке требовалось высказаться:

— Вся Россия — жертва, чего тут гадать? Пряники, часы с кукушкой, огурцы солёные — тоже жертвы. Что они ещё любят? Чтобы снег хрустел в личном саду. Чтобы извозчик шапку заламывал. Чтобы в аптеке у Акермана был холодный мраморный прилавок. А за что нас не любят попы и провизоры? Потому что мы их за шкирку из постельки вытащили и ткнули лицом в историю. Вместо разговоров о парламенте и сметане дали им титаническую миссию — мир перестроить. А они? Ай, грибочки матросня съела! Ай, погорельцев подселили! Ай-ай! Мы солнце готовимся перевоспитать, а они листочки с дореформенного календаря хранят!

— Да вы поэт, Рошке, — уважительно заметил комиссар.

— Нет. Я просто не люблю аптекарей.

Чекист снял очки и раздраженно протёр их. Мезенцеву подумалось, что, если бы Рошке чаще так думал и говорил, они бы могли близко сойтись. Да только вот что вышло бы из такого союза?

— Удивительно всё же считать, — продолжил комиссар, — что Троцкий это смердящий пес. В прямом смысле слова, я имею в виду. Но этот старовер, понимаете ли, радуется. Обычно попы плачут, что мы за ними пришли, хотя на самом деле не за ними, а за награбленным, а тут... от радости плачет. Умоляет расстрелять. Для него это как радость перед Богом будет. Все грехи искупит сразу. Вот бы все коммунисты были такими.

— Чтобы себя пристрелить просили?

Мезенцев посмотрел мимо чекиста.

Тот снова холоден, точен: минутный приступ прошел. На бледном лице бледные же очки. В них отражался Гервасий.

— Я ещё ни разу не видел, чтобы Бог уберег от моей пули. Думаете нас, безбожников, впечатлить? Я однажды уже пришил такого, как вы. Он всё село паутиной опутал. Довел рабочих до нищеты, а сам прибыль на молельные дома пустил, чтобы себя перед Богом отмыть. Даже кабаки не побрезговал содержать. Хорошенькая вера: вы, товарищи, думайте о посмертном воздаянии, а при жизни денежки ко мне несите.

Елисей Силыч ощупал Рошке пытливым взглядом, но не признал коммуниста, учинившего бунт в Рассказове, как и Вальтер не узнал сына текстильного фабриканта. На том и разошлись. Мезенцев перешёл к Жеводанову. Тот оживился: комиссар интересовал его больше, чем сухощавый Вальтер. Мезенцев тоже с интересом оглядел бритую под ноль голову, усы и железные зубы. Такое лицо должно быть среди большевиков.

— Заблукали, — Жеводанов первым щёлкнул пастью, — как и вы. Вот что тут делаем.

— А с чего вы взяли, что мы заблудились?

Жеводанов не ответил. Тогда Мезенцев спросил:

— Куда ушёл Антонов?

— Почём мне знать? После боя на болоте он собрал свиту и скрылся.

— То есть бросил вас на погибель?

— Это вас на погибель оставили.

— Разве это мы пулю выпрашивали?

— Это я не у вас, а у довлеющей силы просил. Верю, что под конец явится чудо.

— Вы что, Жеводанов, тоже старовер?

Офицер страшно обиделся. Второй чужак подряд решил, что Виктор Игоревич Жеводанов не может жить своей мечтой. Он, на минуточку, боевой офицер, сражался с террористами и германцами, воевал с красными и носил наградные зубы — и он, вы подумайте, не имел права на самостоятельное убеждение! Да что они вообще видели до семнадцатого года? Чеснок сушили за чертой оседлости или капиталы у Саваофа отмаливали! А Жеводанов к силушке пошёл ещё до революции, будучи обыкновенным городовым. Большевики тогда ещё работали прислугой в купеческих лавках, мечтая выбиться в управляющие.

Возмущение было настолько велико, что Жеводанову захотелось говорить, доказывать, спорить:

— При чём тут бородачи?! Я до всего дошел своим умом. Что, русский человек собой не может побыть?

— Русский?

— Так точно.

Мезенцев задумался, а потом заговорил:

— Я не люблю русский народ, потому что он... медленный. Почему крестьяне взяли оружие только в двадцатом году? Да, были раньше кой-какие выступления, были... да всплыли, потому что им только землю подавай. Мелочные люди. Чтобы вот так, как я, приплыл издалека крестьянин в чужую сторону и начал там погибать и убивать — так он не может. Разве вы, Жеводанов, сами этого не заметили? Что они воюют за хату, за овраг, за избу с соломенной крышей? Какая среди них может быть довлеющая сила? Перегной, самогонка. Вы понимаете, что воевали за горшки на плетнях? Нет, даже за тень от горшка.

— Я воевал не для того, чтобы победить. Я воевал для того, чтобы не быть дерьмом.

— Вы им станете, — вмешался Рошке.

— Оставьте, Рошке! — Мезенцева ещё больше заинтересовал Жеводанов. — Жаль, что вы на иной стороне. Ведь вам наплевать, кому достанется лишняя десятина земли. Мне тоже наплевать. Я никогда не любил этого интеллигентского причитания над священной земелькой. Знаете же: одни обещали построить русский социализм, а другие — вывести на хуторах крепкого хозяина. Тьфу! Ясно же, что земля годится только для того, чтобы построить на ней дом или сарай. Какая разница, какой флаг над ним будет реять? Всё равно сарай. Эсеры хотели возвести сарай федеративный, кадеты — сарай неприкосновенный, а монархисты — сарай с орлами на воротах. Только большевизм решительно выступил против цивилизации сарая.

— Да! Вы за барак! — оскалился Жеводанов.

— Нет... Большевизм — это кочевничество. Это снимание с земли. Это отказ от сарая. Мы хотим движения, которое бы разлилось во все стороны. Нам мало русских, мало России. Мы не националисты. Мы жаждем охватить весь мир, пройти его насквозь, придумать ему новое занятие. Кружит голову, не правда ли? И как при всем этом вы выбрали сторону скучнейших, банальнейших, посредственнейших господ офицеров? В благодарность они вам два пучка сена на погоны пришьют. А мы — звёзды!

— Так погон у вас и нет! Надуть меня хотел?

— Товарищ, зачем вы распинаетесь перед контрой? — жестко спросил Рошке. — Что вы им хотите доказать? Или... хотите понять?

— Именно так. Хочу понять. А что, нельзя? — с вызовом спросил Мезенцев.

Побелевший Рошке с криком расставил разбредшихся красноармейцев на позиции. Мало ли что. А то совсем расслабились. Жеводанов с Мезенцевым остались один на один.

Офицер заговорил:

— Я помню первую нашу атаку на станцию. Пулемётики там у вас стояли, орудие даже. У нас если один из десяти был с винтовкой, то хорошо. А до станции полверсты по открытой местности. И ладно если у тебя ружьишко. У меня было, а вот у остальных... колья из плетня, топоры, косы, пики. Вот вы бы смогли с рогатиной на пулемёт? А они могут. Пусть за горшок, за печку с изразцами, но какая разница, если могут? Да хоть за лопух! Чем он хуже флага расейского? А если могут, значит, есть в них силища. Страшная силища.

— Что за силища? — живо поинтересовался Мезенцев.

— А вот такая. Идёшь после боя, трупы осматриваешь. У кого шея обглодана, кого выпотрошили, на части порвали. Какие уж тут лапти, комиссар? Это звери. Самые настоящие звери. И лес этот звериный. Никто из нас отсюда не выйдет. Никто. Разве ты ещё это не понял?

Жеводанов почесал спину о шершавый ясень. Затем связанными руками умудрился поскрести чёрное запястье. С усмешкой протянул комиссару вырванные волосы:

— Русский народ линяет.

В глазах офицера прыгали зелёные искорки. Комиссар подумал, что он ещё никогда не видел настолько счастливого человека. Вот бы и ему быть таким же. Великая молотьба революции влекла, но не исцеляла. В ней были пожары, были трактора и будущее без необходимости гнуть спину на кровопийц, только не было самого главного. Не было любимой женщины. Не было Ганны Губченко. Найти бы её, да вдавить в это видение, чтобы эсерка с твердым хрустом встала на положенное ей место.

— Р-ра!

Жеводанов попытался выгрызть из-под мышки мучившую его вошь, и комиссар вернулся в реальность. Всё же хорошо быть Жеводановым: его не могла волновать женщина. Чешись, маршируй, маши саблей да жди прихода довлеющей силы. И ни одного сладкого чрева по пути.

Офицер милостиво предложил:

— Хочешь, про силищу расскажу, а, комиссар? Напоследок.

— Напоследок?

— Так да или нет?

— Валяйте.

— Наклонись, — властно потребовал Жеводанов, — расскажу про силищу. По-вашему — про революцию.

Мезенцев со скрипом присел, отчего тут же стрельнуло в голову, и наклонился ухом к железным зубам. Знал — не укусит. Зачем кусать исповедника?

Виктор Жеводанов жарко зашептал:

— Что же это — ваша революция? Слово с большой буквы? Шесть десятин каждому, а тому, кто не хочет, восьмичасовой рабочий день? Нет, братец, революция — это когда волосы на затылке шевелятся. Когда земля гудит от тысяч сапог, а следом ещё босые тысячи идут. Ждут, когда им сапоги достанутся. Это гул падающего снаряда, самолётный гул, лесной гул, ещё вой народный, который так низко стелется, что кажется, воздух горит. Так жара гудит, руки и ноги после работы, шаги, даль горизонтная. Как будто порог реки гудит, а порога-то и нет. Будто бы вода о камни голову разбивает, но нет ни камней, ни воды. Гуляет по Руси великий густой гул, от каждого угла отражается, в каждой лощине топорщится. И не красного цвета революция. Она ведь не туз червей. Сизого революция цвета. Как подтухлое мясо, как нос пьяницы, как туман. А в том тумане что? А в тумане гул, шорох, скрежет зубовный, самолетик летит и невидимые люди шепчутся. Гул этот — вещь неизъяснимая, не от человека и не от зверя взятая. И не смех, и не плач, и не ужас, и не грусть. Вслушаешься — поседеешь. Как будто густая волна голосов поднимается. Ползёт великий гул неутомимо, ни огнем его не разбить, ни молитвой. Скоро всю святую Русь затопит по самую колокольню. Разве это ваша революция? Это наша любимая силища.

Глаза офицера сверкали огнем.

— Слушайте гул, негодяи! Это довлеющая сила идёт! Каюк вам, господа большевики!

Жеводанов фальшивым голосом затянул "Интернационал".

Смеркалось.

Вдалеке, за поляной и деревьями, проснулся знакомый гул. Он медленно полз в сторону людей, подвывая и поскребывая кору.

XXX.

Первым на поляну выскочил Тырышка. За ним вывалились вооруженные наобум лесовики. Кто с серпом, у кого обрез, мосинка, карабин Смита-Вессона, берданка или совсем уж непонятный французский "Шош". Только все это многообразие не спешило стрелять. Бандиты ринулись вперёд, чтобы сойтись с отрядом Мезенцева в рукопашной.

Красные лежали цепью, успев по приказу Рошке отрыть окопчики. Елисей Силыч с Жеводановым были привязаны позади ясеня. Первый залп опрокинул нападавших: стреляли всего с двадцати метров. Среди бандитов разорвалась пара гранат, полетело к небу человеческое мясо, но из земляного дыма вновь восстали мужики. С утроенной энергией они бросились на защитников ясеня, не обращая внимания на пули, рвущие животы.

Вальтер Рошке не испугался. Так, обыкновенный предбоевой мандраж. Чекист лаконично всаживал пулю за пулей, но бандиты, падая, снова поднимались. Нападавшие лезли на большевиков сторукой и сторотой массой, откуда торчало каурое ухо и чёрная глазная повязка. Красные пытались разодрать массу штыком, разбрызгать гранатой, а она слипалась ещё гуще, затягивая кричащих бойцов в прожорливые внутренности. Не выдержали солдаты, бросились наутек. В спину тут же запыхали обрезы.

— Стоять, трусы!

Масса поворотилась к Рошке. Заклубила, забулькала, обнажила новые зубы: благодаря большевикам люди годами ничего не кушали. Отросло стёсанное. Чекист разглядел отдельные мертвые лица, сапоги, коней, сросшихся с людьми. Так не люди выглядят, а ров с людьми. Вальтеру вдруг представилось, что и те подвальные люди, которых он убивал около измочаленной стены, не умерли, а затаили злобу и роют, роют подкоп, роют прямо сейчас, вот-вот высунут руки из неглубокого окопчика и утащат Рошке к себе. От брезгливости Вальтер поднялся во весь рост и стал аккуратно класть пули в бандитов.