Призадумалась я. Как ей разъяснить? Ведь главного-то не сказала! Не болтаю обычно о том... Решила: ладно. Чего уж таить? А так, можа, поймет, в чем сила веры-то. Я сказала:

— А не горевала я, милая, потому как знала, что Господь меня испытывает. А за твердость мою, за то, что не роптала и сердцем не озлобилась, было мне воздаяние. Дал мне бог на радость троих детушек.

— От гера?

— Да хоть от мерина хромого, — засмеялась я. — Я их родила-то, сталбыть и дети — мои. На родине была я самая разнесчастная баба-неродиха, а здесь — я мать. И дом-то ведь я веду. Аль сама не видишь? Я здесь старшая женщина. А что ошейник этот на мне — так то меди кусок, не боле. И сам, хоть покрикивает, да знает, что без моей заботы не больно бы он со всем этим управился. Потому как дом-то держать надыть. Любовью держать, не приказом.

Ёттаре фыркнула, хоть, верно, кой-чего все ж смекнула.

— Что ж, — говорит. — И после всего ты, выходит, геров любишь?

— А мне, милая, один ляд: геры они или кто. Все мы — дети Божьи. Веры в тебе нет. Ни истинной веры Господней, ни в Праматерь, коей мы с тобой дочери. Мала ты еще. Да как есть пацанка. Небось, смальства-то с мальчишками водилась?

— У меня два брата старших. Ух, были б они здесь... — и осеклась.

Эх, милая... Ну да господь милостив, может и живы они.

Я сказала:

— Женщина должна быть добрая мать, а не вояка. То и Мать-Собака нам повелела, а Держитель заповедал. Почитаешь хоть Мать-Собаку-то?

— В клане Охотников никто своих корней не забывает! — и нос задрала.

— Так что ж ты кобелятничаешь? Злющим да ретивым кобель должон быть, а нам-то голова дадена. Пусть они себе бесятся да воюют. А нас-то, мил моя, Праматерь сторожить их, дурней, поставила. Чтоб вконец всю землю не спалили, да народ не выбили. О других надобно думать, а не только об персоне своей. Да и глядеть-то надо шире. Как говорено было: не то важно, что с тобой сей момент происходит, а то, как оно после аукнется, да чего из этого выйдет. Меня, вишь, какой нелегкой дорогой Господь провел. А теперь-то, назад глядючи, оно и видно, что было важное, а что — суета одна. Так что ты, дочка, погоди покудова по себе причитать-то. Неизвестно еще, какая тебе судьба уготована.

Тау Бесогон

Пробуждение было не из приятных. Кто-то премерзостно щекотал мои голые пятки и стягивал с головы простынь. Вот Наэ!..

Ну, кому ж еще быть? Поганка Ритит! Она восседала в изножье, облаченная в мою шерстяную зимнюю котту, старые сапоги для верховой езды и все побрякушки, которые смогла найти.

— Э-э! Где ты это откопала?

Тут я узрел раскрытые сундуки и свое хрунье, ровным слоем устилающее пол и мебель. Вот расхозяйничалась, зараза! Я вскочил и заорал по-торуански:

— Ихтынкыр митх, даэрам Наэ, хэ-ха?! Такх арзы! Ткхада, ткхада!

("Совсем опупела, чертова баба? Убирай все назад! Давай, давай!")

Звучит торуанский так, будто ты подавился никак не откашляешься но на сем немелодичном наречье изъясняется добрая дюжа народов от Паленого моря до моря Драконова. А я, увы, говорю на нем так, что едва-едва можно понять. Что и подтвердила Ритит: зашлась в диком хохоте и рухнула ничком, бренча шпорами друг о друга. Я собрался было ее прибить, но, благо, вовремя вспомнил, что свинячиться-то как раз нельзя. Сегодня ведь Откровение.

Ритит давно позабыла все обиды. Стоило мне сесть, как она тут же вознамерилась прокатиться верхом, но я, стряхнув ее, нацепил штаны и побрел по комнате, подбирая с пола одежду. Самое ужасное, что с общим бардаком перемешалось приготовленное в дорогу...

Хорошо хоть документы выправленные в библиотеке сховал. Чуть не забыл вчера, кстати. И ведь сделали-таки в срок, как обещали. Вот она, великая сила хорошей взятки.

Я ворчал, а сам думал: ладно еще Ритит меня увидела первой, а не кто другой. Я выжидал, пока она не задаст вопрос, чтобы исполнить обычай и уже не морочиться.

Бандитка резвилась вовсю: поскакала немного на кровати; покидалась подушками; нацепила меховой колпак, плащ-дождевик, поверх — кованый пояс с бляхами, которым могла свободно обмотаться дважды; потом занялась изучением награбленных украшений. Большинство колец и браслетов были Ритит безнадежно велики, а гривны и застегнутые свободно надевались ей через голову. Сами понимаете: парень я не худой, ручищи — дай Бог, да и шейка отнюдь не цыплячья.

— Хочешь что-то спросить?

— Зачем Тау такие... столько? — Она показала свои унизанные перстнями пальчики. — Тау носить себя как... девки? Хэ-ха?

— Ты действительно хочешь это знать?

— Хочешь... Да! Ритит хочешь знать!

Я облегченно вздохнул и пустился в объяснения:

— Это — мужские украшения. Сугубо мужские, особенно гривны. А у женщин — совсем не такие: бусы, например, сережки, а если колечки, то тоненькие...

— Хэ! — перебила меня Ритит. — Глупо! Наши мужчина такие не носить. Зачем? Девки себя носить, украшать. Мужчина — воевать! Акхыа! Ритит — тоже воевать!

Ага, как же! В плену ты сидеть. В гареме.

— Почему же? — возразил я. — Настоящий мужик от пары цацок уж никак не обабится. А когда человек богато одет, так сразу видно, чего он стоит. Вот, кольца — почти все золотые. И цепки, гривны — тоже. Вещь!

— "Вещь"...

Она опробовала металл на зуб, потом серьезно изрекла:

— Ритит понимать. Это как... большой человек, да? Богатый. Много золото, прямо себя носить не бояться, да?

— Ну, вроде того.

Дальнейшая реакция оказалась неожиданной: Ритит бережно все поснимала и пододвинула ко мне со словами:

— Это — важно. Такие... итхшот. Знаки, да?

Что ж, в какой-то мере она права. Обилие золота — есть знак положения в обществе...

Я выгнал торуанку и кое-как прибрался. На галерейке я неожиданно натолкнулся на батяню, выходившего из спальни.

— Караулишь ужо? — хмыкнул он.

— Нет, — честно ответил я.

Действительно, и в уме не держал. Неужели я первый, кто ему встретился? Прямо судьба, Наэ ее...

— Ты хочешь что-то спросить? — произнес он чинно.

Я задумался. Спросить все-таки? Получить, так сказать, прямое подтверждение, не дожидаясь косвенного в виде введения младенца в право первой очереди наследования? Столько лет мельжевался, а теперь... Положим, если он скажет "нет" — это даже и проще, значит, все правильно. А если — "да"?

Батя ждал, ждал... Я тянул, пока молчание не начало жечь, а потом выдавил вдруг напрочь севшим голосом:

— Ты веришь, что я твой родной сын?

Он вздрогнул, стушевался и стал плести совсем не то, нарушая неписаный закон Дня Откровения.

— Не боись, паря! Я уж и долю твою отделил — оченно прилично. И в духовной еще столько отписал, могёшь всю жизнь только кутить, и то — еще останется. И тебе, значица, отписал, и Эру кой-чего, и китувым девчонкам. Да еще хитро так составил: чтоб, коли замуж выйдут, муж, значится, не наложил лапу на ирууновы денюжки. Вот. И мачеха твоя по моей смерти тоже немало огребет, но хозяйкой полновластной ей здесь не бывать, не-ет...

Опять откупиться пытается... как всегда.

— Батя, сегодня праздник, святой день. Я задал вопрос. Ответь: веришь ли, что я тебе родной сын?

Он помолчал, хмурясь. Потом развел руками:

— Не знаю я.

Опа! Это даже покруче, чем просто "нет". То есть, хоть доказательства очевидны, но вот душа к тебе, паскуде, не лежит. Не лежит и все тут.

Давно надо было взять и спросить в лоб. Ведь я и прежде встречал батю первым. Но не спрашивал: надеялся, боялся. Теперь не боюсь. Отрубили хвостик одним махом, нечем больше дрожать.

— Тауо-Рийя... — рокотнуло вслед.

— С праздником, отец, — я не стал оборачиваться.

Я бродил по саду, выискивая Йара, в твердом намерении свалить вот прямо сейчас. Но Йар куда-то сгинул, зато высунулась из-за кустов хитрая рожица Ииту.

— А мы с щеночками будем играть!

— Что? — я с трудом собрал расстроенные мозги. — Во что вы играете?

— Папа сказал, что на Представленье позовут всех, кого только можно, и господ Мароа тоже. Значит, будут щенки. Вот так.

— А-а...

Я развернулся и пошел мыться и переодеваться. Успею еще свалить, можно и на пирушке погулять...

Йар Проклятый

Измотали меня виденья эти вконец. Одно за одним. Тошно с них...

А видел вот чего.

Шатер большой, из шкур шитый. По стенам оружие всякое: мечи длинные, щиты, и цепы, и плетки боевые. А у входа двое спали, прямо в доспехе кожаном. И как я, значит, здесь заснул, ОН там, в шатре, как раз проснулся. Поглядел вверх, на отверстие для дыма, увидал там свет и сразу поднялся, и уж знал, чего делать. Слуги ЕГО вскочили и отвели с поклоном полог. Вышел ОН. Кругом еще сумеречно, и шатры вокруг — точно снопы черные. Шел ОН мимо них, дальше и дальше, и где проходил, там все пробуждались сразу. Взобрался на холм. Солнце восходит. Пора. И тогда ОН запел. Без слов, все громче и громче. И выл ОН, как самый лютый зверь, как оборотень. ОН взывал к Духам. И жутко мне стало. И воинам ЕГО стало жутко. И они тоже поняли, что время пришло.

Как рассветлелось, подвели ему черного верблюда и подали метательный нож. А ОН все петь продолжал, хоть и тише уже. И не умолкал ни на миг, кабыть ЕМУ и вздохнуть не надо было. И многих воинов била от того дрожь. И готовы они были сами заместо верблюда встать, лишь бы это скорее кончилось. А ОН не спешил. Ходил кругами, враскачку да все головой поводил, кабыть прислушивался к чему, что слышал только ОН. Все ждали. Вдруг верблюд стал рваться и реветь. Огрызнулся, человека едва не стоптал. Тогда ОН оборотился, зыркнул — и затих верблюд. Потом встал ОН к верблюду спиной. Сжал нож меж ладонями, приложил их ко лбу и тут же перехватил и метнул через плечо — верблюду в шею. А верблюд зачарованный и не шелохнулся.

Тут старуха в плаще из красных шкур выдернула нож и подставила под струю большую бронзовую чашу. Улыбнулась она и поднесла ЕМУ чашу. Кровь, что в ней, была чистая, алая. Поглядел ОН и — перестал петь. И издал ОН торжествующий вопль, и его подхватили все воины, что ждали у шатров. И с кличем тем сорвались все с места и принялись спешно сворачивать лагерь. В новом походе и во всех битвах ждала их победа. Все радовались и громко выкрикивали ЕГО имя. Имя вождя-колдуна, не знавшего поражений, избранника Духов. Кхеос! Кхеос! Кхеос! И слово то значило "мощь", "власть", "вождь". И все это было про НЕГО.

А ОН подошел к верблюду и положил ладонь на то место, откуда лилась кровь. Потом ОН ушел в свой шатер, облизывая на ходу пальцы. А рана затянулась. Верблюд, принесший добрый знак, будет жить. И никто тому не удивился.

Просыпаюсь. Гляжу — а заснул-то сидя, за верстаком прямо. В мастерской до ночи возился. Тут после ужина и не работает никто. Тихо. Покойно.

Сижу, глазами хлопаю. Никак морок согнать не могу. Тут глядь: идет Ена, плотник тутошний. Увидал меня и ну ржать.

— Чего? — спрашиваю.

— Дык у тебя вся рожа в рябушку. Заснул, видать, прям на чешуях своих.

И то верно. Угомонился он и говорит:

— С праздничком тебя, Йар. Нынче у хозяев еще и Представленье. Выставляют вина бочку, да пива, да на всю челядь угощенья, сколько влезет. Не пропусти.

Праздник? Это что ж — Откровенье уже? Эва! Говорю ему тогда:

— Не хочешь ли спросить чего?

— Спросить-то... — смеется. — А правду болтают, будто от боевого ража встает так, что колом не перешибешь?

— Н-не знаю. Нет, не замечал.

Экие они, городские. Охальники.

— Жалко, — Ена хмыкает. — Ну, господь с тобой, Йар Бешеный. Попозжей-то заходи. В людской уж столы почали накрывать. Отведем душеньку.

Эх, знал бы ты, о чем шуткуешь...

Иду в храм, что на улице Покаяния. Он рядом тут, не раз мимо ходил, да прежде не смел. Но раз священник тот сам позвал, выходит — можно.

Службы утренней нет сегодня, народу немного. Священник мой в алтаре стоит. В полном уборе, крыла выше головы и золотом шитым сверкают. Чисто ангел. Ангел суровый, яростный.

— Идем, — говорит.

За руку берет и прямо под Дежителев Свод меня вводит, куда и нельзя мирянам-то. Не для себя, чтоб проверить. Для меня — чтоб не сомневался. Внутре ёкает, но — ничего. Совсем ничего.

— Раб божий Йара-Риуаи. Собор постановил, что наделен ты силою боговдохновенной и отмечен десницею Его, аки воин света. Святой отец-настоятель Уноа-Ота ручается за тебя и берет тебя к себе, в монастырь Великомучеников. Там станешь ты послушником, пройдешь испытания и требуемое обучение и, обретя смирение, посвящен будешь воином Раовым. А после отправишься в земли язычников — нести слово Его и волю Его и обращать заблудших в Веру Истинную.

Вона как. Уверовали вы в избранность мою.

А я стою вот посередь храма Божия, да под святым Сводом, да внемлю велению вышнему, а у самого... Так и отдается в ушах: "ОН был избран Духами... ОН призван, чтобы утолить древнюю жажду Духов..."

Как же это, Господи? Как возможно — чтобы и здесь, в обители Твоей...

Священник ждет в нетерпении. И видно по нем, что отдал бы все на свете, чтобы оказаться на моем месте. Чтобы воином Раовым нести веру святую хоть до края земли. Мечом и молитвой. И пасть, под конец, от рук язычников и стать великомучеником, тако же и смертью своею проторив дорогу последующим...

А я вот с последним калекой убогим местами бы поменялся с радостью. Лишь бы от ЭТОГО избавиться...

— А ежели, — спрашиваю, — не захочет она, сила-то, что во мне, воле чужой покориться?

Зыркает он оком страшным.

— Тогда, — говорит, — отца-настоятеля ждут крупные неприятности. Как и весь монастырь, полагаю.

Уллерваэнера-Ёррелвере

Идти на Представление к Ируунам мне не хотелось ужасно. Но папа не мог, а дяде очень уж хотелсь поближе "притереться" к столь влиятельному семейству, и я согласилась. Хуже того: дядя упросил меня пригласить их на свадьбу — хотя бы Ирууна-младшего. Это казалось совсем уж неуместным, да они и откажутся, конечно, но... Пусть. Просто как знак уважения.

Дом Ируунов фантастически вульгарен. Он до такой степени перегружен всяческими декоративными деталями, дорогими тканями, позолотой и прочим, что в этом есть даже своеобразная прелесть. Вроде той, что имеет цветистая праздничная мишура.

Я попросила Анно провести меня в помещение, где хранились книги. Здесь действительно имелась великолепная подборка иностранной литературы на дюжине языков, несколько изданий Книги Книг, в том числе и раритетный рукописный экземпляр, снабженный гравюрами, который я пролистала с особым удовольствием. Почти из каждой книги торчала растрепанная кипа замет, испещренных неразборчивым почерком моего ученика. Его прилежание меня радовало. Привычка к систематическому умственному труду — хорошая основа для будущей работы.

Тут ко мне, чуть робея, подбежали несколько девочек. Самая младшая, прелестная синеглазая попрыгунья, потянула за подол:

— Госпожа Мароа, а вы взяли щеночков? А можно нам?

— Откуда ты знаешь, как меня зовут, детка? — удивилась я.