Эвмен оперся локтями о перила. Двор, опоясанного забором буриона пустовал, лишь в дальнем углу кардиец приметил двух девушек лет тринадцати-пятнадцати. Та, что постарше, стреляла из лука. Мишенью служило медное кольцо, подвешенное на верёвке к брусу, прибитому к забору. Младшая наблюдала и, время от времени, бегала, чтобы раскачать остановившийся маятник, усложняя подруге задачу.

Кольцо ещё и вращалось, но лучнице это, казалось, совсем не мешало. Стрелы одна за другой вонзались в забор, дырявя пятно размером с кулак. Лишь одна из пяти, звонко встретившись с кольцом, отлетала в сторону. На моросящий дождь девушки, одеждой не отличимые от юношей, выдаваемые лишь длинными косами, не обращали внимания.

— Которая из них? — спросил Эвмен.

— Та, что поменьше, — ответил Агрон, — моя дочь, Динентила.

— А старшая чья?

— Моя, — прозвучал голос за спинами князя и кардийца.

Эвмен обернулся. В дверях стояла женщина средних лет, одетая в простое платье без украшений.

— Кинана? — обомлел кардиец, — как ты здесь...

— И ты радуйся, Эвмен, — усмехнулась женщина, — что, мне не место в доме моего двоюродного брата? Почему ты так удивился?

— Да я... — кардиец потерял дар речи, — я думал, ты в Македонии.

— Что мне там делать? Ждать, пока кто-нибудь отравит? — Кинана, дочь царя Филиппа и Авдаты, родной сестры Клита, посмотрела на князя и добавила, — я хотела взглянуть, чем занимается моя девочка, но не буду вам мешать.

Она повернулась и, бросила через плечо:

— Позже поговорим, Эвмен, если захочешь.

Когда женщина ушла, Агрон объяснил:

— Она приехала за пару дней до тебя. Все эти годы жила в Тимфее, в доме Полиперхонта.

— А Линкестиец?

— Он её не трогал. Не замечал. Или делал вид, что она не существует.

— Почему сразу не приехала сюда, после всего, что случилось в Македонии? И почему появилась теперь?

— Поди, пойми её, — хмыкнул Агрон, — дикая кошка.

После этих слов князь тоже удалился. Эвмен остался один. Снова посмотрел на девушек.

Младшая, стало быть, Динентила. Невеста Неоптолема. Заключить этот брак он, Эвмен, поклялся Клиту. И ни минуты не сомневался, что клятва будет исполнена.

А старшая, значит — Адея. Дочь Кинаны и Аминты, племянника Филиппа, которого тот лишил власти. Дочь претендента на престол, не желавшего такой доли и никогда не жаловавшегося на свою судьбу, убитого Александром...

"Боги, как я мог забыть о ней?!"

Адея, дочь Кинаны, внучка Филиппа. Неоптолем, сын Клеопатры, внук Филиппа. Кровь Аргеадов...

Эвмен перевёл взгляд на Динентилу, потом снова на Адею.

Неоптолема в городе не оказалось. Вместе с наставником и сверстниками, отпрысками знатных иллирийских семейств он находился в воинском лагере. В те годы среди иллирийских и фракийских племён принято было приглашать для высокородных юношей учителями эллинов. Не только в качестве воинских наставников. Здесь варвары сами были не дураки, но прекрасно знали, что у эллинов есть чему учиться. Так же знатные отроки изучали койне, знакомились с обычаями просвещённых соседей. Всем хотелось достичь высоты, покорившейся варвару Филиппу.

Агрон послал за Неоптолемом гонца и на следующий день тот вместе с Андроклидом явился в Кодрион под очи отдохнувшего с дороги Эвмена. Увидев хромого воина, кардиец едва не прослезился. Они обнялись.

Следом за наставником в дружинный обеденный зал, где состоялась встреча, вошёл юноша. Эвмен сделал по направлению к нему два шага и замер. Неоптолем тоже остановился. Он изучающе разглядывал Эвмена, которого не видел несколько лет и помнил весьма смутно.

Парень кардийцу определённо нравился. Он был одет по-эллински, в чистый белый хитон, умыт и причёсан. На ногах обычные, ничем не примечательные сандалии. Волосы ровно подстрижены и стянуты простым кожаным шнурком. Никакой роскоши. Держится спокойно и уверенно. Ровная осанка, гордо вскинутая голова. Царский сын. Молодец, Андроклид.

— Радуйся, мой царь.

Эвмен позабыл все слова, которые готовил для этой встречи. Из головы никак не шла Адея.

Боги на Олимпе злорадно потирали руки. Не было в их бессмертной жизни развлечения интереснее, чем наблюдение за тем, как смертные станут исполнять свои клятвы.

Эвбейская весна

Афины

Каждое утро на Панафинейской улице, словно из ниоткуда, возникала людская река. Два потока, один со стороны Керамика, другой от Акрополя, текли мимо колоннад и храмов, сливаясь в один, до краёв заполнявший сонную Агору.

Купцы и надсмотрщики покрикивали на вереницы рабов. Те тащили бесчисленные мешки, корзины и амфоры, катили тачки и тележки. Волы, лениво отмахиваясь хвостами от слепней, неторопливо волокли скрипящие возы. Товары раскладывались на столах, отделённых друг от друга камышовыми перегородками.

Вслед за торговцами, трапедзитами-менялами и их многочисленными слугами на Агоре появлялись стражники и агораномы, охранители общественного порядка. У хлебных рядов толклись ситофилаки, следившие за торговлей зерном. Площадь заполнялась покупателями, нищими, ворами и всяким праздно шатающимся людом. Граждане афинские, приезжие эллины из соседних полисов, из дальних колоний, многочисленные иностранцы-варвары — кого тут только не было. Такое ощущение, что на афинской Агоре можно встретить человека из любого уголка Ойкумены.

— А вот мёд, элевсинский мёд, подходи, покупай!

— Цветные ткани из Финикии! Пурпур, шафран!

— Покупайте чистые папирусы для письма!

— Сколько хочешь за свиток?

— Драхму и два обола.

— Чего-то они какие-то обшарпанные. Как на таких писать? Пожалуй, за пять оболов я бы взял парочку. Рыбу завернуть.

— Обидеть хочешь уважаемый? Да лучше папирусов ты даже в Египте не найдёшь. Драхма и обол. И ни оболом меньше!

— Продаётся раб-переписчик! Записывает слова быстрее, чем ты говоришь! Говорит и пишет на ионийском и аттическом. Знает три варварских наречия.

— Горшки расписные! Поединок Ахилла с Гектором на амфорах!

— Тьфу на тебя с твоим Ахиллом! Сколько можно малевать такое? Изобразил бы лучше голых баб!

— Не покупаешь — иди своей дорогой, а хаять не смей! Охота поглядеть на голых, ступай вон к Проклу.

— Нашёл к кому послать! Он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть!

— Лидийский меч — друг воина, а свяжешься с лаконским — жди беды! Согнётся иль сломается в недобрый час!

— Да ты за простаков нас держишь, лидиец! Кто лучше закалит халибское железо, чем халиб?

Несколько прохожих возмутились поношением эллинских кузнецов и дело едва не кончилось дракой. К счастью для торговца на выручку ему подоспел агораном со стражей. Он сохранил в целости зубы лидийца, но принялся вымогать штраф на нарушение правил торговли.

Неподалёку группа зевак делилась впечатлениями от посещения передвижного зверинца.

— Да видел я ту гиену, тоже мне диво. Псина и псина. Вот в прошлом году два родосских купца показывали на островах павлина, вот это чудо из чудес. Говорят, из самой Индии привезён.

— Павлина? Что это за зверь?

— Не зверь, а птица.

— Птица? И сладко ли поёт?

— Нет голоса ужасней. Мне Архилох напел, я содрогнулся.

— Архилох? Ему можно верить. Что же в ней тогда примечательного?

— Я слышал, красоты она неописуемой.

— А это случаем не те два родосских прохвоста, которые в питейном доме у Скамандрия похвалялись своими подвигами? Признаться, я чуть было не уснул во время этой повести...

Торговля обычно велась всё утро и сворачивалась, как только солнце взбиралось на свой полуденный трон и начинало жарить так, что уже ни широкополая шляпа, ни полотняный навес не спасали от злых стрел Аполлона. Когда в полуденном мареве начинало казаться, что плавятся каменные стены храмов и общественных зданий, Агора стремительно пустела.

В тот день Аполлон особенно злобствовал и многие ещё до полудня поспешили покинуть площадь, не вынеся пекла. Обливающиеся потом несчастные рабы, выставленные на продажу, массово лишались чувств. Особенно худо приходилось тем, кто родился в странах с менее жарким климатом. Да, совсем озверел Феб (прости дерзновенные речи, Лучезарный, да не иссякнут твои милости). Рассердился, что ли, на кого?

— Чего ты плетёшься, как беременная вошь, бездельник?

Сей раздражённый голос принадлежал старику, одетому в некогда дорогой, но ныне выцветший пыльный гиматий. Обликом муж был под стать одежде — гордая осанка сочеталась в нём с растрёпанной всклокоченной бородой. Лысина, обрамлённая остатками пегих волос, блестела на солнце, будто начищенный бронзовый колпак-пилос[107]. Старик слегка прихрамывал и опирался на палку. Время от времени он грозил ею молодому рабу, ковылявшему следом.

[107] Пилос — популярный в Элладе простой конический шлем без гребня и нащёчников.

Тот еле переставлял ноги, потными скользкими руками прижимая к животу амфору. Было видно, что парня совсем доконала жара.

Мимо степенно прошагала пара волов, тянувших телегу с какими-то мешками. Один из волов на ходу удобрял посыпанную гравием улицу. Старик уступил телеге дорогу, что-то недовольно бурча себе под нос, а когда двинулся следом, немедленно вступил костылём в лепёшку.

— Ах ты, зараза!

Он разразился потоком брани в спину зажиточного крестьянина (а откуда у бедного упряжка волов?), восседавшего на мешках. Тот обернулся и невозмутимо показал старику неприличный жест. У старика встопорщилась пегая борода-лопата, словно щетина взбешённого вепря.

— Да что же это такое делается, граждане афинские?! Меня, увечного, пострадавшего в борьбе с тираном, поносит всякий немытый скот?! Доколе?!

— Чего орёшь, Бакид? — окликнул старика какой-то прохожий, — когда это ты боролся с тиранами?

— Да я с македонянами... — закипел старик, оглядываясь по сторонам в поисках насмешника, — да я Одноглазого...

— Ага, ври больше! Ты ногу повредил, когда по сходням скатывался, драпая от Антигона? Тоже мне борец! Что тогда, что сейчас всего лишь в дерьмо вступил неудачно!

Бакид задохнулся от бешенства и, опёршись рукой о плечо раба (который и так еле стоял, а от дополнительного бремени едва не рухнул), потряс палкой, словно Зевсовым перуном.

— Чья это брехливая пасть загавкала? Это ты, Ферекл, презренный сикофант, собака народа[108]! Сейчас я тебя отделаю так, что до суда не доживёшь!

[108] Сикофант — доносчик, клеветник, шантажист. В Древней Греции не было государственных судебных обвинителей, в этой роли мог выступить любой гражданин. Сикофанты затевали бесчисленные тяжбы ради наживы. Часто они работали на политиков, которые тайно нанимали их для устранения конкурентов. "Собаками народа" сикофантов называл Демосфен.

Обидчик старика изобразил притворный ужас и поспешил удалиться. Дед запрыгал было вслед, размахивая палкой и извергая проклятия, но тут его перехватил какой-то небедно одетый прохожий.

— Бакид?! Боги, да ты ли это?!

Старик злобно уставился на препятствующего праведной мести, но уже через мгновение взгляд его смягчился.

— Апеллес?

— Он самый!

— Какими судьбами в Афинах? Давно ли приехал?

— Да уж два месяца здесь живу, — ответил художник, — ты же знаешь, я люблю путешествовать. Вот, наездился по свету, потянуло сюда. А ты-то как здесь? Боги свидетели, это про тебя справедливее спросить "какими судьбами"! Да ещё...

Апеллес осёкся, отступил на шаг, окинув Бакида взглядом и нахмурился.

— Хотел сказать: "да ещё в таком виде"? — усмехнулся Бакид, — да, Апеллес, вот так. Истину говорят — "от сумы не зарекайся". Всё было у Бакида в Эфесе — мастерские, корабли, деньги, рабы, немалое влияние... Всё прахом пошло. Теперь я нищий. Который месяц здесь, в Афинах, приживаюсь у проксена[109]. Всего один раб остался, да и тот бездельник.

[109] Проксен — гостеприимец, гражданин полиса, оказывавший услуги гражданам или официальным лицам другого полиса. Через проксенов велись дипломатические переговоры.

Они познакомились в Эфесе, в те дни, когда Антигон Одноглазый изгонял персов из ионийских городов. Тогда Бакид был богат и влиятелен, ныне же от некогда властного олигарха осталась лишь блёклая тень. Вид Бакида потряс художника до глубины души. Можно было подумать, что эфесцу не меньше семидесяти лет, но на самом деле ему лишь недавно перевалило за пятьдесят. Апеллес был моложе его на год.

— Поистине, жестокосердие богов не имеет пределов... — Апеллес сочувственно покачал головой.

— Не богохульствуй, а то с тобой сотворят ещё чего похлеще, — усмехнулся бывший богач.

— Но что за бедствие поразило тебя?

Бакид, дёрнув щекой отвернулся.

— Дела пошли... скверно.

Больше он ничего не добавил. Смущённый Апеллес почувствовал себя не в своей тарелке и попытался разрядить обстановку:

— Домой идёшь? — спросил художник.

— Да, купил вон полбы, — Бакид кивнул на раба с амфорой, наполненной зерном, — только ею и питаюсь, не до разносолов стало...

— Позволь мне помочь тебе, друг, — предложил Апеллес, — я, знаешь ли, сейчас в достатке.

Бакид внимательно посмотрел на приятеля.

— Спасибо, да только боюсь, брюхо моё огрубело, привыкло к одной варёной полбе и не снесёт изысканных яств. Да и проще надо быть.

— Ты стал последователем Диогена?

Бакид усмехнулся.

— Не до такой степени. Собака Диоген[110] выбросил миску, когда увидел мальчишку, едящего чечевичную похлёбку из куска выеденного хлеба. Мальчишка, дескать, превзошёл его в простоте жизни. А я с миской не распрощался и не собираюсь. Хотя, если подумать, возможно, аплокион, "истинный пёс", действительно познал наилучшую жизнь.

[110] Когда Александр Македонский во время своей встречи со знаменитым киником спросил Диогена, почему его зовут собакой, тот ответил: "Кто бросит кусок — тому виляю, кто не бросит — облаиваю, кто злой человек — кусаю". Название философской школы киников происходит от греческого слова "кион", "собака".

— Давай хоть помогу донести твою полбу, — предложил Апеллес, — парень еле на ногах стоит, ещё уронит чего доброго и разобьёт. Придётся закалять желудок желчью.

Он отобрал у раба амфору.

— Что люди скажут? — обеспокоился Бакид.

— Плевать. От меня не убудет, — спокойно ответил художник и задал следующий вопрос, — говоришь, Диоген прожил лучшую жизнь, стало быть, тоже считаешь, что следует поселиться в бочке?

— Вот ты, Апеллес прогуливаешься в дорогом гиматии, а стал от этого счастливее?

— Благодаря новому гиматию вряд ли, — усмехнулся художник, — я счастлив от другого.

— Радует всеобщее восхищение?

— И это тоже, что лукавить.

— Боги не любят гордецов. Чем выше взлетишь, тем больнее падать.

— Я знаю, — спокойно ответил Апеллес, выдержав пристальный взгляд эфесца.

"И ты тому пример, живее некуда".

— Собака Диоген ходил в рубище, зато протянул в своей бочке почти до девяноста лет, тогда как в нынешние времена цари, тираны и стратеги всех мастей мрут, как мухи.