Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

На это Фёдор с радостью согласился.

Жеребец тоже оказался хорош. Молодой, горячий, резвый, едва обломали черта вороного. Два раза чуть не сбросил, зараза!

Потом посидели немного, выпили молодого вина, правда, по дороге часть хмеля выветрилась. Но возвращался Фёдор в хорошем настроении.

А вот в покоях...

Дверь в опочивальню открыть не успел, она сама приоткрылась.

— Любый мой!

И фигура девичья оттуда.

Рубашка белая, коса длинная, рыжеватая, лицо в полумраке точнее не видать...

— Устя?

— Иди ко мне....

И голос, тихий, нежный, зовущий...

Может, не будь Фёдор под хмельком, и сообразил бы он, что дело неладное. Но вино рванулось, ударило в голову, потом совсем в другое место — и Фёдор сам не понял, как подхватил на руки гибкое девичье тело.

Тонкие руки обвили шею, русалочий смех защекотал ухо...

— Горячий какой, нетерпеливый...

Шепотом, чтобы несхожесть в голосах не бросалась в глаза.

А до ложа всего два шага.

Упасть, придавить собой женщину, рвануть белое полотно, с тихим треском расходящееся в стороны — и сорваться вдвоем в сладкое безумие.

Сорваться, не помня ни себя, ни окружающего мира...

Сорваться...

И в самый сладкий момент освобождения взгляд падает на лицо женщины, которая извивается под Фёдором.

Это — НЕ Устинья!

Не ее глаза, не ее губы, лицо... да, похожа, но это НЕ ОНА! Не ее запах, не ее голос... и руки в ярости стискивают тонкую шею.

Мерзавка!

Обманщица!!!

Женщина бьется и выгибается под ним, но сбросить озверевшего от чужой крови и боли молодого мужчину невозможно. И пальцы сжимаются все крепче и крепче... пока не стихает последнее биение жизни.

А Фёдор падает рядом.

Он ничего не осознает. Он впадает в забытье, напоминающее глубокий сон. Ему хорошо...

И тело женщины рядом с ним, Фёдора совсем не волнует.

* * *

— Что там?

За происходящим в спальне наблюдали две пары глаз.

Боярин Раенский подглядывал и отчитывался царице Любаве. А то кому ж? Ее затея была с девкой.

Найти подходящую, с Устиньей лицом и фигурой схожую, да и подложить Феденьке. Пусть натешится сыночек любимый, а там и блажь у него пройдет.

Нашли.

Боярин Раенский нашел. И люди его доверенные.

Нашли да и выкупили холопку, лицом и телом с Устиньей схожую, привезли в палаты, отмыли, в царевичевы покои привели и сказали, что от нее требуется.

Та и рада была стараться.

Рада, пока жизни не лишилась.

А боярин от увиденного так ошалел, что и слова вначале вымолвить не мог. Так и стоял согнувшись, нелепо зад отклянчив.

— Платоша!

Пока царица его не пихнула, что есть сил, и не опамятовал.

— Любава.... Ой, беда!

— Что случилось? — царица с неженской силой отпихнула боярина и сама приникла к потайному глазку. — Ой... мамочки! Что это?

— Что видишь, — с неожиданной злобой отозвался боярин. — Сынок твой девку убил, да и сам рядышком лежит, отдыхает.

Материнская любовь на такие мелочи, как умершая холопка, внимания не обратила.

— Феденька жив?!

— Он-то жив. А девка — нет.

Царица на секунду задумалась.

— Пойдем-ка, Платоша, сыночка моего навестим.

— Любава?

— А почему нет? Могу я с сыночком поговорить? С любимым и единственным?

Платон последовал за царицей, думая, что дело-то получается плохое. Вонючее дело.

Холопку удавили?

Это ерунда, кому там до холопок дело есть? Хоть бы и десяток девиц удавил Федька, не страшно. Но вот то, что холопка на боярышню похожа...

А когда б женился он, да супругу так и удавил? Что тогда?

Борис, чистоплюй проклятый, такого не поймет. Он Фёдора мигом в монастырь отправит. А когда и не отправит, наследником Федьке больше не бывать. Никогда.

А ведь ради этого все и затевается. Чтобы в перспективе, возможно... только возможно! — получить ВЛАСТЬ! Настоящую! Вкусную! Много!

И пожалуйста!

Борис и правда может Федьку в монастырь сплавить.

Даже если и нет...

Боярин отлично понимал, что это неправильно. Вкусы у всех разные, пристрастия разные, но душить девок... это как-то нехорошо. Это не поймут.

Кажется, Фёдор...

Боярин не мог не то, что выговорить это слово. Он даже старался его и не думать. Но напрашивалось само.

Душевнобольной.

* * *

Любава в опочивальню к Феденьке влетела вихрем.

Тряхнула чадушко.

— Федя! Очнись!

Бесполезно.

Спит.

Любава сыночка еще потрясла, но потом смирилась и рукой махнула.

— Платоша, это убрать надобно.

— Что?! — даже не сразу понял боярин.

Тонкая рука царицы, щедро украшенная кольцами, показала на девичье тело.

— Вот это.

— Да в уме ли ты, сестрица?

— Платоша, нельзя, чтобы это здесь нашли. Федю никто ни в чем заподозрить не должен.

С этим Платон был согласен. Но...

— Любавушка, а как я это сделать должен?

С минуту царица подумала. А потом...

— Платоша, придется пока ее в потайной ход затащить. А потом я Данилу попрошу. Следующей ночью вы ее по подземному ходу пронесете и в Ладогу скинете. Есть место, где ходы к реке выводят, мне супруг показал.

— Любава...

Платон только вздохнул. А выбора-то и не было.

Или он сейчас труп уберет, или его найдет кто-то ненадобный. И...

Ничего хорошего точно не будет. Так что...

Боярин нагнулся над кроватью, подхватил девичье тело, выронил...

Тяжелое.

Мертвое тело завсегда тяжелее кажется.

Перехватил за руки, потянул за собой. Голова провисла, рыжая коса стелилась по полу...боярину жутко было. А надобно...

Кое-как затащил он жуткую ношу свою в потайной ход, пристроил у стены, вышел обратно. И почудилось ему, что несчастная мертвая холопка смотрит ему в спину. Безмолвно вопрошает — за что?!

За что ты меня приговорил, боярин?

А и неважно!

Сейчас боярину не до того, Феденьку спасать надобно.

* * *

Любава кое-как пыталась сына в чувство привести.

Получалось плохо. Но когда в ход пошли нюхательные соли, Федя не выдержал. Расчихался, глаза приоткрыл...

— Феденька! Приходи в себя, сынок! Надобно!

Федя глаза открывал, как из омута выплывал. Черного, жутковатого...

— Маменька?

— Федя, с тобой все хорошо? Что она с тобой сделала?

С точки зрения боярина Платона, с Федей-то ничего не случилось. А вот с девушкой...

— Фёдор, ты что помнишь-то?

Голос боярина словно какую-то плотину прорвал. Фёдор огляделся, наткнулся взглядом на обрывки девичьей рубахи — и лицо руками закрыл.

— Ох!

— Это не впервой? Такое? — озарило боярина.

Фёдор ссутулился еще больше.

Любава рот открыла, да тут же его и закрыла. А боярин приказал со всей строгостью.

— Рассказывай, Федя.

— Рассказывать нечего, — глухо отозвался царевич. — Было однажды. Руди порадеть решил...

— Еще и Руди?

— Он мне такую же девку подсунул. И... случилось. Тело он потом вынес, никто ничего плохого и не подумал. Татей ночных обвинили.

— Та-ак... только один раз?

— Да.

— И тоже... она тоже рыжая была?

Фёдор голову вскинул и на дядю посмотрел недобро.

— Она тоже была на Устю похожа. Но — подделка!

Боярин даже опешил. А Фёдор добил.

— Не знаю, что себе Руди думал, что ты думал, боярин, но больше я такого видеть не хочу.

Платон только квакнул. Будь он один, кто знает, чем дело бы кончилось. Но царица себя в обиду не дала. Уперла руки в бока, как купчиха с ярмарки, и на сына уставилась. В упор.

— Феденька, а когда женишься, ты Устинью свою так задушишь?

— Не задушу, — спокойно ответил Фёдор.

Возбуждение прошло, и теперь парня охватило равнодушие. Так что отвечал он спокойно и рассудительно.

— Ты в том уверен?

— Уверен, маменька. Я себя помню... почти. Я так озлился из-за подделки... не Устинья это! понимаешь, не Устя! Другое, чужое, не мое! Руки сами сомкнулись! А когда с обычной девкой, такого не случилось. Мы с Руди проверили!

— Вот как...

Платон Митрофанович не знал, что делать.

Хотя...

Ежели по Правде, то за убийство холопки вира полагается. Но и только. Хорошо, заплатит Фёдор ему несколько рублей серебром, чай, не обеднеет. А дальше что?

Ему ведь за это больше и не будет ничего. Разве что Борис прогневается, бояре косо смотреть будут... А больше и ничего такого. *

*— по Русской Правде так и было. Вира за убийство холопа — и свободен. Разница только в размере виры. Но Фёдор, как царский брат, мог убивать практически безнаказанно. Прим. авт.

— А коли так... изволь мне помочь, племянник. Али мне слуг кликнуть и приказать из твоих покоев мертвое тело вынести? Ладога сплетнями полнится, мигом до твоей Устиньи добегут...

Фёдор побледнел.

А вот об этом он не подумал. Сможет ли он все объяснить Усте?

И как она смотреть на него будет?

— Не смей! — выдохнул он.

Рот искривился, руки напряглись... сейчас кинется.

— Не буду. И запомни, племянник. Я-то молчать буду. И матушка твоя молчать будет. А вот кто другой — не знаю.

— Руди молчит.

— Руди тоже виновен в смерти той девушки... кто она была?

— Не знаю... какая-то лембергская девка. Лиза, кажется... Я потом ее семье денег дал.

— Ясно. Так вот, когда не хочешь, чтобы о тебе черные слухи пошли, изволь помочь.

— А ты, дядя... маменька, это ведь вы оба затеяли?

Любава Никодимовна вздохнула.

— Мы как лучше хотели, сынок.

— Знаю. Только впредь так не делайте никогда.

Любава и не собиралась. Из этой беды выбраться бы.

И с Руди она поговорит. О таких вещах она знать должна! Обязана! Много на себя взял Истерман, окорачивать пора!

— Уверен ты насчет Устиньи, сынок?

Фёдор еще раз кивнул.

— Матушка, я потом пробовал... неважно. Такое у меня только когда я понимаю, что обмануть меня хотят. Что не она это, а кто-то под нее подделывается. А когда я знаю, что не Устинья это, все в порядке. Мы с Руди проверяли.

Счет к Руди увеличился. Царица зубами скрипнула...

— Феденька, мы сейчас никого звать не будем. Ты себя как чувствуешь?

— Лучше. Эта хоть руки мне не подрала. И то радует.

Руки и правда были целы. На груди пара царапин, но это так, мелочи.

— Тогда одевайся, Феденька... то есть одежду поправь, и иди с дядей. Помоги ему тело вынести, да и возвращайся.

Фёдор кивнул, послушно подтянул штаны, затянул ремень, и отправился вслед за боярином. Тело и правда надо было убрать.

А царица, оставшись одна, упала на колени перед иконами.

— Господь наш, Творец и защитник...*

*— вольная импровизация автора, не начало молитвы. Прим. авт.

Как-то молиться было тяжеловато.

Мысли кружились и вспыхивали огнями. Обжигали и замораживали одновременно.

Неужели это — за ТОТ грех?

Неужели это расплата?

Глава 10

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Я сделала все, что могла.

Фёдор меня видел и заинтересовался. Бывшего мужа я знаю. Когда б я ему глазки строила, да хихикала, он бы ко мне мигом интерес потерял. Не нужно ему то, что легко достается.

Ему то подай, что просто так не получишь.

Когда б он от меня отказался и ушел, я бы порадовалась. Но — и в этот раз события не изменились.

Почему я его привлекаю?

Сейчас я могу предположить, что его привлекает моя сила, моя пробужденная кровь. Она его и тогда привлекала, чуял он во мне скрытое, но кровь так и не запела, не проснулась. Фёдор разочаровался, и отослал меня в монастырь.

Может быть.

После смерти любимого я не жила, я существовала. Какая уж тут сила... если и тянул он с меня что-то... много я отдать не могла, не жила я — существовала, угасала. И любимый умер, и ребеночка я потом хоть и смогла зачать, а потеряла...

Сейчас я более привлекательна для Фёдора. Ежели его дядя, боярин Раенский, об отборе для невест царевичевых заговорил... смотрины мне устроил. Сначала он.

Потом царица Любава.

Дрянь мерзкая!

Вот кому бы я зубами в горло впилась, не пожалела. Она заговор устроила, она моего любимого в могилу свела, ее руками все сделано было. А не руками, так задумками.

Что уж теперь...

Тогда я ей подходила как невестка.

Глупая, покорная, спокойная — чего еще желать? Чтобы Фёдор при моей юбке сидел денно и нощно, чтобы мы оба ее слушались. Она это получила. Почти.

Фёдор все же срывался, уходил с Истерманом, с дружками... потом возвращался. А она правила Россой в свое удовольствие. Она и ее семейка.

Твари жадные!

НЕНАВИЖУ!!!

Сейчас я сделала, что могла. Фёдору я по душе пришлась, он меня в палаты тянуть будет. На отбор, в невесты. Так что попаду я, куда мне надобно. Хотя и ненадолго, да мне надолго и ни к чему. Тут уж либо пан, либо пропал.

Царице я, напротив, не по душе. Она все сделает, чтобы Феденьку своего обожаемого от меня отвернуть, другую ему подсунуть.

А и пусть.

Мне главное в палаты царские попасть. А потом... потом я разберусь уже, что делать. Найду тропиночку. Пролезу, гадюкой проскользну, на брюхе проползу. Ничего не побоюсь, ни осуждения, ни проклятия, лишь бы ОН жив был.

Даже не со мной!

Даже сам по себе, но пусть жив будет! Пусть радуется новому дню, пусть улыбается, пусть живет, встречает рассветы и провожает закаты.

Даже если без меня — неважно!

Лишь бы жил!

А я буду дышать одним воздухом с НИМ, оберегать любимого и буду тем счастлива.

Замужество?

Да и пусть его! Прабабушка меня поддержит, отец с ней спорить не насмелится! Обойдусь! На капище уйду! Волхвой стану!

Лишь бы жив был!

Первые шаги я сделала. Посмотрим, к чему это приведет...

* * *

Любава размахнулась, Рудольфусу пощечину отвесила.

Хотела, увернулся Руди, руку карающую перехватил.

— Почто немилость такая, Любушка?

— Ты почему мне правды не сказал!? Как вы посмели с Федькой такое утаить?

— О чем ты, Любушка?

— О девке рыжей, красивой такой...

Понял Руди, помрачнел.

— Думал я, Любушка, как беду эту избыть. Думал... было... и знаешь ты, почему так получилось.

После рассказа подробного горестно покачала головой Любава.

Знала, и догадывалась она о причинах, и... кому ж свою вину признавать захочется?

— Так что ж теперь-то, Руди?

— Не спеши, Любушка, да не дави на Феденьку. Все я решу...

— Делай, Руди, ежели что, помогу я тебе.

Рудольфус только кивнул.

Поможет, конечно. В одной они лодке, и много кто еще там, рядом с ними... все утонут, ежели что. Нет у Любавы другого выхода, только помогать.

— Ты мне вот еще о чем скажи! Ты... просила на Заболоцкую посмотреть?

Теперь уж очередь Любавы ухмыляться настала.

— Просила, Руди. Поглядела на нее племяшка, сказала, что кровь в Устинье сильная, старая.

— И ничего более?

— А что еще должно быть? Сил в ней много, светится она вся, ровно яблоко наливное, только сорвать да съесть осталось.

Помнил Руди про девушку, которая Федору помогла. Но ведь... Устинья то? Или нет?

— Не ведьма она? Нет?

— Этого в ней нет.