— Не знаю. Сдаюсь. У тебя вон времени было сколько, чтоб стариной стряхнуть... Или встряхнуть? А ты хочешь, чтоб я тебе прямо сразу сказал. Мы же люди простые, стратегическому анализу, — он махнул свою порцию так, как и надлежит пить "Белое Крепкое", — не обученные. Ваших комитетских академиев не кончали.

Он действительно не кончал "комитетских академиев". Он просто-напросто закончил с отличием "кремлевку", в которую попал не без протекции, но отнюдь не только по протекции. Собеседник об этом отлично знал, а он — знал, что тот знает, но таковы уж были правила игры. Поэтому он сделал вид, что не слышит ернической ремарки собеседника, и просто-напросто продолжил:

— А это значит, что должны вдруг, "на ура" пойти дома в пригородах, а цены на них — соответственно вырасти. Что и подтверждается в действительности для целого ряда областей. И без того наиболее подозрительных. Там же, или почти там же, — отмечается отток работников с ряда промышленных предприятий... на которых с определенных пор отмечаются трудности. Не знаешь, по какой причине? Нет? Ну ладно... Такой отток, что уже отмечается нехватка рабочей силы. Тем более, что уходят-то не худшие. Нет-нет, никакой массовой тенденции. Но не массовая тенденция — существует вполне достоверно. Что скажешь?

— Что было в папке этого коллекционера?

— Увы! Такого рода помощи я тебе, сам понимаешь... Намекну только, что там почти исключительно описываются разного рода товары, неизвестных фирм и очень, очень высокого качества. Это — мягко говоря, что высокого, потому что на самом деле в некоторых случаях аналогий просто нет и, соответственно, не с чем сравнивать. Как нет, судя по всему, и этих самых неизвестных фирм. Так что не мешало б вам самим почесаться. В том числе — этому вашему п-печальнику о бедах народных, Гаряеву. Пусть, элементарно, по рынкам походит, поглядит, чем торгуют на простых советских толкучках в наше непростое время. Причем что характерно, — в вашем Курчино, как и близь других ваших нарочитых вотчин, — ниче-ем подобным не торгуют! Совсем! Проявляя массовую сознательную дисциплину. Как и нету ничего, право слово... Зато сунься в ту же Башкирскую глубинку, — так найде-ошь, на что посмотреть. Вопросы есть?

— Есть. Что конкретно было в папке претендента на папаху?

Григорий издал странный звук, в его исполнении обозначавший крайнее нетерпение, но сдержался.

— Какие-нибудь другие вопросы — есть?

— Ты еще не ответил на этот. Ну ладно, ладно, — насколько ты наврал?

— Э-э-э... Основное, общая картина — правдива. Есть искажения по мелочам, исключительно с целью скрыть источники информации.

— Ты все-таки редкостный мерзавец. Я ж теперь ночь не буду спать, думать буду, — где именно, в каком месте своего... своей информации ты имел саму возможность соврать? А если не найду, то приду к выводу, что это была все-таки провокация. С той целью, чтоб мы проявили активность, высунули рожки из раковинки, а тут бы вы... А следовательно, еще и о том, твоя ли это провокация, или ты только так думаешь? Так что ты подумай, — может, расскажешь все-таки?

— К чему? — Докладчик пожал плечами с видом полнейшего равнодушия. — Единственное, что я тебе посоветую, и это — взаправду, от души: поменьше волнуйся о моих гипотетических интригах. Боюсь, это самая незначительная из проблем, которые, похоже, у вас возникнут прямо вот-вот...

XVIII

Вера Михайловна вертелась у нового зеркала, мерила новенькую черную "плюшку", купленную только вот-вот, и не могла взять в толк: как это ей пришло в голову купить такую вот гадость? Совершенно же старушечья вещь, никак ей не к лицу... Купила не потому, что хотела, а — потому что привыкла хотеть эту чертову "плюшку". Внучкова картошка, посаженная при внучковой помощи на трех самых больших огородах уже осиротевшей вроде бы деревни с внучковыми удобрениями, обернулась в тысячу двести сорок два мешка по два пуда весом. Их внучок, вместе с товарищами подготовив почву, загнал в Нижнем Тагиле по двадцать рубликов, — как с куста. Сколько там у него вышло после уплаты накладных расходов — его дело, только ей, старухе, он принес семь тысяч двести.

— Ой, Митенька, да куда мне, старой, столько?

— А ты, старая, чаще в зеркало смотрись. Я тебе, кстати, привез... А деньги тебе — ну-ужны будут. Ты заводи хозяйство, заводи, разворачивайся! С тебя, пенсионерки, взятки гладки, не то, что с колхозничков на центральной усадьбе. За что тебе надо будет, — ты плати, не скупись, — оно окупится...

Пожевав по привычке губами, поскольку никак не могла привыкнуть к белым, ровным зубам, которые ей совсем не больно вставил симпатичный доктор Игорь, она осторожно заметила:

— Митенька, а, может, не тратить пока что денежки? Лишнего-то? Ты б мне аппарат сделал, с друзьями. За самогонку тут все, что хошь, и ку-уда дешевле выйдет...

— Это, бабуль, — мысль. Мудрец ты у меня. Сделаем. Такой, что никакого дыму, и не найдут никак.

— Ага. Ну и хорошо. А штоб Федька-перседатель носа не совал, так и в усадьбу-то, в усадьбу, — человечка б своего с аппаратом тыим...

— Это к чему?

— А пусть, проклятый, зальется! Ты не думай, на што бы дельное, — так нет, а порушить што, — это он хи-итрай! Гамни-истай! Как у кого што, — так наскрозь все видит. Он ето приструнить называет, чтоб значит, отнять и хозяйство б хином пошло. А выпить любит. Сроду мимо рта не проносил.

— Говорил же я, — рассеянно отреагировал Митенька, — тебе б министром быть. Займемся в самое то время. У меня как раз со СХИ два человечка выпускаются, хоть и не здешние, а все равно деревенские, так я их к делу-то и пристрою.

— Вот и ладно будет. А ты деньги-то, деньги возьми, сколько надо, привези поросяток.

— Сколько?

— А хоть десяток.

— Да ты че? Не сдурела?

— Не такое делывала, Митенька. В сорок шестом годе на мне заместо коня землю пахали. Беременная воду ведрами на гору носила, в ферьму в эту ихую, да зимой, да в гололед. А если ту машину привезешь, что для навозу, — помнишь, рассказывал? — так и вовсе...

— А справишься?

— Ничо, — высокая, гладколицая, худая женщина махнула рукой с явным пренебрежением, — с трахтером справлялась. С дойкой, с машинной, пока не сломалась вроде. И тут справлюсь. Вы у меня голодать-то не будете.

— Все одна?

— Ничо, — повторила она, — я привыкла.

— Не-е, — задумчиво проговорил Митенька, — так оно дело тоже не годится. Найдем те подручного! Хватит ему шагорданничать!

— Оглоеда, штоль, какого? Так он озоровать будет...

— Не будет. У нас для этого хо-орошее средство есть! Как шелковый будет!

— Слышь, — так, можеть, папанька твой по весне подъедет? Он-то что там, в городу?

— А он те сильно нужен? Начнет тут... Вино трескать да городской гонор показывать.

— Это — да, он у меня глу-упай. И все какие-то... Без царя в голове, бездельнаи. В кого ты удался-то, ума не приложу...

— Не сглазь. Я-то не свихнусь, дело у меня, а вот дети какие получатся? Так что не надо.

— Не. Пока, правда, рано, а потом-то я его приспособлю. Пристрожу.

Силы у нее теперь было, — не как в восемнадцать, говорить нечего, но выносливости, вроде бы, даже и прибыло. Починенные глаза — видели зорко, как в молодости, руки-ноги-спина — гнулись, как в девушках, матка, которая мучила ее чуть не больше всего остального, — не выпадала. Одышка — уж коль что-то дюже тяжелое, но она — береглась. Хватит. Чутье подсказывало, что в этой новой жизни от нее потребуется что-то другое. Есть люди, — и это мало зависит от возраста, — которые способны чувствовать Перезаконие непосредственно, как другие чувствуют запах, как будто бы наступление его создает вполне реальное физическое поле. Мало того, — оно придает им нечто вроде темной, смутной способности провидеть грядущее. Уверенности — в своих силах. Подсознательного знания — своего места в неслышно наступающем новом мире.

— Значит так, дрянь паршивая, — грозно нахмурив брови, грохотал начальственный папа, — ты знаешь, во что мне обошлось, — тебя отмазать?

— Я, между прочим, — не просил!

— Ах, так! Так пожалуйста, — дело-то не закрыто! Сейчас, звоню, говорю, что не хочешь, и ты отправляешься в камеру. Как соучастник. Тебе там, наверное, понравилось?

Запальчивость у Валечки Сорокина сняло, как рукой, воспоминания о всего-навсего суточном пребывании в изоляторе врезались в память навсегда. Это был какой-то кошмарный сон. Невозможно, чтоб кто-то мог прожить там месяцы. Тем более — годы. Правда, он не сомневался, что папаша берет на понт и решил принять игру. На всякий случай он все-таки ничего не сказал, но вид принял гордый и ироничный. Папаша нахмурился еще сильнее. Он, вообще-то, был типом первобытно-грубым, безудержным, но пребывание в коридорах власти научило определенной сдержанности и даже дипломатичности. При нужде-то.

— Не ве-еришь, — проговорил он со зловещей ласковостью, — думаешь, — куда папаша денется, отмазал раз, отмазал два, и дальше будет отмазывать. Ты, конечно же, прав, я тебя считаю дрянью, дешевкой, мерзавцем, но даже и мерзавца-сына отцу — судьба отмазывать. Но тут у тебя, погань, неувязочка вышла. Когда в тот раз, когда вы машину угнали чужую и катались, это я тебя просто отмазал. Хозяину сунул, договорился, он заявление-то и забрал. А сейча-ас... Тут дело совсем-совсем другое. Так что слушай меня и молчи... Викентьев мне, конечно, друг, но только ведь и ему неприятности не нужны. Давай, говорит, его по малой статье посадим, пока он еще чего не натворил и не сел всерьез. А больше — никак? А больше, говорит, — никак. Потому что ежели опять, то мне своя рубашка ближе к телу. Ты ж, говорит, поручиться за него не можешь? Да, говорю, — не могу. Это работу надо бросать и пришивать его, пог-ганца, к пиджаку. Пусть, — говорит, — посидит малость. Он у тебя такой дешовый, балованный, паршивый пакостник, что ему помочь должно. На всю жизнь напугается и, глядишь, пришипится. Ладно, говорю, — он, а мне-то, мне-то за что такой позор? Ну, обсудили, — договорились. Только он условие поставил...

Валечка осторожно, чтоб не показать, — перевел дух. Жизнь, кажется, продолжалась. Пообещать что угодно на словах, — ему ничего не стоило. А потом, глядишь, ежовы рукавицы поослабнут. Как бывает всегда. И можно будет по-прежнему вести прежнюю жизнь, легкую и приятную. А мамахен без тугриков не оставит.

— Тебя два года не будет в городе. Увижу, — говорит, — посажу в связи со вновь выяснившимися обстоятельствами. Сразу. И не обижайся тогда.

Это... было неприятно, но поправимо. Через месяцок-другой, когда уляжется, так он подлижется. Не впервой. Конечно, еще месяцок придется Ангельбертика разыгрывать. Но тут папаша с отвратительной прямотой объяснил, что он на самом деле имеет ввиду. Помолчал, глядя на уничтоженного отпрыска, и добавил:

— Прямо сейчас. Чтоб ты ничего не удумал.

— Папа! Папа! — Охваченный самой что ни на есть позорной паникой, он потерял всякое подобие твердости духа. — Ну я все понял! Ну больше никогда не повторится!

— Слава богу, — папаша был полон какого-то непонятного удовлетворения, — наконец-то я зацепил тебя за живое. Наконец-то достал тебя настоящего, голенького, дрожащенького...

— Ну неужели же ничего другого нельзя придумать? У тебя же, кажется, сестра двоюродная в Москве! Ведь ты же можешь...

— Могу. — С тихим счастьем прошептал тот. — Но не хочу. Я совсем не хочу, чтобы тебе было хорошо. Ты, скользкий, как пар-ршивый вьюн, — из чего другого вывернешься. А вот тут попробуй! В-вот попробуй только! Посидишь без пива, и без фирмовых шмоток. Без коктейлей через с-соломинку! Без пляжей и блядей в купальниках! И не дай тебе бог, если Вера Михайловна недовольна будет твоим поведением!

— Ну дай я хоть с матерью попрощаюсь!

— Над-до же, — родитель аж всплеснул от удивления руками, — вспомнил! Обеспокоился! Вспомнил бы о матери, когда ту девку в машину затаскивал!

— Я не затаскивал!!!

— А я не следователь. Мне, по большому счету, — насрать. Да: сбежишь, они дадут знать прямо Викентьеву, не мне.

— Это же дикость какая-то, — как он ни крепился, а слезы брызнули из его глаз, — в наше время!

— Бывает так, что везет-везет, все шуточки, а потом раз — и не повезет вдруг. — Взяв себя в руки, он говорил бесстрастным тоном человека, решившегося на смертельный прыжок. — И все прежние милые шуточки вдруг оказываются очень-очень всерьез. Тебе не повезло.

— Два года навоз грести! Хвосты крутить к-коровам! — Злые слезы так и брызнули у него из глаз. — Неужели ничего другого придумать нельзя!

— Можно. На зону пойти с дружками со своими. И потом, — а что ты будешь делать? Из института, куда, кстати, я тебя устроил, тебя вышибли за тот еще случай, да и не тянул ты, кстати, вовсе... Работать, — что ты тогда сказал? Дай-ка вспомню...

— Х-хватит!!!

— Нет, почему же? Дай бог памяти, а, да: "Хрячить? Горбачить? На это предки есть!"

Розка, потому что все-таки татарка, не в пример всяким прочим молча впустила в квартиру, молча дождалась, когда он вымоет руки, и молча брякнула перед ним глубокую тарелку щей. Но по тому, с каким грохотом она выкинула его "австрийские" башмаки в кладовую, по тому, что щи не были горячими, а, разве что, — подогретыми, по самому ее молчанию он понял, что грозы не миновать. Потому что, хоть и татарка, но жила-то она не среди своих, а именно среди этих самых всяких-прочих. И среди них же терлась на работе. Понабралась современного воспитания. Эмансипации по-советски, когда визг поднимают при любых обстоятельствах, только увидев мужа, на всякий случай, и выдают ему деньги на обед и сигареты "Прима". А главное, — никогда, ни при каких обстоятельствах не показывают, что довольны, а только и исключительно только либо — недовольны, либо — крайне недовольны. Но, так как все-таки татарка, хватило сил, чтобы дождаться, когда он доест. Как только не лопнула, он-то видел, чего ей это стоило. Вот что значит домашнее воспитание. Только потом начала:

— Ну? И чего, спрашивается, приперси? Никто уж и не ждал! С концами, думали! Не-ет, — явилси! Стирай тут его носки, земляныи! Рубахи его черныи!..

А чего б это она хотела? Человек же — с дороги...

... либо живи, как все, дома, либо — вовсе не приезжай, не вози грязь свою! Пусть тебе твои тамошние давалки стирают...

Вот попробуй, изложи человеку, что там в радиусе двадцати верст — вообще никаких баб нету? Не говоря уж о молодых. Это помимо того, что один — он успевает за день так накорячиться, что делается ему вовсе ни до каких баб. Потому как — сезон, это понимать надо.

— ...Верка-нормировщица говорила: "Раз денег не носит, — не нужон он такой. Я б свово давно б выгнала, ежели б он, паразит, мне б хоть какую копейку б зажал. Ты ему,— грит, — Роза, так и скажи..."

— Так осенью...

— Вот осенью и приежжай! А пока — неча на дармовщину жрать, да носки свои, вонючие...

Стоп!!! Да как же это он забыл-то? Он полез в карман, и вынул приблизительно половину денег, что получил от торгаша. Ограбил, паразит, но все-таки дал так, что хватит. А все почему? Он догадался, заглянул на третью "комби", отыскал там набор спецур "С" — это специально для сталей, устойчивые, разбирают стали даже с хромом и марганцем, и не поленился, отдельный чан для них сделал в том самом подмыве, откуда глину брал. Подпер он с тех пор подмыв-то. Подпер. Ночами старался, потому что деньги пока что были все-таки нужны, а до урожа-ая!.. Порадел со старыми ведрами, листами и рессорами, с ржавым бог его знает чем и со всем прочим, что пришлось почти что выкапывать из почвы умершей деревни. А потом вдруг отыскал сгнившую подстанцию. Старался аж до лишнего, чтоб придраться к элементам было бы уж вовсе никак невозможно... А барыга скривился, сказал что посмотрит, какая чистота, то да се...Однако — забрал работу, всю, как есть, заплатил, понятно, ерунду, одна медь "М/С стандарт III" — поди, вдвое больше тянет... Да ладно! И так, хоть половину — в счет долга пришлось, а половину — так. Он влез во внутренний карман, достал ком денег, отсчитал себе сколько-то на тушенку, постное масло и макароны по блату, потому что гречневые брикеты по блату ему надоели уже хуже горькой редьки, на бензин Грехе (предлагал ему насадку, чтоб на метанол переходил, а горючку б — к делу, так не хочет чего-то), а остальное, — что-то около тысячи трехсот, — сунул супружнице.