Фейри с Арбата. Гамбит

— Новорожденному можно! И не делай умное лицо, я боюсь. А ты не напрягайся так, Русалочка. Я не кусаюсь. Пока.

Вовчик показал им обоим язык и схватился за камеру. Пока он снимал, Ильяс демонстрировал обществу, а особенно новорожденному маньяку, что Лилька — его и только его. А то уже Русалочка! Ну и, само собой, что он — исключительно ее, а посторонних дам-с просят не беспокоиться. Особенно мадам Айзенберг: когда измученный ботоксом анфас вынырнул из толпы сочувствующих и завидующих, Ильяс сделал то, чего ему хотелось с того момента, как увидел пай-девочку под фикусом: опустился на колени, распахнул ее сорочку и лизнул полоску кожи между джинсами и корсажем. Лилька возмущенно пискнула и попыталась вырваться, но он крепко держал ее за бедра.

Вовчик восторженно замычал и замахал руками, мол, голову откинь, дева, больше страсти!

Вместо страсти Лилька зашипела, схватила Ильяса за волосы и резко дернула от себя. Он перехватил ее руку, едва сдержавшись, чтобы не наставить новых синяков. Нарочито медленно поднял голову, — снимай свою Русалочку, маньяк гребаный! — и, глядя в лилькины сверкающие злостью глаза, облизал пойманное запястье. Она больше не дергалась и не пищала: поняла, кто тут хозяин.

Напоследок Ильяс оглядел ее с ног до головы — так, что и слепому бы стало понятно, что думает он только о том, как бы затащить ее в постель. А вот Лилька явно думала о том, как бы его убить. Прямо здесь. Глупая.

Поднялся, не отпуская ее руки и взгляда. Вовчик продолжал снимать — скорее по инерции, а может, уже снимал тусню. Вокруг шипели: "Ледышка, бревно, бездарность". А мадам и вовсе заявила в полный голос:

— Безнадежно, котик. Мышь и есть мышь.

— Совершенно с вами согласна, — с чеканной холодностью сказала Лилька и выдернула руку из ильясовой ладони. — Мышам в серпентарии не место.

— И ради этого убожества ты не летишь в Бомбей? — мадам сделала брови домиком и жалостливо протянула: — Бе-едненький. Смотри, так скоро останешься без ушей, Ван-Гогочка.

Модельки одобрительно захихикали, а Ильяс словно протрезвел. Разом. И понял, какой только что был свиньей — хуже, чем мадам Айзенберг со своими молодыми талантливыми 'котиками'. Сам же ненавидел, когда кто-то из заказчиков и спонсоров показывал, где его шестнадцатое место, и вот так с Лилькой... Тьфу. Мерзость.

Проигнорировав шпильки, обернулся к Вовчику, заодно встав между Лилькой и мадам.

— Хватит с тебя подарочков.

— А дальше? Ну, я так не играю! — возмутился новорожденный. Ему весь этот скандальчик был, что гусю вода.

— А вы можете продолжить с того же места. У вас здесь сплошь профессионалки, — так же чеканно сказала Лилька, выйдя из-за Ильяса, и улыбнулась так, что об эту улыбку можно было порезаться.

Идиот. Синяя, вашу мать, борода. Обидел ее хуже, чем спьяну. Дебил.

Бережно обнял замерзшую Лильку за плечи, не обращая внимания на все еще пытающихся выдать что-то язвительное моделек, и шепнул ей на ухо:

— Прости, Лиль, я дурак. Круглый. Пойдем уже домой?

Она еле заметно кивнула. Улыбнулась Вовчику, уже нормально.

— Простите. До свидания.

И пошла к выходу. Совершенно некстати вдруг подумалось, что Вовчик-то был прав. Идет, словно босиком по острым лезвиям.

Лиля угрюмо молчала до самого дома, а Ильяс пытался понять, что с ним сегодня такое. Гвозди проржавели, крышу сорвало? Немудрено, в самом-то деле, после вчерашнего. Сплошные сюрпризы. Вот интересно, паранойя у него или такое количество случайностей не может быть случайным? Начать хоть с благотворителя, сунувшегося в самый неподходящий момент. Случайность? Наверняка. Никто не мог знать, что их с Лилькой понесет в тот ресторанчик — Ильяс и был-то в нем от силы три раза. Потом мадам Айзенберг. Полгода не появлялась на горизонте, 'выводила в люди' других молодых и талантливых, а тут вдруг явилась. И самый странный — мистер Твистер. Нормальный спонсор послал бы нахального художника на первой же минуте. Матом. А этот — беседовать изволил, причем с Лилькой — дольше, чем с Ильясом... и название компании, 'Хрустальный город', что-то напоминает...

Внезапно заломило виски, к горлу подкатила тошнота. Ильяс в сотый, наверное, раз проклял придурка, нажравшегося до свинячьего визга. Придурка и параноика. Какие, к черту, случайности? Сам виноват. Надо было оставить ее дома, а не тащить под софиты. Она ж домашняя девочка, трусишка маленькая.

Едва войдя в квартиру, Ильяс позвал:

— Лиль? — Замялся, пожал плечами. — Не обижайся на дурака. Пожалуйста.

— Поздно уже... — Трусишка сбросила босоножки и все так же, глядя в сторону, добавила: — Спать пора.

— Ладно, — он сунул руки в карманы, чтоб не треснуть кулаком по стене: не поймет, испугается. Натужно усмехнулся: — Маньяки будут в студии, если что, огнетушитель у консьержа.

Лилька вздохнула и вдруг обернулась, бросила на него короткий взгляд:

— Не надо в студии. Не выспишься, и вообще... — Она пожала плечами и пошлепала на кухню. — Пойдем выпьем кофе.

Ильяс выдохнул. Кажется, так боялся снова сделать какую-нибудь глупость, что даже не дышал.

Из кухни послышалось звяканье турки, шуршание фольги и лилькин голос:

— Тигр, иди сюда, у меня шоколадка есть!

Тут же из спальни выскочил кот и понесся жрать шоколад. Когда Ильяс остановился на пороге, Тигр уже хрустел и урчал, вздыбив шерсть. Шоколадный маньяк. Ему бы еще соленый огурец для полного счастья. А Лилька разливала кофе. Разлив, устроилась с чашкой в углу диванчика, вторую подвинула Ильясу и серьезно сказала:

— Я все понимаю... Но, пожалуйста, не устраивай больше таких демонстраций. Не хочу в это играть.

— Это не игра, Лиль. Сама же знаешь. — Он сел на край, отпил кофе. — То есть игра, конечно, но среди этой публики — норма жизни. Извини, что потащил тебя туда. Не думал, насколько тебе все это чуждо, и...

Хмыкнул и замолчал: не стоит говорить, что если бы пришел без нее, пара-тройка моделек непременно увязалась бы его проводить, а не вышло бы — приперлись прямо домой, чтоб, упаси боже, не заскучал. Он же никогда не уходил от Вовчика в одиночестве.

Лилька кивнула.

— Ты тоже прости, что я тебя за волосы. Надеюсь, больше ты меня с собой никуда водить не собираешься?

— На тусняки вроде сегодняшнего — нет. Но ты же понимаешь, это все часть моей работы.

— Понимаю. — Лилька отпила кофе, прикрыла глаза. — Но я-то не модель и не фотограф.

— Вообще-то моделей я с собой не беру. Лиль, я понимаю, сейчас не время тебе это говорить... — Ильяс осторожно взял ее за руку; Лилька едва ощутимо вздрогнула, но руку не отняла. — Ты для меня — намного больше, чем модель. Сама же все видишь. И я не хочу, чтобы тебя считали девочкой на вечер.

— Ну, пусть не на вечер. На месяц, ну два. Для чего-то серьезнее я тебя мало знаю. — Лиля покрутила кольцо. — И даже то, что знаю — это только мои выводы. Вот посмотри: я знаю, что ты стреляешь, как Вильгельм Телль, то есть, наверное, занимался спортом, что ты учился, скорее всего, на художника или визажиста, и что ты... — сглотнула и отвела глаза. — Что у тебя был рак, правильно? И я даже не представляю, как ты вылечился. И все. Ни откуда ты, ни чем занимался, ни про твою семью. Ни про то, как ты меня нашел тогда, на Арбате, когда с орхидеей. Да и потом, когда мы встретились у библиотеки. Вот и подумай.

Ильяс заглянул в чашку с кофе, словно там мог найтись ответ — почему не закрыл папку? Хотел, чтобы она увидела? Увидела — и ушла, как та, которая говорила много слов о вечной любви?

Но Лиля осталась. Она не ахала над несчастненьким, но и не сбежала, как от прокаженного, чтобы растрепать всем подружкам свежайшую сплетню. Она осталась. С синяками, испуганная пьяной свиньей, все равно осталась. А он еще называл ее трусишкой! И вообще был уверен, что таких, которые остаются, в природе не бывает, только в насквозь фальшивых душещипательных сериалах. Вдруг подумалось, а если больше чудес не будет, и рак вернется? Ведь Лиля и тогда не сбежит. Будет ходить с ним по врачам, надеяться, а потом колоть ему морфий и менять простыни. От этой картины стало совсем тошно. Нет уж, подыхать лучше в одиночестве. А еще лучше — не подыхать совсем. Еще лет так пятьдесят.

— Значит, все-таки оставил на мониторе.

Она кивнула. Уставилась в чашку.

— Я теперь не очень понимаю, как с тобой. Вдруг я сделаю что-то не так, и оно... и тебе будет плохо.

— Не морочь себе этим голову, Капелька. Мне, конечно, безумно нравится твоя забота. Честно говоря, я к такому не привык, но вот бояться за меня не надо. Не стеклянный, не тресну. И рака у меня давно уже нет, хоть я и не вылечился... ты действительно хочешь все это слушать?

— Хочу. Чтобы понимать. Или не ляпнуть чего-то не того. Но если ты не хочешь рассказывать, то не надо.

Ильяс покрутил полупустую чашку, машинально погладил ткнувшегося в ногу Тигра. Странно, но поделиться хотелось. После того, как сбежал от всех, кто знал прежнего Илью (тогда еще не Блока), после того, как отшил даже Вовчика с его вопросами, хотелось рассказать Лильке. Все. Подчистую. Только все и подчистую он рассказать не мог, тем более — ей.

— Хочу, но... — глянул на нее, пытаясь прочитать по глазам, в самом ли деле интересно. С удивлением понял, что да. Если у него не глюк — то интересно. А скорее всего не глюк, обычно он чувствует ее настроение. — Если ты заснешь на полпути, я не обижусь, правда-правда.

Он улыбнулся и, наконец, решился до нее дотронуться. Просто взять за руку. Лилька подумала немного и переползла к нему на колени. Устроила голову на плече.

— Вот. Я слушаю. — На несколько секунд он забыл, о чем таком хотел рассказать, так хорошо было снова держать ее в руках. Но она нетерпеливо потерлась щекой: — Рассказывай уже.

Они проговорили до рассвета. О том, как он в четырнадцать сбежал из дома, от матери-кукушки, не знающей имени его отца...

— Отчество? По деду, и фамилию взял его.

— А мой отец уехал на север, мне было пять...

Потом — о его учебе в питерской художке; о ее неудавшемся поступлении в консерваторию; о его великой цели и работе вместо жизни, на износ, до неоперабельного рака; о ее библиотечных гадюках и приятеле Сеньке, квартете и трехлетнем увлечении "Дорогой домой"...

— Но ты же не играешь.

Она замялась.

— Играть больше не тянет. Какое-то оно картонное все.

Ну да, подумал Ильяс. После погружения — еще бы не картонное. Но развивать тему не стал.

— Картонное, — согласился он. — Я как-то пробовал играть, надо ж было знать, что продает работодатель. Честно, так и не понял смысла. Мне больше нравится жить в реальности. Особенно когда здесь есть ты.

— Ну да. Жить надо в реальности. — Лилька тихо вздохнула. — А как получилось, что ты все же вылечился?

— А вот это совершенно нереальная история. Если бы мне рассказали, точно бы не поверил. — Он крепче прижал к себе Лильку, вдохнул ее запах, чтоб избавиться от нахлынувших ароматов хлорки, больничных щей и смерти. — Это было чудо. Понятия не имею, как звали того, кто меня исцелил. Даже не помню толком, как он выглядел. Только что он пришел осенним утром в палату и спросил: 'ты хочешь жить?..'

Ильяс замолк. Он бы очень хотел рассказать все, что было дальше. Даже если после этого она уйдет. Но не мог. Каждое чудо имеет свою цену, и он заплатил свою. Ту, о которой не должен знать никто и никогда.

— И как-то он тебя вылечил, — не дождавшись продолжения, закончила она. — Я про такое читала. А что было дальше?

— Уехал в Москву, сменил фамилию. Сюда питерцы почти не суются. Знаешь, я не показывался на глаза никому из бывших приятелей. Даже не хочу, чтобы знали, что жив. А здесь... Вовчик знает, что я верю в чудеса и временами работаю на Патриархию, люблю снимать храмы, источники, монастыри. Остальные знают только то, на что им намекнул Вовчик.

Она снова вздохнула. Явно хотела спросить что-то еще, но то ли сочла бестактным, то ли просто застеснялась. Опять уткнулась ему в плечо и притихла.

— Ты спрашивала, как я тебя нашел, — не дождавшись вопроса, продолжил Ильяс. — Помнишь, может быть, кафешку в игровом центре?

— Помню, — буркнула невнятно. — Хотя это неприятно.

— Ты хорошо держалась. — Поцеловал ее в макушку, усмехнулся. — Кактус мой ядовитый.

— Ну, наверное, ядовитый. Ты не отвлекайся.

— Мне еще тогда очень захотелось тебя снять. Подходить сразу было неуместно, а на крыльце ты так громко говорила про Арбат, что я не удержался, поехал туда. И услышал, как ты играешь. Это было настоящее волшебство. У меня есть несколько кадров, ты не заметила, наверное, я снимал без вспышки.

— Нет, не видела, — призналась Капелька. — А потом? Когда меня... то есть, когда в Залесье? Тогда тебе не хотелось фотографировать, я помню. Это видно было.

— Хотелось. Только такую тебя, как в вербах или как с шоколадом на носу. — Про то, как нашел библиотеку и как засылал туда какого-то оболтуса-старшеклассника, чтобы разузнать о Лиле, он умолчал, а она не переспросила. — И... смешно, наверное, звучит, но иногда надо отдавать долги.

— Спасти, да? — серьезно переспросила она. — Вот как тебя? Получилось же.

— И себя тоже, — так же серьезно ответил он. — За эти шесть лет я слишком привык к покою и забыл, что можно желать чего-то еще. Чего-то большего. Например, свободы, — закончил он совсем тихо.

Лилька, наверное, не поняла, почему вдруг она — и свобода... а Ильясу до смерти захотелось послать к черту все долги и всех чудотворцев, и хоть немного пожить так, как хочется самому. Совсем немного.

— Везет мне на чудеса, — помолчав, усмехнулся он. — Капелька, я ж тебя очень обидел, напугал и вообще... а ты все равно осталась. Почему?

Она нахмурила бровки, покусала губу.

— Ты меня отпустил. Понимаешь? Мне было больно, и ты отпустил. Кажется... мне тогда показалось, что ты не хочешь, чтобы было больно. И это в том состоянии.

— Кажется, понимаю. Я... — замялся, так и не сказал 'люблю': точно знал, что она не ответит тем же, и ему захочется кого-нибудь убить. К примеру, одну нажравшуюся свинью. — Правда не хочу, чтобы тебе было больно.

Лиля вместо ответа погладила его по щеке.

— Пойдем ложиться? Надо же хоть немного поспать.

Как ни странно, они в самом деле уснули. Сразу. Ильяс едва успел отпихнуть мохнатую кошачью задницу с подушки и обнять доверчиво уткнувшуюся ему в плечо Лильку, как провалился в сон. Мерзейший сон — словно Лилька не позвала его пить кофе, ушла спать одна, а утром он нашел записку, что она уехала в Питер и, наверное, не вернется. Ильяс проснулся, лишь когда во сне побежал сбривать синюю бороду и глянул на себя в зеркало. Подушка у него была мокрая, горло саднило, сердце колотилось как бешеное, и он никак не мог поверить, что весь этот ужас — всего лишь сон. Поверил, только когда услышал тихий всхлип. Ей тоже снилась какая-то гадость. Она плакала, завернувшись в одеяло по самые ушки, как обиженный ребенок.

Ильяс обнял ее, погладил по голове — и она затихла, прижалась к нему и, не открывая глаз, потянулась к губам...