Долгая дорога домой

Своим новым местом работы они были очень недовольны, так как Старый подвал императорского дворца имел дурную славу. По нему, якобы, даже днём бродили приведения. Как я понял из их разговоров, первоначально дворец стоял невысоком холмике, а его парк был невелик. Императору Ровелусу это не нравилось. Он приказал усилить фундамент, облицевать четыре этажа камнем и насыпать в центре города Тинадтикар высокий и широкий холм-постамент для дворца, облицованный камнем. Попутно были снесены все ближайшие здания. Так что вместе с этим выросла ещё и мощная крепостная стена с бойницами, вдоль которой были построены галереи, а также множество подземных складов. Когда всё внутреннее пространство двора было засыпано сначала камнями, а потом землёй, наверху был разбит парк и построен новый дворец, который возвышался над городом. В него с четырёх сторон света вели каменные мосты-пандусы. Так что император, прогуливаясь по периметру парка, мог любоваться прекрасными видами и смотреть с высоты сто двадцать метров, как внизу копошатся, словно мухи, его подданные. Небожитель!

Вскоре мы приехали в Тинадтикар и мало того, что въехали во дворец по Западной дороге, так ещё и объехали его по кругу и уже за Северной дороге мой фургон повернул к дворцу. Таким образом мне удалось заснять практически весь город, лежащий внизу, как на ладони. Большой императорский цирк располагался в северной части города, на острове, стоящем посередине реки, между двумя мостами, с которых можно было съехать на большие площади перед ним. Увидел я и большую, П-образную пристройку к нему, в которой поселили ред-куаров, вот только их самих разглядеть так и не смог. Глухие стены пристройки были высокими, метров двадцать. Всё было точь-в-точь, как на рабском дворе и даже поверху прогуливались лучники. Мне сразу же захотелось туда и поскольку кричать было бессмысленно, я завопил мысленно: "Ребята, я уже здесь! Скоро меня бросят на арену, как раба-мятежника, чтобы вы меня казнили. До скорой встречи, братья, я буду ждать её с огромным нетерпением". Почему я так сделал? В первую очередь потому, что подумал, будто ред-куары обладают псионическими способностями.

Такие мысли меня одолевали уже не в первый раз, хотя в себе я никаких псионических способностей не ощутил, да их у меня и в зачатке никогда не было. У землян их нет, а вот у номов имеются, но, к сожалению, слишком слабые, чтобы они могли превратить свою мысль и силу воли в оружие. Поднимаясь на Императорский холм, якобы насыпанный Богами, по мосту, я внимательно рассматривал Тинадтикар. Это был очень красивый город, но меня его красоты не интересовали. Когда фургон повернул направо, а весь кортеж поехал прямо, я очень обрадовался. Это позволяло мне хорошо изучить город, чтобы знать, куда бежать. В итоге я заснял его практически весь, за исключением тех поперечных улиц, которые загораживали здания. Его планировка с главными улицами-лучами отходившими от центра, для побега была очень удобной — выбрался из овального здания цирка, добрался до моста и шпарь себе до крепостной стены.

Вскоре, проехав по тенистой аллее, фургон въехал в арку и остановился в маленьком дворе. Мне было приказано оставить в нём солдатский ранец и всё остальное и выйти наружу. Перед прибытием в Тинадтикар я плотно поел, слопав оставшуюся солдатскую колбасу, сало, сыр и шоколад, так что ближайшие сутки вполне мог провести без еды. Первым делом меня заковали в кандалы, навесив их на руки и на ноги, после чего всего ощупали. На этот раз, понимая, что в подвале будет скорее всего холодно и сыро, я надел стальной пояс поверх меховой безрукавки. На правом бедре и меня находилась кобура, пристёгнутая к нему широкой, но тонкой лентой, сплетенной из чёрных волокон, изготовленных из какого-то наносплава, который был намного твёрже и прочнее стали. К левому бедру точно так же спереди была пристёгнута аптечка, а сбоку тесак.

До моих амулетов тюремщики не дотрагивались, но попытались проверить на прочность стальной пояс, но у них их этого ничего не вышло. Мало того, что он и без того был очень прочным, так сквозь него был пропущен ещё и сверхпрочный тросик. Убедившись в этом, они повели меня внутрь и мы стали спускаться по лестнице, устроенной вдоль стен квадратной в плане шахты. В тот момент я не испытывал каких-то особенных чувств. Всё, кроме сомнений, осталось позади, а вот как раз их у меня не было. Была одна только уверенность в том, что раз я стал ред-куаром, то императорские застенки меня не сломают, иначе грош цена и огненным даггенариям, и всем остальным ред-куарам Куарата. Поэтому я шагал вперёд спокойно и бесстрастно.

В самом низу имелся большой, ярко освещённый масляными лампами холл с пятью дверями, две были справа, а две слева, но меня повели к пятой, стальной, которая располагалась в каменной стене напротив. В холле, обставленном, как гостиная, в нём имелось даже два было тепло и сухо, да и воздух оказался свежим, по всей видимости работала вентиляция. За большой стальной дверью находился тамбур и вторая дверь, а вот уже за ней главная достопримечательность дворца — большой, пыточный зал, так же ярко освещённый. Мне далее постоять в нём и осмотреться. Шестеро рядовых тюремщиков, которых возглавлял Теберс, стояли с каменными лицами и хранили молчания, зато этот тип щерился, посмеивался и потирал руки. Да, ничего не скажешь, пыточных инструментом и приспособлений в этом зале было немало, но больше всего меня заинтересовал беломраморный подиум на колёсиках, на котором стоял роскошный, резной письменный стол и удобное мягкое кресло.

У меня мелькнула мысль: — "Неужели этот подонок прикажет пытать меня в своём присутствии? Да, он просто больной!" Скользнув безразличным взглядом по любимым игрушкам Теберса, я презрительно сплюнул ему под ноги и, насвистывая, направился к ещё одной двери. За ней находился коридор с шестью камерами. Как и всё в подвале, они были новенькими, ещё никем не опробованными. Мне грубым окриком велели остановиться рядом с первой, той, что находилась справа. Мощная стальная дверь, глазок с поворачивающейся шторкой, небольшое окошко кормушки с полкой, ещё одно точно такое же окошко внизу. В верхней части двери, справа и слева к ней были приделаны две подставки, на которых стояли масляные светильники со стёклами. Всё было новенькое, изготовленное совсем недавно, максимум полгода назад. Что же, мне выпала честь обновить особую императорскую темницу. Дверь в камере открывалась наружу. Наверное для того, чтобы узник не спрятался за ней и не напал внезапно на тюремщиков. На металл император велел не скупиться и потому дверь выглядела очень солидно. Кованная, с мощными петлями и здоровенными заклёпками. Она была хорошо смазана и не скрипела. Как раз именно такой была и вся Кеофийская империя.

Двое тюремщиков грубо втолкнули меня в камеру, дверь захлопнулась и я оказался в полумраке. Через два небольших отверстия в камеру проникал желтоватый свет масляных светильников, так что я смог её разглядеть. Маленькая, всего три с половиной на три метра размером. Справа от стены широкая дубовая лавка-лежак толщиной сантиметров в тридцать, собранная из двух мощнейших брусьев и поставленная на стальную основу. Такую в руки не возьмёшь и по башке ей никого не треснешь. На лавке лежала в место матраца большая охапка соломы. Прямо напротив двери, над каменным постаментом возвышалась чаша, в которую из короткой трубки лилась струйка воды. Слева от неё к стене был приставлен массивный каменный лоток, по которому вода стекала в каменный толчок. В общем камера была не такой уж и ужасной, но в ней было прохладно и сыро. Окошко в двери открылось и тюремщик окликнул меня:

— Раб, повернись и просунь руки в окошко.

Всё понятно, кандалы на меня надели не заклёпывающиеся, а с замками. Поэтому тюремщики боялись, что я их сниму с себя и превращу в весьма опасное оружие. Сами они при себе никакого оружия, кроме цест на руках, не имели. Молча повернувшись к двери, я просунул руки и с меня сняли ручные кандалы. Снова послышался окрик:

— Сядь на пол и высунь ноги.

Вместе с ножными кандалами с меня сняли ещё и простенькую кожаную обувку. Мстительно лягнув за это чью-то ногу, оказавшуюся в пределах досягаемости, я быстро убрал свои ноги из окошка, встал, подошел к лавке, расстелил поровнее солому, лёг и, повернувшись на бок, принялся рассматривать на экране жетона, размером шесть на девять сантиметров, столицу империи, город Тинадтикар. Времени до вечера было достаточно, ещё целых восемь часов. Сутки на Редии имели продолжительность двадцать пять часов тридцать минут и реды, поступили весьма оригинально. Они разбили сутки на дневное и ночные часы, а потому у них было четырнадцать дневных часов по шестьдесят минут, и четырнадцать ночных — по сорок пять. Наверное для того, чтобы ночь казалась им длиннее.

Поэтому я, ложась спать в редийскую полночь и вставая в начале первого дневного часа, на самом деле просыпался не в семь утра, а в пять часов двадцать пять минут. Рабов реды кормили дважды в сутки, в час утра и в четырнадцать часов дня. Рабочий день у них начинался в два часа утра и длился одиннадцать часов с часовым перерывом на отдых в местный полдень, с восьми до девяти дня. Если ты припас что-то из продуктов во время ужина, сытного и весьма объёмистого, то мог в это время ещё и перекусить. Так все и делали. Внимательно рассмотрев город, я поднялся с лавки и не смотря на то, что пол был шершавым и холодным, приступил к тренировке, яростно нанося удары головой, руками, ногами, локтями и коленками в пустоту. Так длилось до тех пор, пока с лязганьем не открылась верхняя дверца в двери. Мне принесли ужин и я подошел к двери. На стальную полку тюремщик поставил большую деревянную миску с каким-то вонючим варевом, причём холодным, положил полкраюхи осклизлого, липкого и тоже вонючего хлеба и две гнилые луковицы.

Понюхав похлёбку, сваренную из гнилого пшена и тухлого мяса, потыкав пальцем в хлеб, из которого торчали какие-то то ли верёвки, то ли ботва, я широко заулыбался. Ребята начали давить мне на психику не по-детски, а всерьёз и начали с того, что решили меня хорошенько травануть. Естественно, что мне это не понравилось и я резким взмахом руки отправил свой ужин в коридор, причём сделал это прицельно. Деревянная миска резалась в живот тюремщика и вонючая похлёбка залила его чёрный мундир, а я взревел:

— Подонок, жри сам это вонючее варево вместе со своим императором и дружками. Проклинаю тебя и заклинаю Богов, пусть они сделают так, чтобы ваши дети, внуки и правнуки, а вместе с ними все ваши потомки вплоть до пятнадцатого колена, ели такую похлёбку и проклинали вас, подонков и грязных ублюдков, и вашего императора! Чтоб ты, скотина, переломал себе ноги, когда будешь в следующий раз спускаться в этот подвал. Жалкое ничтожество, животное!

Дверца с громким лязгом захлопнулась и снаружи раздался хохот и вместе с ним громкие проклятья обляпанного вонючим варевом тюремщика. Оставшись доволен своим резким демаршем, я напился воды и лёг на топчан так, чтобы на неё была нацелена моя левая нога, заранее откинув створки фонарика с тремя мощными ксеноновыми лампами и принялся ждать тюремщиков. Не думаю, что они захотят простить мне такое поведение. Через полчаса я услышал, как они тихо открыли дверь, ведущую в коридор и чуть слышно открыли запоры. Резко открыв дверь, шестеро мордоворотов хотели было влететь в камеру, но им в лицо ударил такой мощный поток света, что они резко отпрянули назад. Дверь камеры с грохотом захлопнулась и снаружи сразу двое или трое человек истерично завопили:

— Мои глаза! Этот проклятый раб выжег мне глаза своим амулетом! Убейте немедленно эту гнусную сволочь.

В ответ на это я громко захохотал:

— Получили, ублюдки? Будете знать, как травить посланника Богов. Не волнуйтесь, у меня с собой глаза и уши Богов, так что они всё видят, подонки, и вам это припомнят на Суде Богов.

Никаких глаз, конечно же, я своим фонарём выжечь не мог, но часа полтора у тех из моих тюремщиков, кто попал под луч фонаря, будут прыгать перед глазами солнечные зайчики. Выпив вместо ужина довольно неплохой воды, я потренировался ещё пару часов и решил лечь спать. Если меня и дальше будут морить голодом, то лучше не расходовать зря энергию. При наличие воды я запросто могу поголодать пару недель без особого ущерба для здоровья, а после этого посмотрим. В самом крайнем случае буду выбираться из подземной тюрьмы не дожидаясь голодной смерти и пробиваться к ред-куарам с боем, а там посмотрим. Утром мне подали такой завтрак, что ужин по сравнению с ним мог показаться утончённым и изысканным. В деревянную миску было брошено несколько кусков червивого, всё в дырках, мяса, воняющего тухлятиной и полголовки гнилого и тоже червивого сыра, а хлеб был похож на коровью лепёшку, но вонял куда отвратительнее. Однако, самым вонючим был горячий взвар.

Тот тюремщик, который принёс мне завтрак, быстро сунул всё внутрь камеры, захлопнул дверцу и радостно заржал. Приблизившись, я отломил кусок хлеба, помял его в пальцах и залепил им глазок, после чего достал тесак и мелко покрошил им свой завтрак, включая гнилые луковицы, после чего залил его чёрным, словно дёготь, взваром, быстро соорудил из соломы, штанов и безрукавки подобие спящего себя и встал наизготовку рядом с дверью. Для вящей убедительности я даже стал негромко, чуть в сторону, храпеть и посвистывать носом. Моя уловка удалась на славу. Тюремщик чуть слышно открыл дверцу и заглянул в камеру. Вот тут-то деревянная миска с тошнотворной дрянью и была надета на его рожу. Он с диким рёвом отскочил, а я с пучком соломы отправился к рукомойнику отмывать кружку от той чёрной дряни, которую мне налили в неё. Пить из кружки было гораздо удобнее, чем ловить струю ртом или из ладоней.

Вечером мне подали на ужин совершенно несъедобный хлеб и восхитительную похлёбку с эруаланской говядиной, в которую было мелко накрошено луковицы три-четыре. Дверца захлопнулась всё так же молниеносно. Громко хлюпая и чавкая, я аккуратно перелил похлёбку в кружку, а минут через десять перестал делать вид, что я ем похлёбку. И на этот раз я тоже залепил мякишем ту дырку, которую проколупал кто-то из тюремщиков в первом, уже окаменевшем большом комке. Громко стукнув пустой деревянной миской по стальной полке, я быстро и практически бесшумно опрокинул в неё ядовитую для меня похлёбку. Тюремщик, который чуть слышно, но напряженно дышал за дверью, быстро открыл дверцу и миска с довольно-таки горячей, жирной похлёбкой врезалась ему в живот, отчего он яростно завопил и принялся проклинать меня, а заорал ещё громче:

— Отравить меня решил, подлец? Ты у меня дождёшься, тварь!

Хлеб вылетел следом и второй тюремщик, громко хохоча, захлопнул дверцу, а я вымыл кружку и лёг на своё жесткое ложе и принялся от нечего делать мастерить соломенную куклу. Всякий раз, когда к моей камере кто-нибудь крадучись подходил, я включал свой фонарь. Источник питания в ножнах тесака был мало того, что почти вечный, так ещё и очень мощный, но куда мощнее был тот, который находился в кобуре лучемёта и им я тоже мог воспользоваться. На следующий день мне не подали ни завтрака, ни ужина. Четвёртый день моего заточения я тоже остался без завтрака, но в полдень в мою камеру вломилось восемь тюремщиков, глаза которых были завязаны тонкими, чёрными шелковыми повязками, которые навалились на меня всем скопом и выволокли меня из камеры.