— Не визжи! Заснешь, если захочешь, — в ответ огрызнулась 'немка', не удосужив взглядом сварливую зэчку, и, продолжив разговор с Верой, сказала: — Не слушай, Верочка, злые языки. Собирайся спокойно.

Дедушкина неохотно поднялась, жалко было покидать нагретое спальное место, ведь только уснула. Но и медлить было нельзя, она не хотела подводить бригадира. Та, как и Поля, сочувственно относилась к ней и всегда ставила на менее тяжелые участки работы. Надо идти. Вера накрутила портянки, всунула ноги в укороченные немецкие сапоги, большие на несколько размеров, надела телогрейку, она спала в одежде, повязала платок. Затем наклонилась и достала из-под соломенного матраса холщовый мешок с личными вещами. Посмотрела на Полю. На секунду прижалась к ней.

— Спасибо за все, тетя Поля. За поддержку в изоляторе, в Пропойске, здесь в лагере. Я вас никогда не забуду. Выйдете на волю, навестите мою доченьку Златовласку. Адрес вы знаете. Хорошо?

— Обязательно, Верочка... если выживу... — глаза женщины увлажнились.

— Ну я пошла, тетя Поля...

— С богом, Верочка! Может, еще встретимся, — Поля быстро перекрестила девушку и, видя, что та может расплакаться, развернула ее и легонько подтолкнула вдоль двухъярусных деревянных нар на длинный проход. — Все, иди!

— Куда ее вызвали, бабы? Такой ветродуй! К параше не сходишь, — раздавались любопытные голоса проснувшихся заключенных.

— Ведомо куда. Кум напился, вот и вызывает.

— Да нет, Дедушкина не такая.

— Все они поначалу не такие. Но кто куму понравится, тот уже не выскочит из-под его жеребячьего хрена, — похабно выразилась уголовница и разлилась ржанием застоялой кобылицы. Конвоир усмехнулся. Заключенные не поддержали смех. Многие понимали, что ночной вызов может сулить самое худшее.

— Заткнись, Ракло! — бригадир грозно посмотрела в сторону мелкой воровки Соньки. — Если я встану, то черенок от лопаты точно засуну тебе в одно место. Усекла? — и, обрывая дальнейшее обсуждение вызова, резко добавила:

— Замолкли все! Спать! Завтра подъем, в шесть на работы...

Вера вышла из барака и сразу оказалась под секущим мелким ледяным дождем, гонимым порывами ветра. Дождь налетел, подобно москитному рою, и безжалостно стал терзать колючими иглами, забирать остатки лихорадочного сна и тепла. Девушка сделала несколько шагов вперед и в испуге остановилась. Такого ненастья ей еще не приходилось видеть. Она подняла ворот телогрейки, прижала к груди худенький мешок, чтобы уберечь последнее тепло, прикрыть больное горло, и, съежившись, посмотрела на конвоира. Ее шатало от ветра. Она не знала, куда идти.

— Не стоять! Двигай в штаб управления к начальнику! — грозно приказал конвоир и ткнул Веру в спину винтовкой.

Под ногами зачавкала хлябь. Дорога была неровная, местами разбитая, подтопленная нескончаемыми осенними потоками. Вера старалась идти быстро, однако выданные не по размеру сапоги мешали ей двигаться. Она боялась, что потеряет их в вязкой грязи. Задыхаясь от промозглого ветра и дождя и почувствовав начинающийся приступ кашля, она стала идти медленнее. Конвоир, матерясь на непогоду, шел сзади, не торопил.

За два месяца пребывания в Северо-Двинском исправительно-трудовом лагере она, еще не окрепшая от следственных пыток, попав на изнурительные работы, совсем ослабла. Условия заключения были жуткие. Работали по четырнадцать часов в сутки без выходных. Трехразовой баланды из капусты или свеклы и четырехсот граммов хлеба явно не хватало на восстановление сил. Физически крепкие люди превращались в доходяг с остатком животных инстинктов. Голод здесь царствовал безраздельно. Заключенные ради еды готовы были идти на любые подлости и унижения. Смертность доходила до тридцати пяти процентов в год. Вера чувствовала, что слабеет с каждым днем.

Вначале женщины помогали ей, старались поддержать, но, узнав причину ареста, отвернулись. Только Полина Маневич, учительница немецкого языка, попавшая вместе с ней в этот лагерь, поддерживала, как могла.

Куда ее ведут? Зачем? Тревожные мысли, несмотря на ветер и секущий дождь, не уходили из головы.

Оперуполномоченный капитан Рагозин, Кум, как его здесь называют, действительно, когда она появилась, начал досаждать своим вниманием. Но быстро отстал, видя ее сопротивление и болезненное состояние, тем более прибыла новая партия женщин из Крыма. Южанки, одетые в модную, хоть и поношенную одежду, осужденные 'шоколадницы', так их почему-то называли, были свежее и доступнее.

'Если не Рагозину, то зачем я понадобилась начальнику лагеря, притом с вещами?' Но рассуждать об этом не было времени. Они вышли на площадь для построения заключенных, хорошо утоптанную и освещенную фонарями, которая располагалась вблизи штаба. На крыльце их поджидал помощник начальника ИТЛ старший лейтенант госбезопасности Кистень. Он нервно курил папиросу и посматривал на часы.

Конвойный заметил офицера.

— Шире шаг, немецкая потаскуха, — рявкнул он и пренебрежительно подтолкнул Веру. — Пришли... Стоять! —

сержант смахнул с лица дождевые капли и доложил о доставке заключенной.

— Отлично! — Кистень одобрительно махнул головой. — Возвращайся в расположение роты. Дальше — мое дело, — помощник сильным щелчком форсисто выбросил недокуренную папиросу и открыл перед Верой дверь...

Начальник Севдвинлага майор госбезопасности Умов сидел за рабочим канцелярским столом и нервно барабанил по столешнице пальцами. Он ждал, когда приведут заключенную Дедушкину. Перед ним лежало раскрытое уголовное дело 192/44.

— Кто она такая, что все переполошились в управлении? Жанна Д'арк? Принцесса Наваррская? — возмущался в который раз начальник лагеря.

Колхозница из Полесья без роду и племени, бывшая школьница, ставшая потаскушкой в немецкой оккупации. Тысячи подобных врагов народа проходят ежемесячно через его лагерь, четверть прямиком на кладбище. Костьми устилается железная дорога от Коноши до Котласа. Он то знает, подписывая ежемесячные отчеты в Москву. И ей определен туда путь. А тут звонок! Подняли среди ночи из-за этой немецкой подстилки.

— Тьфу! — майор сплюнул на пол.

Но какова птица? Сам генерал Наседкин, начальник Главного управления лагерей и колоний НКВД, лично ему позвонил. Как будто бы рабочего дня не хватало для этого.

Майор Умов скривился, как от зубной боли, вспомнив резкие слова комиссара госбезопасности третьего ранга. Тот с напором, ожесточением требовал:

— Чтобы ни один волос не упал с этой Дедушкиной. Погонами отвечаешь, майор, за ее жизнь. Понял меня? Завтра чтобы была в Москве — это приказ! Постановление о снятии судимости будет передано фельдъегерской почтой. Лично товарищ Берия дал распоряжение. Если сорвешь — пойдешь на ее место дорогу строить...

— Где же этот Кистень? — майор посмотрел на часы, было без четверти двенадцать ночи.

— Успели бы на поезд, — с тревогой подумал он и схватил трубку телефона: — Дежурный, где старший лейтенант Кистень?

— Сейчас зайдут к вам, товарищ майор. Зэчку уже привели.

— Немедленно давай их ко мне...

Когда Вера вошла в кабинет, начальник лагеря, как ужаленный, вскочил со стула. Кожаная портупея от резкого движения впилась в выступающий живот. Мутноватые с прожилками глаза налились кровью. Круглолицый, краснощекий, с высоким лбом и заметной плешью на затылке, он в эту минуту выглядел как колобок, которого только что достали из печи.

— Вот ты какая, цаца! — выдохнул в порыве начальник и подскочил к девушке на коротких ножках. В возгласе майора смешались одновременно разные чувства. Кроме презрения и негодования, здесь были удивление и восхищение ее красотой, сохранившейся в этих диких условиях.

— Звоночек, Дедушкина, был тебе, звоночек. Во-о-он оттуда! — Умов закатил глаза и показал пальцем вверх. — На волю будем тебя определять. На волю! Ты понимаешь, что я говорю, Дедушкина? Молчишь? В зобу дыханье сперло? Ничего, так бывает от радости со всеми.

Вера стояла посредине кабинета и не понимала, что хочет от нее начальник лагеря. Произнесенные им слова не доходили до ее сознания. Промокшая, обессиленная, она еле держалась на ногах. Она хотела одного — прислониться к теплой печке, которая здесь была протоплена, и заснуть.

Майор что-то говорил, говорил и бегал вокруг нее.

— Что вам надо, гражданин начальник? — наконец произнесла она тихим равнодушным голосом и посмотрела безразличным, опустошенным взглядом, когда тот замолчал. —

Верните меня в барак, мне плохо, я устала и хочу спать.

— Спать она хочет! — майор Умов вдруг заулыбался, меняясь в настроении. Он подумал:

'Дедушкина жива, а ведь могла и умереть за эти месяцы. Повезло ей, но мне еще больше'. — А я, по-твоему, что, не хочу? Хочу спать. Но я здесь, на рабочем месте, и думаю, как твою жизнь лучше устроить, дуреха. Вас тысячи, а я один. За всех у меня душа болит. Я за всех должен думать, чтобы вы были сыты, чтобы вам было тепло, чтобы работой были обеспечены, чтобы не нарушался процесс трудового перевоспитания. Поняла? Ладно, — махнул он рукой на молчавшую Дедушкину, — в дороге дойдет до твоих куриных мозгов, какой у тебя сегодня день, — майор уселся и уже более спокойным, но пристрастным взглядом посмотрел на Веру. — Кистень, — позвал он помощника.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Приведи ее в порядок. Платье, кофту, туфли — все выдай, что надо женщине. Барахла у нас хватает от крымских 'шоколадниц'. Нельзя ее показывать в этих лохмотьях. Что о нас подумают в Москве?

— Сделаю, товарищ майор.

— Паек, предписание, деньги получил?

— Так точно, товарищ майор. Все получил у дежурного.

— Возьмешь мой 'Виллис', водитель только меня отвезет в поселок и вернется назад. Жмешь на всех парах в Коношу. Должны успеть. Поезд Архангельск — Москва проходит в пять утра. Билет заказан, начальник станции знает. На Ярославском вокзале товарищи из управления вас встретят. Дедушкину передашь из рук в руки. Отметишься. Сутки даю отпуска. И назад. Задача ясна?

— Так точно, товарищ майор, — глаза Кистеня радостно блестели. Вырваться из дыры в столицу было за счастье для любого военнослужащего.

— Что ты сияешь, как надраенный медный таз? В дороге двойной контроль и никаких вольностей. Ты понял меня? Дедушкину веревкой к себе привяжи, чтобы не убежала. Едешь один, без конвоя.

— Не беспокойтесь, товарищ майор. Доставлю гражданочку в лучшем виде и вам гостинчик московский привезу.

— Хорошо, что напомнил, — майор, пыхтя, достал из брючного кармана вчетверо сложенный тетрадный лист. — Возьми. Моя Роза велела купить. Ты знаешь мою Розу. Еще тот цербер, попробуй не выполни ее указания.

— Будет исполнено, товарищ майор.

— Я тебе верю, Клим. Не подведи меня, иначе головы нам не сносить. Все, давай, — он пожал офицеру руку. — Смотри список не потеряй.

— Не потеряю. Разрешите выполнять.

— Давай, Клим, давай!

— Есть. За мной, гражданочка, — Кистень толкнул Веру на выход.

Майор Умов посмотрел Дедушкиной в спину и зацокал: 'Красивая, чертовка. Как я ее раньше не приметил. Может, 'шоколадницу' вызвать? Для Розы я до утра в штабе... Нет, на сегодня все... — подавил он нахлынувшее похотливое желание. — Слишком дело серьезное, раз в столице на уши всех поставили...' — начальник захлопнул уголовное дело и папку бросил в несгораемый сейф. Щелкнул замок.

Вера не понимала, что с ней происходит. События разворачивались так быстро, что она не могла их осмыслить, найти причинность всему происходящему. Кроме того, патологическое недоверие к органам НКВД, физическая и душевная боль, оставшаяся после столкновения с ними, подсознательно толкали ее искать подвох во всех их действиях. Она была готова к самой худшей развязке событий. Тем не менее сюжеты менялись один за другим и разворачивались, как в красивом кино. Вера чувствовала себя не участником, а наблюдателем картины. Вот заключенную девушку вдруг подняли среди ночи и в страшную непогоду повели к начальнику лагеря. Вот ее переодели от чулок до шляпки, перед этим предоставили двадцать минут времени для мытья тела, выдав два ведра нагретой воды и кусок хозяйственного мыла. Вот ей предложили стакан горячего чая с куском белого хлеба и маслом. Затем томительная трехчасовая езда на машине до Коноши по разбитой дороге. Вот небольшой железнодорожный вокзал, поезд, красивый вагон, купе, обходительный офицер и тяжелый сон, постоянно прерывающийся под стук колес. Вот... Москва! Сердце девушки замерло от величия столицы, от строгости и чистоты военных улиц, красоты скверов и бульваров, отливавших позолотой октября.

Куда ее везут? Зачем? Хоть бы кто-нибудь объяснил, но и в 'воронке' — молчание, косые надменные взгляды функционеров госбезопасности.

И только когда один из офицеров, сопровождавший ее, подвел к красивому дому и четко произнес: 'Пришли. Поднимаемся по лестнице. Ступеньки. Будьте осторожны, не упадите, Вера Ефимовна',— у нее наступило окончательное просветление в голове. Она осознала, что это не сон, не кино, это новые реалии жизни. В ее судьбе наметился крутой поворот. Кто-то настолько могущественный вклинился в ее жизнь, что чудесные превращения из узницы в принцессу по его велению произошли в течение одной ночи. Она поняла, что после этих событий должно быть все по-другому, только хорошее, никак иначе.

— Что вы сказали, гражданин капитан? Вы сказали Вера Ефимовна? — девушка остановилась и удивленно посмотрела в строгие глаза офицера. — Вы произнесли мое имя и отчество, я вас правильно поняла? — офицер немного смутился от такого проникновенного взгляда, от этих ясных лучистых глаз. Он кашлянул.

— Мы пришли, Вера Ефимовна. В квартире под номером девяносто три вы будете жить. Одну минуту, — офицер достал из кармана ключ и отворил дверь, — заходите.

Вера переступила через порог. Высокие потолки, яркий свет от люстр, добротная мебель, ковровые дорожки... 'Это сказка', — подумала она, остановившись в нерешительности в коридоре.

— Смелее, Вера Ефимовна, проходите дальше.

Вера робко шагнула в просторную гостиную. Здесь ее ожидал сюрприз, от которого она чуть не лишилась рассудка.

— Мама, мамочка! — вдруг она услышала возглас Златовласки. Девочка выбежала из детской спальни. Вера обернулась... и, увидев свою кроху, побледнела, схватилась за сердце и, чтобы не упасть, оперлась рукой о спинку стула, но, найдя в себе силы, выпрямилась и подхватила на руки дочь. Слезы радости брызнули из глаз. Вера рыдала от счастья. Дочка крепко прижималась к матери и, видя ее слезы, тоже стала плакать, хотя плакать не хотелось.

Капитан госбезопасности Володин и сотрудник управления НКВД Решетова, высокая статная женщина средних лет с миловидными чертами лица, стояли рядом и не мешали этой встрече.