7 футов над килем

Внутри строений было темновато, и охранялись они смотрительницами — пожилыми, раздражительными и грубоголосыми. При появлении Ивашкина слышалось глухое ворчание. Огорчённый заповедной неприветливостью, матрос добрёл до невзрачной постройки, обозначенной как "Изба бедного крестьянина". Домишко стоял на отшибе, словно стесняясь своей убогости. Ивашкин, поколебавшись, всё же сфотографировал избу. Зубной болью скрипнула дверь, и на пороге возникла женская фигура.

—  Ещё одна мымра! —  подумал Ивашкин, застёгивая футляр. —  Пойду-ка я на пароход: нечего здесь больше делать.

И тут в него из-под белого платочка стрельнули задорные глаза. Ветерок колыхнул лёгкую ткань яркого сарафана, не прикрывавшего колен. Сапожки на высоких каблучках завершали наряд. Красотка притопывала и, глядя в сторону, делала вид, будто не замечает фотографа.

"Ничего себе, варьете!" —  подумал Ивашкин и заученным движением вновь вскинул камеру.

Девушка выставил ножку, изогнулась в талии и картинно приставила к глазам ладонь, вглядываясь в северную даль. Дождавшись щелчка, она, покачивая бёдрами, сошла с крыльца, взяла деревянные грабли и, напевая что-то фольклорное, принялась ворошить сено, заставляя сарафан кружиться и вздыматься.

"Бедняцкая дочь! —  усмехнулся Ивашкин, продолжая фотографировать. —  Видать, сиротинушка. Жалко, я не работаю на "Плейбой"! Вроде и не замечает меня вовсе, егоза. А задом-то как вертит! Пропадает талант. Чёрт, плёнка кончилась. Ну, вперёд! Помоги мне, Илья Пророк — моряцкий заступник!"

—  Здравствуй, хозяюшка! —  он приблизился и шутливо отвесил земной поклон. —  Не дашь ли страннику бесприютному водицы испить?

Девица совершенно натурально охнула от испуга, уронила грабли и зарумянилась.

—  Издалека ли идёшь, добрый человек? —  молвила она, не поднимая глаз.

—  А приплыл я по мокрой воде из славного города Питера, —  Ивашкин по достоинству оценил артистичность и готовность к игре. —  Да нынче же далее отправляюсь.

—  Ну, зайди в избу, молодец! —  девушка крепко взяла его за руку и повела на крыльцо.

"Мне начинает здесь нравится", —  отметил про себя Ивашкин, прислушиваясь к аромату французских духов и оглядывая скудное убранство по-музейному опрятной горницы.

—  Так водицы бы мне, —  он снял кепочку и облизнулся, без приглашения опускаясь на широкую скамью в красном углу.

—  Что ж вода? —  распевно возразила молодка. —  Дайко-сь я тебя чем иным попотчую.

"Какой хороший музей! В Лувре меня так не принимали", — думал Ивашкин, глядя, как на чистой скатерке появляется бутылочка армянского коньяка, нарезанный лимон и красиво приготовленные бутерброды с колбасой и сыром. —  А как звать тебя, красна девица? —  он расстегнул ватник.

—  Марья! —  приветливо кивнула девушка.

—  И откуда же ты такая взялась, Марья-искусница, —  продолжал допытываться любознательный моряк.

—  А из университета Петрозаводского, —  охотно объяснила бедняцкая дочь. —  Мы — филологи, а здесь на каникулах с подружкой подрабатываем. Только ску-у-ушно у нас! Туристов об энто время почитай и нет, вот и чудим от девичьей от тоски. Откушай, добрый молодец! —  она поднесла на блюдце гранёный стаканчик с коньяком.

—  А себе? —  кивнул Ивашкин.

—  Ежели только пригубить, —  опять потупилась Марьюшка.

И пригубила наравне с Ивашкиным.

Тот подумал, что такие влекуще-распутные глаза ему уже попадались и, что эта обволакивающая призывность ещё ничего не значит. За видимой доступностью может скрываться и остервенелое целомудрие.

—  Если я родилась с глазами шалавы, так мне что же, трахаться направо-налево? —  как-то посетовала ему одна знакомая.

Не тому она пожаловалась. У Ивашкина по этому вопросу сомнений отродясь не водилось.

—  А как тебя звать-величать? —  хозяйка посыпала ломтик лимона сахарной пудрой.

—  Ивашкин! —  представился добрый молодец.

—  Неужто вправду, Иванушка? —  засмеялась бойкая студентка, видно, не расслышав.

—  Вроде того, —  не стал поправлять её гость.

—  Так выпей, Иванушка, ещё чарочку!

"Кажется, я ей приглянулся, —  приосанился матрос, не отводя взгляда от крестьянских прелестей, —  как-то оно дальше будет?"

—  И когда же, Иванушка, корабь твой далее последует?

—  Да, вот уж, скоро, —  Ивашкин с сожалением поглядел на часы.

—  А раз так, —  Марьюшка поднялась, —  не след нам время попусту переводить. Пойдём-ка, разлюбезный мой!

И с этими словами ласково, но решительно вывела гостя из дома и указала на охапку душистого сена, покрытого большим шотландским пледом.

"Умом Россию не понять!" —  вспомнил Ивашкин, увлекаемый на шуршащее ложе.

В этом месте целомудренный автор обязан сделать паузу и дать крупным планом пейзаж, а если невмоготу — лирически описать сцену токования глухарей.

Ничего этого не будет. Кроме любострастных птичек на свете водится множество других живых существ. Одно такое и появилось из-под сена, когда Ивашкин, деликатно скинув сапоги, энергично развивал пасторальную сценку. И было это существо большущей гадюкой. Ивашкин застыл, боясь пошевелиться. Змеюка свернулась толстым кольцом и внимательно поглядела на матроса. Ивашкин издал низкое рычание.

—  Ах, какой ты..., —  собралась похвалить его Марьюшка, но, проследив за остекленевшим взглядом дружка, рассмеялась. —  Не бойсь! — она погладила Ивашкина. —  Это Степанида — она ручная, при доме живёт, я её подкармливаю. Ну, что же ты затих? Иди ко мне! Куда же ты?

Но Ивашкин, крикнув: "Извини!", уже летел прочь, подхватив одежду, фотоаппарат и сапоги. Отбежав на безопасное расстояние, он отдышался и уселся за стогом, чтобы прийти в себя и обуться. Его слегка потряхивало то ли от испуга, то ли от стыда, а, может, от неудовлетворённости.

"Девка хоть куда! —  крутилось у него в голове. —  Но, вот, змея! Не люблю я змей, боюсь их до смерти! Какая уж тут любовь! А жаль, ой, как жаль!"

И от расстройства сделал то, чего, сидя за стогом, делать не следовало — закурил папиросу.

Тут за спиной, от дорожки донеслись громкие, не русские восклицания. Ивашкин прислушался и уловил испанские слова.

"Туристы, наконец, пожаловали, —  догадался он. —  Чего это они гомонят? Неужто им тоже экскурсовода не досталось?"

—  Donde es la casa del campesino pobre? Donde es la casa del campesino pobre?* —  кричали испаноязычники.

*

—  Где дом крестьянина-бедняка? Где дом крестьянина-бедняка?

"Ишь! — подумал Ивашкин. — Избу бедняка им подавай! Идите, идите, там вас встретят по полной программе!"

—  La casa del campesino pobre es alla,* —  машинально проговорил он и, вытянув из-за стога руку, показал направление.

*

—  Дом крестьянина-бедняка там!

Повисло молчание, а через секунду он оказался окружён толпой туристов, с изумлением разглядывавших небритого, в затасканном ватничке аборигена, перематывавшего портянку и дымившего папироской. Однако изумление быстро сменилось искренним восторгом: иноземцы запрыгали вокруг Ивашкина, защёлкали фотоаппаратами, застрекотали кинокамерами.

—  Mira! Mira! —  ликовали туристы. —  Es un verdadero mujik! Es un alma enigmatico russo!*

*

—  Глядите! Глядите! Вот он — настоящий мужик! Загадочная русская душа!

Туристы хлопали в ладоши, старались коснуться Ивашкина, а одна бойкая старушка даже выщипнула на память клок выты из прорехи на спине.

Неизвестно, как долго продолжалось бы это упоение, но тут раздался звук пароходного гудка, призывавший Ивашкина на борт. Выплюнув папиросу, матрос небрежно махнул гостям и затопал по деревянному настилу, дивясь тому, как совсем из ничего может получиться... бог знает что.

Когда уже убрали трап и выбрали швартовы, Ивашкин заметил на берегу дым и услышал тревожные вопли. Это горел стог сена. Ивашкин виновато поёжился и приступил к своим обязанностям.

Быстро миновали Заонежский и Повенецкий заливы, и снова потянулись Беломоро-Балтийским каналом с его шлюзами, разливами и узкостями, где, казалось, еловые ветки касались на поворотах бортов. В одном из таких мест ожидало Ивашкина очередное удивление. Он работал на палубе, поглядывая на каменные осыпи, поросшие густым лесом, и вдруг увидел рыболова, сидевшего на берегу с удочкой.

"Далеко забрался, —  подумал Ивашкин, —  тут на десяток километров никакого жилья".

Что-то заставило его внимательнее вглядеться в удильщика, и когда дистанция сократилась, Ивашкин замычал, тыча пальцем в направлении берега, и стал хватать за рукав боцмана.

—  Ты чего? —  удивился тот. —  А-а-а! Ну, негр, так что теперь? Негры — они тоже разные бывают. Этот тихий; мы его часто здесь видим. Видать, место ему приглянулось, или рыба здесь хорошо клюёт. Ты работай, не сачкуй!

Судно проскочило мимо рыбака: он подобрал ноги, но волна всё же окатила его до колен. Негр сверкнул белками, яростно сплюнул и показал большой коричневый кулак. На палубе добродушно засмеялись, а Ивашкин в очередной раз задумался о странностях путешествий и о проявлениях мирового единства. И опять пошли еловые и сосновые берега, шлюзы, поднимавшие судно так, что с мостика раскрывалась панорама на десятки километров.

У одного из шлюзов скопилась очередь, и судно Ивашкина встало к новенькому бетонному причалу. Едва завели швартовы, как явился шелудивый, пегий конь, оглядел пароход и стукнул копытом в борт.

—  Кыш! —  сказал ему Ивашкин. —  Чего хулиганишь, рысак отставной?

Конь осклабился, показав стёртые жёлтые зубы, и опять стукнул по обшивке. Ивашкин замахнулся на приставучее животное, но конь лишь презрительно фыркнул и в третий раз шарахнул копытом.

—  Оставь его, —  посоветовал подошедший кок. —  Хлеба просит. Погоди! —  он похлопал коня по мокрому чёрному носу.

Конь понимающе кивнул и стал ожидать, переминаясь у борта.

Кок принёс буханку чёрного хлеба, разломил и стал кормить попрошайку. Тот ел медленно, вздыхая и прядя ушами, а, доев, опять стукнул копытом в борт.

—  Больше не дам! —  отрезал кок. —  Жди следующего судна.

Конь укоризненно всхрапнул, дёрнул спиной и потрусил прочь.

Ивашкин поглядел на песчаный откос, заскучал и попросил у боцмана разрешения прогуляться.

—  Иди! —  махнул рукой палубный начальник, которого явно раздражала вынужденная остановка.

Ивашкин мигом собрался.

—  Ты, наверное, и в гальюн с фотоаппаратом ходишь? —  буркнул боцман.

—  Фотография — запечатлённый миг истории, —  пояснил Ивашкин.

—  Гуляй! —  крякнул боцман. —  Далеко не уходи. По гудку — бегом на судно!

—  Есть! —  Ивашкин перемахнул через планшир.

—  Серость морская! —  рассердился боцман. —  По трапу нужно сходить! По трапу!

Ивашкин обернулся и развёл руками, изображая раскаяние.

День был солнечным, безветренным, пахло хвоей и водой. Но что-то в привычном пейзаже вдруг нагнало на Ивашкина тоску.

"Что за чёрт? —  удивился матрос. —  Откуда? Красота кругом, всё у меня хорошо. Домой, что ли потянуло?"

Он помотал головой и выпустил длинное ругательство, чтобы разогнать хандру. Помогло. Прогуливаясь и бормоча себе под нос, вышел он к живописной скале, свисавшей над небольшим мыском наподобие постамента памятника Петру Первому. На вершине росла древняя сосна. Дерево оплело камень длинными, толстыми корнями и напоминало гигантского кальмара, ухватившего добычу.

—  Это надо сфотографировать! —  обрадовался Ивашкин.

Он долго ходил вокруг скалы, выискивая наилучший ракурс и, наконец, нашёл точку, с которой скала превосходно смотрелась на фоне бетонных сооружений шлюза. Ивашкин трижды нажал на спуск, каждый раз несколько меняя позицию, и собирался сделать ещё один снимок, но почувствовал, как в спину ему упёрлось что-то острое.

—  Стоять! Руки вверх! —  раздался хриплый голос.

Более опытный человек тут же исполнил бы строгую команду, но Ивашкин лишь обернулся и от удивления раскрыл рот. Перед ним, изготовившись к штыковому бою, стоял низенький старикашка в тёмно-синей форме и фуражке с потемневшей кокардой. В руках боец держал старинную винтовку, затвор которой был привязан к ложу бечёвкой.

"Это, чтобы при выстреле далеко не улетел", —  сообразил Ивашкин.

—  Здравствуй, дедушка! —  поклонился он. —  Всё воюешь? Шёл бы ты домой, немца-то уже давно одолели, бросай эту партизанщину!

—  Не разговаривать! —  прикрикнул дед. —  Поворачивайся, да ступай вон туды! —  он кивнул на здание у шлюза. —  А побежишь — так, ей богу, стрельну!

Ивашкин заметил, что древняя пищаль ходуном ходит в стариковских руках, и подумал, что если партизан сдуру нажмёт на спуск, то мушкет наверняка разорвёт к чёртовой матери.

—  Ладно, ладно, дедуля! —  он примирительно помахал рукой. —  Пойдём, если хочешь, только не проткни меня, ради бога, и пальчик со спуска убери!

Он повернулся и потопал по тропке в горку, слыша за собой стариковское сипение.

—  Руки подыми! —  тяжело дыша, напомнил конвоир.

—  Хрен тебе! —  не оборачиваясь, ответил Ивашкин. —  Ты смотри, не споткнись, народный мститель!

В здании администрации Ивашкин, подчиняясь командам, проследовал по тёмному коридору.

—  Стой здеся! —  приказал старичок у двери, на которой висела табличка с длинным цифровым обозначением. —  Лицом к стене!

—  Ну, сейчас! Может, ещё лечь? Сюда, что ли? —  Ивашкин толкнул дверь и вошёл в маленькую комнату, по убогости сравнимую разве что с пресловутой избой бедняка.

Конвоир шмыгнул следом, притворил за собой дверь и, стукнув прикладом об пол, громко доложил: "Так что, Митрич, шпиена поймал! Фотографировал оборонный объект — шлюз, значить, сымал!"

—  Тебе бы, папаша, в Кремлёвском полку служить, —  заметил Ивашкин. —  Уж, больно ловко артикулы ружьецом выкидываешь!

В кабинете, за обшарпанным столом с овальным инвентарным номером сидел прапорщик, на подоконнике лежала фуражка с зелёным пограничным околышем. Чехов писал, что в человеке всё должно быть прекрасно. Прапорщик, похоже, об этом не ведал. Казалось, его долго крутили в стиральной машине, а, вытащив, забыли отутюжить.

—  И когда же ты, старый пердун, угомонишься? —  тоскливо протянул пограничник. —  Ты — кто? Ты — стрелок охраны! Отстоял своё, и чеши домой, копай огород, грейся у печки. Вчера, понимаешь, туристов на пароходе перепугал, целился в них из-за кустов, сегодня опять... И потом, что ты всё ко мне таскаешься? У тебя своё начальство есть. Кончай эти безобразия, а то сделаю так, что отберут у тебя винтовку!

Угроза лишения оружия подействовала, и ветеран несколько присмирел, однако, продолжал настаивать на расследовании и составлении протокола.

—  Говоришь, фотографировал шлюз? —  зевнул прапорщик. —  Сейчас посмотрим, дай-ка аппарат! —  кивнул он Ивашкину.

Тот, донельзя заинтригованный, протянул камеру.

—  Иди сюда! —  велел прапорщик старику.

Бдительный воин, покосившись на Ивашкина, приблизился к столу. Прапорщик вынул фотоаппарат из чехла, открыл крышку и одним движением вытащил плёнку, поднеся её к окну.